пятьдесят шесть

Сперва Чан принял это за аллергию. Найдя несколько часов, он перемыл и пропылесосил в студии все поверхности и, на всякий случай, положил в аптечку антигистаминное. Дышать в студии стало легче, но странное чувство в горле никуда не пропало. Можно было бы подумать на простуду, но никаких других симптомов не было, поэтому Чан до последнего занимался работой, пока Джисон не вывел его из студии за ручку, потому что приступ кашля не прекращался несколько минут. Младший настойчиво уговаривал отвезти Чана прямо в больницу, но в итоге они сошлись на том, что Чан возьмёт себе несколько выходных. Взгляд Джисона, как будто бы знающего куда больше, чем кто бы то ни был, прожигал Чану спину, но Чан старался об этом не думать. Он старался думать о нескольких спокойных днях, совместных ужинах с Уджином, которых у них так давно не было, возможно, совместных завтраках, если он проснётся пораньше. От этих мыслей давило в груди, но Чану казалось, что это хорошее чувство. Той же ночью им пришлось ехать в больницу, потому что кашель не давал вдохнуть. После длительного, тщательного осмотра врач лишь развёл руками. Перед ханахаки медицина всё ещё была бессильна. Вернувшись домой, Чан уткнулся лицом в живот Уджина, обнял его и разрыдался. Он чувствовал себя ужасно, неправильно. Да, он работал с огромным количеством людей, но влюбиться в кого-то? Нет, он не мог, не настолько. Ладонь Уджина, мягко перебирающая его волосы, дарила какое-то искрящееся, едва уловимое тепло, но совершенно не утешала. Следующие несколько дней они перебирали варианты многочисленных знакомств Чана, пытаясь найти того самого человека, чувства к которому стали его убивать. А затем, за завтраком, когда с губ Чана посыпались первые жёлтые лепестки, Уджин сказал: – Может дело в том, что я тебя больше не люблю? Чан вытирает слёзы со щёк свободной рукой, пытаясь перестать думать об этом. О том, как по-дурацки это выглядело. Как будто он извинялся за что-то будничное, вроде забытого на кассе пакета молока. Как будто бы нет ничего страшного в том, чтобы задыхаться от любви, но не к кому-нибудь, а к человеку, с которым вы столько лет любили друг друга. Датчики пищат в такт его сердцебиению. Чан хочет в студию, погрузиться с головой в музыку, снова дышать идеями, а не лежать в палате с кучей медицинской аппаратуры, где из развлечений собирать мелодии в своей голове. – Привет, как ты тут? – негромкий низкий голос отвлекает от нерадостных мыслей и Чан смотрит на светлую макушку в дверях. Чуть улыбается. У него в горле постоянно гуляет ветер, и цветы настолько проросли в лёгких, что большую часть дня Чан не может дышать сам. Но Феликсу он всё равно улыбается. Феликс появился в больнице вскоре после того, как в ней оказался Чан. Феликс учится в медицинском, но пока ещё не может определиться с направлением. В больнице он проходил практику в качестве медработника. Точнее, как выражается сам Феликс, мальчика на побегушках, но ему всё равно интересно. Особенно, как ни странно, с Чаном. Но Чан рад этому. Феликс, может, хороший актёр, но он единственный не смотрит на Чана как на умирающего. Никаких слёз в глазах, никаких дрожащих пальцев. Когда Феликс приходит с ним посидеть, у Чана такое чувство, словно он лежит в больнице с какой-то совершенно незначительной фигнёй, а не с оранжереей в лёгких. – Уже лучше, – хрипит в ответ Чан, прилагая усилия для того, чтобы удержать ветер в горле и не раскашляться. Лучше, конечно, не потому что произошли какие-то положительные изменения, вовсе нет. Признаться честно, Чан, конечно, тот ещё мечтатель, но в то, что он пойдет на поправку, ему совершенно не верилось, но огорчать Феликса ему тоже не хотелось. Не потому что тот был каким-то особенным, а потому что... он просто был? Был таким, какой есть: очаровательный и немного неловкий, всё ещё путающий некоторые слова в корейском, но при этом старательный. Яркий. Живой. Чан не завидовал. Чану было грустно, что они так мало знакомы. Феликс рассказывает про прошедшую неделю, про университет, про бесячих преподов и дурацкие шутки, которые он запомнил из разговоров на обеденных перерывах. Феликс жалуется на холодную погоду, мешает в своей речи корейский с английским, словно это не слова, а тесто для печенья, которое он готовил на выходных и обязательно приготовит к их следующей встрече. Чан слушает его щебетание и улыбается. В груди от голоса Феликса тепло, словно мёд растекается и топит в себе цветочный ураган, делает его мягче. Чан понимает, что что-то не так, когда Феликс замолкает и смотрит на него с ужасом. – Что-то не так? – уточняет Чан, чувствуя, как его самого морозит испуг от кончиков пальцев до макушки, и касается ладонью лица, пачкаясь в потёкшей из носа крови. Чан смотрит на ладонь и как будто не может осознать, что это действительно его кровь. – Нет, пожалуйста, – тихий, скомканный как лист бумаги шепот Чан слышит более чем отчётливо, – только не ты. Чан поднимает взгляд на Феликса, у которого слёзы катятся по щекам маленькими водопадами, и в груди всё сжимается. – Ликси, позови медсестру, пожалуйста, – просит Чан и извиняющейся улыбается. У него самого щиплет в носу, но он держится, пока Феликс не выбегает из палаты, и лишь потом всхлипывает, а затем заходится кашлем, не в силах больше держаться. Ему совершенно не хотелось, чтобы последнее воспоминание Феликса о нём было похоже на ночной кошмар. Чану даже как-то и не страшно – ему некогда бояться. Время теряется в попытках вдохнуть и не захлебнуться в собственной крови. Воспоминания остаются в голове вспышками: его заботливо гладят по спине, в тазу на его коленях плавают цветки, вымоченные в крови настолько, что Чан понятия не имеет, какого цвета они на самом деле; от кашля трясёт всё тело, но ещё больше трясёт от страха, потому что в голове только одна мысль – вот сейчас всё и закончится. Последним перед глазами вспыхивает образ несуществующего воспоминания, о котором Чан мечтал бессонными ночами. Его друзья принимают Феликса в их компанию. Феликс улыбается. Наступает темнота.

***

Первый вдох становится невыносимо болезненным. Невыносимым настолько, что под закрытыми веками становится больно, а с губ срывается невнятный сип. Чан чувствует себя ужасно. Всё тело ноет так, словно он был игрушкой для битья несколько недель. При попытке пошевелиться чья-то маленькая ладонь сжимает его собственную чуть сильнее. – Тебе лучше не двигаться, – Феликс делает паузу после каждого слова, потому что его собственный голос всё ещё дрожит. Чан слышит шебуршение с другой стороны и приоткрывает глаза. Опухший от слёз Джисон склоняется над ним низко-низко, и когда они сталкиваются взглядами, его губы снова начинают дрожать. – Хён, мы тебя почти потеряли-и, – Хан едва ли не воет, и, судя по уставшему (и тоже немного опухшему) лицу Чанбина, который отводит того на пару шагов назад, чтобы Джисон просто не рухнул на Чана, эти завывания они успокаивали не меньше нескольких часов. Феликс прокашливается, пытаясь привести себя в порядок, но он всё ещё выглядит как потерянный котёнок, и Чан бы обнял его, если бы у него были силы. – И не говорить, – добавляет Феликс, свободной рукой вытирая щёки. – Ты пока не можешь дышать сам, твои лёгкие сильно пострадали. Чан слабо стукает его ладонь пальцем, обращая внимание, а затем чертит на коже короткое «прости». Феликс улыбается. – Всё страшное позади, – Феликс подбадривающе сжимает ладонь, а затем отпускает. – Схожу к врачу, скажу, что ты очнулся. Скоро вернусь. Поднявшись со стула, Феликс выходит из палаты. Чан провожает его взглядом, после чего смотрит на Чанбина, гладящего по голове Джисона, всхлипывающего в его плечо. – Дружище, понятия не имею, что ты тут устроил, – отвечает Чанбин на чужое настойчивое моргание. – Всё, что я понял, это то, что ты почти что уже того, но потом ты как дракон в «Унесённых призраками» – выкашлял из себя всю гадость и остался жив. – Феликс сказал, у тебя выпал целый, но чистый цветок, – подаёт голос Джисон. – А ещё, что после этого тебя увезли на рентген и твои лёгкие чистые, будто ты вообще никогда не болел. На последних словах голос Хана вновь вздрагивает и он тут же утыкается в Чанбина ещё сильнее, пока тот шепчет ему что-то успокаивающее. Через пару минут приходит врач, и Чанбину с Джисоном приходится выйти. Джисон обещает, что они обязательно придут завтра, и каждый день, пока Чана не выпишут. После недолгого диалога – скорее монолога – с врачом, где Чану вкратце объясняют дальнейшие планы на его лечение, Феликс всё-таки возвращается. Он садится, где сидел, когда Чан очнулся. Чан едва щурится, улыбаясь уголками губ. – Они тебе всё рассказали, да? – Чан медленно моргает, прекрасно понимая, что речь не про врачей. Феликс смущенно опускает взгляд в пол. Выдыхает и вновь смотрит на Чана. – Но они не объяснили? Чан снова медленно моргает. Феликс берёт его ладонь двумя руками, аккуратно переворачивает и с минуту молчаливо водит по линиям жизни. – Это событие редко документируется во врачебной практике, но оно не невозможное, – Феликс говорит чуть неуверенно, но Чан узнает тот тон, которым Феликс отвечал на вопросы, готовясь к зачётам на учёбе. – Если человек, заболевший ханахаки, сможет в кого-то взаимно влюбиться, то он выздоровеет. Во всех известных случаях отмечается, что главным признаком служит цветок, который отличается от предыдущих образцов пациента, не пачкается в крови и... Чан мягко ловит ладонь Феликса и сплетает пальцы, обращая на себя внимание. Феликс замолкает, поднимая смущенный взгляд. Чан отпускает пальцы и рисует в центре чужой ладони сердечко. Феликс улыбается. – Я люблю тебя, – говорит он за них обоих. Выдуманное воспоминание Чана обязательно станет настоящим.

17.08.23 – 16.11.23