Студент, не знающий историю, или все нюансы любовного треугольника.

      Размышления, окутавшие Тарталью в момент полного одиночества, добрались и до Итэра. В последнее время они общались довольно мало, если, конечно, не учитывать эту неделю. Сейчас вечер пятницы. Он находится дома и может никуда не спешить, особенно с раздумьями. Вишневский вспомнил Сидра, а именно тот момент, когда блондин ощутил нехватку искры. Отсутствие свежих и сильных эмоций. Эмоций с кем-то новым, кто не успел набить ему оскомину. Невольно пришло сравнение с самоудовлетворением. Ты на пике, получил выброс эндорфинов, всё тело сотрясается от удовольствия, но этот момент настолько молниеносен и недолговечен, что когда через пару секунд ты тянешься с очередным прикосновением, в надежде на удовольствие и расслабление, то не ощущаешь ничего, кроме боли и отвращения, невольно мычишь и спешишь прибраться. Для Итэра именно так выглядели отношения. Любые его отношения. С неким ужасом он осознал, что стал уставать от Тартальи. Сам не понимая почему, он винил себя за эти чувства. Вернее, за их отсутствие.       С Тартальей у него были самые долгие отношения — почти год. Другие же интрижки не могли удержаться и пару месяцев, конечно же, кроме Сидра. Его искру он вспоминал с особой теплотой, но вслед за этими воспоминаниями приходили иные: как он целовал другого юношу на балконе. Совсем незнакомого, но делал это так чувственно, вожделенно и отчаянно, что внутри все коробило и пульсировало. Те же эмоции он ощутил и сейчас.       Вишневский видел, как Тарталья привязан к нему. Он ощущал его присутствие даже сейчас, ведь на его губах была та же красная помада. Та самая, что осталась увековеченным отпечатком на конспекте Злотницкого, который сейчас не выходил из головы у Чжун Ли. В таком забавном круговороте размышлений они все думали друг о друге.       Итэр же представил, что ощутил бы, если бы поцеловал кого-то другого прямо сейчас. Попытался вообразить, какие у этого кого-то были бы губы, как бы он держал блондина за талию. Может, взял бы грубо? Или едва касался, боясь зайти далеко и натворить лишнего. Как долго бы целовался этот кто-то, с кем белокур мысленно уединялся? Из мыслей его выдернул звонок в дверь. До скрежета зубов писклявый. Но выбора не было. Заглянув в глазок, юноша увидел там Тарталью и даже нахмурился. Тот выглядел если не взбешенным, то как минимум не очень дружелюбным. Мысли парня он, конечно, не мог прочитать... Но а вдруг? Откуда иначе такая реакция?       — Тарталья? Ты что тут делаешь? Девять вечера уже. — парень выглянул из-за входной двери, ведь он был в носках и не хотел морозить ножки на грязном полу лестничной клетки.       Злотницкий резко приблизился к нему, схватил за скулы и стал пристально рассматривать чуть искусанные губы:       — Тот же цвет... — убедившись, что его догадка верна, он отпустил белокура. Не успел тот открыть рот, буквально закипая от возмущения, как юноша продолжил. — Ты нахрена мне конспект поцеловал? Ты вообще слышал, как мне препод мозги трахал? Меня там чуть не отчислили! — на Тарталью свалилось слишком много всего. Незавершенная сепарация от родителей чего стоила. До сей поры он не сообщил об этом своему, фактически, парню. Множество мыслей мчалось прямо в рыжеволосого юношу. Те с дребезгом разбивались, не вписавшись в поворот.       — Это случайно вышло. Я дописывал твои сраные конспекты и уснул. Уж извини. Не надо было столько долгов копить. — настроение у белокура было так себе. Состояние оставляло желать лучшего, особенно после осознания того, что он устал от своих самых продолжительных отношений. Эмоционально шаткий Злотницкий не оценил такой интонации и съязвил в ответ.       — Будто тебе нравится писать всю эту ересь на его парах. Я даже не сам в этот уник пошел, меня родители запихнули, а ты мне тут претензии предъявляешь! — скрещивая руки на груди, юноша переминается с ноги на ногу.       — Ну конечно. Если бы ты перестал быть таким бесхребетным, то выбил бы право поступать туда, куда хочешь. То ты ноешь, как тебе тут не нравится, то поднимаешь всех на уши, лишь бы тебя не отчислили. Непонятно зачем пытаешься усидеть на двух стульях. — Тарталья выпрямил спину. Нахмурил брови, но, скорее не от злости, а от колкого ощущения в носу — то были подступающие слёзы, заставляющие ком в горле блокировать доступ к кислороду. Он не был готов услышать что-то столь грубое и болезненное от самого близкого и любимого человека. Глаза начало щипать, пришлось проморгаться.       — Чего? Ты вообще моих родителей тогда видел? Ты знаешь, что бы со мной было, если бы я в период поступления начал протестовать? — дрогнувший голос стал ниже, жестче. Такой образ парень держал из последних сил. И тут эмоциональную плотину Итэра прорвало. Он даже поправил чёлку, чтобы смотреть ему в глаза. Все размышления, изнывающие идеи и прочий информационный оползень оказались у Злотницкого на лице, если не за шиворотом.       — А ты моих? Мою бабку-маразматичку и мать сектантку? Ты то в детстве жил припеваючи, у тебя всё было, а меня до средней школы наряжали в девчонку! Ты как дворовая псина, стоит тебя погладить по голове, как ты тут же начинаешь бежать за вниманием, и даже если тебя ногой пнуть, ты всё равно пойдешь в ту же сторону! Бедняжке не додали внимания, а ты знаешь каково мне было, когда со мной три недели не разговаривали? Меня просто не замечали, я был пустым местом! И я тогда не жаловался, не то, что ты сейчас. Разнылся из-за отпечатка помады. Я тоже устаю, меня тоже учеба достала, а я, видите ли, помогал тебе с переписыванием гребаных параграфов, потому что ты дотянул до последнего, хотя кучу раз мог сесть за долги! Ты бы хоть потрудился открыть свою тетрадку. Я тебя не понимаю. Ты ненавидишь место, в котором учишься, но при этом всеми силами стараешься оттуда не вылететь. Это новая форма мазохизма? Что же, если и так, то меня в свой цирк вовлекать не нужно. У меня болит голова, а я тут стою и объясняюсь перед тобой за то, как мой поцелуй оказался в твоей тетрадке. Да черт его знает, я там уже лицом спал. Ты мне сказал спасибо? Нет! Только ныл и ныл, ныл и ныл, ты умеешь хоть что-то другое, или тебя мать только этому научила?! — словесная тирада блондина закончилась тогда, когда у него покраснело лицо и почти что сжались лёгкие. Каждое из этих слов ранило Тарталью, словно острые снежинки, во время пурги вместо лица влетающие в самое сердце. Он был готов воспринять конструктивную критику, возможно, просьбу, но не когда самый близкий для него человек, которому он доверял свои самые сокровенные истории и переживания, кричит о том, что он — бесхребетная дворняжка с дефицитом внимания и неконтролируемым потоком эмоций.       Тарталья стиснул зубы и после сорвался на крик. Его хрипящий, местами дрожащий голос не был похож на тот, что был ему свойственен:       — Я тебя не просил свои конспекты дописывать. Я уснул и ты молча взял у меня тетрадку, а теперь обвиняешь в чём-то? Ты — единственный человек, которому я доверял настолько сильно, я открывал тебе свою душу! Ты хоть представляешь, как сложно мне было делать это? И представляешь, как мне больно сейчас? Я-то думал, что могу доверять тебе. Я люблю тебя, ты это понимаешь? Ты псина похлеще меня! Думал, что я не знаю, что о тебе говорят? — глаза Вишневского заметно посветлели: от ужаса зрачок сузился почти до точки 14-го кегля. Неужели до Тартальи каким-то образом дошла информация о его беспорядочных связях со времен выпуска, поступления и начала первого курса? Не только половых, конечно, хотя таковые тоже были, но и простых отношениях и интрижках. Нужно было стремительно перевести тему.       Вишневский хватает Злотницкого за воротник. Неумело встает на цыпочки, таки приземляясь левой ногой на холодную плитку лестничной клетки. Но разве у него есть выбор сейчас? Может, Тарталья забудет об их ссоре и обо всем, что он наговорил? Что же, если он и не забудет целиком все его фразы, пусть хотя бы не помнит своего вопроса про слухи о нём. Обсуждать их сейчас ему крайне не хотелось. Наклоняя голову вправо, тот жадно и грубо целует его. Обычно такие моменты у них крайне нежные, чувственные. В них есть место эмоциям, отчаянию, страсти, но никак не резвости и грубости. Это настораживает, однако упорство Итэра заставляет того ненадолго забыться. Однако из квартиры доносятся звуки закрывающегося крана.       Отворяется дверь в ванную комнату. Следом за клубами дыма медленно шагает лучший друг белокурого. Тот самый друг, который не знает об их отношениях и вообще про добрую половину «вишневской биографии». У парня не остается выбора, кроме как грубо оттолкнуть рыжеволосого юношу, которого срочно нужно было спрятать. Закрывая дверь на замок, он надеялся, что тот не начнет стучаться.       — С лёгким паром! — стараясь вести себя максимально естественно, крайне неестественно, что иронично, выдает Итэр. — Отдохнул после работы?       — Да. Горячую воду ещё дали. А чего ты разорался так? — юноша проходится до спальни, открывая шкаф.       — Да так, с другом поссорились. А ты что, всё слышал? — вопрос встаёт в горле, словно острая рыбная кость.       — Да нет. Я только слышал, что вы кричите, слова я не разобрал. У меня же там вода лилась, как я за ней что-то услышу? — блондин выдыхает и садится на кровать, открывая ноутбук и просматривая многочисленные сообщения Злотницкого в непонимании. <Tartaglia207> [25.10.2013 21:10] Это что за херня??? Я понимаю, может, ты злишься Но сначала засасывать, а потом выгонять Это не дело <Tartaglia207> [25.10.2013 21:10] Я тоже злюсь на тебя Все эти слова были максимально обидными Я не думаю что поцелуем в засос ты что-то улучшил Просто было больно слышать то, что я типа псины с недостатком внимания Или ты втирался ко мне в доверие, чтобы потом это сказать? Это пиздец низко, спасибо <Tartaglia207> [25.10.2013 21:10] Мы почти год встречались. Это значит, что всё кончено или что? Я ещё должен унижаться, чтобы ты ответил, что между нами, спасибо, милый Итэр. Или я теперь не могу тебя так назыать?       Вишневский понимал, что он не сможет отказаться от своих слов или забрать их обратно. Однако всё сказанное отчасти было его настоящим мнением, а не только скоплением агрессии из-за переживаемого в данный момент стресса. Но чего стоили его переживания по сравнению с тем, что происходило с Тартальей? Все было настолько неправильно, противоречиво и сложно, что тот буквально взвыл. Тарталья же, увидев, что тот даже не ответил на его сообщения, а просто прочитал их и вышел из сети, буквально вышел из себя. Стоя на улице около его подъезда, он сорвался на крик, поправляя куртку.       — Да, конечно, игнорируй меня! Убегай от проблем, от разговоров. Играйся со мной, сколько влезет! Чтобы ты сгнил в церкви вместе со своей мамашей! — после этого вопля он закашлялся и схватился за горло, ведь его буквально согнуло напополам. Ударяя рукой по фонарному столбу, чтобы выплеснуть свою агрессию хоть куда-то, он вспомнил, как почти точно так же ударил стену, когда они с Итэром впервые поцеловались. Разница их первого поцелуя и того, что случилось сейчас, разрывала парня, изничтожала и сжигала его.       Прийти в себя ему помог сугроб. Совсем крохотный, однако он всё же свалился на него с фонаря, подвергшегося яростному удару. Подняв голову, Злотницкий тут же стал часто моргать. Ему прямо в глаза попал снег. Мелкие, легкие снежинки плавно пикировали на его плечи и волосы, некоторые на глаза и нос. Если ветром их заносило на рукава, тот даже мог рассмотреть их в деталях. Пока они ссорились с Итэром, пошёл снег, олицетворяющий ведро холода, которым сейчас был накормлен Тарталья. В голове снова стал мелькать Вишневский.       Шаткое эмоциональное состояние заставляло разум кипеть. В носу снова начало колоть, вспоминались слова мамы, в мыслях вновь мельтешил блондин, каруселью крутились его слова. Назойливые, повторяющиеся раз за разом. Жидким азотом они выливались ему прямо в аорту, разрушая сердце и заставляя его распадаться на мелкие части. Все это давило и нагнетало. Хватаясь за собственные волосы, сжимая их в кулаках, не в силах совладать с обидой и злостью, что смерчем с нечётким контуром бушевали внутри, юноша закричал.       Этот гортанный вопль, направленный чуть ли не на разрыв голосовых связок, помог ему выдержать. Тарталье было плевать, что кто-то в доме уже лёг спать. Его не волновали прохожие. Даже снег, летящий прямо в лицо, не был способен отвлечь Злотницкого от выброса всех накопившихся эмоций. Стоило легким сжаться до предела, как он закашлялся и стал жадно хватать ртом кислород. Глядя в окно Итэра, что даже не пошевелил пальцем и, естественно, не ответил на его сообщения, тот уходил прочь.       В кармане шелестела пачка сигарет, а рядом мельтешила и поблескивала холодом красивая зажигалка. Уже была половина десятого, людей было крайне мало. Встав под козырек остановки, он поправил ворот куртки, чтобы не запачкать его пеплом, достал сигарету из пачки и приготовился её зажигать. Стоило первой искре долететь до хлопчатобумажного кончика, как рядом донёсся чей-то голос:       — Могу я у вас огонёк попросить? — мужчина стоял в самом углу. Вероятно, чтобы на него не дул ветер. Из-за охрипшего от крика голоса Тарталье не особо хотелось говорить, потому он лишь кивнул и протянул руку к сигарете, которую мужчина придерживал губами. Как только крохотное пламя вспыхнуло между их лицами, Злотницкий оторопел и забыл убрать этот самый огонёк, когда ощутил аромат табачного дыма.       — Чжун Ли? — «Только его мне тут не хватало!» — отчаяние юноши достигло предела. Он отвернулся, надеясь, что его несчастный автобус придёт поскорее.       — Тарталья? — мужчина удивился. Что тот забыл на этой остановке в такое время? Ему хотелось поговорить по поводу того самого конспекта и блядского поцелуя, который не выходил у него из головы, но увидел, что парень как будто потрёпанный.       — Вы что тут делаете? Вы же живёте не здесь. — сильно затягиваясь, Злотницкий начинает кашлять. Он переоценил свои возможности.       — Я тут недалеко живу. Вышел прогуляться. Проветрить голову. Ещё снег так неожиданно пошёл... — голос мужчины затих. Он не мог просто взять и тем же самым сугробом, что свалился на Тарталью с фонаря, выдать этот вопрос. — Зачем ты поцеловал этот конспект? Я просто правда не понимаю причину. У каждого действия должны быть мотивы. В чём твой?       Злотницкого это уничтожило. Мысль о конспекте снова привела к Итэру, а мысли о белокуром постепенно доползли и до их ссоры. До всех слов, что Вишневский вывалил на него, даже не замешкавшись. Из-за попытки проглотить очередные слёзы, он напомнил себе лишний раз о том, как отчаянно кричал сейчас, ведь ему было больно глотать и разговаривать. Нервные затяжки заставили голову кружиться, а ноги чуть подкашиваться. Давно с ним такого не было. Это и пугало. Он был настолько эмоционально нестабилен сейчас, что напоминал предмет, заточённый в вакуум. Стоит только упаковке получить мелкую царапину, как содержимое тут же вырвется наружу.       Он заплакал. Тарталья и сам не понял, как это случилось. Он просто открыл рот, чтобы что-то сказать, но голос задрожал, а в носу опять закололо. В попытках сморгать слезы, чтобы их не было видно, он стал жмуриться, отчего те потекли по щекам, оставляя после себя мокрые следы, словно протаптывая путь для следующих слезинок.       Искусанные губы нелепо и жалко хватали сигарету, пытаясь затянуться ещё, чтобы табак отогнал слишком заметные эмоции, но от него его чувства лишь разрастались, распластывались, словно дерево, цепляющееся обширными корнями за почву. Как на зло, мимо проехала машина и осветила румяное от мороза, заплаканное веснушчатое лицо. Злотницкий тщетно пытался выдавить из себя хоть какое-то слово: то ли в своё оправдание, то ли чтобы поддержать беседу. Но в его голове не укладывалось то, как он позволил себе заплакать. Столько лет он сдерживал себя, а сейчас просто взял и дал слабины? Так ещё и перед ненавистным преподавателем. Теперь тот наверняка будет считать его придурком и нюней, а потом и вовсе начнет из его конспектов кораблики делать. Конспект. Отпечаток помады в углу страницы. И снова все мысли по кругу. В горле будто встала не одна крохотная рыбная косточка, а целый тунцовый скелет, противно царапающий гортань.       — Конспект... Не я поцеловал. — это всё, что способен выплюнуть юноша, ведь он понимал, что стоит ему открыть рот снова, как он и вовсе не сможет стоять на ногах. Рухнет на землю, позволяя слезам обжигать замерзшие щёки, удобряя «почву» асфальтированного тротуара. А хлопья снега будут и дальше пикировать на его куртку и мочить растрёпанные волосы. Ему казалось, что сейчас препод-дементор сейчас начнёт закапывать его или насмехаться за его слёзы. И делать он это будет тем самым жёстким голосом, которым выгонял их с Итэром за опоздание. И снова в мыслях мелькает Итэр, рассекая каждую клетку его тела болью и терзанием из-за такой тяжкой несправедливости.       Дрожащий голос студента будто вернул мужчину на землю. Выдыхая дым, он наклоняет голову в попытках заглянуть ему в глаза:       — Почему ты плачешь? Ты знаешь, кто это сделал? — Тарталья не мог сказать «Ну, знаете, да, мы с моим парнем-партнером-молодым человеком, которого вы, кстати, каждый день на лекциях видели, сидели и целовались, и тут я вспомнил про кипу долгов. Побежал их делать, а он уснул рожей в моей тетрадке, из-за чего мы сейчас поссорились и расстались. А может и не расстались! Я не знаю, ведь он мне не отвечает. Из-за этого мне больно, ведь меня снова игнорируют и ни во что не ставят мои чувства, мне больно говорить и глотать, потому что я кричал, но боль такая, как будто глотку мне порвал здоровенный член, который я взял в рот от судьбы, в очередной раз доверившись кому-то!» Много хороших сильных фраз и каламбуров, но не станет же он говорить о своих отношениях не столько первому встречному, сколько своему же преподавателю по истории юриспруденции. Особенно учитывая их взаимоотношения. Может, притвориться психованным? Или лечь на землю, только бы мужчина отстал с вопросами?       Юного парня насторожила мягкость в голосе Чжун Ли. Он привык видеть его грозным диктатором с твердой, пронзающей, словно клинок, речью, но совсем не с чутким, взволнованно-заинтересованным тоном. Он не мог выдавить из себя ни слова и хотел исчезнуть из-за накатившего отчаяния и чувства стыда.       Только он приоткрыл рот, как его сигарета упала на землю. Тарталья чувствовал себя шутом, на которого под цирковым куполом проезжающие мимо машины направляют прожекторы, желая показать, насколько он слабовольный. Бесхребетный, как сказал Итэр. Из-за тишины вечерней улицы был хорошо слышен его плач. Попытки закрыть рот руками ничем хорошим не заканчивались. Пальцы мерзли и деревянели, горло пересыхало, приходилось кашлять и судорожно, неуклюже вытирать лицо. Мужчина не мог наблюдать за этим спокойно. Доселе он видел грубого, жесткого, безответственного и вспыльчивого Злотницкого, но сейчас ему раскрылась другая сторона ненавистного ранее студента: ранимая, мягкая, мечущая в попытках пристыдить и укротить самого себя. Чжун Ли осознавал, что творится в этой рыжей голове. Да, не до конца, но судя по эмоциям, там бушевал смерч. Такой же он ощущал в свои восемнадцать, когда остался совсем один. Мозговой штурм, стабильно державшийся на штиле, стал переходить в шторм. Левая рука, свободная от тлеющей сигареты, упала на карман пальто. Послышался тихий шелест бумаги. Тот самый обрывок конспекта словно подсказал, что делать.       Чжун Ли сделал шаг вперёд, выбросил сигарету в снег, опадающий на их головы сахарной пудрой, положил руку Злотницкому на плечо и мягко огладил его, чуть стряхивая снежинки. Правая рука была на дрожащем плече веснушчатого, левая же скользнула между торсом и рукавом, приземляясь чуть дальше талии, на спину, но после стремительно поднялась к лопаткам. Сокращая расстояние между ними, мужчина обнимает Тарталью, поправляет его шапку, чтобы намокшие глаза парня не заслонял мех с ушанки. Сильные руки медленно, но уверенно гладят того по спине. Злотницкий не знает, куда ему деваться, но не в силах отстраниться. От него веет теплом, словно парень плачет за каменной стеной. Заводя руки ему за шею, он неумело цепляется за пышный бежевый шарф. Ноги подкашиваются. Он пытается посмотреть вниз, чтобы увидеть, не наступил ли тот ему на туфли своими кроссовками, но всё, что ему остается — опереться на полусогнутые ноги и повиснуть на широкой шее, пока вспышки тепла проносятся по его лопаткам и плечам.       Проходит десять секунд, тридцать, шестьдесят. Мягкое шерстяное пальто, куда рыжеволосый юноша приземлился правой щекой, согрело. Ответное тепло другого тела сняло истеричную дрожь, Тарталья уже держался на ногах более уверенно. Когда частое дыхание сменилось умеренным и глубоким, он отстранился, но зачем-то оставил руки на плечах, вглядываясь в лицо своего преподавателя. Стоило янтарным глазам сместить взгляд на руки юноши, как он тут же их убрал. Поправив очки, Чжун Ли достал новую сигарету:       — Полегчало? — Тарталья машинально протянул ему зажигалку, вытирая щёки и снова глубоко вдыхая.       — Да. Я очень давно не плакал. А сейчас, вот... — он не знал, как объяснить свой срыв, свою слабость.       — Навалилось, как снежный ком? Понимаю тебя, со мной тоже такое бывает. — Злотницкий даже притих. Его... Не осудили? Преподаватель, который за след от помады был готов поставить вопрос о его исключении абсолютно спокойно отнесся к истерике на пустом месте? Да, для самого парня она имела громадную почву, но для мужчины это выглядело кардинально иначе.       Протягивая студенту сигарету, он подносит к ней и зажигалку. Стоило обкусанным губам стиснуть её, как Чжун Ли, выдыхая клуб ароматного дыма тому в лицо, сказал:       — Можешь закуривать от моей. — чуть приободрившись, юноша спрятал жигу в карман и чуть наклонил голову.       Они стояли совсем близко. Злотницкий накрыл крохотный источник света руками. Спустя мгновенье его руку накрыла чужая. Сильно больше его собственной, в махровой темной перчатке, от света раскрывающей свой благородный каштановый оттенок. Распахивая глаза от неожиданного и крайне неоднозначного прикосновения, он не замечает, что его сигарета уже подожглась, оттого не затягивается. Когда мужчина отстранился, тот всё же выпал из прострации и глубоко затянулся, опуская глаза вниз.       — Ты знаешь, кто оставил тот поцелуй? — мужчина продолжает говорить мягко, размеренно. Тарталье казалось, что он и его преподаватель истории — два разных человека.       — Да. Это был... Ла моя девушка. — из-за накативших эмоций тот чуть было не раскрыл свой главный секрет. Чтобы скрыть, что это враньё, он стал поправлять волосы и трогать нос. «Ложь во благо, ложь во благо...» — крутилось в укутанной шапкой рыжей голове.       — А у этой девушки случайно не длинная пшеничная коса? — разумеется, парень понял, что тот намекает на Итэра. Но только-только затянувшаяся рана начала рваться от одного только упоминания белокурого. По его замершим голубым глазам всё было понятно. Мужчина извинился за неудачную шутку и вскользь коснулся своего кармана. — Отчислять тебя за такое никто не будет. Но чтобы такие... Розыгрыши, назовём это так, были в первый и последний раз, ладно? — чуть добавляя строгости, но всё ещё заботливо и тепло сказал Чжун Ли, поправляя очки и всматриваясь вдаль. — Там мой автобус идёт. Тебе не этот нужен?       — Нет, другой. Он скоро будет. — выкидывая бычок в урну, Тарталья смотрит на преподавателя, но теперь совсем под другим углом.       — Тогда до встречи в понедельник. Не замерзни, а то заболеешь и пропустишь следующую пару. Даже две. — мужчина зашёл в автобус, оплатил проезд и сел на место, глядя на Злотницкого, застывшего с чуть приоткрытым ртом. Сам юноша не верил, что этот самый преподаватель пожелал ему здоровья. Он думал, что когда придёт в университет, то ничего не поменяется. Конечно, за исключением Итэра, но про него ему думать совсем не хотелось. Мысли о Вишневском набили оскомину и становилось больно от одного его упоминания. Однако Тарталья, выжидая треклятый автобус, ещё не знал, что ждёт его в понедельник.

***

      Пары в понедельник мало кто любил. Пусть их было всего три, две из них — история юриспруденции. Многие студенты боялись этой пары и преподавателя точно так же, как и Злотницкий, но сегодня юноша чувствовал, что в нём что-то переменилось. После того разговора у остановки, всех слов и действий мужчины, Тарталья в какой-то степени пересмотрел своё отношение к нему. В глубине души теплилась надежда, что и Чжун Ли теперь станет относиться к нему по-другому. Вдруг станет добрее? А может, только озлобится и будет пользоваться тем, что знает его слабые места? Но какие слабые места? Он всего лишь заплакал, даже не уточнял причины. Хотя эта истерика была для Злотницкого самым большим позором. Разумеется, после факта его рождения, что он четко запомнил ещё со школьного возраста. Окунаться в воспоминания из детства не хотелось. Достаточно он настрадался за эти выходные. Много злился, размышлял и пытался анализировать. Ему хотелось, чтобы сейчас он вошёл в аудиторию, сел рядом с Итэром, и они снова всю пару валяли бы дурака, а потом побежали бы в туалет целоваться, а после в курилку около универа, постояли бы там, поболтали. После снова в кабинку, объятия, поцелуи, и так по кругу. Этот круг, в отличие от какого-нибудь тригонометрического, ему безумно нравился.       Постепенно картина начала реализовываться: понедельник, почти девять утра. Злотницкий врывается в аудиторию, но место Итэра пустует. Возможно, он проспал? Опаздывает, подумаешь. С кем не бывает? Садясь рядом и кладя на лавку свою сумку, обозначая, что место занято, Злотницкий решает ему написать. В их чате не появлялось новых сообщений с поры тирады отчаянного рыжеволосого. Прочтение тех слов ударило по больному, но Тарталья постарался увернуться от хука: сейчас начнётся пара, он не должен раскисать. Вишневский был в сети последний раз именно в тот самый вечер. Это насторожило. Вдруг он что-то сделал с собой, а Тарталья тут ни сном ни духом? Стали одолевать самые страшные мысли. Под ложечкой засосало от тревоги, грудь сдавило, нутро начало тяжелеть.       Чжун Ли уже вошёл в аудиторию, поздоровался со студентами, стал диктовать новую тему, но Итэр так и не появился. Это настораживало и усиливало переживания Злотницкого. Ему было некуда деть свои чувства. Прошло почти пятнадцать минут от начала занятия. Будет ли сегодня Вишневский? И на этот вопрос ответа он не знал, поскольку тот не появлялся в сети и не отвечал ему.       Проходит полчаса. Весь бледный, уставившийся в пустой лист, Тарталья прокручивает в голове возможные причины такого игнорирования. Телефон лежит на коленях, а рука удобно подпирает голову, чтобы скрыть взгляд, направленный на экран. Стоило только отвлечься, как тот вспыхнул. Ему пришло сообщение от Итэра.       Глаза распахнулись. Из-за того, что телефон не был разблокирован, он не видел, что именно белокурый ему написал. Поспешив открыть чат, полностью абстрагировавшись от занятия и речи препода, он читает в ответ на целую одиссею короткое сообщение, разрубающее его напополам, словно мясницкий нож. <Iter_95> [28.10.2013 9:33] Нам нужно расстаться       Нутро охватывает омерзительная тревога. Зрачки сужаются. Тарталья нервно перечитывает сообщение, надеясь, что он ошибся. Да, действительно. Итэр совершил в предложении «Я люблю тебя» или «Я опоздаю» от 8-и до 10-ти ошибок. Не в счёт совпадающие гласные. Это было определённо не то, что Злотницкий хотел прочитать.       С ним расстались по переписке. Да и кто расстался? Его первый и единственный парень. Человек, ради которого он готов был пожертвовать собой. Тот, кому изливал душу, выкладывал всю подноготную своей жизни. Кого целовал на балконе, кому готовил подарки и писал стихи. Кого прятал от родителей, с кем целовался в закрытой туалетной кабинке, курил одну сигарету на двоих, постоянно выдыхая дым в лицо . Кому заплетал косы, кого видел пьяным, с кем проводил часы напролет в звонках и чатах. Кого любил до изнеможения, до одури. Кем восхищался и кем был готов любоваться до обезвоживания. Этот парень знал, что Тарталья боится крика, вздрагивает, когда кто-то резко встает, имеет проблемы с недостатком внимания, принятием себя и выражением чувств. Этот парень сейчас стал для него чужим. По щелчку пальца, отправив одно сообщение.       Губы снова стали дрожать. Прошло, казалось, несколько секунд, но плотину его эмоций должно вот-вот прорвать. Он не может сделать это при всех. Не имеет права показать свою слабость снова. Рука, на удивление уверенно, поднимается вверх:       — Можно выйти? — голос вздрагивает. Сердце колотится, грудь от частого дыхания резво взмывает вверх и после прижимается ребрами к позвоночнику. Все одногруппники обернулись на Тарталью, ведь тот прервал Чжун Ли прямо посреди его речи. Мужчина обернулся, вновь чеканя армейским тоном.       — Нельзя. А я вам не мешаю, м... — но договорить он не успел, ведь увидел лицо Тартальи. Наспех прикрытое растрепанными волосами, с поджатыми губами и опустошённым взглядом. Пронзающим. Словно неграненый лазурит разбили киянкой, а осколки попали ему в радужку. Крупные, но острые, болезненные. Вспоминая то, как этот же студент трясся перед ним в истерике, он узнал эти глаза. — Да, разумеется. Только тихо. — словно отмахнувшись от лишних мыслей, преподаватель развернулся и собрался продолжить вести пару.       Тарталья словно бежал под градом стрел — собственных мыслей, уничтожающих его одна за другой. Слова мужчины о тишине напомнили ему мать. Маргарита, вероятно, уже не помнит, что говорила в тот день. Страх замылил воспоминания. Но она не подозревала, что нанесла своему сыну травму на всю жизнь. Лучше бы его ремнём сто раз выпороли, но никогда не велели заткнуться, прижимая ладонь ко рту в пыльной, тесной кладовой, где собственный углекислый газ со временем начинал душить.       Подобное удушье он испытывал и сейчас. Из-за волнения начинало тошнить, тревога перекрывала глотку. Снова он ощущал щекочущий гортань рыбный скелет. Закрываясь в той самой кабинке, где совсем недавно они с Вишневским целовались, он понимает, где оказался, но бежать поздно. Стены давят, пока Тарталья дрожащими руками открывает переписку. Ни на одно из своих сообщений он не получает ответа, сколько бы не писал. Просьбы поговорить остаются проигнорированными, как и он сам.       Итэр, возможно, ненавидел себя за этот поступок точно так же, как его ненавидел Тарталья. Хотя Тарталья его вовсе не ненавидел. Он любил. Любил до потери пульса. И его любимый сейчас сжёг те мосты, что оба кровью и потом выстраивали во время отношений. Он снова потерял всё. Итэр был его миром. Итэр был его всем.       Прошло десять минут в попытках выдавить из себя хоть слезинку, после двадцать. Уже начался пятиминутный перерыв и кто-то зашёл в уборную. Словно собственная мать, он зажал рот рукой, лишь бы не издать ни звука. Несмотря на горечь своего одиночества, он не хотел, чтобы кто-то контактировал с ним сейчас. Разумеется, он мечтал лишь об одном человеке, но другим людям, окружающим его в данный момент, он не доверял.       Ни единой слезы не пробилось к его ресницам. Прозвенел звонок, лектории и аудитории снова заполнились студентами, но Злотницкий всё так же «рыдал» в кабинке. Но не столько он рыдал, сколько молча открывал рот, издавая лишь тихие хрипы. Мысли о Вишневском не отпускали его. Теперь же он завывал не от боли и отчаяния, а от некой жалости к себе. От осознания того, что это конец их отношений. Он больше никогда не сможет обнять и поцеловать своего блондина. Заплести ему косу, сделать чай, укрыть одеялом.       Целый мир вырвали из-под его ног, заставляя бесконечно проваливаться в бездну. Скоро должна была начаться вторая пара, но преподавателя срочно вызвали на какое-то совещание и её отменили, потому у студентов из группы Тартальи, как и у него самого, появилось окно между занятиями. Все тут же повалили из аудитории с вещами, чтобы прогуляться, сходить в магазин и поболтать. Злотницкий же планировал сидеть в этой кабинке вечность, пока не начнется процесс мумификации.       Чжун Ли, наблюдая сумку рыжеволосого юноши на столе, единственную в аудитории, понял, что ему не стоит надеяться на его возвращение. Придвигая свой блокнот для записей, он оставляет напоминание поставить Злотницкому пропуск и второй пары тоже, прямо как во время их первого конфликта в этой самой аудитории. Ему вспоминается этот момент. Ожесточённый парень встаёт в стойку, грубо отстаивает свои личные границы и покидает занятие чуть ли не в его середине, почти что с боем. Но сейчас всё было иначе. Конечно, и пререканий у них не случилось, но это не отменяло того факта, что Злотницкий выглядел совсем по-другому. Израненный, словно разрушенный юноша убегает куда-то. Возможно, у него всё ещё нахмурены брови или приподнята верхняя губа, чтобы показать оскал, но после того, что мужчина увидел в пятницу, он уже никогда не сможет воспринимать Тарталью, как прежде. Если тогда юноша был с ним, и при этом так надрывался, то что с ним творится сейчас? А если он что-то сделает с собой? Навредит?       Чжун Ли решительно встает и выходит из кабинета, но после стопорится. Он не знает, где Тарталья. Никто не видел его, поскольку тот вышел во время занятия. Но если он оставил вещи, значит он точно где-то в университете. В женский туалет он бы не пошел, один мужской слишком далеко, ближе к спортивному залу, значит из вариантов остается только та уборная, что находится ближе всего к аудитории. Заходя туда, мужчина видит несколько открытых кабинок, а вот последняя была заперта.       Из неё как раз и доносились шорохи, тихий хрип и быстрое дыхание. Нагнувшись, ему удалось разглядеть кроссовки парня. Их он бы ни за что не спутал с чужими. Именно этими кроссами парень в пятницу отдавил ему все ноги, пытаясь обнять и удержаться на ватных ногах. Собравшись с мыслями, он поправил свои очки и постучал.       — Занято! — просипел тот, понимая, что он вёл себя слишком громко.       — Тарталья, это ты? С тобой всё нормально? У тебя что-то случилось? — Злотницкий, услышав голос Чжун Ли, прокашлялся и снова повторил «Занято», однако мужчина никуда не ушёл. Юноша вновь ощутил в его голове вполне доброе беспокойство и сострадание, потому спрятал телефон в карман, открывая кабинку.       — Я сейчас заберу вещи из аудитории, извините. — однако преподаватель знал, что то-то не так, потому не мог уйти, не узнав истину.       — Что произошло? На тебе лица нет, ты весь бледный. — Тарталья, опуская голову вниз и даже не поднимая на мужчину глаза, попытался что-то промямлить. Тот же в свою очередь расставил ноги шире, ведь подумал, что парень сейчас грохнется в обморок и ему придется его ловить.       — Там... Сложная ситуация. — оправдания просто не лезли в голову. Та была забита другими мыслями.       — Это связано с Итэром? Или, может, с твоей девушкой? — он удивился, что преподаватель поверил в существование этой девушки, а самое главное не посчитал, что его «девушка» — Итэр.       — И то и то. Там правда тяжелая ситуация. — от разговора он начинал успокаиваться и приводить свои чувства в норму. Как минимум его перестало штормить, поскольку многочасовой истерики его организм бы не выдержал.       — Ты сейчас, как я полагаю, уйдешь с пар? Я слышал, что у вас отменили второе занятие.       — Да. Я уйду. И на вторую вашу пару не думаю, что пойду. — Злотницкий ожидал услышать осуждение и причитания.       — У меня сейчас тоже образовалось окно. Давай я хотя бы отвезу тебя домой? На моей практике была такая ситуация, что один студент, это ещё когда я работал в другом университете, пытался себе, скажем так, навредить... Ты сам понимаешь, что он пытался с собой сделать. А это был первый курс, я их как бы курировал, так что я не позволю себе больше допустить таких ситуаций. — поправляя очки, Чжун Ли расправил плечи, ожидая ответа.       — Домой отвезёте? — лишь сейчас, услышав голос студента, тот понял, куда полез и что начал городить, но решил, что от одного раза ничего не будет. Вне контекста это звучало бы странно. — Если вас не затруднит, то я не против. — нарастала неловкость. Тарталье было не до этого. После травмирующего расставания последнее, о чем он стал бы думать — мнение его преподавателя.       Оба направились в аудиторию, где Чжун Ли стал ждать, пока Тарталья соберет немногочисленные вещи. Сам он, естественно, собирался вернуться в университет, потому оставил конспекты и всё остальное на столе. Когда они стояли у выхода, ещё была перемена, потому никто даже не обратил на них внимание.       Как только они подошли к машине, мужчина стал искать в карманах ключи. Они лежали рядом со сложенной бумажкой. Тот самый листок из конспекта с поцелуем, который он забыл выложить ещё с чёртовой пятницы. Одно только касание к нему открывало море чувств и воспоминаний. Выдохнув, тот открыл дверь сперва Тарталье, а уже после сел сам. Поправляя зеркало, он взялся за ремень, но после убрал оттуда руки и достал сигареты.       — Обычно я в машине не курю, но я вижу, что тебе плохо. — Чжун Ли протянул Тарталье сигарету и зажигалку. Та крайне удачно оказалась в бардачке. — Докурим и поедем. Не люблю делать это на ходу — отвлекает от дороги.       Он даже не станет расспрашивать, что случилось? Не устроит допрос, а просто поможет и даже не осудит? Злотницкий ожидал многого, но не этого. Оба затянулись почти одновременно и одинаково глубоко.       — Ах... Что бы подумали люди, если бы узнали, что я подвожу своего студента до дома? — первая тяжка пробивала на развязывание языка и не самые корректные высказывания.       — Ну... Наверное, что вы хороший человек, раз помогли мне, когда я в этом нуждался. — их взгляды встретились. Тарталья засмотрелся на него, потому выдохнул дым внутрь салона и тут же опомнился, отворачиваясь и продолжая делать это в окно, но дым был лишь оправданием того, как резко он отвернулся, заметив, что после услышанного Чжун Ли улыбнулся. Парень редко видел его улыбку, потому не предполагал, что она способа вызвать тахикардию.       — Спасибо. Если ты хочешь рассказать, что произошло, я готов тебя выслушать. Может, твое состояние от этого улучшится? — мужчина закрыл зеркальце и, придерживая сигарету губами, стал пристегиваться.       — Я не могу обсуждать это с вами. Это слишком личное. — от воспоминаний начало неприятно тянуть в груди.       — Если речь о твоем лучшем друге и ты говоришь, что там что-то слишком личное, могу я предположить, что вы с ним далеко не друзья? Я наблюдал за вами, поэтому у меня есть основания для таких подозрений. — вопрос, заданный в лоб, попадает четко в центр груди-мишени парня, проходя насквозь меж ребрами и заставая его врасплох. Чисто технически, да. Они уже не друзья, а бывшие, хотя до этого были партнерами, но не мог же Тарталья вывалить такую информацию в такой момент такому человеку. Или мог?       — Вообще это секрет. Мы с ним... Встречались. — Тарталья хрустел пальцами и теребил их от волнения, но после он положил руку на ручку двери, чтобы быстро открыть её и выйти в случае чего. — Но сегодня он написал, что нам нужно расстаться. Там было только одно короткое сообщение. А до этого он игнорировал меня два дня. И девушки у меня нет. Я её для прикрытия придумал. — парнишка наблюдал за реакцией мужчины. На его лице появилось сочувствие? Тарталья ещё не до конца верил, что смог открытья своему преподавателю, а уж тем более рассказать об отношениях, о которых не знала ни одна живая душа. Он переживал, что сболтнул лишнего, но старался быть сдержанным. Он не до конца доверял мужчине, сидевшему за рулем.       — Вот как... Расставание — это очень болезненный процесс, особенно если это были крепкие отношения, или вообще первые, но... — «Что за чертовщину я несу? Я сам то не был в отношениях, а сейчас вот так просто раздаю советы?» — Чжун Ли привык всегда говорить уверенно и чётко, но сейчас он осознал, что в данной теме не является экспертом. Да, он знал некую теорию об отношениях, поскольку жил, всё-таки, не в пещере, но практического опыта у него не было, что в его возрасте, возможно, пристыдили бы. — Нужно принять этот опыт. И, безусловно, двигаться дальше. — он решил быстро закончить фразу, пока не наговорил какой-то ерунды.       — Вы так спокойно отреагировали на то, что я встречался с мальчиком? Ну, с парнем. Мы же с ним ровесники. Мои родители бы уже коврик из меня сделали. — выкидывая бычок в крохотный комочек нерастаявшего снега, он закрывает окно, видя, что машина уже заведена.       — Раз уж ты рассказал мне свой секрет, я расскажу тебе свой. Когда я был твоего возраста, классе в одиннадцатом, мне нравился один парень из параллели. Он был такой... Яркий, весёлый, в синих джинсах и пестрой рубашке. На него невозможно было не обратить внимание. — эти воспоминания вызвали у мужчины мягкую улыбку на лице. Он впервые заговорил о своих первых чувствах, которые долгие годы подавлял и отторгал, словно пытаясь изжить, не понимая и не принимая то, что они — его неотъемлемая часть.       — И вы встречались с ним? — Тарталья даже немного приободрился. Он впервые встретил взрослого человека, с которым мог обсудить такую тему, но в голове не укладывалось то, что этот человек являлся его же преподавателем, так ещё и по истории.       — Нет. Мы с ним даже не общались. Он, возможно, и о моем существовании то не знал. — Чжун Ли уже выехал на дорогу. Его взгляд, смотрящий вдаль, метался между мечтательным и тоскующим. — Но он всё равно мне нравился. Глупо, правда? А так я никогда ни с кем не встречался. Я сперва посвятил себя получению образования и саморазвитию, потом устроился на работу. Мне пришлось искать многие пути в жизни самому, совсем без помощи, но я считаю, что нашёл свой.       — Не глупо. Может, это была любовь с первого взгляда? А вы бы хотели узнать, что стало с тем парнем? Может, у вас что-то бы получилось? — о таком мужчина даже не задумывался. Стоило ему на секунду погрузиться в свои фантазии, как раздался громкий гудок машины и фраза «Смотри, куда прёшь!» Они подъезжали к развилке дороги, потому Чжун Ли помотал головой, ставя руки на 10 и 2.       — Нет. У меня есть более важные дела сейчас. Подскажи, пожалуйста, адрес... — почти увильнув от темы, всё же не раскрыв то, что Тарталья походит на того парня, мужчина продолжил исполнять роль ответственного водителя.       — Спасибо, что выслушали. Я об этом никому не расскажу. Я слышал, что у преподов из-за такого бывают проблемы. — Тарталье правда полегчало. Он выдохнул и посмотрел на Чжун Ли, у которого как будто гора упала с плеч. Его очертания стали мягче, в особенности глаза.       — И тебе спасибо. — он уже было хотел сказать «Я никому о вас не расскажу», но понял, что это будет звучать не совсем корректно. — Я тоже никому не расскажу твой секрет.       Когда они прощались, Тарталья потом ещё долго стоял у подъезда, глядя вслед уезжающей машине. Ища ключи, он наткнулся на телефон и на него налетели мысли о Вишневском. Хотелось расшибиться о стену, лишь бы шквал в голове утих хоть на минуту.

***

      Глаза от слёз щипало, как от жидкого мыла. Тарталья принял вполне разумное решение: отвлечься. Приготовить себе обед, а о том, как ему принять свою новую реальность без отношений, подумать как-нибудь потом. Сейчас, когда он жарил котлеты под крышкой, наблюдая, как они приобретают красивый цвет, парень мог думать только о словах Чжун Ли. Преподаватель, которого он считал полным мудаком, оказался намного ближе к нему. У них было много общего. Возможно, не будь между ними такой разницы в возрасте, они бы подружились. Да и не будь тот его педагогом, шансов у них было бы намного больше. Из «неправильных» раздумий о собственном преподе его вывел телефонный звонок от мамы. Они не общались достаточно давно, как минимум с пятницы, когда произошла «сцена у остановки» и их первая крупная ссора с Итэром, проложившая дорогу к их расставанию, случившемуся сегодня.       — Алё? — зажимая телефон между плечом и ухом, юноша продолжает готовить, приподнимая крышку, чтобы перевернуть котлеты на другую сторону.       — Тарталья! Как ты там, на новом месте? А то не звонишь даже, не пишешь. — голос Маргариты, казалось бы, должен был его успокоить, вот только он совсем ничего не почувствовал.       — Да там, ну... Учеба в унике, задания. Ещё кое-что произошло. — нервно сглатывая, он почти не погружается в болезненные мысли, что можно считать успехом.       — А что случилось? А то ты такой кислый, и голос никакой. — неужели его собственная мама поинтересовалась, как он себя чувствует?       Возможно, это подходящий момент, чтобы наладить их взаимоотношения? Да, она травмировала его в детстве, но тогда им всем было нелегко. Что она скажет сейчас? Может, у них, как у простых людей, будет привычка созваниваться по вечерам и болтать о жизни, о прошедшем дне, погоде и самочувствии? Тарталья готов дать ей последний шанс. Присаживаясь на стул и готовясь изливать свою душу, он с некой горечью в голосе, но также треплющей надеждой внутри произносит:       — Меня утром бросил парень... — ещё никогда Злотницкий не хотел сблизиться со своей матерью так, как сейчас. Душевный разговор с Чжун Ли не только морально помог ему, но и подарил надежду на то, что люди меняются и оказываются не такими плохими на самом деле. С замиранием сердца юноша ждал, что же ответит его мама...