La fortune

— Однажды меня избил алкаш, — Сынмин пожимает плечами, взмахивая синей ручкой. — Просто шли мы как-то с друзьями по очень безопасному району Сеула, рядом с трущобами, в очень безопасное время, где-то в два часа ночи. Идем что-то мы, вдруг слышим имя на всю улицу из-за дома: «Чонхан!». Мой освеженный вечерним воздухом мозг со всей любовью к стихам решил выдать каламбур. Правильно, два часа ночи в трущобах без каламбура никуда. И так же громко я отвечаю: «Банан!». Ну, типо Чонхан-банан, очень разумно, знаю... И вот тогда... — он глаза округляет. — Мертвая тишина. А напротив нас застывает банда алкашей. Тогда я понял, как налажал, потому что передо мной стоит тот самый Чонхан и самым пьяным в мире голосом говорит: «Чево?», — Ким кривится и голос коверкает под стать ситуации. — И вот не успели мы убежать, как этот Чонхан решает покрасоваться идеальной лысиной и дать ею мне прямо в лоб, — ручкой он пафосно указывает меж своих бровей. Парень звучно выдыхает, вновь разведя руками, а Хан Джисон смотрит на своего преподавателя сверху вниз и думает, что ему, в принципе, с ним повезло. Ким Сынмин действительно был ангелом, самой любимой и доброй душой для студентов первокурсников. Особенно учитывая то, что Джисон и правда ни черта не учил. Только.. добрая душа милашки Ким Сынмина, что каждую пару прыгал перед доской, объясняя всю суть высшей математики, не помогла Хан Джисону что-либо выучить, но помогла найти поддержку в чужих надежных глазах. — Но вообще, кажется, я вас задержал, — просыпается старший, когда на наручные часы глядит. — Идите, Джисон и обязательно зазубрите конспект. Знаю, что неинтересно, но надо. Хан кивает. Его жест уверенный и доброчестный, парень салютует и веселым шагом удаляется из аудитории.

***

— Он совершенно ничего не знает, — Чонин слушает и тут же перебивает, потому что ко всем словам старшего отнесся скептически. — Да ну тебя, не будь таким однобоким, — Сынмин протестует, руками утыкаясь в чужую грудь. Парни лежат на кровати, куда их успешно затащил старший. Во время разговора Ким обожал забираться на колени к блондину и наклоняться над его лицом, перебирая между пальцами пушистые белые пряди. После нескольких поочередных окрашиваний волосы Яна стали больше похожими на грубый хлопок, но даже это не отучило Сынмина вновь забираться в них пальцами и распутывать сбившиеся волосинки. Чонин всегда засыпал при таком жесте, пальцы старшего приятно массировали кожу головы и он проваливался в сон так и не дослушав слов Кима. В таких случаях его трясли за плечи с воплем: «Ну ты слушаешь?», а Ян невероятно сонно в нос мямлил: «Слушаю конечно». А ведь он правда слушал, пусть спал или работал в наушниках, пусть падал в прострацию или апатически отключался от мира, он все равно слушал. Ведь Сынмин говорил всегда, даже если просто в мыслях. Ким на грудь чужую ложится и обнимает, призывая и младшего обхватить его за пояс руками, чтобы погреться друг об друга прохладным вечером. Они, честно говоря, всегда становились клёцками, которые склеились еще когда их заморозили, а разлепить их так никто их не смог. Именно такой была их любовь: крепкой, тактильной, в некотором роде изучающей, оба парня ведь впервые вступили в столь хорошие отношения. Они терпеливо и с особым удовольствием изучали образы жизни друг друга, исследовали тему здоровых отношений и взаимопонимая, из раза в раз сводя все ссоры к нулю и вновь становясь одним целым. Может все потому что их любовь была построена на крепкой дружбе, во времена которой их ментальная связь уже достигла определенной кондиции. «Я нагавкаю на собаку, которая нагавкала на тебя и утоплю в бассейне твоего бывшего, потому что он не так вздохнул в твою сторону» – именно так к старшему относился Чонин, будучи готовым стать машиной для убийств в случае, если его возлюбленного кто-то обидит. «Я подмешаю слабительное в напиток тем, кто задел тебя и никогда не позволю кому-то тебя обидеть» – именно так к Яну относился Сынмин, будучи готовым стать главной змеей в здании, если сердце его маленького одуванчика посмеют царапнуть. И пусть сколько времени пройдет, хоть год, хоть двадцать лет, ничего толком не изменится. А ведь прошло лишь четыре месяца с момента, как оба засунули свою гордость подальше и скромно пробубнили под нос заветное «Я люблю тебя». Решение съехаться, на самом деле, пришло где-то в тот же момент, это даже не обсуждалось, Сынмин и так почти у младшего и жил. Дальше лишь следовали простые, но не менее важные шаги. Жизнь – все та же школа и университет, с которого оба так и не посмели выбраться. Жизнь – учение и они активно принимали в нем участие, исследуя друг друга не только в плане интимной близости, как это происходило в их жизни с прошлыми партнерами, а и в аспекте психологии. Они принимали друг друга, они чувственно ощущали каждое изменение в поведении и пытались понять, что же случилось, вечно протягивая руку помощи. И как бы громко это не было сказано, они были идеальными. А все шло своим чередом. Плыло, у кого-то спокойно по течению, у кого-то бесконечный шторм. А этим двоим плевать, искренне плевать, им за руки хватит взяться, чтобы и цунами противостоять. Пока они любят, они в безопасности и остаются такими, какими были и всегда: Чонин – редкостная заноза для студентов, тоже мне, физик-ядерщик; Сынмин – сладкая булка, хоть местами и черствая, как никак, в студенческом буфете продается. Такими парни были и для новых студентов-первокурсников, которые стремятся к светлому будущему. Между прочим, одним из них был Хан Джисон, тот самый, о котором несколько минут назад и шла речь. Ким говорил, что Хан старается, Чонин же придерживался позиции, что тот забил болт на учебу и лишь на жалость давит. Сынмин бы продолжал спорить и дальше, да только устал, вот и упал на мягкое тело, которое возомнил своей подушкой. А ведь однажды он так и уснул, Чонин на кровати сидел, спиной опершись на спинку, а старший удобно уселся на его бедрах, обнимая, и задремал на долгий час. У Яна тогда спина затекла до жгучей боли, но разбудить любимого он позволить себе не мог. — Спишь? — Чонин тихо спрашивает. — Неа, — парень голову поднимает, темноватыми от тени глазами заглядывая в глаза младшего. Вдруг губы его растягиваются в непонятной на первый взгляд усмешке, а после робко целуют линию челюсти. Поцелуями он переходит сначала к виску, а после не спеша опускается к яремной впадине. — Хочу тебя, — признается он совсем без стеснения. — Сегодня был напряженный день. — Тогда... почему бы нам не расслабиться? Чонин бедра парня придерживает, меняя их местами. Сынмин обожал, когда он становился таким: открытым, властным, чертовски горячим. Полноценного секса у них не было ни разу, они понимали, что для этого не было подходящего момента, но оба получали дикое удовольствие и от просто фроттажа или взаимной мастурбации, часто промышляя подобным по вечерам или в душе ранними утрами. Это отлично помогало расслабиться, забыть о некоторых коллегах, надоедливом ректоре Ли Минхо и, разумеется, глупых ленивых студентах. Конечно же это было их любимым делом – жадно пробираться под одежду друг друга, чтобы вновь пальцами прикоснуться к самым чувствительным точкам на теле, которые парни выучили уже наизусть и легко бы нашли даже с завязанными глазами. А ведь иногда они правда завязывали друг другу глаза и заставляли безвольно лежать податливой куклой, пока другой наслаждался телом под собой сколько хотел. В их отношениях не было места стеснению или неловкости, кажется, они изучили предпочтения друг друга вдоль и поперек, приходя к выводу, что их дуэт – что-то по истине прекрасное. И этот вечер не стал исключением, когда парни вновь прижимались ближе, руками блуждая по телу, сквозь все слои одежды двигаясь навстречу друг другу.

***

— Дорогой, ты дома? — негромкий зов разносится по квартире, как только Минхо закрывает за собой входную дверь. — Да! — Чан, выглянувший из кухни, кажется очень позитивным. Да только веселость его пропадает, как только он видит грустный вид возлюбленного, который руками всплеснул и брови грустно опустил. — Я устал. И больше ничего говорить не нужно. Старший оставил все приготовления, выключил плиту и нож поставил в стойку, откидывая черный фартук на стульчики. Его главная задача на ближайший час – выслушать Ли и вдоволь его заобнимать. — Что случилось? — любяще интересуется старший, обнимая мягко и по спине водя ладонью. — Ян Чонин такая гадость… как тангулу с томатами, — Минхо хныкает, головой упираясь в крепкое плечо. Не хотел Чан смеяться, но не сдержался, так и залившись тихим смехом, целуя младшего в обе щеки. Ли не подбадривает хихиканье над ухом, он все так же сер и надут. Старший уже потерял надежду на то, что Чонин и Минхо найдут общий язык. Эти парни так и продолжали вечно спорить, их разговоры из раза в раз заходили за увольнение. Только вот за чье? В конечном итоге уволятся оба. — Он такой, — может лишь в поддержку сказать ему Чан, вздыхая и напоследок целуя в лоб. Что случилось сегодня Ли так и не рассказал, видимо ничего нового. Их споры стали классикой, как «Лебединое озеро» в оперном балете, но единственной истиной заботой Чана было пригреть замученного младшего после рабочего дня. Каждый из них знал кому и когда нужны поддерживающие объятья, прохладная постель после шумного выматывающего дня и теплые долгие поцелуи. Вспоминать времена прошлой осени и весны, когда всего этого не было, не хотелось. Сразу голова тяжелела и сердце билось слишком болезненно. Каждый из них отпустил прошлое, забыл страшных полгода беспамятства, когда их любовь впала в горькую кому, умирая каждый день, пока не воскресла под майским солнцем. С того дня все вновь стало на свои места, Минхо вновь был в руках Чана, который оберегал его как зеницу ока и каждое утро смотрел на возлюбленного, не имея возможности налюбоваться. Он скучал по Минхо. Его сердце все еще боится, что он вновь его потеряет. Минхо же об этом никогда не думал. Его сердце до самой глубины было пропитано любовью к этому парню. Каждой клеточкой своего тела он доверял Бану, желал сохранить домашнюю теплоту в его взгляде, и выходило как никогда хорошо. Чан хранил их домашний очаг, ведь после того, как уволился, на работу так и не вернулся. Он принял решение отречься от преподавательства и спокойно поработать дома, создавая время от времени веб-страницы на заказ. А Ли в это время не пытался уйти от своей главной страсти, которая слилась с ним с момента начала его работы. И ведь никакие студенты и Ян Чонины не были способны убить в нем желание дарить кому-то знания. Разумеется, он поплачет Чану в плечо, похныкает от усталости и скажет, как он хочет их всех застрелить. И пусть, Чан ведь обязательно выслушает. — У тебя завтра работа до которого часа, милый? — Бан стоит у плиты, доготавливая их ужин. — До четырех. Дожить бы, — младший, переодевшись в домашнюю одежду, помогал парню, крутясь рядом. — Даже если не доживешь, я приду, выучусь некромантии и воскрешу тебя. Не брошу же. Можем завтра сходить в ресторан. Это поможет тебе отдохнуть? — Мне поможет все, если там не будет Ян Чонина. Чан устало роняет руки на стол. Его мозг уже сломался в попытках разузнать причину взаимной ненависти своего парня и давнего студента-друга. Хоть бери и самому Яну звони, да только толку – он тоже не скажет, слишком гордый. Бан сам чуть ли не расследования проводит, из раза в раз приходя к выводу, что все сводится к тому, что Минхо не нравится способ преподавания Чонина. А хотел бы Чан поспорить! И поспорил бы, если спросили. Ведь он верил в Чонина и понимал, что тот знает свое дело как любимую детскую сказку, пусть и не любит до темноты в глазах. К студентам, возможно, он был и жесток, но "жестокостью" это назвать толком язык не повернется. Ян-сонсенним был холодным, неподкупным и саркастичным, его лицо нередко скрашивалось улыбкой, больше похожей на гордую гримасу победы, но она искренняя. Он умеет поддержать, умеет помогать и никогда не откажет, если об этом попросить. Но Минхо был принципиальным, он на зло не станет разглядывать в человеке позитив, если первым он завидел нечто не столь положительное. Исключением стал Чан, Ли ведь довольно серьёзно поменял свою точку зрения на счет старшего на пути становления их отношений. И вот как не крути, Бан был уверен, что так же случится и с Чонином. Минхо обязательно найдет в младшем коллеге что-то поистине доброе и надежное. — Точнее, да, — парень спешит исправиться. — Поход на романтический ужин – отличная идея.

***

Соседнюю комнату общежития разрывала громкая музыка. Ее не сдерживали ни стены, ни двери, ни даже самая надежная в мире пуховая подушка. Длинноволосый парень, напоминающий корейца лишь отчасти, вскочил на ноги, из-за чего в глазах стремительно начало темнеть. Он и сам тут же жалеет о содеянном, ведь приходиться задницей вновь плюхнуться на кровать, голову обхватывая маленькими ладошками. Он так надеялся поспать после бессонной ночи, проведенной за горой книг и материалов. Парень этот точно не был из разряда тех, кто станет заучивать материал за ночь до экзаменов, лучше он вдоволь наработается по ходу всего семестра, а после выспится и все сдаст на ура. Мир посветлел перед глазами, головокружение прошло. Низкий гемоглобин – проклятье, никто с этим не поспорит. А хотя… есть один, который спорит со всем в мире, даже с гениальными учеными их столетия. Именно этот «один», редкостный экземпляр, прямо сейчас норовит получить по голове за то, что разбудил. И плевать, что на часах два часа дня. Парень встает, не обувается даже толком, но не забывает прихватить подушку, плотно сжав ткань в кулаке. Он босыми ногами в длинных спальных штанах плетется по коридору, застывая напротив соседней по его стороне двери. Он кулаком стучит так, что даже, наверное, на другом этаже услышать можно, да только ему не отвечают. Как на музыку еще не прибежала консьерж – непонятно. Зато прибежал он и он очень зол. Парень стучит вновь. Стучит, пока за дверью не слышится раздраженное цоканья языком и громкое: «да иду я, иду!». И стоит дверце открыться, как юноше за ней прилетает подушкой прямо по лицу, да прилетает так, что перья чуть ли не летят во все стороны. Зато во все стороны разлетается болезненное: — Блять! — Мне не жаль, — длинноволосый наклоняется ближе, почти к уху, чтобы выплюнуть фразу и обойти соседа, дабы добраться до колонки и выкрутить звук на ноль. Тот все еще лицо трет после удара и понять пытается, откуда в маленьком теле нападающего столько сил. Видимо, он был слишком зол. — Ёнбок, ну прости, — нарушитель чужого покоя оседает на пол, смеясь и понимая всю комедию. Да только в него вновь кидают подушку, все так же попадая в лицо. — Это за Ёнбока! — слишком грандиозно и героически звучит с уст худощавого парня, который спешит забрать подушку и вылететь из комнаты. Так и только так вели себя двое первокурсников: Хан Джисон и Ли Ёнбок, в тоже время как второй готов глаза закатить на сказанное имя. «Да я Феликс, вообще-то!» – обязательно скажет он вдогонку. Джисон никогда не упускал шанса назвать одногруппника именно корейским именем, чтобы насладиться его раздражительностью и на редкость милым умением злиться. Хан Джисон не любил Ли Феликса. Ли Феликс не любил Хан Джисона. И плевать им обоим было, что родились они с разницей в один день и что оба являются ярким солнцем. Другие бы только вот, немного исправили. Парни, как не крути, были разными солнцами. Хан, скорее – огромная звезда на грани взрыва, что снесет собой всю освещенную систему, в то время как Ли – теплая звездочка, больше похожая на привычное для всех нежное солнце ранней осенью. И, правду говоря, это было заметно во всем: начиная от поведения и заканчивая учебой. Феликс был старательным, ему не нужны вторые шансы, одного единого хватит с головой. А Джисон… ладно, он был распиздяем, нечего тут скрывать. Он всегда обещает, что исправится, что сдаст все работы, что на экзаменах покажет лучшие результаты. И всегда на громкие басни велся только один в мире преподаватель – Ким Сынмин, добрая душка, которая всегда по университету ходила чуть ли не под ручку с самым огромным в мире геморроем всех студентов – Ян Чонином. И пускай Феликс и Джисон во многом не сходились, их объединяло одно: вечное желание засунуть свой нос не в свое дело. И кто бы сомневался, что однажды им обоим это вылезет боком…