пятьдесят шесть

Ваше главное оружие не меч и не лук, а слова. Слова должны быть точными, четкими, как взмах меча. В них не должно быть ряби. Сынмин слышал эти слова не раз. Учение отторгало занятия искусством, как излишество, бессмыслицу для тех, кто оторван от мирской жизни раньше, чем может вспомнить. Ничто, что могло отвлечь от бесконечной череды тренировок и обучения, не должно было вторгаться в жизнь тех, кто был избран защищать простых людей от разной нечисти и бед, что та приносит. И от этого сердце Сынмина сжимало в тиски. В его воспоминаниях ещё звучал чей-то голос, такой родной, но ни слов, ни тембра не разобрать. Пение запрещалось строже прочего – не уподобься твари, против которой сражаешься. Слово должно быть четким и разить, точно взмах клинка. В нём не должно быть ряби – это удел тех, кто готов утащить любого на дно. Предоставленный самому себе, Сынмин вглядывается в далёкий горизонт, где смыкаются небо и вода. Внутри него закручиваются вихри и тянутся тонкие-тонкие струны, надломлено звучащие едва ли громче прибоя. Сынмин не выучил ни одной мелодии – храм слишком далеко от простых людей, чтобы можно было хоть что-то услышать, – и он делает вдох, чтобы дать прозвучать одной единственной. Вместе с его голосом звучит и тот, чьего обладателя Сынмин уже не вспомнит. Он не помнит слов, и, вполне возможно, даже саму мелодию помнит неправильно, но тихое, едва шумящее накатами море принимает и это. К горлу подступает ком, но Сынмин замолкает лишь на мгновение. Сделав вдох, он тянет нить дальше. Страх предупреждающе сжимает его плечи, но Сынмин улыбается и поёт только громче. На языке горько от морской соли, но он никогда прежде не чувствовал себя таким свободным. За безымянной песней из детства и шумом волн он не слышит странного всплеска. Когда к мелодии, которую, казалось бы, должен знать только Сынмин, присоединяется кто-то ещё, он открывает глаза. За мутной пеленой поступивших слёз Сынмин легко узнает очертания человека, лежащего в воде, но, стоит утереть глаза, незнакомец с гордостью и будто устрашающе приподнимает широкий плавник хвоста. Испуганно вдохнув, Сынмин отшатывается назад и падает на песок. Русалка от него на почтительном расстоянии, и едва ли доползет до него по берегу, но пена волн докатывается до его ног ближе, чем на пару шагов. Русалка смеется. – Если ты меня так пугаешься, то зачем пел? – интересуется русалка, – нет, русал, – и щурит свои черные глаза. Насмешливо. – Хотя для того, кто не должен даже знать, что такое попадать в ноты, ты неплохо поёшь. Русал кивает на Сынмина и тот сразу понимает, что речь о его одеянии. Простое ханьфу, расшитое защитными символами: на некоторых так и остались плохо замытые пятна крови от исколотых иголкой пальцев. – Я не ждал, что кто-то появится, – отвечает Сынмин. Голос слегка хрипит. Русал удивлённо округляет глаза и даже приподнимается на руках повыше. В таком положении Сынмин наконец различает тёмный цвет чешуи, переливающийся от рыже-зелёного к фиолетовому от любого блика. Незнакомец скорее напоминает нага, но плавник на его хвосте медленно покачивается на поверхности воды. – Так и для чего тогда? – непонимающе спрашивает русал. – Никто никогда не поет нам так тоскливо просто так. Даже мы сами. Сынмин пожимает плечами. До этого мгновения он не искал особых объяснений тому, почему же ему так хотелось петь. Не только сейчас, но и много раз до этого. Было ли дело в том, что Сынмину хотелось нарушить какой-нибудь запрет или было что-то ещё? – Мне... захотелось? – Сынмин спрашивает скорее самого себя, нежели собеседника. Тот с интересом укладывает голову на сложенные ладони. – И я не знаю других песен. – Единственная известная тебе песня стоит много других, – говорит русал после нескольких минут молчаливого раздумья, – но если хочешь, я могу тебя научить и другим. Назовешь мне своё имя? Сынмин бросает недовольный взгляд на русала – тот начинает заливисто смеяться. – Очаровательно, – улыбаясь, тот утирает глаза, и улыбка его перетекает в загадочную. Каждый, имеющий хоть сколько-нибудь ума, никогда не скажет нечисти своего настоящего имени, если хочет себя сберечь.– Чему-то вас там всё же учат. Сынмин, наконец-то, пересаживается удобнее, подбирая ноги ближе к себе. – Ты выглядишь довольно взросло для ученика, – начинает рассуждать русал вслух, – значит, совсем скоро станешь полноценным заклинателем. Сынмин не отвечает, ведь тот довольно близок к истине. Год-два, едва ли три – и Сынмин сможет покинуть уединенную обитель. – Наверное, отправишься в столицу, станешь самым настоящим императорским псом, – он усмехается, глядя в чужие удивлённые глаза. – Мне отлично видно, знаешь ли, какой потенциал ты имеешь, щеночек. И лишь поэтому я предлагаю тебя научить. Солнце медленно клонится к закату, окрашивая тонкие облака отблесками пламени. Такими же, как мелькают в чёрных глазах. – Ваши мастера глупы и закостенелы. Они думают, что способны обуздать всё сущее, но не способны дотянуться даже до пустоты. Они говорят, что слова не должны быть гибкими, но на деле лишь не хотят, чтобы вы превзошли их. Стоит лишь моргнуть – чужое лицо совсем близко перед лицом Сынмина. Настолько близко, что он видит контуры маленьких переливающихся чешуек на щеках и даже собственное отражение в чужих глазах. – Если ты согласишься – никто никогда более не посмеет запретить тебе петь. В голове вспыхивают сотни воспоминаний: как Сынмин зажимал себе рот, услышав шуршание ветра в кленах и переклички птиц. Как горели ладони после тонкого прута, когда слова вытекали изо рта сами собой. Как кто-то давным-давно пел ему самую тоскливую песню на свете, надеясь, что хотя бы её Сынмин не забудет. Сынмину стоит сказать, что он подумает, а затем привести к берегу старших, что проведут обряд и отгонят любую нечисть подальше. Вместо этого Сынмин прислушивается к струнам своей души, отзывающимся переливчатым звоном на чужие слова. – Как мне называть тебя? – спрашивает Сынмин, видя, как чужие губы вновь растягивает улыбка. Не пугающе страшная, со многими рядами зубов, нет. Хитрая. Лисья. – Называй меня Айэн, щеночек.

3.04.2024