Студент, не знающий историю, или все нюансы любовного треугольника.

      Что идёт после летней сессии? Не только каникулы, ощущение лёгкости и свободы, но и дни рождения Итэра и Тартальи. У Вишневского праздник был ближе к концу июня, 24-го числа, у Злотницкого же спустя месяц — 20-го июля. Экзамена по истории юриспруденции в этом учебном году не должно было случаться по причине выхода на пенсию старого преподавателя, однако заменяющий его мужчина, уже нелюбимый многими в группе, пытался вызваться на проведение зачёта, поскольку остальные преподаватели, естественно, были заняты своими группами, предметами и экзаменами.       Конечный же экзамен выпадал на предпоследнее воскресенье месяца, а прямо за ним, буквально на следующий день, располагался День Рождения возлюбленного рыжеволосого юноши. Выбор перед ним стоял крайне тяжелый: готовиться к финальному рубежу, или же кропотливо и заботливо делать подарок. Совмещать оба процесса ему показалось странным. Им обоим вскоре должно было исполниться восемнадцать лет. Каждый возраст бывает раз в жизни, но совершеннолетие — особая дата.       Что дарить он, конечно же, не знал. Перебирая в памяти каждый их диалог, он не мог представить, что нужно такому человеку, как Итэр. Всё он мог раздобыть и сделать самостоятельно, что в очередной раз подчеркивало то, насколько он крутой, интересный и, конечно же, идеальный, в особенности для Злотницкого, запиравшегося в своей комнате на долгие часы. Бывало и ради подготовки, но чаще всего для того, чтобы постараться сочинить стих в открытку или приблизиться к образу идеального презента.       На Дни Рождения своим немногочисленным друзьям, знакомым или даже родственникам он редко дарил что-то стоящее или значимое, но сейчас, когда речь шла о его партнёре, он не мог оплошать. Наивный, влюблённый, отчасти травмированный и не всегда знающий, что делать, Тарталья, столь обожаемый белокуром, прямо сейчас сидел перед учебником, созданным, кажется, ещё при ацтеках. Со стороны выглядело так, будто он усердно готовится к экзамену, однако напротив стоял ноутбук, где была открыта переписка с Итэром, а рядом лежал блокнот со множеством перечеркнутых вариантов.       Хотелось подарить то, что напоминало бы Итэру о нём. Об их отношениях, о которых в мире не знал никто, и о его безграничной любви. На ум пока пришли только любимые сигареты Вишневского. По забавному совпадению это были Чапман с вишней, однако дарить только их он, разумеется, не стал. Нужно было что-то ещё и над этим чем-то он ломал голову уже месяц.       Праздновать, по понятной причине, они планировали у белокура и прямо сейчас договаривались о времени, но тут появилось новое сообщение в беседы их группы. <***> [20.05.2013 20:48] Экзамен по истории переносят на 24 (понедельник) время и кабинет те же. Удачи. <???> [20.05.2013 20:49] Почему перенесли? Кто по итогу проводит? <***> [20.05.2013 20:49] Заменяющий преподаватель, который вышел в мае.       В чате началось бурное обсуждение всей ситуации, но Тарталья понимал — это пиздец. За простое опоздание тот мужчина чуть их асфальтоукладчиком в грунт не впаял, а что будет за списывание, которое они оба активно практиковали? Вишневский чуть меньше, ведь он выбрал эту профессию осознанно, но что насчёт него? Ему приходилось учиться ради родителей. Не только потому, что он хотел сделать их счастливыми, хотя после того, как они перестали пить, такое желание иногда проблескивало. Ему всего через месяц должно было стукнуть 18. Если он станет перечить тем, кто буквально даёт ему крышу над головой, то очень быстро услышит фразу «Чемодан, вокзал — нахуй»и останется без пристанища.       Адреналин заставил мозг работать лучше, потому в ближайший час был придуман подарок: любимые сигареты белокура, открытка, небольшой букет цветов, неважно как раздобытых, и красивая помада с бархатным финишем, оттенка, близкого к красному или винному. Самого названия ему не удалось запомнить, но цифры на упаковке и сам её общий вид в памяти отпечатались. Отставив макулатуру, коей являлись конспекты, билеты и листы со шпаргалками, в сторону, он тут же рванул искать нужный продукт в косметических магазинах. Эту помаду Вишневский безудержно желал, однако цена возводила между ними широкую стену, но Тарталье ради своей любви не было жалко денег. Он пошёл бы на всё, только бы увидеть как Итэр улыбается, ощутить тепло его объятий и жар, исходящий от округлого, бледно-розового лица юноши, которым Злотницкий был готов любоваться вечно.

***

      — ...Когда будете готовы, подходите к моему столу и отвечайте ваш билет. У вас есть тридцать минут. — мужчина поправил очки и сел на стул. Он не закидывал ногу на ногу, не отвлекался, лишь мониторил студентов взглядом. Пронзал, испепелял, выслеживал жуликов, словно коршун, выискивающий добычу. — За шпаргалки, вроде ваших, — он подошёл к одной из девочек на втором ряду и поднял над головой длинный листок, сложенный гармошкой и простирающийся из его руки до самого пола, — Отправляю на пересдачу. Покиньте, пожалуйста, аудиторию. — та со слезами стала собирать вещи. Тарталья, глядя на эту картину, понимал, что первый курс он не закончит. Последний экзамен, уже буквально финишная черта. Он не хотел облажаться.       Постепенно людей в аудитории становилось меньше. Его тридцать минут заканчивались и настало время отвечать билет. Ноги от страха становились ватными, прямо как когда она сдавал ЕГЭ. От воспоминаний и атмосферы сосало под ложечкой и где-то внутри мерзкой слизью расползался ужас, будто прикидывая, где находится солнечное сплетение, чтобы паникой ударить туда посильнее.       — Имя, фамилия и можете отвечать. Зачётную книжку откройте. — после глубокого вдоха последовало высокое «Тарталья Злотницкий», а затем тишина. Мужчина удивился. — Вы можете что-то сказать по билету? — тело студента заледенело, онемело, отобрав у него возможность выдавить из себя хоть слово. — Хорошо. Как меня зовут? — он, конечно, слышал про всякие счастливые билеты, где нужно было назвать только ФИО преподавателя и название дисциплины, но если со вторым он ещё мог бы справиться, то с первым — нет.       — Я не знаю, как вас зовут. — лицо мужчины не переменилось, просто стало мрачнее. Узкие глаза, заслоненные очками прямоугольной формы, делали взгляд жёстче.       — Зачем пришли тогда? Время моё тратить? Вы тут не одни, Злотницкий... А вот я вас помню. У вас на счету несколько опозданий, верно? — стиснув зубы, тот кивнул. — Меня зовут Чжун Ли, обращаться ко мне вы должны именно так. Можете зарубить это себе на носу, или на лбу написать, потому что я отправляю вас... — но юноша резко его перебил.       — Подождите! Я просто растерялся, я могу ответить по билету! — хмурые, густые, однако ухоженные брови мужчины стали слегка расслабленными. Взгляд стал не столько мягким, сколько удивленным.       — Отвечайте. Мне не доставит удовольствия видеть вас вновь на пересдаче. — «Да мне тоже, китаёза» — подумалось Злотницкому, который старался откопать из памяти хоть какие-то шпаргалки. Всё же у него это вышло. Ком из поверхностных знаний предмета, содомии, демагогии, и прочих вещей, мало связанных с историей юриспруденции, вывалился прямо на преподавателя. Схватившись за виски, тот резво вывел в зачетной книжке тройку. — Знайте, я сильно округлил. У меня от вашего словесного... Перформанса голова заболела.       «Так тебе и надо, пиздоглазый» — вылетая из аудитории с заветной тройкой, Тарталья чуть ли не падает, настолько сильно он бы напряжен и не соображал. С души будто падает груз. Он закончил первый курс. Он смог. Впереди было ещё несколько лет обучения, но думать о будущем прямо сейчас ему не хотелось.       Чжун Ли же, приняв экзамен у оставшихся студентов, снял очки с элегантной цепочкой, убрал их в футляр и взялся двумя пальцами за переносицу:       — Настоящая рыжая заноза. — откопав в своём кожаном дипломате таблетки, он отлучился к кулеру и выпил их, ожидая, пока виски перестанут пульсировать. Открытое окно донесло до мужчины не только свежий июньский воздух, но и пение птиц, крики детей с близлежащих площадок, а колышущиеся от мягкого бриза жалюзи запустили полосатые лучи солнца. — И вот ради таких студентов я сюда шёл? И сюда, и в преподавание...       Мужчина размышлял вслух. После окончания учебного заведения он устроился работать туда, куда его порекомендовали преподаватели с его кафедры. Отучив там целый поток студентов, а именно ребят с первого по четвертый курс включительно, он понял, что это место ему совершенно не нравится. Пришёл он мягким человеком, готовым быть со студентами на одной волне, однако вышел «учителем», которому больше не хочется пытаться достучаться до людей, которые не хотят ему открывать.       Та группа, которую он курировал, отбила у него желание контактировать с людьми. Поредевшая за четыре года, уменьшившаяся почти вдвое, она, может, и начинала привлекать, вот только стресс от неугомонных учеников, не желающих слушать и слышать юного педагога, никуда не делся. Моменты пересчета мизерной зарплаты навсегда отпечатались в его памяти. «Чтобы тебя зауважали, нужно показать, что за непослушание ты готов обнажить клыки» — именно это Чжун Ли усвоил за четыре года преподавания истории юриспруденции в том самом ВУЗе. Он надеялся, что здесь всё будет лучше. Конечно, Тарталья не внушал доверия. Наоборот, он походил на собирательный образ всех тех идиотов, которых он отсеивал на экзаменах ранее. Разгильдяев и балбесов, не имеющих тягу к хоть каким-то знаниям. Конечно, Злотницкого как человека он не знал, но ему не хотелось узнавать ближе того, кто рассказывал, сколько надо положить морковок в левую чашу легендарных весов богини правосудия, чтобы та выровнялась с правой, где лежала белокочанная капуста. Он будто борщ готовит, а не экзамен принимает.       Выдохнув и отбросив все эти мысли, Чжун Ли, ощущая, что голова перестала болеть, вновь надел очки и стал прибирать аудиторию.

***

      — С днём рождения! У меня всё ещё после экзамена руки трясутся, старался не уронить подарок. — Тарталья протягивает небольшой подарочный пакетик с красивой ленточкой. Внутри всё, как он и планировал: сигареты, открытка, помада. В руке за спиной он держит букет. Некоторые цветы он купил на свои последние деньги у рекомендованного флориста из бутика, другие же нарвал в лесопарке, угодив пару раз в крапиву.       — Такой замечательный! — Итэр по обыкновению заправляет волосы за уши. Он рассматривает открытку. Юноша множество раз переписывал текст, который планировал поместить в неё, ведь каждый раз ему что-то не нравилось. Сидел он над ней несколько часов: ему хотелось, чтобы каждая линия и черточка, каждый завиток и запятая были идеальны. — Это же та самая помада! — открыв её, он не верит своим глазам. Прикрывает рот рукой, подпрыгивает от радости. Едва нанеся её на губы и оценив роскошный цвет продукта, Вишневский кидается возлюбленному на шею. Он награждает его длительным, чувственным поцелуем в губы. Это тоже было его зависимостью, ведь оторвавшись от зацелованных губ, он прильнул вновь. Привычно оглаживая веснушчатую румяную щёку, парень чуть наклоняет голову, ощущая мягкое касание своих плеч. Такие желанные поцелуи раньше казались Тарталье несбыточной мечтой, но теперь он может получать их когда захочет.       — Тебе очень идёт эта помада... — только и получается выдавить мечтательному рыжеволосому от волнения. Настолько трепещет его нутро от лицезрения радости на лице любимого человека. Они вновь обнимаются, объятия перерастают в поцелуй, оба накалены до предела, пышут жаром и ещё долго не отпускают друг друга.

***

      Это лето, отчетливо врезавшееся в память, теплило их воспоминаниями крайне долго. И настолько сильно они были погружены в жаркие ночи, покрытую росой траву в излюбленном лесопарке, купание в реке поздним вечером, когда рябящая водная гладь бликует от лучей закатного солнца, долгие, тягучие поцелуи там, где ни одна душа их не увидит, что не заметили, как наступил второй курс. Теперь о былой романтике и бурных студенческих летних каникулах напоминали только карамельный загар, фотографии, переброшенные на жёсткий диск в соответствующую папку, и, конечно же, фразы в духе «Да у нас ещё пол лета впереди».       Просмотрев новое расписание, оба завыли: в первый же учебный день, которым становится на сей раз второе сентября, у них будет две пары «любимой» истории юриспруденции. Когда-то, из-за преподавателя, они действительно обожали не столько сам предмет, сколько пары по нему, но теперь, когда должны были поставить кого-то другого, хотелось им туда не так сильно.       — А если поставят того, который экзамен принимал? Как его зовут вообще? Мы же не будем его и дальше китаёзой называть. — Итэр подводил глаза, чтобы посмотреть, какие тени будут больше сочетаться с его завтрашним образом.       — Чжун Ли. Он мне на экзамене представился. Мне кажется, он уже свалил. Я видел, что обсуждали, кого поставить нам на начало года, там говорили про женщину. Это точно не будет он. — Тарталья стоял рядом с зеркалом, а на его столе был включённый ноутбук. — Итэр, у тебя картинка зависла. — подойдя к экрану, он стал закидывать в рюкзак учебники и письменные принадлежности.       — У меня соединение плохое. Сейчас лучше? — юноша не ответил, ведь загляделся на личико Итэра, которое было близко к камере. Помолчав пару секунд, он опомнился.       — Да, лучше. — проговорив целый вечер, они и думать забыли про преподавателя, историю и очередные десять месяцев учебы.       Утром, встретившись возле ворот и отстояв линейку, им предстояло отыскать аудиторию и занять там место. Всё прямо как в первый день, даже будто воздух тот же. После оглушительного звонка все сели, кто-то щёлкал ручкой, вспоминая, как держать её в руке. Шепотки, смех, гул и разговоры прервались, стоило преподавателю зайти. Тяжелые шаги эхом разнеслись по рядам, заставляя всех повернуться.       — Рад приветствовать вас в новом учебном году. Вижу некоторых «особо любимых» студентов. Меня зовут Чжун Ли, я буду вашим преподавателем по истории юриспруденции. Мой предмет требую посещать, отмечать буду самостоятельно. Про долги, думаю, вы знаете, лучше их не копить, мое терпение не бесконечно. То, что необходимо записать, я представил на слайде. — глаза парней округлились, внутри словно что-то рухнуло или оборвалось.       — Какого хрена?! — Тарталья сел за парту. Нахмуренные брови наехали на глаза, он даже его не слушал. Его возмущению не было предела. Сжимая шариковую ручку правой рукой, юноша не замечает, как костяшки белеют и в конечном итоге та ломается с громким треском, а кусок пластика отскакивает ему в глаз. — Блядь! — это раздается настолько громко именно в тот момент, когда все вокруг затихли, либо же все затихли как раз из-за этого возгласа. К счастью, никто не пострадал, даже глаз парня остался целым, вот только насчет его репутации или задницы нельзя сказать того же.       — Может, вы это ещё громче повторите? — неспеша, твердой походной мужчина направился к источнику шума. — Фамилия?       — Злотницкий. — Тарталья пытался взглянуть на Итэра, но тот отодвинулся, стоило преподавателю чуть наклониться.       — Злотницкий... А я вас помню ещё с экзамена. Вы мне в кошмарах снитесь. — вся группа начала смеяться. Тарталья чувствовал себя козлом отпущения, прямо как в школе. — Вы забылись? Не помните, куда пришли? Это высшее учебное заведение. На матерном языке вы будете говорить дома с родителями. — стоило ему чуть повернуться, как из уст Тартальи вырвалась глупая фраза.       — А мои родители мало со мной разговаривают. — парень не знал, зачем он вообще это ляпнул, ведь Чжун Ли уже развернулся и как будто бы собрался замять этот случай. Выглядело так, словно он давит на жалость, пусть так и не было на самом деле, доказать он ничего не мог.       — И правильно делают. Будь вы моим сыном, я бы вообще с вами не общался. — несколько секунд Злотницкому потребовалось на то, чтобы осознать, что ему только что сказали. Нутро закипело, где-то там же что-то раскололось. Как этот мужчина, по сути случайный и чужой человек, смеет лезть в его семью? Указывать, как им правильно жить. Его задело то, с какой ненавистью и агрессией тот отнесся к нему, на сколь непозволительную тему начал шутить и засунул свой нос туда, куда нельзя. Двигал им в тот момент адреналин, масла в огонь подливала ненависть и ярость, грудную клетку распирало от эмоций.       — Вам никто права не давал лезть в мою семью! — возможно, это и не было оскорблением его семьи и тот придрался к словам, но сейчас ему было не до этого. Тарталья не был в силах совладать с бушующими внутри эмоциями, которым нужно было вырваться наружу. Но всё это не имело значения. Его голос дрогнул, что заставило прежде пышущее от ярости нутро сжаться, остыть, превратиться в залом, стиснуться до боли. Осматриваясь по сторонам и слыша угасающие смешки, он встает, хватает свою сумку, устремляясь к выходу. Грубым движением он сильно задевает преподавателя за плечо и выходит из аудитории. Тело горит, голова готовится вспыхнуть, а вот под ногами разверзается бездна. Неясно, куда идти. В аудитории остался сидеть Итэр, наблюдавший за происходящим.       — Начать учебный год с двойки — это, конечно, сильно. — мужчина, как ни в чем не бывало, садится за свой стол и переключает слайд на экране, записывая на листочке напоминание выставить студенту неуд. Итэр же прячется за спинами одногруппников и хватается за телефон. <Iter_95> [02.09.2013 8:40] Ты куда убежал? В туалет?       Тарталья слышал звук уведомления, но не реагировал. Ему хотелось плакать, правда, но он не мог, оттого трясся сейчас, словно осиновый лист. Юноша ощущал себя шариком, наполненным эмоциями, который вот-вот лопнет и выплеснет, наконец, всю эту ношу, однако он не мог. Ему хотелось побыть в одиночестве, чтобы никто не видел его таким слабым. Он даже не смог дать отпор преподавателю из-за дрогнувшего голоса. Над ним снова смеялись из-за какой-то ерунды. Сегодня в университете он не желал более появляться, потому вышел на улицу. Сентябрь был к нему снисходителен, оттого могучий порыв ветра, шуршащий листьями по территории корпуса, затих, стоило ему попрощаться с последней ступенькой. <Tartaglia207> [02.09.2013 8:45] На улицц вышел. В уник сеглдня не вернусь       Он даже не исправлял ошибки в тексте. Покинув территорию образовательного учреждения, Злотницкий нервно закурил, прогоняя произошедшее только что снова и снова. Порыскав в кармане, он не нашел свои ключи и понял, что те в ветровке, висящей в раздевалке в холле, куда возвращаться он точно не хотел. <Tartaglia207> [02.09.2013 8:49] Бляха мои ключи в куртке в раздевалке Я не знаю куда идти что делать это ужас       По отсутствию запятых Вишневский понял, что ему правда хреново, причём настолько, чтобы их не ставить. Такая привычка часто выдавала его подавленное или тревожное состояние. <Iter_95> [02.09.2013 8:51] Давай я тебе куртку на перерыве вынесу? Сможешь подождать? Не замёрзнешь? Этот урод даже заикаться про твоих родаков не имел права. <Tartaglia207> [02.09.2013 8:52] Подожду. На лавочке у соседнего дома, ОК? Меня от злости на него трясет <Iter_95> [02.09.2013 8:54] Я рядом. Могу уйти с пар и мы вместе пойдём ко мне. Как твои родаки отреагируют на то, что он сказал? И на прогул <Tartaglia207> [02.09.2013 8:55] Давай. А вообще хреново. Они же меня сюда запихнули, как это так я отношусь плохо к преподам и учёбе как я могу       Тарталья вышел из сети. Он засунул телефон в карман, все буквы из сообщений, даже без знаков препинания, смешались в его голове в полнейшую кашу, причём недоваренную и с комочками.       Стоило паре завершиться, как Итэр сорвался с места, схватил обе куртки и вылетел на улицу. Накидывая ветровку на плечи своего любимого, он чуть наклоняется, чтобы взглянуть на его лицо, однако у него это не выходит. Парень отворачивается, прикрываясь волосами.       Подавление эмоций приводит к тому, что они не находят выхода и начинают уничтожать всё внутри организма. Именно этот способ саморазрушения выбрал Тарталья: нельзя плакать. Даже сейчас, когда Вишневский взял его за щёки и наклонил к себе, ни одна слезинка не скатилась к его пальцам. Белокур знал об этом, потому молча взял его за руку и приготовился развернуться, но Тарталья резко приблизился к нему и обхватил.       Сжал, что было сил, утыкаясь носом в плечо. Из-за их разницы в росте это выглядело слегка забавным, ведь Итэр почти висел в воздухе, однако он быстро понял, что к чему и мягко обхватил его шею. На них не смотрели косо, ведь из-за косички тот был похож на девчонку и сейчас это только играло им на руку. Все прохожие думали, что милая девушка обнимает своего парня, потому не тревожили их.       Глаза Злотницкого намокли. Он не помнил, когда последний раз такое происходило и это явно был какой-то сдвиг, однако дальше дело не пошло. Все слёзы остались внутри него. Они копошились где-то в груди и желудке, вызывая не столько изжогу от попытки истребить собственные эмоции, сколько тошноту от своей же слабости. Электрический импульс чувств, пронзивший его тело, заставил вздрогнуть, что сполна ощутил Итэр. Мягко касаясь его волос, поглаживая по затылку и той части спины, до которой он в таком положении мог дотянуться, он старался его успокоить. Дать понять, что он рядом. Он не смел целовать его сейчас, ведь они были на публике, как минимум не за дверями квартиры Вишневского, ну, или хотя бы дверцей последней туалетной кабинки, куда оба часто убегали чтобы обменяться сигаретами или поцелуями.       Всё, на что решился белокур — поцелуй в лоб. Итэр сейчас совсем не был похож на себя буквально год назад. Если ранее он вешался на шею каждому, кто уделял ему время и делал знаки внимания, то сейчас он наконец-то остановился на одном партнере. Это не было похоже на него и на эту тему ему предстояло ещё много размышлять. Когда Тарталье стало легче, он взял его под руку.       — Он на нас из окна смотрит. — Чжун Ли стоял в аудитории и наблюдал за их поведением. Излишняя тактильность парней показалась ему странной, но когда он понял, что те увидели его, молча отошел от окна и записал рядом с напоминанием о неуде Тартальи, что ему стоило бы ещё записать ему прогул второй пары, поскольку понял, что в ВУЗ сегодня они явно не вернутся. Внутри что-то ёкнуло, но совсем слабо. Еле ощутимо. Мужчина даже не обратил на это внимание.

***

      Тарталья и Итэр стали получать излишнее внимание от нового преподавателя. Он всегда смотрел на них, если те переговаривались на паре, но не только потому, что они создавали перманентный шум. Он стал что-то подозревать. Его основной претензией являлась их неуспеваемость по истории юриспруденции. У кого-то из них сильно заметная, у кого-то менее выраженная. Причиной этой неуспеваемости он видел их слишком близкие отношения, кажущиеся ему настораживающими, вызывающими подозрения.       После очередного плохо написанного теста он попросил юношу задержаться после пары.       — По моему предмету вам предстоит сдать экзамен. Вы понимаете, что не аттестация по моему предмету просто закроет вам доступ к получению остальных зачётов, сдаче сессии, окончанию вуза и так далее? — по лицу Тартальи было понятно, что находиться здесь он, мягко говоря, не хочет.       — Я понимаю, — цедит тот сквозь зубы, подпирая голову кулаком. — Я могу идти?       — И далеко ли вы собрались? За вами пожар бежит? Я сейчас вам дам задание. Если вы выполните его, то я «разрешу вам получить образование». — мужчина стал просматривать свои заметки, а также журнал.       — В каком смысле? — парень в недоумении вынужден напрячься.       — В том смысле, что закрою глаза на ваши периодические прогулы, ужасные конспекты и то, как вы лобызаетесь с вашим другом на моих занятиях. — Чжун Ли стал что-то записывать, а вот на Тарталью нашло любопытство.       — В каком это смысле «лобызаемся»? — Тарталья прекрасно знал значение этого слова. Его беспокойство нарастало, ведь, во-первых, какое право он имел лезть в их отношения, а во-вторых, неужели он стал догадываться об их отношениях? Этого обоим не хотелось. Мало того, что у них были итак достаточно напряженные отношения, что особенно проявлялось на сессиях или рубежных контролях, так они могли стать ещё более предвзятыми и ужасными, если мужчина узнает, чем они занимаются за закрытой дверью квартиры Вишневского.       — Мы с Тамарой ходим парой. Слышал такое стихотворение? Так вот, это вы. Ни на минуту друг от друга не отлипаете. — Чжун Ли говорит это как бы невзначай, попутно завершая запись задания. — Вот вам учебник. Из него конспектируете во-от эти параграфы. — от их количества у Злотницкого отвисла челюсть.       — А вас это не ка... А? Почему так много? — юноша возмутился, поправляя волосы.       — По одному параграфу за каждый раз, когда ваше поведение мне не нравилось. У меня всё записано. — тот показал ему листочек с простыми черточками, однако внизу нумеровались пункты списка, где было подробно изложено, чем же рыжеволосый не угодил преподавателю сегодня. — Время сдачи — конец следующей учебной недели. Если принесете позже четверга, то есть у вас есть целых шесть дней, мы, ну, да и не только мы, весь педагогический состав с вами попрощается, потому что с таким количеством пропусков и неудов как у вас, обычно, долго не живут. Да и у вас есть долги, некоторые чуть ли не с прошлого года тянутся. Сейчас у вас есть отличный способ очистить карму.       — Я понял. — взяв листок с записанными там номерами параграфов, а также названиями тем, конспекты по которым он не сдал, Тарталья еле как поднял огромный учебник, которому было, кажется, лет сто. Выходя из аудитории и оценивая фронт работ, он тихо причитал себе же под нос. — Развал Советского Союза? Да когда эту срань писали, ещё тамплиеры за мамонтами бегали.       О старой книжке и своих долгах думать он планировал явно не сегодня. Да и не завтра, как, впрочем, и послезавтра. Выходные ведь. Утром понедельника у него нашлись более важные дела, как и вечером вторника. Уже в четверг ему предстояло сдавать все конспекты, которые он пропустил или написал паршиво. Среда была неким рубежом недели. В этот день было мало пар и все они были несложные, потому Итэр позвал его к себе. Они снова были одни: смотрели телевизор, развлекались, танцевали, целовались и обсуждали что-то. Так проходила почти каждая их встреча.       — А я же тебе так и не рассказал ту историю! Короче... — но тут разгоряченного Тарталью словно окатили холодной водой.       — История! Блядь! — он схватился за свой рюкзак, куда ещё в прошлую пятницу закинул ненавистный учебник. Рядом красовался помятый листочек с около бесконечным списком того, что ему нужно было переписать. — Мне конец. — опустошенный парень уселся на кровать, понимая, что сейчас почти шесть часов вечера и у него есть если не часов 14 на переписывание, поскольку так придется совсем исключить сон, то максимум часов восемь, ведь сколько-то поспать всё-таки нужно.       — Что? Что там? Это всё тебе надо переписать? Твою ж... — Итэр сам хотел поступить сюда, потому криво-косо, но все задания делал в срок, чего нельзя сказать о Тарталье. Он уселся за стол и судорожно стал всё переписывать. Часто ошибался, от ошибок его трясло, ведь вылетать из университета ему было невыгодно, поскольку пока что он зависел от родителей, а отчисление для него означало просрочку всех платежей по кредиту их доверия и, следовательно, вылет из квартиры. Ему теперь восемнадцать и крутиться он может сам, как хочет, а то, что они его до сих пор не выгнали, видимо, было высшей степенью благосклонности.       За переписыванием и конспектированием прошло уже несколько часов. Рука жутко болела от перенапряжения, на среднем пальце точно должна была появиться мозоль. Всё, что мог сделать Итэр, воркующий возле него в помятой пижаме и с зацелованными губами, так это приносить ему новые порции чая и изредка гладить по голове.       Наступила полночь, параграфов осталось совсем мало, вот только Злотницкого рубило. Итэр уже готовился ко сну и звал парня с собой, пока тот не заснул прямо за столом, шумно уронив голову на конспекты, которые от количества исписанных страниц стали чуть мягче и слегка сгладили его падение. Вишневский подложил под его голову подушку, а сам лёг на кровать, подкладывая под грудь одеяло и стал сам переписывать остаток. У него на это ушёл час. Парень настолько замотался, что даже не смыл косметику, хотя собирался, однако усталость взяла своё. Итэр отключился, лёжа на конспекте и утыкаясь туда лицом.       Удивительно, что никому из них в эту ночь не приснилось какое-то историческое событие, хотя никто, в прочем, и не был против. От одного только упоминания данного предмета начинало тошнить. Будильник начал верещать ближе к семи утра. Блондин откинул телефон куда подальше и провалялся на кровати до семи тридцати. Открыв глаза, он взглянул на часы и рванул с кровати, захлопывая конспект, даже не оглядывая его лишний раз. Он резво будит Тарталью, заработавшего за семь часов сна сидя каждую стадию сколиоза по очереди, накидывает на себя рубашку и джинсы поверх пижамных шорт, а затем летит в ванную подводить глаза и подкрашивать губы, помада с которых подозрительно криво смазалась, но времени разбираться уже нет.       Тарталья же закидывает тетрадь в рюкзак, надевает два разных носка и даже не свою рубашку. В их телосложении была несильно заметная разница, но пуговицы на его груди не сходились, оттого пришлось оставить их расстегнутыми, пулей влетая в джинсы и наспех заправляя шнурки в кроссовки.       Они успели ровно к началу первой пары, коей являлась их «любимая» история юриспруденции. Вваливаясь в аудиторию, чуть не ломая ноги, оба занимают свои места, конечно же, рядом друг с другом. Тарталья достаёт тот громадный учебник и выдыхает, понимая, что теперь он сдаст его, конспект с долгами и заданием и от него отстанут. Чжун Ли расположился за преподавательским столом, готовясь начинать занятие. Его взгляд мигом зацепился за Тарталью.       — Товарищ Злотницкий готов сегодня сдать мне то, что должен был? — завел он, будто злорадствуя, хотя ему просто хотелось справедливости: чтобы студент, не желающий учиться и ничего не делающий, не мешал остальным и не занимал место.       — Да, готов. — этот ответ не сколько поразил преподавателя, сколько обрадовал. На секунду он даже подумал, что ему удалось исправить нерадивого ученика.       — Тогда в конце пары сдадите мне конспект. Сейчас мы проведём тестирование. Оно будет несложным. Это, скажем так, демоверсия контрольного рубежа, который будет уже совсем скоро, в конце модуля. Сейчас отложите книги и конспекты, передавайте листы с заданиями по рядам, после мы проверим задания вместе. — про конспект Тарталья и думать забыл, пока не наступил конец пары и его не растолкал Вишневский. Со спокойной совестью оставив тетрадь на столе преподавателя, они вышли из аудитории и вдохнули чистый воздух свободы. Плевать, что впереди было ещё несколько пар. Кончился их самый главный кошмар, а именно пара по истории, так что теперь можно было расслабленно досидеть оставшиеся пары.

***

      Чжун Ли закончил проверять тесты первых курсов и наконец принялся за конспект Злотницкого. Он оставил его на сладкое, поскольку был наслышан о характере парня и его отношении к учёбе, оттого было только интереснее, как он выполнил такое задание. Сам Чжун Ли, честно говоря, сел бы за него с неохотой, будь он студентом. Конечно, он любил историю, но не любил, когда его принуждали выполнять что-то.       Открывая тетрадь, мужчина пролистывает первые темы и добирается до «литературного шедевра». Бегло пробегая глазами по основным моментам, он добирается до последней страницы. Казалось бы, почти тридцать минут кропотливого всматривания в написанные размашистым наклонным почерком предложения — не так уж и много, сейчас будет последняя тема и всё, но тут взгляд преподавателя упал на отпечаток губной помады. Яркий, сочный, оставленный аккурат после записей, как подпись. Ранее ему приходилось натыкаться на следы от капель слёз, но он не предавал этому значения. Конечно же, он не знал, что эти слёзы принадлежали Итэру. Его сонные глаза слезились, оттого могли подпортить буквы в некоторых местах опрометчиво уроненными слезинками, но след от поцелуя...       Мужчина даже не понимал, как это трактовать. Попытка подкупить его? Заигрывание? Учитывая то, как близок Злотницкий был с Итэром, что сам мужчина не раз замечал, неудивительно, что он мог заигрывать и с ним. Чжун Ли не знал, считать это за комплимент или оскорбление. Что-то настолько простое, как поцелуй, оставленный на клетчатом листе бумаги, смогло выбить его из колеи: заставить откинуть в сторону мысли о работе и погрузиться в раздумья о том, что же всё же значит сия наскальная живопись.       Путём мозгового штурма он решил, что этот отпечаток губной помады — некий вид взяточничества. Конечно, размышлять о том, что студент предлагает в прощение долга свою натуру, было неподобающе преподавателю, но разве подобало студенту целовать свои конспекты?       Разумеется, на напомаженного Итэра, заснувшего лицом на тетрадке, и таким образом оставившего этот поцелуй, он подумать никак не мог, оттого все подозрения легли на Тарталью. Захлопнув тетрадь и помотав головой, чтобы отбросить звеняще пошлые мысли, Чжун Ли встал из-за стола, начиная размышлять над тем, с чего начнёт завтрашнюю воспитательную беседу со Злотницким.

***

      — А товарища Злотницкого я попрошу задержаться. Вишневский, не грейте уши. — счастливое лицо Тартальи быстро переменилось. Он не понимал, где опять провинился.       Усаживаясь напротив мужчины, без конца протирающего очки, тот начинал анализировать его эмоции на лице, и приятная беседа — явно не то, чего ему стоило ожидать.              — Я, конечно, понимаю, что вы ещё молодой, иногда не осознаёте последствия своих действий, но «это» уже выходит за всякие границы! — со стороны картина могла показаться забавной, ведь между Тартальей и преподавателем было чуть больше десяти лет разницы, но звучало оно так, словно вековой дуб учит совсем ещё молодой, только проклевывающийся росточек.       — А что «это»? — Чжун Ли достаёт конспект студента. Парню неясно, что тому не понравилось в свежих записях.       — Я подозревал о ваших наклонностях, но чтобы так внаглую, ещё и с преподавателем! — раскрытая на той самой позорной странице тетрадь объяснила ему не всё, но многое. Как, например, причину злости мужчины.       — Что? Откуда это здесь? Это не я! Какие ещё наклонности?! — пусть это и было правдой, ведь об отпечатке помады Злотницкому доселе не было известно, это уже не было важно: каждое его слово, сказанное в свою защиту, звучало бы как оправдание, причем весьма нелепое.       — Ваши глупые отговорки я слушать не собираюсь. Я могу расценивать это как попытку подкупа, верно? Заигрывание тоже в своем роде шантаж. Да и как вы можете говорить, что это не вы, когда у вас все губы в смазанной красной помаде? Я даже без очков это вижу — сердце юноши пропустило удар. Он находился в максимально невыгодном положении.       «Твою же мать, Итэр!» — ему вспомнился жаркий поцелуй. Единственный. Один только лишь за целое буднее утро! И именно он сейчас выставил парня в отвратительном свете. Он не до конца осознавал, как это всё выглядит в глазах мужчины, но хотел верить, что до отчисления не дойдет. Бешеной каруселью крутилась в голове цепочка: долги —> отчисление —> «Я бездомный». Конечно, он мог бы пожить у Итэра, но это нужно было согласовывать с тем другом, у которого тот проживал, а сделать это было бы трудно. «Лишний рот» в семье не нужен никому. Новое спальное место, новая графа расходов. Он ещё только учится и даже не имеет опыта нормальной работы, потому не сможет обеспечивать все свои траты.       — Вы пошли на юридический факультет, на уголовно-правовой профиль и даже не можете продумать сокрытие следов преступления. Вы должны будете бороться с преступностью. Каким же юристом вы будете? Даже за нашу страну страшно. — Мужчина потер виски и после взялся за переносицу, но эмоции в Тарталье взяли верх.       — А это и не ваша страна! — уже давно Чжун Ли никто не указывал на то, что он приезжий. Но по сути он и не приезжий, а даже коренной москвич, однако оба его родителя были из Китая, оттого на секунду тот даже запутался, кто же он такой. Мужчина сидел неподвижно уже секунд двадцать, словно в прострации, что, безусловно, насторожило Тарталью, однако после к нему вернулся рассудок. Требуется сохранять не только ясность ума, но и авторитет, оставляя на задний план рефлексию и прочие мелочи.       — Вас это не касается. Вы очень ловко переводите тему. Сейчас мы обсуждаем это непотребство из вашей тетради. Что мне сделать, выставить вам по двойке за каждый ваш долг, или сразу поставить вопрос о вашем отчислении? — возмущению Злотницкого не было предела. Он был готов рвать и метать.       — Но я же всё написал! Каждую тему! Вы правда хотите поставить вопрос о моём отчислении за простой отпечаток помады? Давайте я вырву листок и мы забудем об этом? — его отчаяние достигло предела. От истории начинало тошнить.       — То есть теперь вы готовы признать, что это вы сделали? — от того, насколько Чжун Ли упирался в своё мнение о том, что это сделал именно Тарталья, парня уже выворачивало от ярости. Он вцепился в свою тетрадку и они буквально стали играть в перетягивание каната.       Вот только бумага — вещь непрочная и имеет свойство рваться, потому, когда юноша стал утыкаться в потолок своей возможности, тетрадь разделилась на две части: в руках преподавателя остался обрывок странички со следом поцелуя, чуть смазанным из-за взаимодействий с ним, а у Тартальи остальная тетрадь. Злотницкий ударился локтем об пол, ведь свалился вниз, когда сражался за собственные записи. Наспех отряхнувшись, что-то бубня под нос, он попросту покинул аудиторию. Ему было плевать, что мужчина сделает с ним. Не аттестует, отчислит, да хоть убьёт, лишь бы только не видеть его безэмоциональное надменное лицо, куда парень с радостью бы плюнул, за все нервы, потраченные им на его предмет.       Потирая ушибленный локоть, он в прострации вышел из аудитории. Впереди было ещё несколько пар, но разве это его волновало? Конечно, нет. Засунув конспект поглубже в опустевшую после сдачи массивного учебника сумку, Злотницкий покинул учебное заведение и сообщил об этом Итэру, совсем не подозревая, что автор поцелуя в его тетрадке именно он.       Сегодня ему взбрело в голову вернуться домой. Обычно при побеге с пар они забегали к Итэру, но сегодня размышления привели Тарталью к его собственному дому, да и белокурому нужно было позакрывать долги, потому пересечься сейчас они бы не смогли. Заходя в квартиру и готовясь получать оплеуху за прогулы, он заметил отсутствие вешалки для одежды возле двери, что показалось ему странным. Квартира выглядела иначе.       — Мама? — Маргарита хлопотала на кухне с коробками. Тарталья, заходящий внутрь, не понимал, что происходит.       — Уже вернулся? Лёша, иди сюда! Он дома. — парень уже подумал, что сейчас ему прилетит группового леща.       — Мам? Что происходит? Где вешалка? Зачем коробки? — в мыслях промелькнуло самое страшное: что, если их вещи, если не саму жилплощадь, забирают за какие-то долги?       — Рит, ты ему не говорила ещё? — мужчина встал в дверном проёме с вещами в руках.       — Нет. Ждала, пока с учёбы придёт. — напуганные глаза Тартальи говорили сами за себя. Он не понимал, что происходит.       — Бабка твоя померла. А в завещании тебе квартиру оставила. Целиком. Коза... — последнее слово его отец сказал почти шёпотом. Юноша даже не хотел разбираться, по какой линии эта самая бабка. Лишь ждал, пока тот закончит. — И раз у тебя своё жильё есть, ну, там однушка, но такая... Нестыдная. Мы решили эту квартиру продать и за город перебраться.       Всё двигалось слишком резко. Какая бабка? Какое за город? Какая квартира? Откуда у него вообще бабка? Почему он про неё не помнит? Не является ли это отмазкой, чтобы филигранно вытолкать сахарного парнишку во взрослую жизнь? Ответов на эти вопросы он не знал. Ошарашенный Тарталья стоял посреди кухни. Той самой кухни, где когда-то ему пришлось скурить залпом целую пачку. Неприятные воспоминания легонько похлопали по щекам, а вот кошмарное осознание того, что теперь придется жить одному нанесло сокрушительный удар под дых.       — И вы что, уже съезжаете? — стоило только родителям юноши исправиться, избавиться от алкогольной зависимости и найти работу, как они решили оставить его. Пусть ему было 18, внутри он был ребёнком. Мальчиком, чей рот закрывали ладонью, веля не плакать и не двигаться. Мальчиком, который в ужасе убегал из дома и пытался найти счастье в толпе снующих прохожих, которым не было до него дела. Кажется, ничего не поменялось. Даже сейчас у него никто ничего не спросил.       — Да как это уже? Бабка то недели две назад померла. Нам только сегодня утром рассказали. — его мать говорила об этом так легко и непринужденно, что это пугало.       — И почерк её примерно в то же время смогли разобрать. Она писала, как курица лапой. Ну, неудивительно. — Алексей стал скручивать провод электрочайника и искать от него коробку. — Да и ты уже здоровый лоб. Восемнадцать то есть.       — А? Я? А что мне делать? Всё как-то резко происходит! Мам... — он чувствовал себя брошенным. Его не готовили к жизни одному. Ладно бы в общежитии, ещё терпимо, судя по рассказам знакомых, но совершенно одному в собственной квартире? На что ему жить? Откуда взять деньги? Он всего лишь студент с крайне сомнительным и немногочисленным опытом работы, он не справится. Не вывезет.       — Мы тебе сейчас ключи отдадим, чтобы ты без дела не болтался. Съездишь, осмотришься, потом вещи туда перевезёшь. Там район неплохой, не заблудишься. Местность почти как у нашего. Но к центру ближе. И к твоему университету. — женщина потрепала сына по голове. Тарталья привык к крикам, холоду, но совсем не к тому, что его могут трепать вот так по голове, как будто с заботой. Однако какая речь идёт о заботе от человека, который вот так просто готов сказать «Мы переезжаем, ты теперь живешь самостоятельно».       — Чего? А почему вам переезжать то нужно? Ну, в плане, почему вы здесь не останетесь? — Злотницкий пытался ухватиться за снующую по кухне маму, собирающую столовые приборы. Парень настолько редко появлялся дома из-за того, что был с Итэром, что буквально не заметил, как отдалился от семьи. Однако такая сепарация вовсе не означала, что он готов жить один. Как он будет справляться сам, без банально-минимальной помощи рядом? И причем помощи не абы кого, а собственной семьи, ну, или хотя бы мамы.       — Лёшке работу хорошую предложили, а предприятие находится не в черте города. А там рядом дом продаётся.       — Если эту квартиру продать, на него как раз хватит. А ты, вон, начнешь самостоятельно жить. Давно пора вылезти из-под мамкиной юбки.       — Лёш! Ты же знаешь, что мне юбки уже не нравятся... — пока родители говорили о своём, Тарталья стал теребить пальцы и впиваться ногтями в ладони и тыльные стороны фаланг, лишь бы понять, что это сон. Однако пробуждения за вышеуказанными действиями не последовало. От страха стало неприятно скручивать нутро.

***

      Тихая, вычищенная уже почти наполовину однокомнатная квартира. Здесь когда-то кипела жизнь, но теперь даже радио, стоящее на подоконнике, не играет и не скрежещет гулкими помехами. Тарталья проходит внутрь и осматривается. Это его новый дом. Конечно, сюда он перевезёт часть своих вещей, однако от этого та не станет менее безжизненной. Парень даже не мог представить, что это место ему теперь нужно называть домом.       Да, теперь они с Итэром могли видеться чаще, да хоть жить вместе, что сперва казалось ему неплохой идеей, вот только это была однушка, потому тут бы чисто физически не хватило места не столько для двоих людей, сколько для вещей одного из них, да и нужно было бы делать дубликат ключей, а это дорого, а с деньгами туго, да и тот вообще мог не согласиться.

***

      Чжун Ли же отвел последнюю пару и стал по обыкновению прибирать кабинет. Лежащий смятый листок с отпечатком помады не давал ему покоя. Он, разумеется, не знал, что ненарочным автором этого произведения является Итэр, потому думал, что получил этот «поцелуй» от Злотницкого. Мужчину напугало то, что внутри него проскочило какое-то чувство. Будто прошло прямо насквозь. Это явно было нехорошим знаком. Собрав волю в кулак и отбросив мысли обо всякой романтике, тем более со своим студентом, и тем более когда это Злотницкий, преподаватель закрыл кабинет на ключ.       Спускаясь к посту охраны, он представил, как Тарталья оставлял поцелуй на этом конспекте. Эта мысль, промчавшая, словно молния, заставила его самого оцепенеть, а щёки мужчины вспыхнуть. Он не мог позволить себе думать о таких непотребствах. Поцелуи, конечно, ассоциировались у него с романтикой, но с одной стороны: не с собственным студентом же? С другой стороны, этому студенту уже было восемнадцать лет, но с третьей... В таких раздумьях Чжун Ли чуть было не проморгал поворот к своему дому. Захлопывая дверь машины, тот решил, что если погрузится в работу, то перестанет думать обо всякой ерунде. Ему не нужна любовь ни в каком её проявлении. Он научился жить без неё и прекрасно справляется с этим чуть больше десятка лет. У него есть престижная профессия педагога, статус, в целом неплохая заработная плата. Зачем в его жизни нужна такая бесполезная вещь? Почему он вообще смеет представлять, пускай даже только представлять и только-только гипотетические отношения со студентом? Даже не со студенткой!       Мужчина, снимая с себя пиджак и аккуратно вешая его на плечики, вспомнил свою самую первую любовь. Конечно, любовь это громко сказано. Первый случай, когда он ощутил жар внутри по отношению к другому человеку, причём тоже парню. Собственный одноклассник. Яркий, открытый, излучающий свет, однако за всё то время ни разу не посмотревший в его сторону. Этот парнишка сильно напоминал ему Тарталью. Они правда были похожи. Конечно, тот не мог быть его отцом, но такое сходство пугало. Означает ли это, что у Чжун Ли есть определенный типаж?       Настолько нестандартные мысли загнали его в тупик. Хлопнув по столу для привлечения своего же внимания и отвлечения от всего этого чувственно-сопливого бреда, тот уселся за проверку конспектов, собранных у другой группы и постарался вообще больше не думать о Тарталье. Это было неподобающе человеку вроде него. Нельзя.

***

      Тарталья всё так же сидел в той квартире. Пытался привыкнуть, что-то придумать. Ему казалось, что это сон, так не бывает и настолько кардинальные изменения никогда его не коснутся. Все эти мысли утомляли. Злотницкий молча закурил. Ему было лень даже встать со стула. Страх за будущую самостоятельную жизнь словно припечатал его к полу, словно сейчас он был в месте, где гравитация походила на ту, что на Юпитере.       Мысли съедали. Прокручивая из раза в раз сегодняшний день, так или иначе он возвращался к моменту с отпечатком губной помады в своём конспекте. С очередной затяжкой в голове что-то щёлкнуло. Кто имел доступ к его тетради, пухлые губы и, самое главное, красную помаду? Сомнений не было никаких. Итэр...