Студент, не знающий историю, или все нюансы любовного треугольника.

      Кажется, с окончанием школы вся жизнь пошла наперекосяк. Нечто столь стабильное, ведшее тебя под руку целых одиннадцать лет, вдруг заканчивается. Теперь ты вынужден идти по канату над пропастью неизвестности в одиночку. В случае Тартальи — почти в одиночку.       Для него выпускной и прощание с одноклассниками стали моментом не трогательным, пробивающим на слезу, а скорее праздником. Что-то в духе его самых первый Дней Рождения, когда родители, намазывая тарталетки с икрой, украшали залы роскошной квартиры гирляндами и заворачивали подарки в пестрые упаковки. Он был рад больше не видеть тех, кто высмеивал его материальное положение. Юноша понимал: всё, что есть у этих детей, рождённых с золотой ложкой во рту, как и он когда-то, например, статус, высокое положение в обществе, связи, зависит только от их родителей, готовых перегрызть друг другу глотки не только за лишний рубль, но и за своих детишек.       Потеряв всё, он осознал, насколько глупыми выглядели гонки напомаженных принцесс в золоченых украшениях или принцев в лакированных ботинках из натуральной кожи. «А у меня есть это», «А у меня — вот это» — как же он устал выслушивать такое за десяток лет, проведенных в этой «колонии», снаружи походящей на музей Дарвина. В его классе все было точно так же: толпа обезьян, скачущих по лианам. Тарталье казалось, что нищета — это навсегда. Словно клеймо, выжженное у него прямо на лице, но, вернувшись в очередной раз домой, он не обнаружил там родителей.       Злотницкому это показалось странным. В вечернее время те всегда сидят на кухне перед пузатым телевизором, чудом сохранившимся за долгие годы эксплуатации, часто с пивом, иногда с простой газировкой, но теперь квартира выглядела пугающе пустой. Проведя около часа погруженным в собственные мысли и занятый своим делом, он не заметил, как в замке начал проворачиваться ключ. На порог ступил Алексей, за ним Маргарита — оба абсолютно трезвые. Розовощекие, пусть на их лицах уже прослеживалась если не старость, для неё, всё же, пока рановато, то определенно зрелось, но не было ни капли похмелья. Они, разуваясь, обсуждали что-то, поначалу не замечая сына.       — Где вы были? — Тарталья не помнил, когда последний раз говорил с родителями. Так уверенно, чётко что-то спрашивал, глядя прямо на них.       — Странный вопрос. На работе. — «Работа? Сколько я пропустил, сдавая экзамены? Почему они не пьяные? Почему пахнут духами и парфюмом, а не табаком и сыростью?» — удивленное лицо отпрыска смутило их. — Я же мусор ещё утром просила вынести. Опять ветер в голове. Давай, пока я ужин готовлю, сделай доброе дело. — «Ужин? Мама? Приготовит? Сама?» — вопросов все больше, онемение от шока всё жестче охватывает каждый мускул, пока его «статую» не разбивает... Не удар. Легкое прикосновение матери к слегка раскрытому кулаку веснушчатого, заставляющее скульптуру вновь обратиться в человека, поддерживающего связь с реальностью: в руке возникает пакет с мусором, куковавший около порога почти половину суток. Поднимаясь к мусоропроводу, он не верит своим глазам, не может осмыслить происходящее. Неужели всё наладится? Пусть в его голове и гуляет ветер, сейчас как раз июльский ветерок обдувает его лицо. Обволакивает, треплет волосы, приглаживает их и вдыхает в Злотницкого новую жизнь.

***

      Шум, гам, громкая музыка, яркое солнце. Хруст листьев под ногами, давящие ботинки, стесняющие движения и прессующие большие пальцы ног изо всех сил. Не застёгнутая вторая пуговица рубашки, с нею в паре — вовсе отсутствующая первая. Мимо снуют цветастые силуэты, рябит в глазах, веки опускаются. Монотонный, можно сказать перманентный гомон сливается воедино, Злотницкий перестанет различать тембр и высоту голосов, кружащих возле него, словно спутники возле своей планеты.       Полусонный взгляд окидывает размытые, аляповатые, пестрые, быстро сменяющие друг друга объекты и не может послать в мозг сигнал, отвечающий на главный вопрос на основе полученной информации: где он, чёрт возьми, находится? Остаточное тепло от мягкой родной постели тоскливо ласкало кожу, постепенно оставляя его под порывами ветра, создаваемыми людьми, проходящими то слева направо, то справа налево, словно они водили вокруг него хоровод.       Громкий скрип микрофона, исходящий непонятно откуда, заставил распахнуть глаза. Первое сентября. Юридический университет.       — Я рада приветствовать вас, уже не просто абитуриентов, а студентов нашего университета здесь, в этот замечательный день в нашем главном корпусе... — Злотницкому показалось, что это всё сон. Он не мог поверить, что правда находится в том заведении, которое пророчили ему родители. Правда, в то время, как это самое «пророчество» зарождалось, у них ещё были деньги на покупку бюджетного места. Как много проблем можно решить деньгами, парень даже не мог представить. Вернее, не хотел, чтобы вновь не оплакивать проигранные отцом возможности.       Когда слащавая речь директора и представление подошли к концу, он оглянулся. Наконец вместо пятен он видел людей. Незнакомых людей. Он никого не знал и даже не понимал, что ему делать, куда идти. Свою группу он потерял из виду, а каждый человек, проходящий мимо него, направлялся куда-то так уверенно, словно у него был навигатор. Чтобы его не затоптали, пришлось вытиснуться из толпы, являющейся в данный момент непрерывным потоком, будто сильное течение, сносящее с ног.       В него врезается юноша, ударяя прямо по середине плеча своим собственным. Это помогает очнуться:       — Ай! — присмотревшись, Тарталья понимает, что видит кого-то знакомого. Черты лица жгучими отпечатками пульсируют в памяти, взгляд прокаляет воспоминания. Итэр. Тот самый товарищ по несчастью, учившийся на гуманитарном профиле, выслушавший его на балконе в разгар той самой тусовки. — Итэр? — вопрос слегка дрогнул от волнения и некой радости, но не прозвучал чересчур пискляво.       — Прости. — услышав знакомый голос, Вишневский опешил и вонзился взглядом во встреченного человека. — Ты! — увидеть тут приятного собеседника с выпускной вписки было приятно. — Тарталья, да? Не думал встретить тебя здесь. — единственное знакомое личико излучало радость. Тревога, клокочущая внутри, медленно угасала, когда он кивнул.       — Я тоже. Вообще никого из знакомых не видел тут. — товарищ заметил его влажные от волнения ладони и любезно провел его к уборной. Волнение стихло. Пульс пришёл в норму и тот смог вновь расправить плечи. — Ты сильно изменился за эти пару месяцев. — вытирая руки, рыжий бегло окидывает взглядом своё отражение в зеркале.       — И что поменялось? — поправляя небрежно порхающие около лица локоны, тот ухмыляется в предвкушении.       — Взгляд и поведение. Они будто стали мягче. — выискивая глазами нужную аудиторию, они постепенно продвигаются вглубь здания. — Сядем вместе?       — Ну, знаешь, тогда я был пьян. И в то время в моей жизни происходили не самые... Скажем так, случилось несколько травмирующих событий. Ну, помимо экзаменов. — открывая дверь, Итэр замечает свободный стол в углу у окна. — Давай. Кидай вещи.       — Расскажешь, что тогда было? — Тарталья ясно видел, что упоминание событий мая-июня заставляют Вишневского содрогнуться.       — Возможно, потом. — они вместе сели за парту и стали слушать наставления их куратора, который вводил первокурсников в курс дела и отвечал на организационные вопросы. Злотницкий не знал, приживётся ли он в коллективе, ведь в подобных обществах, помимо школьного класса, он не находился.       Когда закончились объявленные в этот день пары, оба вышли на улицу, обдуваемые прохладным ветерком и согреваемые сентябрьским солнцем:       — И какой придурок додумался сделать субботу учебным днем? Ну выпало на неё первое сентября, так пришли бы мы заниматься третьего числа! Мир бы не рухнул. — возмущённый Тарталья спускается по ступенькам и нагоняет новоиспеченного друга.       — В декабре конец света пророчат. Может, это чтобы мы мучались дольше. Веришь? — стоило им выйти за ворота ВУЗа, как Вишневский достал две сигареты и зажигалку. Такая забота тронула парня.       — Не-а. Я не позволю концу света случиться, когда мне остался всего год до совершеннолетия. — поджигая свою сижку и мягко придерживая её губами, он высматривает автобус.       — Я не для того так мучился с экзаменами, чтобы мир рухнул, стоило мне только поступить. Слушай, завтра воскресенье. Не хочешь сегодня ко мне заглянуть? — Итэр всё ещё жил у своего лучшего друга. Партнеров он на некоторое время прекратил не то что менять, а в целом искать. Ему хотелось больше сфокусироваться на учёбе, хоть сейчас он был сосредоточен на улыбке кивающего Злотницкого. — Но если в декабре случится конец света, то не нужно будет сдавать зимнюю сессию. — посмеявшись, он присаживается на автобусную остановку.       — И это точно. — говорили они на совершенно разные темы, пока не добрались до района белокура. Тарталья был удивлён, что у них столько общего: интересы, предпочтения в музыке и кино. Родственная душа. Найти такую абсолютно случайно — шанс на миллион, и рыжему повезло наконец «выиграть в лотерею». Конечно, самое сокровенное они друг другу ещё не поведали. Слишком рано: знакомы первый день, а вывернуть душу всегда успеется, зачем спешить? Оба понимали, что громкие беседы на кухне с кружками чая в руках и прибавляющимися в пепельнице тлеющими окурками — лишь начало крепкой дружбы.

***

      Близился ноябрь. Это был их первый год без привычных осенних каникул, оттого усталость и измождённость после интенсивной учёбы не заставили себя долго ждать. Поздним вечером Итэр решил, что уже достаточно поучился и может с чистой совестью вступить в новые отношения.       Они были для него не больше, чем жвачкой, вроде «Love Is». Когда резинка теряла вкус, он без зазрения совести брал новую. Пока что парень даже не думал о том, во что такое отношение к отношениям, как бы тавтологично это не звучало, может вылиться.       Ему нравилось сидеть в интернете: там он мог придумать себе личность, имя, просто позабавиться без всяких последствий. Сейчас он сделал примерно так же. Создал страничку и отправился в путешествие: некое погружение. Сидя завернутым в плед на кровати с приглушенной настольной лампой, он орудовал мышкой и рассматривал интересующих его парней, как вдруг заметил, что кто-то оценил его комментарий и даже ответил на него. После небольшой дискуссии они перешли в личные сообщения. «Имя» Вишневский выбирал недолго. Он обожал VHS кассеты. Любил атмосферу, связанную с ними, а в его фамилии крайне удачно были все нужные буквы. Так и получилось это: <VisHnevSkiy> [04.11.2012 22:44] Не думал, что у нас так много общего окажется)       Возможно, это и банально, но ему нравилось. Устроившись поудобнее, они продолжили рассказывать друг другу о себе. Итэр ощутил то самое чувство, которое трепетало внутри при знакомстве с Сидром. Взглянув на манеру общения «неизвестного» собеседника, поскольку по именам они не представлялись, и проанализировав её, тот сразу отмёл вариант, что это мог быть он. Слегка содрогнувшись от касания ноябрьского холода, юноша накинул плед и на голову. <VisHnevSkiy> [04.11.2012 23:40] Рад, что завтра тоже выходной? <Sternchen> [04.11.2012 23:41] Конечно рад) на четыре пары в неделю меньше. А ты в каком универе учишься? Мы, судя по всему, из одного вуза.       Белокура привлекло необычное имя пользователя нового друга: «Sternchen». Было в этом что-то таинственное, манящее. Немецкий, помимо резкости на слух незнающему человеку, до боли и безумия красивый язык. Это самое «Sternchen» означало «Звёздочка». Сам он часто смотрел на звёзды вместе с Сидром. Лежал на его руке, томимый осыпающимся на кофту пеплом. Сердцебиение учащалось от мыслей про тактильную близость. Кажется, Итэру в срочном порядке нужна искра. <VisHnevSkiy> [04.11.2012 23:58] А кто тебе нравится?       В их учебном заведении учились правда красивые и талантливые люди, потому Итэр думал, что тот влюблен в кого-то со старших курсов. Ему показалось, что, возможно, было бы правильнее спросить «А тебе кто-то нравится?», словно нужно было добавить конкретики, но было уже поздно. <Sternchen> [04.11.2012 23:59] Ну, парни.       И лишь сейчас «отправитель» этого сообщения понял, что вопрос был про конкретных личностей. Нутро охватило неприятное волнение, растекающееся по желудку и ударяющее по солнечному сплетению. Он не знал, как оправдаться, ведь сообщение было прочитано. Кажется, это конец, сейчас его заблокируют, однако Итэр смотрел на экран ноутбука с довольной улыбкой. В зрачках так и читалось: «Бинго». <Sternchen> [04.11.2012 23:59] Блять нет стой подожди Я не это имел ввиду Блять <VisHnevSkiy> [05.11.2012 00:00] Круто, мне тоже) Может, встретимся? Между нами может что-то получиться, не думаешь? )       Некоторое время он отходил от шока. Его приняли. Не осудили, поняли. Руки немного тряслись от волнения, ведь он писал настолько быстро, что забыл и все правила русского языка и запятые разом. Глядя на «Мне тоже», он понимал, что наконец-то нашёл родственную душу. Это пробило не столько на слезу, сколько на трепет, разливающийся по горлу. Коалицию положительных эмоций прервало осознание того, что новое сообщение висит без ответа уже две минуты. <Sternchen> [05.11.2012 00:02] Давай! Если честно, думал, что сейчас полечу в черный список. Рад, что этого не случилось) Да и у меня отношений раньше не было.       Он всё ещё ощущал некоторую неловкость и страх того, что это всё окажется шуткой, однако кроме того, что они учатся в одном и том же университете никакой другой опознавательной информации о «Звёздочке» не было известно, чему тот был рад.       Итэр всё ещё не называл ему своего имени, ведь считал, что так будет безопаснее. Ему не хотелось в самом начале учёбы в месте, где ему предстоит провести ещё четыре года, получить погоняло «заднеприводный» или «голубой». Этим они с его собеседником были особенно похожи. Возможно, он просто себя накручивал, но это потому, что ему было известно, что случаи подобного отношения бывают. Следуя всем пунктам интернет-безопасности, Вишневский назначил их встречу в людном месте, даже заранее спланировав маршрут. Простой парк с красивыми фонарями и удобными лавочками. 5-е ноября крайне удачно оказалось выходным днём. Оба смогли не торопясь собраться. Ими не было обговорено то, как они должны были узнать друг друга, но «Звёздочка», подходя к месту встречи, даже не засомневался в том, что единственный на всю улицу человек, окидывающий взглядом близлежащие окрестности — и есть его собеседник. Подойдя ближе, он отодвинул шарф и протянул руку, чтобы поздороваться.       — Тарталья? — удивлению Итэра не было предела, но поначалу он подумал, что тот просто проходил мимо. — Ты что тут делаешь?       — Да я вчера с одним парнем заобщался, он предложил встретиться сегодня. А ты тут чего кукуешь? — спрятав замерзшие руки в карманы, он стал переминаться с ноги на ногу.       — Познакомился вчера в сети с парнем и пригласил его встретиться... Ты, случайно, не «Sternchen»? — обомлевшее лицо Тартальи надо было видеть. Его словно пронзили заостренным лезвием меж рёбер, так ещё и покрутили орудие там.       — Да, я... Это «Звёздочка» по-немецки. Услышал в какой-то песне. И первая буква там «Ш» — неловкость зашкаливала. Тарталья никогда не думал, что первым человеком, который узнает о его предпочтениях будет тот, кто впервые отнёсся к нему хорошо — его лучший друг, с которым он был крайне близок. Злотницкий безумно боялся потерять его доверие.       Принимал себя Тарталья крайне долго. Будто не мог поверить, что он такой неправильный и старался сделать вид, что это неправда. В детстве, если ему доводилось посещать с родителями светские мероприятие, примеры «мужеложства» он мог наблюдать собственными глазами. Богатым мужчинам порой было боязно, что заказанная на вечер проститутка захочет от него лёгких денег и проколет иголкой контрацептив, утягивая того в узы обязательственного брака или алиментов, потому было легче заказать проститута. Те были мягче, менее строптивы и более покорны, что нравилось мужчинам из высшего общества. Правда, конечно, не его отцу, ведь у него была любимая жена, однако к людям с подобным влечением в то время он относился нейтрально.       Стоило им остаться ни с чем, как отношение Алексея кардинально изменилось. Возможно, это из-за того, что его знакомый, как раз любящий потратить деньги на мальчишек по вызову, отказался дать ему денег в долг, да и в целом как-то помочь, хотя тот явно жил в достатке. Тогда Тарталья смог увидеть, что бывает с, как выражался его отец, «содомитами».       Факт того, что он сам стал таким же содомитом, первое время поражал его. Отвращение к самому себе нарастало с каждым днём. Приняв то, что его не привлекают девушки, Злотницкий решил, что тогда его и вовсе никто привлекать не будет. В окружающих его тогда парнях он не видел даже мало-мальски потенциальных партнеров. И тут он находит человека, с которым ему комфортно. У них много общего, тот открытый, яркий, эмоциональный, живой, и смотрит на него Тарталья, подавляющий свои неправильные чувства как может.       А теперь тот же самый Тарталья смотрит на того же самого человека. И оба знают друг о друге самое сокровенное.       — А я-то думал, что мне сейчас, как обычно, блистать придётся. Вот, даже глаза накрасил. — присаживаясь на лавочку, Вишневский, посмеиваясь, прячет руки в рукава, настолько ноябрьские холода кусались. На его лице привычная тёплая улыбка. Пожалуй, только она могла согреть Тарталью в такую погоду.       — А что за тушь? — приземляясь рядом, он начинает медленно дуть в ладони, пытаясь растопить заледенелые руки. Значила ли улыбка Итэра, что всё нормально?       — У сестры знакомого одолжил. — немного качая ногами, он рассматривал веснушки на лице юноши и мысленно соединял их в созвездия.       — А ты можешь меня накрасить? — рыжеволосый в попытках максимально уйти от темы чуть наклонил голову и нашёл в глазах Итэра одобрение. Он был тем самым человеком, который буквально улыбался глазами.       — Конечно! — согретые руки уже могли двигаться активнее, потому Итэр бережно взял его за край рукава. — Ты с родителями живёшь, да? Тогда пойдём ко мне. У меня вся косметика дома. — его румяное от мороза личико было похоже на клубнику. Сам Вишневский, разумеется, обладал навыками флирта и потому мог заигрывать с Тартальей, вот только сам Злотницкий не думал, что между ними могут возникнуть чувства. Он не позволял себе испытывать их.       — А у тебя её много? — уже давно ему не доводилось видеть накрашенных парней. Конечно, Итэр иногда подводил глаза тушью, но из-за чёлки это не всегда было заметно.       — Достаточно. На тебя точно хватит! — если рыжеволосый успел себя накрутить, то вот Вишневский не волновался совсем. Даже после сообщения о том, что между ними может что-то получиться, Тарталья в это не верил, ведь ему казалось, что Итэр имеет ввиду того парня, с которым он общался в чате, а вовсе не его самого, поскольку они были лучшими друзьями и тот думал, что это разрушит их дружбу и взаимоотношения.

***

      — Мы что, одни? — вешая куртку на крючок, юноша ставит обувь на угол коврика.       — Да. Мой друг сейчас, скорее всего, на работе. Вернётся не скоро. — тот самый лучший друг Итэра, приютивший его ещё несколько лет назад, до сих пор не знал, что парень, живущий с ним не первый год, с которым он водит дружбу почти с пелёнок, любит таких же парней, прямо как он сам. Когда Вишневскому удавалось обосноваться у своих партнёров, и если те его вдруг выгоняли, то он возвращался назад и плёл что-то о недобросовестных арендодателях квартир, которые нагло выселяли его без предупреждения. — А тебе правда парни нравятся? — этот вопрос застал Тарталью, моющего руки в ванной, врасплох, из-за чего он набрызгал воду на свою футболку.       — Да... — неуверенно пролепетал он, вытирая руки полотенцем и выползая в коридор, чувствуя себя провинившимся школьником. Своё мнение Злотницкий мог отстоять легко. Его уверенность была непоколебима, а шипы, отращиваемые им с юности, могли больно колоться и защищать его, однако всё это меркло, когда дело касалось чего-то сокровенного для веснушчатого: детства, денег или ориентации, которую тот по прежнему пытался отрицать, но белокур совсем не понял такой реакции.       — Здорово. Я просто уточнил, чтобы в дальнейшем не возникло недопонимания. — Вишневский быстро заходит на кухню, кипятит чайник и пританцовывает, что-то напевая себе под нос. Он ставит на стол две кружки, заливает кипятком чайный пакетик, достает ложку, чтобы размешать сахар и резво закрывает открытый ранее ящик ловким движением бёдер. Тарталья наблюдает за всем этим с осторожностью, словно кот, высматривающий бабочку.       Как только чай был готов, они расположились в соседней комнате, где была кровать Итэра, придвинутая к комоду с его вещами.       — Как тебя накрасить? Поярче или попроще? — выкладывая перед ним тени, тушь, помаду и множество непонятных и незнакомых тому тюбиков, тот отходит к зеркалу и вальяжно снимает с себя уличную одежду, в данном случае сперва он стянул футболку, чем вызвал неоднозначную реакцию у Тартальи — тот отвернулся и прикрыл глаза рукой, словно говоря «Я не смотрю!» — Ты чего? У тебя там то же самое, что и у меня. Я ж не девчонка.       — Но ты же все равно голый. Разве я могу на тебя смотреть? — выпрыгивая из джинсов, Итэр заползает в домашние штаны, стоя с обнаженным торсом и дразня этим своего приятеля.       — Можешь. Если тебя это так смущает, то я, конечно, оденусь. — будучи уже в пижамном комплекте, он уселся напротив. — Ну так что? Мы никуда не торопимся.       — А это потом смоется? — тот с недоверием оглядывает многочисленные тюбики и палетки. — О, я у мамы такой видел в косметичке.       — Смоется. Мы же с тобой гуляли на той неделе, у меня на лице ничего не было, хотя до этого я красился. Веришь? — томно улыбнувшись, он принялся сортировать косметические продукты, немного покачивая головой.       — Ладно, давай что-то яркое. Только не клоуном. — Тарталья не знал, что ему делать и как сесть, чтобы его накрасили, но Итэр взял всё в свои руки. Сперва нанёс крем, после тональную основу, а затем начал тушевать это спонжем. — Ой! Холодное! Тьфу! Как будто в меня губкой для посуды тычут. — тёплые руки Итэра касаются его колен и ляжек. Совсем немного, тот лишь слегка опирается на них, но это способно заставить сердце биться сумасшедше быстро. Никогда ещё ему так сильно не хотелось взять кого-то за руку, как сейчас блондина. Это явно что-то значило.       — Не бойся, привыкнешь. Не очень приятно, когда кто-то тычет тебе чем-то тёплым в лицо. — звучало это весьма похабно, оттого вызвало лёгкий румянец у каждого.       — А ты откуда знаешь? Кстати, а почему ты живешь тут? От уника далеко вроде. — Вишневский был рад, что тот сам перевёл тему.       — Ну... Я лет в шестнадцать сбежал из дома и друг детства меня приютил. Просто у меня семья была не самая нормальная. — рыжеволосый понимал, что это первый момент настолько глубокого откровения. — Моя семья была почти сектой. Я жил с мамой и бабушкой, потому что отец бросил маму до моего рождения. И в детстве меня наряжали девчонкой, потому что у меня была сестра, но она пропала. Там, в общем, долгая история. — одной рукой белокур красил его, а вторую беззаботно держал на его коленке. Поза по-турецки, в которой он находился, была плоха тем, что в любую секунду его рука могла соскользнуть ниже, что было бы неловко, но Злотницкий положил свою руку на его, будто бы инстинктивно.       — Мне интересно послушать о твоём прошлом. Поддержать тебя. — Тарталья был не таким эмоциональным, что его собеседник прекрасно знал, потому был тронут такой искренней попыткой проявить эмоции и поддержку. С детства ему говорили, что плакать нельзя. При каждой наступающей истерике перед глазами появлялась картина того самого дня, когда к ним пришли коллекторы и мать до боли и крови зажимала его рот ладонью, только бы тот не издал ни звука. После такого слёзы не просто отступали, а скорее забивались в угол и боялись высунуться. После того случая мальчишка ещё долгое время говорил шёпотом. Да и каждый его крупный всплеск эмоций приводил к неминуемой катастрофе, как, например, случай с тем самым Сидоровым, который чудом не закончился летально.       — Спасибо. Ты мне про своё тоже потом расскажешь. — мягко убирая руку из его слабой хватки, он принимается наводить красоту на его лице. — Потом я впервые взбунтовался, естественно, были конфликты, ссоры, ругань... Я постепенно отдалялся и потом просто сбежал. И продал бабкин крестик в комиссионку. — блондин засмеялся, заражая своим смехом рыжего. — Потом мне подарили ноутбук и рассказали, что в интернете можно делать, а я там нашёл своего первого парня. Потом второго, третьего, ну... так и дотянул до поступления. Там уже все стало стабильнее. — Тарталью несколько смутили рассказы друга про множественных партнёров за такой короткий срок.       — А сколько парней у тебя было? — в голосе прозвучало искренне любопытство, покрывающее собой настороженность. Итэр рассчитывал на некоторые отношения со Злотницким, потому ответы в духе «Я не знаю» и «Ну, около двадцати» отмёл сразу. Думать надо было быстро, потому он решил немного приврать.       — Парочка... С остальными были просто мимолётные интрижки и мы по итогу расходились потому, что не подходили друг другу, были слишком разными, не спевались характерами... Ну ты понял. — Вишневский не мог назвать себя шлюхой, ведь это слово, во-первых, описывает женщину, а во-вторых он просто не хотел признавать то, что, возможно, слишком мал для серьёзных отношений, поскольку перегорает после окончания конфетно-букетного периода. — Готово. Держи зеркало, оценивай.       — Ого... Увидел бы меня отец, прибил бы на месте. — Тарталья разглядывал своё лицо и не верил, что это он. Румяные щёки, подведенные яркие глаза, мягкая, нежная помада, подчеркивающая губы, всё это было ему в новинку — А где мои веснушки? Они под этой штукой?       — Это значит «нравится»? — в ответ кивок. — Веснушки... Я их перекрыл. Могу нарисовать тебе новые. Или ты можешь просто смыть макияж. — они сидели непозволительно близко друг к другу. Если для Итэра такое было не ново, то вот Злотницкий полыхал от смущения, а сердце бурно клокотало в груди, ведь такое с ним было впервые. Белокур это понимал и осознавал, что тот буквально девственно чист и может эмоционально реагировать на каждое неловкое прикосновение, что показалось ему милым. — Да и здесь нет твоего отца. Только мы. Ты и я. — этой фразой он решил его добить. Разукрасить щёки рыжеволосого в цвет сладкого болгарского перца.       Целовать его он, естественно, не смел. Понимал, что ещё рано, да и судя по фразе из переписки о том, что у Тартальи ещё не было отношений, он был «девственно чист» в данном вопросе и не имел опыта. Вишневскому хотелось забрать первый поцелуй Злотницкого в более подходящий момент.

***

      Подобные встречи они не называли свиданиями. Это слишком смущало Тарталью, а Итэр не хотел случайно проговориться перед друзьями. Каждый раз, когда выдавалась возможность совместного времяпрепровождения, они охотно пользовались ей. Тарталья так и не рассказал тому о своём прошлом, но, к счастью, Итэр, по всей видимости, просто не помнил об этом.       Подошёл период их первой зимней сессии. Это напомнило обоим подготовку к экзаменам, которые они сдавали чуть больше полугода назад, однако те поддерживали друг друга и помогали в случае чего, потому данное событие, ранее вызвавшее ужас, прошло хорошо. Новый год.       Именно на этом празднике буквально год назад Вишневский впервые изменил. Да, по пьяни, и к тому же по невнимательности, но воспоминания всё ещё не отпускали его. Также он наблюдал, что Тарталья ведёт себя безумно странно рядом с ним. Постоянно запинается, что было ему несвойственно, ведь тот был громким, твёрдым и уверенным молодым человеком. Он мог громко смеяться, иногда тараторить и бормотать, словно стараясь выгнать весь воздух из лёгких. Такое поведение сильно напрягало белокура. Ему частенько казалось, что тот под чем-то.       За несколько часов до курантов они встретились у Вишневского. Его друзья отправились закупаться, а сам Тарталья выудил минутку, чтобы сбежать от родителей, наряжавших ёлку и накрывающих на стол.       — По паре сигарет и разойдёмся? — Злотницкий небрежно разувается и будто не знает, куда себя деть.       — Да. А потом выйдем на улицу и запустим фейерверк! Ну, после полуночи. — подготавливая две сигареты и зажигалку, прямо как в первый учебный день, и, по сути, день их официального, даже второго знакомства, Итэр надевает тапочки с мягкой стелькой и накидывает кофту.       Оба выходят на балкон. За домами, царапающими небосвод на горизонте, уже раздаются салюты и громкие крики. Москва только проснулась и собирается отрываться всю новогоднюю ночь.       — Давай, поджигай от моей. — рыжий наклоняется ближе и Итэр перехватывает хлопчатобумажным кончиком мелкий огонёк, медленно разгорающийся всё сильнее. Сегодня фонари светят особенно ярко, снег мягко пикирует на асфальт и машины, укутанные в рыхлые сугробы. Лицо блондина слабо освещено тлеющей сигаретой, такое слабое свечение лишь подчеркивает его великолепие, нежность. Всё, чем был прекрасен Вишневский, было сложно описать словами. Особенно Тарталье, который выдохнул насыщенные клубы дыма, поднимающиеся вверх, словно из дымохода.       — Кое-кто обещал рассказать о своём прошлом. — старший ухмыляется. Да, вопрос прямо в лоб. Но если таковой был задан в лоб, значит они стояли настолько близко, что блондин мог бы дотянуться губами до его лба, прикрытого медно-цитрусовыми волосами, куда немного заползали веснушки.       — Тебе правда интересно? — в ответ кивок. Затягиваясь сильнее, он облокачивается на перила балкона, чуть припудренные снегом. — Когда я родился, родители были жутко богаты. Дорогие машины, вечеринки, я учился в дорогущей частной то ли школе, то ли гимназии... Или вообще лицее. А потом отец проебал всё. Просто... Просто просрал. Все перпективы, возможности, жильё, деньги... — руки сжимались в кулаки до боли. Ногти вонзались в мягкую ладонь, костяшки белели. — Этот урод нажрался и поставил на кон в дурака всё свое состояние! — Тарталья в гневе — пламя. Феникс, пожар, огромный взрыв с оглушающей вспышкой, вызывающей звон в ушах. Если его фитиль был подпалён, крайне маловероятно было предотвращение детонации. Если поблизости никого не было, выплескивал он это на себя. Когда источник ненависти стоял рядом — на него.       В этот раз досталось кирпичной стене незастекленного балкона. Со всей дури, резко, рвано, он развернулся и ударил её кулаком. Естественно, забыв подумать. Пульсирующая, жгучая боль охватила несчастные костяшки и пальцы, туша пыл и гнев Злотницкого до следующего раза. Обида за непутевого родителя отошла на второй план.       В ушах правда зазвенело. Во рту всё ещё была сигарета, о чем юноша забыл. Начиная неумело вдыхать, он чуть было не задохнулся. То ли от дыма, то ли от нехватки, или, наоборот, переизбытка кислорода, конечно, было непонятно.       Вишневский шустро вырвал сигарету из обветренных губ и затоптал её. Хватая приятеля под мышки, он поднимает его на свой уровень, чтобы тот прямо стоял на ногах, а затем начинает осматривать его руку. Мягко берёт, придерживая свою сигарету губами.       — Тише, тише, — нежный голос, словно молоко, снимающее изжогу, — Отпустило? Аккуратнее так. Можно руку сломать. Ну, пальцы. Так ты просто костяшки сбил. Кирпич то шершавый... — отдышавшись, Злотницкий поднял глаза. Теперь его щёки были красными не от злости, а от стыда. Итэр увидел самую тёмную его сторону — ярость. — Принести тебе воды? — но даже сейчас, держа его за руку в своих, стоя так близко, Итэр является просто другом. Это ранило в самое сердце.       Вырывая свою руку из хватки парня, Тарталья медленно сползает по стене. Издавая гортанный отчаянный стон, он и сам не понимает, что с ним происходит. Он совсем расклеился, ещё никогда при нём он не показывал себя таким слабым. Ему кажется, что он снова всё портит, но ни одна слезинка не смеет скатиться по его щеке. Ожидая, что Итэр вот-вот уйдёт в комнату, юноша переводит взгляд на стенку, пока не ощущает, как кто-то слегка толкается в его плечо. Итэр уселся рядом, поднося к его рту подожжённую сигарету.       — Ты остановился на отце. — медленно затягиваясь вновь, позволяя каждой клеточке тела прочувствовать этот момент, Злотницкий собирается с мыслями, покоренный заботой блондина, что даже сейчас улыбался. — Я рядом. — такая простая фраза проникла в самую глубину души, бинтом затягивая рану от неприятных воспоминаний.       — Я плохо помню детство после того момента. Там... Много плохого было. — коллекторы. Опять эта картина перед глазами. Снова бледное лицо и ощущение тяжести от материнской руки. Нельзя плакать. Вишневский кладёт свою руку прямо на руку Тартальи. Поглаживает большим пальцем тыльную сторону ладони, возвращая его в реальность. — Я из дома сбегал. Кажется, один раз? Или два. Я правда не помню. Кроме этого особо интересных моментов нет. И прости, что я так вспылил. Просто сам понимаешь, обида... Даже вспоминать об этом не хочу. Иначе костяшки на левой собью. — он слабо похихикал, поворачиваясь лицом к белокурому.       — А во сколько лет ты сбегал? — парень понимал, что нужно постепенно переводить тему.       — Да лет в одиннадцать. Уснул тогда на теплотрассе и украл у кого-то из сумки мясо. Не люблю вспоминать это время. Страшно было. И больно. — Тарталья ощутил, как тот медленно сжал его руку.       — Не вспоминай. Просто мне было правда интересно послушать. — мягкая, прежде чуть лукавая улыбка Итэра постепенно становится шире и теплее. — Я рядом. Да и я по сути тоже из дома сбежал. Мы в одной лодке. — мягкая улыбка, казалось, начинает излучать тепло.       Эти слова успокаивали Злотницкого. Им было комфортно даже молчать друг с другом. Они сидели, не говоря ни слова и просто курили, при этом держась за руки. Когда обе сигареты истлели, Вишневский достал новые.       — А не хочешь сделать цыганочку? Адреналин от новых ощущений помогает отвлечься. — теперь Тарталья понял причину его ухмылки. О цыганочке он, естественно, слышал, вот только никогда не думал, что Итэр предложит её сделать. Они сидели на полу на незастеклённом балконе. Благодаря балкону соседей сверху на них летело не так много снега, но оба начинали замерзать и понимали, что делать всё стоит быстро. Итэр вальяжно закинул на него ногу, разворачиваясь к рыжему лицом. Пусть он мог просто повернуть голову, что понимал каждый из них, он умышленно сделал именно так.       Факт того, что Итэр, ранее неприступный и недостижимый, сейчас сидит на его ногах и находится настолько близко, поражал Злотницкого, даже сражал наповал. Он наблюдает, как Вишневский заправляет пшеничные волосы за уши, улыбается, щёлкает зажигалкой. До него доносятся искры, вылетающие от прокрутки барабана. Затягиваясь, тот сокращает расстояние между их лицами, намекая юноше приоткрыть рот. Стоило только ему сделать это, как губы вспыхивают.       Вишневский не выдержал и схватил его за плечо левой рукой, а правой, держа сигарету, надавил на его затылок, жадно целуя. От шока Злотницкий отошёл быстро. Его первый поцелуй достался именно тому, для кого он его берёг. Внутри бушевали не только эмоции, но и пожары, перерастающие в фейерверки и салюты, прямо как за соседними домами. Его чувства взаимны. Первые чувства, которые он разрешил себе, не ранили его, не обожгли. Конечно, жгучее удовольствие и волнение растеклось по нутру, вот только ему совсем не было больно.       Целоваться он не умел, что белокурый понимал прекрасно, ведь сам когда-то был на его месте, потому инициативу он брал на себя. Ему безумно хотелось сказать, как он любит Тарталью, что тот зажигает в нем искру, дарит тепло, защиту, покой, но сейчас его рот был занят чужими губами, которые он старательно покусывал, доводя до красноты и не собираясь останавливаться. Затянувшись вновь, он потушил сижку об кирпич, чтобы та не мешала процессу.       — Давай встречаться? — предложение, сражающее наповал смущённого юношу. Итэр произносит это как бы невзначай, особо не отрываясь от грязного, длительного поцелуя, что удивляет Тарталью: как можно так вскользь и несерьёзно задавать столь важный вопрос? У него это не укладывалось в голове.       — Я люблю тебя... — только и пытался вымолвить юноша, постоянно прерываемый резво льнущим к его губам Вишневским. Он не желал прекращать и хотел завладеть рыжеволосым полностью. В порыве нахлынувших эмоций Итэр по старой привычке положил руку на грудь Тартальи и стал медленно двигать ей, будто играясь, однако не снискал одобрения. — Ты что делаешь? — уши покраснели на концах от стыда, а всё нутро содрогнулось, ведь это было не только горячо, но и щекотно. Белокур вернулся в прежнее положение: сидя рядом и немного прислоняясь к его плечу.       — Я тебя тоже. А что тебе не понравилось? Я просто руку тебе на грудь положил. — его мягкая улыбка перестала быть игривой, он просто подвинулся ближе.       — Ты её именно трогал. Просто это смущает. — если Тарталья мог показывать свои шипы, когда защищался, то с Итэром он таял. Растекался и млел, становился мягким и нежным, поскольку ни одному человеку в мире он не доверял так, как ему. Порой ему было стыдно за эти эмоции и такую мягкотелость, но он понимал, что это — его настоящие чувства, а не выдавленные или переиначенные.       — Она мягкая. — Вишневский видел, что вогнал его в краску и даже заставил прикрыть лицо рукой. Он уже было хотел что-то сказать, но Тарталья молча взял его за руку и наконец переплёл их пальцы, иногда сжимая её, чтобы ощутить присутствие парня.

***

      Тарталья впервые полюбил, причём по-настоящему и искренне. Он разрешил себе эти чувства. Теперь в этих отношениях он мог проявлять всю свою любовь, которую доселе ему было некуда девать. Его родители, естественно, ни о каких отношениях своего отпрыска не знали. Для них Итэр, о котором дома тот упоминал только вскользь, был просто другом их сына. Одногруппником, не ближе.       Первые отношения всегда запоминаются надолго. Злотницкий же конспектировал в памяти каждый день, проведенный ими вместе, с теплотой вспоминая, как он пришёл к новогоднему столу в тот самый день с горящими от поцелуев губами и пунцовыми щеками. Как вполуха слушал обращение президента, думая о Вишневском. Его губы и вправду были на вкус словно спелая вишня. Мягкая, нежная, очень сладкая и совсем не кислая. Может, разве что немного горькая от сигаретного дыма, которым были пропитаны стены возле них.       К каждой встрече он тщательно готовился. Когда они оставались наедине, парень старался отпечатать в воспоминаниях каждый миг. Каждый их поцелуй, всякий тактильный или «интимный» в эмоциональном плане момент. С Итэром Тарталья мог быть настоящим, но при нём он всё равно ни разу не плакал. Каким бы уставшим он не был, ни одна слезинка не смела скатиться по его щеке. Порой ему казалось, что слезников у него просто нет. Те атрофировались за долгие годы подавления истерик. Пускай те и были, но сопровождались зачастую в основном лишь гневом. Плакать он был не способен и сомневался, что вряд ли однажды случится что-то, что заставит его рыдать, в ближайшее время точно. Он смог хотя бы с кем-то быть нежным и мягким, не защищаться агрессией, а быть слабым и не стыдиться этого. Его родители перестали пьянствовать и вышли на работу, он нашёл любящего, доброго, понимающего, самого лучшего парня и, кажется, в его жизни наконец-то началась долгожданная белая полоса.

***

      — Да ты же знаешь, что сейчас история. Можно не торопиться! — майский воздух обдувал со спины, закручиваясь ветерком и подбрасывая свежескошенную траву, разнося аромат свежести по округе.       — У меня к четвертой паре мозг не варит. Особенно сейчас. — Тарталья плёлся по территории университета. Заходя внутрь, они поднимаются на нужный этаж и заползают в необходимую аудиторию.       Оба привыкли, что преподаватель по истории юриспруденции, веселый старый мужчина, рассказывает вместо материалов лекции истории из своей жизни, а вся группа слушает его и занимается своими делами. Ему не было особого дела до посещаемости и поведения студентов, которые были у него на хорошем счету, как, например, Тарталья и Итэр, которые сперва работали на свою репутацию, чтобы потом та работала на них. Смеясь с очередной шутки, они садятся на самый дальний ряд и начинают собирать свои вещи, поскольку буквально грезят уйти во время перерыва, но их смех прерывает жёсткий, твёрдый, незнакомый голос.       — Фамилии? Причина опоздания? — Тарталья уже было подумал, что преподаватель поехал кукухой, или съел что-то не то. Подняв глаза, он не увидел за кафедрой привычного им низкорослого историка с седой бородой и в графитовом свитере. Вместо него там стоял весьма молодой мужчина в изящных очках, в жилетке и рубашке, дубово-коричневых вельветовых брюках, с блестящими наручными часами. Пока Злотницкий рассматривал его лицо, опускаясь ниже, чтобы понять, кто это вообще такой и что он здесь забыл, его вновь окликнули. — Для вас нужно особое приглашение? Причина опоздания! — его голос не дрожал от слова совсем. Привыкший к мягкому бормотанию старого преподавателя, оба опешили.       — В магазине были... — рыжеволосый ощутил явное давление, когда вдруг перед ним на парте возникло два листка. Один ему, второй рядом стоящему в оцепенении белокурому.       — Для магазина у вас есть специально отведённый перерыв. Пишите объяснительную, потом с вами будут разговаривать. Если на вас и это не подействует, я обращусь «выше». Чтобы это было в первый и последний раз. — мужчина, выйдя к доске, поправил очки двумя пальцами, легонько касаясь мостика. — Сейчас мы начинаем изучение последней темы в этом учебном году...       — Пидор душный. — процедил рыжеволосый сквозь зубы, щёлкая ручкой, чтобы начать писать объяснительную.       — Ага. Что он тут вообще забыл? — Вишневский достал из пенала блеск для губ.       — Так старый препод на пенсию вышел. Это вот, замена. — их одногруппник донёс свежую информацию, от которой лица парней переменились. Преподаватель, который снабжал их забавными историями, хорошими, а самое главное, халявными оценками и в целом какой-то надеждой на будущее, вышел на пенсию прямо под конец их первого курса, отчего даже стало грустно.       — Ну ничего, этот китаёза у нас и недели не продержится. — отпивая немного воды, Злотницкий закидывает ногу на ногу.       — Ага. Зная нашу группу, его седым отсюда заберут. — оба посмеялись, но заметили на себе гневный взгляд преподавателя, который пока что даже им не представился. Вернее он представлялся, но слышали это только те, кто вовремя пришли на пару. Узкий разрез глаз более не придавал ему комичности, наоборот, делал взгляд острее, пронзающий опоздавших, словно лазер. Обоим стало некомфортно, потому они опустили головы, надеясь, что в начале второго курса им поставят нормального преподавателя.