Студент, не знающий историю, или все нюансы любовного треугольника.

      — Я не пойду сейчас ни в какую типографию, уж тем более расклеивать объявления. Фима, сейчас половина седьмого, май. На улице светло, а темнеет в девять. Что значит «наша дочь пропала»? — раздраженный мужской голос прерывается истонченным и надрывистым женским.       — Витя, как ты можешь быть таким бесчувственным? Люма уже должна была прийти со школы, она каждый день возвращается в половину четвертого. А если случилось что? — девушка, иногда теребя свои длинные светлые волосы, заплетенные в слабую косу, рассматривала лежащие на столе рукописные объявления. Рядом лежали фотографии, которые она собиралась вклеить. — Уроки у неё начинаются в половину девятого, сегодня у неё нет никаких кружков, она не предупреждала о том, что куда-то пойдет после учебы!       — Может, она к подружке забежала, не уследила за временем. Ей уже 10 лет, в таком возрасте, особенно у девочек, знаешь ли, есть подруги. Ты же сама в детстве после школы небось бежала не домой, а кататься с одноклассницами на карусели, или съезжать на ранце со снежной горки! — его воодушевление тут же перебила холодная фраза.       — Нет. После школы я всегда шла домой, чтобы успеть прочитать предобеденную молитву и сесть за уроки. Я не гуляла. — глаза Серафимы выглядели печально. Возможно, она понимала, что попросту упустила своё детство.       — Но в нормальных семьях дети гуляли после школы с друзьями, так что сейчас волноваться бессмысленно. Ты же знаешь родителей одноклассниц, с которыми она общается. Позвони им! Или наш стационарный телефон тут для декорации висит? — только вернувшийся с работы Виктор не хотел выслушивать параноидальные высказывания супруги. Будучи уставшим, ему хотелось простого человеческого: поужинать и наконец-то прилечь, однако Серафима, словно заведенная юла, вскочила с места.       — То есть у меня семья ненормальная? Ты же знаешь, что мама всю жизнь для меня всё делала. И ты знаешь, через что она прошла. — в спешке девушка стала собирать листы бумаги со стола.       — Не ненормальная, но и не совсем здоровая. Твоя мама, позволь напомнить, хотела переписать свой дом на церковь. Разве нормальные люди так поступают? — это высказывание явно задело её.       — Она хотела сделать это, чтобы доказать свою верность Богу. И она бы это сделала, если бы ты её не отговорил! Тебе будто всё равно на нашу дочь. У тебя на лице ни одна мышца не дрогнула, когда я сказала, что она пропала. — в этот раз возмутился уже мужчина.       — То есть я теперь плохой? Я с семи утра был на работе, целый день стоял на ногах. И наша дочь не пропала, не неси чепухи. А ты вместо того, чтобы оправдывать свою деспотичную мать, лучше бы позвонила соседкам и спросила про Люмин, раз так волнуешься. Ты над ней наседаешь, как Большой Брат. Если ты думаешь, что так её обезопасишь от всего плохого, то поверь — нет. Меня тоже держали в ежовых рукавицах, но я в свои шестнадцать всё равно пробовал курить и пить. Важно дать ей не чрезмерный контроль, а понимание о безопасности, её важности, о добре и зле... — договорить не дал звонкий голос оскорбленной жены.       — Я росла в нормальной семье. Мама не «держала меня в ежовых рукавицах», а заботилась обо мне. И я выросла нормальным человеком без вредных привычек. Я даже никогда не касалась сигарет. И мне алкоголь никогда не ударял в голову! — поправляя рукава своего платья, Фима вышла из квартиры, предварительно обувшись. Она хлопнула дверью так сильно, что с наличника прямо на голову Виктора свалилась тяжелая икона, отчего он громко выругался, хватаясь за темечко.       — Лучше бы ударил! Мозги, может быть, появились бы... — мужчина прокричал это вслед уходящей жене. Та сразу же стала выискивать дочь по всей округе, однако безуспешно. Девочку видели на площадке возле дома, но куда она делась после — этого никто сказать не мог. Заалевшее небо постепенно темнело, но в квартире Лебедевых всё так же царила тьма и тишина. Серафима вернулась ближе к полуночи, прикрывая румяное от слёз лицо носовым платком.       — Пропала наша девочка! Витя! Где ты? Ушел что ли? — нежный голосок с небольшим надрывом истошно стал чеканить имя мужа, пока его силуэт не показался в дверном проёме. Ещё после ужина он завалился спать и глаза открыл ближе к десяти часам. Включив коридорную лампу, тот смог рассмотреть супругу.       — Что значит пропала? Где Люма? — теперь же и сам глава семьи стал беспокоиться. Куда могла подеваться их десятилетняя дочь в такое позднее время? Уж точно не пойти в клуб или похожее место. Если осталась у кого-то на ночь, почему не сообщила? Да и у кого бы она осталась, если Фима обзвонила всех знакомых родительниц и ни одна из них не подтвердила наличие в своем доме их дочки?       — Я не знаю! Ни у кого её нету, никто не знает, куда она пошла. Она сидела у нашего дома на площадке, а потом её никто не видел! — их обоих пробирала паника. Мужчина обнял Фиму и стал гладить её по спине.       — Найдем мы Люму, найдем. Она у нас девочка домашняя, не могла куда-то далеко деться. Нужно в милицию обратиться. — Виктор прямо в домашней одежде стал обуваться, выключая свет.       — А вдруг её похитили? Мою Люмин, мою бедную дочку... — от отчаяния Серафима развернулась лицом к двери, где всегда стояла икона, начиная креститься, но тут же она не заметила столь привычный объект на прежнем месте. — Вить? Тут у меня иконка стояла. Она снова упала? — прежде чем она успела наклониться, чтобы начать искать, Виктор сказал, открывая дверь.       — Я её в шкаф убрал. Мне эта ерунда постоянно падает на голову, и причем только мне. Нужно её вообще выкинуть, по-хорошему. — эти слова повергли её в шок.       — Как это убрал? Как это выбросить? Господь Бог поможет нам найти Люму! Она пропала потому, что ты её убрал. Ты убрал защиту нашего дома! Нужно достать икону... — мужчина не мог поверить своим ушам.       — Фима, ты сейчас серьёзно? Да с ней что угодно могло случиться. Это зависит не от того, стоит ли у нас на наличнике какая-то размалеванная раскраска. — назревал конфликт. Будучи более решительным из них двоих, Лебедев схватил супругу за руку и потащил в милицию. После подачи заявления они ещё некоторое время кликали дочь по району, забегали в соседние дворы, но нигде не слышали голосок своей ненаглядной девочки, не видели её светлых янтарных глазок или длинной косички с бантом.

***

      Не видели они этого нигде, кроме объявлений о пропаже, теперь уже напечатанных и расклеенных по округе: у подъездов и на фонарных столбах. Каждый звонок, поступавший на указанный номер, не представлял никакой ценности. Ни крупицы новой информации получить им не удалось.       С каждым днем оба супруга, как могло показаться, всё неохотнее бежали к стационарному телефону, надежда тлела на глазах, словно восковая свеча. Однако на деле каждый из них решал проблемы по-своему. Виктор обращался в милицейские участки, клеил листовки, пытался сам расследовать дело. Серафима регулярно ходила в церковь и посещала гадалок, знахарок, ходила к подругам с детьми и толковала им о своем горе. Те, естественно сочувствовали, но первое время.       На длительной дистанции все меньше хочется проявлять жалости к человеку, который при первой же возможности перетягивает одеяло на себя. День за днем. Раз за разом. Будто не остается самого человека, а вся его сущность скукоживается до той ситуации: того самого горя, переломного момента, которые, кажется, теперь не просто являются важной частью этой личности, а позволяют полностью построить свою личность на одном только происшествии.       Такой и стала Серафима. Ни один день не обходился без её речей о пропавшей дочке. Она не говорила ни о ком и ни о чем кроме неё.       Бесконечное погружение в горе и невозможность на что-то отвлечься, однако, способны погубить человека, повредив его рассудок.       Пока даже не было ясно, что случилось с Люмин: потерялась она, сбежала, или, может, её похитили? Жива ли она? Где находится прямо сейчас? Что чувствует, и может ли она чувствовать вообще? Такие мысли не давали заснуть Серафиме, тогда как Виктор научился проживать свою скорбь молча.       Комната девочки пустовала. Заправленная кроватка постепенно покрывалась пылью, как и мягкие игрушки, рассаженные у стены. Если не брать в расчет легкий беспорядок на столе, который Люма оставила в последний день нахождения дома, комната выглядела так, словно в ней давно уже никто не живет, хотя прошло лишь два месяца.

***

      Со временем жизнь будто приобрела прежний ритм, но, разумеется, всё было иначе. Десять лет назад оба супруга безумно сильно хотели ребенка. Завести его не составляло почти никакого труда. Штамп в паспорте имелся, одобрение от родителей обеих сторон тоже. Здоровье и энергия из молодоженов били ключом. Люмин родилась без осложнений и была словно даром свыше: маленьким ангелочком, которого послали на счастье ждущей семье.       Даже имя ей дали соответствующее. Под стать своей матери она заимела шелковистые светлые волосы, цветом похожие на пшеничные колосья. Малышка будто светилась, оттого и имя ей дали соответствующее: Люмин, поскольку «Luminous» означает «светящийся». Их доченька до своей пропажи и была лучиком света. Маленьким огоньком, который ныне, увы, потух.       Сейчас проскакивали мысли о том, чтобы родить снова, вот только почти в тридцать лет забеременеть Серафиме было куда сложнее, чем в восемнадцать. Никакие советы от подружек, которые всё же остались с ней, к сожалению, не помогали. Вера в то, что у них получится зачать ребенка, гасла с каждым днем, как и надежда на воссоединение с единственной дочерью.       Ранним октябрьским утром Серафима, не глядя, сорвала листок с настенного календаря и сложила руки в молитве, повернувшись к иконе, которую, пусть и с боем, вернула на тот самый наличник, в этот раз прикрепив покрепче. Обмотавшись шарфом, она натянула капюшон на скрученные в гладкий пучок волосы, стараясь не повредить шпильки.       По случаю субботы Виктору не нужно было идти на работу. Вчерашний вечер они провели прекрасно, вновь занялись любовью и наконец-то уделили должное внимание друг другу. Потому он не понимал, куда его ненаглядная супруга собирается с утра пораньше, даже не попрощавшись. Он подошел ближе, отодвигая колючий шарф и приобнял любимую за плечи, бережно целуя её шею.       — Ты куда так рано? Ещё только светает. — протерев глаза, он с надеждой взглянул на жену. — Как там тест? Уже сделала? Сколько полосок? — выражение лица Серафимы после услышанного вопроса его не обрадовало.       — Одна... Может, у тебя со здоровьем что-то? — после двух месяцев тщетных попыток завести ребенка слышать это было крайне больно.       — Снова одна? Фим, ну мы же уже два месяца пытаемся! Сколько можно то? — раздражение в голосе мужа перемешивалось с обидой и горечью — Я-то ещё ого-го! Я бык. Может, это с тобой что-то? У тебя точно все по части здоровья в порядке?       — Конечно в порядке! У моей мамы есть знакомая лекарка, я к ней ходила. Она меня осмотрела и сказала, чтобы я у неё отвары купила и пропила курс. Я уже начала, скоро все образуется! — от услышанного у Виктора зазвенело в ушах.       — Ты сейчас серьезно? Ты ходила к какой-то шарлатанке? Сколько эти травы стоили? Она, небось, нарвала их вон там, у перекрестка! Засушила в книжке, как гербарий, и продала тебе по цене ВАЗа. Я работаю не для того, чтобы ты покупала букет укропа у каких-то полоумных. — на яростное возмущение незамедлительно раздался ответ.       — Она хотела помочь. Я потратила совсем немного! — чтобы сгладить углы конфликта, девушка быстро обулась и открыла дверь. — Я сейчас пойду снова клеить объявления. — эти слова окончательно убили в её супруге веру во все прекрасное.       — Объявления? Фима, опять? Мы скоро разоримся печатать их в типографии. Уже четыре месяца нет продвижения в деле, его заморозили! Люму объявили пропавшей без вести, что толку от того, что ты в сотый раз покажешь эту бумажку нашим соседям? Они все её по сто раз видели, она им в кошмарах снится. Они не знают, где Люма, а если даже милиция не знает, откуда знать им? — раздраженно массируя виски, он продолжил. — Я уже видеть не могу эти бумажки! Нельзя всё время находиться в этом горе, нужно отвлекаться на мир вокруг себя. Нужно жить дальше! Я думал, что уже все наладилось, мы снова станем счастливой семьей, будем жить как прежде...— девушка прикрыла дверь и приложила руку к груди.       — Мы не сможем снова стать счастливыми без нашей дочери. Ты как будто не хочешь, чтобы её нашли. Я вместе с мамой ставила за неё свечку в церкви! Я верю, что она вернется. — такие надежды было даже не на чем строить. Ничего не указывало на то, что их ненаглядная Люмин жива. Даже Виктор, имеющий оптимистичный взгляд на жизнь, морально подготовился к худшему и перестал обнадеживать себя.       — От Таисии Исаевны меня уже просто тошнит. Я хочу, чтобы всё было как раньше, но слепо надеяться, что она ещё может вернуться, при этом не реагируя ни на какие внешние обстоятельства, указывающие на обратное — дурость. И ты — дура! Все эти походы к гадалкам, в церковь, все твои молитвы... Этот бред сивой кобылы ни на шаг не приблизил дело к раскрытию. Мне стыдно, что ты, вроде уже взрослая, а веришь в колдунов и магию, при этом несешь наши деньги шарлатанам и обманщикам!       — Ах это я дура? — вновь изображая главную жертву во всей это ситуации, Серафима схватилась за сердце, вот только Виктор, страдавший ничуть не меньше, уже не реагировал на её спектакль.

***

      —... Тогда я подаю на развод. Фима, ты мне все могли выжрала за последнее время. Я понимаю, что тебе тяжело, но что насчет меня? Ты думаешь, что только тебе одной плохо? У тебя то была громадная группа поддержки: твои подружки, родственники, мама, которая жила с нами две недели, а я ютился на раскладушке в кухне. Кто был у меня? Только ты! Но ты ничего не делала кроме молитв, ты не пыталась обратиться на телевидение, не искала по связям хорошего детектива... Не была готова принять самое страшное! Я мужчина и не должен много плакать! То, насколько ты наивна, выводит меня из себя. Нашей дочери уже нет! Это больно, это ужасно, но всё указывает именно на это! Это — реальность, её нужно принять. Ты выстроила перед собой стену из иллюзий и не можешь из-за неё вылезти. Твоя мама тоже наседает, житья мне не дает. Почему это вдруг она интересуется нашей интимной жизнью? Она спрашивала у меня, в какой позе мы это делали. Это разве нормально? — раздраженный мужчина ходил по комнате взад-вперед, проходя мимо свирепой возмущенной жены.       — Тогда я перееду к маме. Ты мне не нужен. И фамилию себе возьму... Мамину девичью! А ты ещё поплатишься за все свои действия. Бог тебя накажет, я буду молиться за это! — решительно сметая всю свою одежду в клетчатые дорожные сумки, Серафима срывала со стен и наличников иконы. — Защиты у тебя теперь нет, рано или поздно тебя настигнет хворь за все твои грехи!       — За какие это действия? За то, что я не вылезал из телефона, чтобы найти хорошего детектива? Или за то, что вместе с тобой клеил объявления? Ты поменялась далеко не в лучшую сторону. После всего, что мы пережили, ты говоришь «ты мне не нужен»? Ты шутишь, я надеюсь? Когда я делал тебе предложение, ты не бегала сломя голову по церквям и не увешивала дом грязными иконами. Спасибо, что ты их забираешь, я же раньше даже касаться их не мог, чтобы убрать! — мужчина говорил это, поворачиваясь то вправо, то влево, отслеживая взглядом мечущую по квартире, словно ураган, супругу, что перебегала от одной иконы к другой.       Серафима понимала, что это квартира Виктора, потому уезжать придется ей. Пусть совсем недавно они жили с ним рука об руку, сейчас никакой связи с мужчиной она не чувствовала. Вытолкав массивные сумки за двери, она обернулась на него в последний раз.       — Ты предал не только меня, ты предал Бога. — она не знала, какой конкретно его поступок называет предательством, но ей хотелось и дальше быть жертвой.       — Ты же понимаешь, что никакого бога нет? Будь бог на свете, он забрал бы нашу дочь? Если ты во что-то веришь, это не значит, что это «что-то» существует, Фима. — Виктор захлопнул дверь прямо у Серафимы перед носом прежде, чем та успела что-то сказать. Он тут же закрылся на два замка, что оскорбило девушку, ведь она надеялась, что тот попросит её вернуться. Этим громким хлопком двери ознаменовался их разрыв. Окончательный и очень болезненный.       Возможно, Виктор бы и принял приверженность Серафимы к религии. Смирился бы с тем, что та молилась перед едой, иногда ходила в церковь и жертвовала туда некоторые свои вещи. Но он не мог принять то, что дело о пропаже ребенка она слепо доверила библии и иконам, батюшкам в храмах и прочим людям, связанным с этой деятельностью, которые не были не детективами, ни милиционерами, ни кем либо, кто мог бы помочь в такой ситуации.       Он бы понял, если бы его супруга стала верующей после пропажи дочери. Людям в отчаянии свойственно искать поддержки в неких высших силах, скидывать на них ответственность за свои несчастья. Но Серафима была приверженкой религии и до исчезновения Люмин, чему Виктор уже не мог найти разумного объяснения, хоть и понимал, что действия её мамы, как и она сама, оказали на неё большое влияние.       Выяснять, кто прав, а кто виноват, разумеется, никому из них не хотелось. Кто страдал сильнее, кто расклеил больше листовок, кто больше, кто лучше — разве это имеет значение?

***

      — Фимочка, я тебе точно говорю, сейчас молитва поможет. Ты главное каждый вечер перед сном молись, Бог пошлет тебе ребеночка. Я за тебя Ксении Петербургской помолилась. — Таисия Исаевна, столь ненавидимая Виктором, ставила на стол тарелку с горячим борщом. Будучи матерью Серафимы, она не могла бросить дочь после такого ужасающего события, как развода — предательства мужчины. — Я говорила, что этот твой Витька ужасный человек. Он не крещёный, так ещё и богохульник. Если бы он молился вместе с тобой, Люмочка бы нашлась! Ну ничего. У тебя ребеночек появится, мы его вырастим, выходим обязательно.       В Серафиме зародилась надежда на то, что она сможет зачать ребенка буквально от святого духа. Поселившись у матери, она здорово ударилась в религию. Во дворе их дома располагалась православная школа, куда ей доводилось иногда приходить. Уверенность подкреплялась разговорами с другими верующими людьми. Те её поддерживали и принимали, здесь девушка впервые почувствовала себя на своем месте.       Всё детство она слышала речи о том, что религия — единственная истина, только Бог знает правду, а люди, считающие иначе — грешники, не имеющие права на счастье, которым нет места в обществе. Будучи до мурашек напуганной тем, что она станет белой вороной и попадет в ад, Фима верила каждому сказанному мамой слову, распространяя эту «хворь».

***

      Молиться ей нужно было каждый день без перерыва. В любом состоянии и настроении. Свято желая снова стать матерью, Серафима четко придерживалась плана. В настенном календарике она стала ставить черточки напротив сегодняшней даты после того, как прочла молитву. Утром, перед тем, как сорвать листок, девушка проверяла наличие черты. Если же вдруг её не было, она тут же бежала молиться вновь, пытаясь попросить прощение. Так продолжалось день за днем, раз за разом.       «Безумие — это точное повторение одного и того же действия. Раз за разом, в надежде на изменение...» Вот и Серафима почти что сошла с ума ближе к сотому дню. Она не замечала за собой никаких признаков беременности, а в поликлинику, естественно, не ходила. Таисия Исаевна сказала, что аппарат УЗИ способен убить только что зародившийся плод, потому строго-настрого запретила ей посещать врача.       Каждый вечер она садилась за стол, поворачиваясь лицом к ближайшей иконе, и начинала шептать:       — Услыши меня, Милосердный и Всемогущий Боже, да молением моим ниспослана будет благодать Твоя. Будь милостив, Господи, к молитве моей, вспомни Закон Твой об умножении рода человеческого и буди милостивым Покровителем...       Со временем Серафима чуть осмелела и стала говорить в полный голос, почти не обращаясь к своим записям, ведь ей удалось выучить молитву наизусть:       — Услыши меня, Милосердный и Всемогущий Боже, да молением моим ниспослана будет благодать Твоя. Будь милостив, Господи...       В особо тяжелые дни приходилось молиться через силу. Выискивать в себе крупицы положительной энергии и направлять всю её в речь, не оставляя себе ни кусочка:       — Прошу... Услыши меня, Милосердный и Всемогущий Боже...       Понимая, что Бог не посылает ей ребенка, Серафима расстраивалась. Она думала, что где-то согрешила. Такие моменты действительно были. Ещё будучи в браке, она нередко ругалась матом, пусть и про себя, но иногда даже шепотом. Могла думать о плохих вещах, да и что-то ещё она точно делала не так, как хотелось всевышнему. Осознание того, что из-за ошибок прошлого она никогда не станет матерью во второй раз, убивало её изнутри. Медленно, болезненно, по крупицам.       Вечером 9-го января, в последний день её новогоднего отпуска, Серафима не выдержала и купила тест на беременность. Отсутствие даже маленького намека на то, что она в положении, действительно могло свести девушку с ума. Она скрыла свою покупку от мамы, ведь боялась, что та слишком сильно накрутит себя и ей станет плохо. Прочитав инструкцию, девушка выполнила все требуемые от неё действия и стала ждать.       Вновь прочитав молитву, успевшую стать обыденностью, та с трепетом взяла в руки тест и сначала не поверила своим глазам. Две полоски. Плод стодневной молитвы. Результат всех её трудов и мучений. Прикрыв рот рукой, она завизжала от счастья и побежала в гостиную.       — Мама! Две полоски! Там две полоски, скорее смотри, — такой счастливой Фима не была уже очень долго. Прижимая тест к груди, она села рядом и показала его Таисии Исаевне, — Господь смиловался! — реакция женщины была не менее бурной.       — Я же говорила тебе, доченька! — она обняла Фиму, а затем поклонилась иконе, — Я тоже за тебя молилась, моя девочка. Теперь тебе нужно отдыхать и набираться сил, чтобы родить здорового ребеночка. У нас рядом и церковь есть, мы потом его покрестим, всё с ним хорошо будет.       — Но ребенку же отец нужен, а я как раз развелась с Витей. Ещё нужно срок узнать, может, в поликлинику пойти? Я когда Люму носила, меня там смотрели. — но такое высказывание сильно возмутило женщину.       — Поэтому она и пропала. Мало ли что там этими аппаратами они тебе сделают. А вдруг там какая вспышка будет, и ребенок потом слепой родится? Мы тебя будем лечить народными средствами, ежели что случится. Пойдем, я сейчас ужин буду готовить. А о Витьке даже думать не смей. Такого мерзавца и святотатца ещё поискать надо, а ты не ищи. У тебя есть я! Ребенку с бабушкой и мамой будет лучше, чем с отцом алкашом-кощунником. Отец этого ребенка — Господь Бог. Он нам и будет помогать. — речи матери о слепоте её кровиночки отбили в Серафиме всякое желание мотаться по врачам. Рожать она решила в больнице, поскольку уже имела такой опыт, да и попросту боялась делать это дома. Во что бы то ни стало ей требовалось сохранить беременность. Потерять второго ребенка она была не готова.

***

      — Вот он, богатырь! Мальчик. Три пятьсот. — от услышанного у Серафимы заледенели руки.       — Как это, мальчик? Я думала, девочка будет! — все признаки указывали на то, что родится девочка. Фима представляла, как будет называть её куколкой, плести ей косички и подбирать платьица. Наряжать в них, купать, играть. Прямо как с Люмин.       — Вам это на УЗИ сказали? — получив отрицательный ответ, акушер даже удивился. — С чего тогда такая уверенность? Пол ребеночка только на УЗИ можно узнать точно. — как её сына осматривали и клали ей на грудь Серафима не помнит. Будучи в своих мыслях, она на время выпала из реальности и не следила за происходящим. Очнулась от громкого вопроса       — Отец кто? Что в графу пишем?       Вспомнив все слова Виктора, роженица решительно выдала:       — Прочерк.       — Отчество?       — Это обязательно?       — Не будет же у вас ребенок без отчества ходить. Придумайте что-нибудь. — Времени у Серафимы было мало, потому она с тоской произнесла.       — Викторович. — что-то придумать она попросту не успела, однако считала, что ребенка ей послал Господь Бог, потому отчество — единственное, что будет напоминать ей о бывшем супруге.       — Фамилию какую пишем? — волокита с документами всегда выматывала Серафиму, а сейчас особенно.       — Вишневский. — невнятно буркнула роженица. — Ещё раз, по буквам. Вишнянский? — фамилия «Лебедев» больше не красовалась над её именем в паспорте. Фима решила взять свою девичью фамилию, а по совместительству и фамилию матери. Пусть это, конечно, фамилия её деда, но носить таковую она совсем не против. Дед был хорошим человеком, да и фамилия у него куда краше.       — Вишневский! — последние силы после родов ушли на то, чтобы четко выкрикнуть фамилию своего сына.

***

      — Имя то какое... Необычное. Что ж ты его по святцам то не назвала? — Таисия Исаевна рассматривала внука: любовалась им и благодарила всевышних за его появление на свет.       — Я в книжке одной вычитала, смотри. «Имя Итэр обладает сильной энергетикой и может быть очень мощным и влиятельным. Люди с таким именем могут быть лидерами по естественной склонности и иметь большое влияние на окружающих. Они обычно стремятся к успеху и готовы предпринять все необходимые шаги, чтобы достичь своих целей.» А в святцах мне никакие имена не понравились. Я хочу, чтобы у моего ребеночка всё в жизни получалось. Имя очень сильно влияет на судьбу! — женщине было тяжело смириться с выбором дочери, но она понимала, что ничего уже не сделает.       — Только у мальчишки пеленки розовые... — они готовились к девочке, потому «мальчишечьих» вещей у них не нашлось. — Ну и ладно. Первые пару годков так будет, он всё равно ничего не запомнит. Да и личиком он на Люму так похож... Они как две капли воды. — упоминание пропавшей дочери сильно било по старой ране Серафимы. — Ты представляй, что это девочка. Но это Божье благословение, что ты родить смогла. Здоровый мальчик, крепенький... И все у нас хорошо будет.

***

      «Ты представляй, что это девочка» — Серафима вспоминала эту фразу, сидя на краю кровати, в то время как Итэр расположился на табуретке.       — Мам, неудобно! — мальчишке крайне не нравилась его новая одежда. Шортики, издалека походящие на юбку из-за ширины штанин, неудобные сандалии и майка с длинными рукавом, похожая на блузку, жутко его бесили.       — Молча сиди. Я тебе почти закончила плести косу. — Серафима не позволяла сыну ерзать. Если бы тот попробовал убежать, то повис бы на собственной косичке.       — Я на девчонку похож, надо мной во дворе все смеяться будут! — тот ныл и хныкал, все же стараясь куда-то деться, вот только безуспешно.       — А ты во двор и не пойдёшь. — эти слова возмутили Итэра. Он надеялся, что сейчас пойдет гулять со своими немногочисленными друзьями — теми ребятами, которые не насмехались над ним за несколько девчачий вид.       — Почему? — громкий возглас стих от того, что Фима потянула за прядь его волос. — Больно...       — Мы сегодня в храм идем. Тебе уже шесть лет, пора приучаться. — завязав тугой бантик на кончике косички, та бережно поправила пшеничного цвета прядки, что выбивались из прически. — Ты крестик не посеял?       — Нет... — тихо буркнул мальчик, доставая из-под неудобной одежды крест на цепочке.       — Вот и молодец. Собирайся, пойдем.

***

      — Целуй, не позорь меня. Мало я тебя воспитывала? Целуй! — гнетущая атмосфера храма здорово пугает дошкольника. Вокруг ходят жуткие люди, трясущиеся над странными рисунками, эхо этого места перемешивается с голосом матери и лишь сильнее вибрирует в пространстве.       Всем батюшкам и прочим взрослым он ростом примерно по пояс, оттого те кажутся ещё больше и опаснее. Саму икону он видит отчетливо, ведь мать буквально тычет его туда носом. Зажмурившись, он наугад подается вперёд и ударяется о сие изображение. Это ведь похоже на поцелуй? От боли хочется шипеть, ведь зубами он поранил губу со внутренней стороны. Открывая глаза, он ощущает шоколадно-металлический привкус во рту — кровь. Увидев это, его мать быстро схватила мальца за руку.       — Аккуратнее нельзя? Сейчас бы икону испачкал! — она выводит Итэра из храма и тот готов на коленях благодарить того, кто завершит его мучения в этом расписанном изнутри здании. Итэру там было максимально некомфортно и страшно. Отвращение от поцелуя, оставленного им на иконе, только нарастало, когда он думал, кто ещё до этого мог её целовать. Вдруг трогали грязными руками? Кто знает, чего касались руки прихожан до этого. Такие мысли вызывали у мальчика не только тошноту, но и отвращение. К храмам, к людям в них, да в конце концов к родной матери, что привела его туда.

***

      — Мам? Ты чего? — наступает время перед очередным походом в храм. Новый комплект странной одежды уже не так сильно раздражает мальчика. Он привык к тому, что по воскресеньям ему приходится наряжаться не так, как обычно. Перетерпеть было не сложно.       — Ты так сильно похож на Люму... — Итэр часто видел фотографии пропавшей сестры. Он рассматривал их и с удивлением находил большие сходства, но после понимал, что это нормально, поскольку они родные по крови. На рукаве графитного свитера, который был на нём сейчас, он заметил какое-то пятнышко, но что-то показалось ему странным. Пока Серафима застыла, глядя на фотографии дочери, развешенные по квартире, Итэр стащил с полки одну из рамок со снимком, с ужасом понимая, чей свитер надела на него мама. Подойдя к зеркалу, напротив которого они сидели, чуть ближе, он подставил к щеке фотографию Люмин.       Его глаза быстро бегали туда-сюда, от снимка к собственному лицу, и так по кругу. Зрачки то расширялись, то сужались только до момента осознания. После они застыли. Чуть распушив волосы возле лица, Итэр понял, что с сестрой они выглядят идентично. Нет, не как родственники, члены семьи, близнецы. Он выглядит в точности как его сестра. Странное поведение матери открылось ему с иной стороны: все это время она пыталась превратить его в давно пропавшую дочку. Понять такое всего в 12 лет — безумие. Страх овладел им, заставляя слегка пошатнуться. Ладони заледенели, перегоняя колкий холод в кончики пальцев и сжавшееся от ужаса нутро. Стоя посреди мрачного коридора, где из каждого угла на него смотрели лики святых, он находился в ловушке. Напуганный взгляд зацепился за мать, неподвижно сидевшую на кровати долгое время.       Он не сможет попросить у неё помощи. Нельзя попросить спасения у того, от кого ты спасаешься. Его путь лежал через протест. Он не мог позволить сделать из себя девочку, и не абы какую, а собственную сестру, пропавшую без вести около тринадцати лет назад. Сорвав с себя злосчастный свитер, он слегка надорвал шов на стыке переда и спинки, поскольку делал это резко.       — Я в этом в храм не пойду! — стоя в одних только широких брючках, даже без носков, мальчик скрестил руки на груди.       — Что значит не пойдешь? Давай, надевай. Нам уже скоро выходить. Там будут твои друзья и одноклассники из православной школы, не позорься сам и не позорь меня. — Серафима решительно встала и стала натягивать на сына предмет одежды, вот только тот брыкался. Впервые она ощутила то, что тот способен давать отпор. — Взгляни на стену. На тебя Господь Бог смотрит! Не стыдно тебе? Сейчас пойдешь в храм и замолишь свой грех гнева. — Итэр выдернул свою руку из её титанической хватки.       — А я его не боюсь! Я его ни разу не видел, он мне ничего не сделает. — это заявление словно прожгло в душе женщины дыру. Прикрывая рот рукой, она пронзала взглядом свое дитя, не веря, что тот сказал такое.       — В тебя бесы вселились... Мама! Скорее поведём Итэра в храм. Его прокляли. — шок был вызван не только столь мерзкой фразой сына, но и фактором того, что он не повиновался родной матери. Люмин была тихой, послушной и податливой, в то время как Итэр шебутным, шумным, громким — обычным мальчишкой. Ему хотелось везде прыгать, играть, кричать, выражать свои эмоции, даже негативные. Он был словно сирена, а иногда напоминал милицейскую мигалку: кричит вроде бы по делу, по какой-то причине, но просто так не заткнешь. Не получится.       Пытаясь приучить сына к тишине и сделать его максимально похожим на исчезнувшую Люму, Серафима собственными руками создала себе же проклятье: гиперактивного монстра, который, впервые вкусив запретный плод непослушания, явно не собирался останавливаться и завязывать с употреблением подобных фруктов.       — Я хочу свою одежду, а не Люмы! — на его истошный вопль прибежала Таисия Исаевна, напуганная шумом.       — Фимочка, что у вас тут? Что случилось? — остервенело глядя на бабушку, малец наивно понадеялся на то, что сможет попросить у неё помощи.       — Из меня мама хотела сделать девчонку! Меня в одежде сестры все ребята во дворе засмеют! Она себя странно ведет с утра. Она меня бесит...— женщина в возрасте, безусловно, знала о том, как сильна скорбь её дочери, как глубоко в её сознание уходят корни ужасной потери. Она не вчера родилась, потому видела, как своего сына та пытается переделать в доченьку, вылепить иной характер, буквально сделать другим человеком. Возражать она не смела, пусть и была весьма бойкой. Серафиму ей крайне не хотелось спугнуть. А кому захочется потерять единственную дочь — последнего человека, оставшегося рядом? Ранее она пыталась, но все эти попытки не увенчались успехом. С мыслью «Перебесится» и были брошены всякие старания остановить Фиму.       Итэр рос в женском окружении, ему никогда не доводилось видеть пример мужчины в семье. Маскулинности у него не было от слова совсем. Крупицы этого качества проявлялись в периодически проскакивающей агрессии, как, например, сейчас. Серафима, видящая в сыне чуть ли не реинкарнацию своей дочери, безусловно, оказывала на него как сильное влияние, так и большое давление, потому тот отличался от сверстников особой женственностью и эмоциональностью. Осознавая то, как сильно его характер и действия расходятся с привычными для общества моделями поведения мальчишек его возраста, он не стремился их выпячивать, а наоборот: прятал, пытался стать таким, как его друзья, ища в ребятах со двора, что были постарше, отцовскую фигуру, которой в его жизни никогда не было.       — Разве можно так на маму кричать? Как ты себя ведешь? Снова на горох хочешь? Так мы это тебе устроим. — Таисия Исаевна была настроена решительно. — Ты нашу фамилию носишь, ты помнишь об этом? — прежде крайне добрая бабушка хватает его за ухо и тянет вверх.       — Ба! Больно! — хнычет мальчик, пока та ведет его в коридор.       — Ежели ты в храм не хочешь, можешь вообще дома не появляться. Богохульник. Я слышала, что ты сказал. И Господь слышал. Он тебя покарает за такие слова. — открывая тяжелую дверь одной рукой, Таисия Исаевна без капли жалости выкидывает внука за порог, прямо на лестничную клетку. Делает это она неаккуратно и резко, ей явно движет необузданная ярость. Итэр падает на пол, проезжаясь по грязной плитке оголенной грудью, что беспрерывно вздымается и опускается из-за учащенного от страха дыхания.       — Ба? — после тихого писка мальчишки дверь стремительно захлопывается прямо перед его лицом, заставляя зажмуриться. Ключ резво проворачивается в замке с другой стороны, давая понять, что домой он попасть не сможет. Холод.       Зимним вечером прохладно даже на лестничной клетке. Итэр многое бы отдал за тот злосчастный свитер, который пару минут назад сорвал с себя. Ну конечно, в теплой квартире ему было лучше, чем на ледяных ступеньках без какой-либо верхней одежды и обуви. На нем даже не было носков. Попытки постучать в дверь или открыть её не увенчались успехом. Двенадцатилетний мальчишка явно проигрывал в битве со стальной махиной, отделявшей его от теплого очага. Где была Серафима? Почему не остановила свою мать? Не вмешалась? Он теперь мог об этом только гадать. Металлический крестик уже не доставлял дискомфорта при соприкосновении с кожей, поскольку его тело начало охлаждаться то температуры холодного золота, болтавшегося на цепочке.       Куда идти? Может, начать обходить соседей в поисках тепла и ночлега? Близилась ночь, совсем не хотелось выходить на улицу в сильный мороз.       «Что подумают соседи?» — Итэр старается не заплакать, поскольку понимает, что ему явно никто не собирается открывать. Приближалась истерика, подавлять которую получалось с трудом. Он даже не знал, как бы объяснил ситуацию, произошедшую с ним, его внешний вид и прочие детали. Спустившись вниз, он немного походил туда-сюда, посидел на батареях, что грели весьма слабо, а через несколько десятков минут решил идти вверх по этажам и звонить в некоторые квартиры, поскольку теплый воздух идёт вверх, а согреться ему сейчас очень хотелось. Приходилось часто смотреть под ноги, поскольку была высока вероятность напороться голой ступней на осколок стекла или прочий острый предмет.       Итэр ощущал себя уязвимым. Будучи без верхней одежды и обуви, мальчишка стремительно замерзал. Его покидали силы и энергия, которая была так нужна, чтобы найти убежище. Позвонив в очередную квартиру, тот с оживляющим трепетом услышал мягкие шаги по направлению к двери. Через пару секунд на него уже смотрела... Его учительница математики из православной школы, по совместительству классная руководительница. Тепло, которым повеяло из её квартиры, нещадно манило продрогшего юношу, но он, в силу воспитания, не смел врываться в чужое пространство.       — Итэр? — женщина, которой на вид нет и 30-ти лет, стоит в дверном проеме и удивленно разглядывает дрожащего мальчика в одних только брючках.       — А... Асель Александровна? — деваться ему уже некуда, убежать теперь не получится. Из своих мыслей его вырывает теплая рука, касающаяся плеча. Глядя в карие глаза, наполненные добротой и желанием помочь, он с интересом для себя подмечает: хоть она и казашка, но глаза у неё даже шире, чем у его матери, но, что самое главное — добрее. Преподавательница была для него ангелом, пришедшим в самый нужный момент. Он знал, каким желанным был ребенком, а потому не понимал, почему родная мать ни коим образом не воспрепятствовала тому, что бабушка выкинула его на мороз на ночь глядя чуть ли не голым.       — Что ты тут делаешь в таком виде? И в такое время. — он решил быть честным, чтобы не навлечь на себя проблем. Дома ему итак влетит, а погреться хочется. Он проголодался и ужасно замерз за несколько часов нахождения в подъезде.       — Мы с бабушкой поссорились из-за мамы и она меня из квартиры выкинула. — переступая с ноги на ногу, мальчик то и дело смотрел вниз, чтобы не пораниться.       — Заходи скорее в квартиру. — учительница посадила Итэра за кухонный стол. Стулья с мягкой обивкой приятно согревали продрогшие ляжки и спинку, на которую она накинула теплый плед. Боясь, что у её ученика может случиться обморожение, или, что ещё хуже — гипотермия, она быстро налила из недавно кипевшего чайника воду в небольшой тазик, говоря ему опустить туда ноги, поскольку не знала, сколько тот пробыл в подъезде, охлажденном декабрьской стужей, куда она сама без пальто высунуться боялась.       Дрожь, ранее пронзавшая всё тело, быстро проходит, а самого Итэра обволакивает умиротворение и чувство безопасности. На кухне пахнет горячим супом и выпечкой. Несколько икон, висящих на стене, совсем не пугают его, в отличие от домашних. Все такое теплое и спокойное. Давно он не чувствовал себя так хорошо. Он не знал, должен ли извиниться за свой внезапный визит, стоит ли ему самому начать рассказывать о ситуации дома, или дождаться нужного вопроса от преподавательницы. Но та поставила перед ним стакан с водой, кружку горячего молока и миску с ароматными баранками.       — Ты же голодный, да? — она придвинула всё это ближе, поправляя плед, в который тот был укутан. — Можешь рассказать, что у вас там случилось? — мальчика учили не выносить сор из избы, но сейчас он, кивнув, решил вывалить всё, словно в этой избе проводили генеральную уборку.       — У меня... У моей мамы была дочка, это моя сестра. И она пропала, когда меня еще не было. Потом родился я, а сегодня я узнал, что меня мама одевала в одежду пропавшей сестры. — сперва Асель посчитала это нормальным. Донашивать вещи было вполне обыденно, но учитывая то, что Итэр не собирался завершать свой рассказ, ею было принято решение дослушать до конца. — И я понял, что она пыталась сделать так, чтобы я выглядел как Люмин. Ну, Люмин — это моя сестра. Она меня ещё одевала во всякие юбки и платья. И не разрешала обрезать мои волосы, когда они мне мешались. Я сначала не мог понять, почему она так делает, а сегодня вот, понял... — с жадностью вгрызаясь в мягкие, пряные баранки, которые были предварительно разогреты, Итэр отогревает ноги в тазике и, чуть ли не плача, ластится к шерстяному пледу, что так хорошо сохраняет необходимое ему тепло. — Я просто посмотрел на фотографию сестры и понял, что выгляжу как она. Мама меня даже иногда называла её именем. Еще мама сказала, что в меня вселились бесы, а бабушка — что «Бог меня покарает...» Но я бога даже никогда не видел! Может, у него есть дела важнее, чем я? Я думаю, что кому-то он нужен больше, чем мне.       На лице Асель Александровны он замечает сперва непонимание, а после ужас. Не раз ей доводилось видеть Итэра в женских блузках, приталенных кофточках или туфельках, но она думала, что у него многодетная семья и тот просто донашивает одежду за старшими сестрами. Такой расклад событий было принять намного легче, чем попытки душевно больной травмированной женщины превратить своего сына в давно пропавшую дочь, скорбь по которой так и не стихла.       — Я... — ей было сложно подобрать слова. — Я поговорю с твоей мамой и бабушкой. Завтра понедельник, ты пойдешь в школу и я им позвоню.       — А можно я у вас буду? Мама с бабушкой сейчас злые, а вы добрая. — хоть это и был комплимент, женщина не знала, что делать. Она принесла Итэру какие-то старые вещи, чтобы тот банально смог одеться и перестал походить на ребенка-Маугли.       — Хорошо. — пока мальчик сидел за столом и восполнял запасы энергии, Асель Александровна постелила ему простынку на диван, поскольку второй кровати у нее не было. — Поспишь здесь. Но это только на денек, ясно? По-хорошему нужно позвонить тебе домой, чтобы они не волновались.       — Они не волнуются. Если бы волновались, то не закрывались бы на два замка. — Итэр ощущал, что его предали. Самые родные люди вышвырнули на улицу, а вот учительница, на чьих уроках он часто шалил и бездельничал, не раздумывая дала ему еды, воды и ночлега. Рассматривая её лицо в отражении старого серванта, он подмечал всё больше различий между ней и Серафимой: её короткие каштановые волосы, цветом похожие больше не на каштаны, а на доски темного дуба, покрытые лаком, какие он видел в храмах, сильно отличались от маминых длинных и светлых. Пусть та и была блондинкой, с возрастом её волосы потускнели, а вот у Итэра были насыщенными и красивыми, оттенком походящие на колосья пшеницы.       — Спокойной ночи. Завтра я вместе с тобой зайду к тебе домой, чтобы ты собрал вещи для школы и пошел на занятия. Заодно я поговорю с твоими мамой и бабушкой. — девушка заботливо гладит юношу по лбу, пока тот медленно моргает.       — Можно вы со мной посидите? — никому на этом свете он сейчас не доверял так, как Асель Александровне. Беря её за руку, Итэр поворачивается на бок, подминает под себя край одеяла и сладко засыпает. Преподавательница была крайне возмущена ужасной ситуацией в семье мальчика. Серафима и Таисия Исаевна всегда казались ей божьими одуванчиками, они часто здоровались в церкви. Она знала, что женщина развелась и воспитывала сына без мужа, в этом ей помогала мама, но не ведала о Люмин и причинах «маскарада» с перевоплощением шестиклассника в девочку. С мыслью о том, что утро вечера мудренее, девушка отправилась в спальню, вот только полночи ей не удавалось сомкнуть глаза. В голове прокручивались самые разные варианты развития событий. Нужно было придумать, что сказать родителям Итэра, о чем спросить и предупредить, как защитить мальчика, спавшего сейчас у неё на диване, словно кот, свернувшийся клубком.

***

      Итэр стал понимать, почему Серафима не остановила его бабушку тогда. Она хотела, чтобы рядом с ней была Люмин, а он, не являющийся ею и четко показывающий то, что он другой, женщине был просто не нужен. Мальчик, теребя в руках позолоченный крестик, сидит возле кабинета, в котором находятся и Фима и Таисия Исаевна. Уроки уже закончились и теперь ему уготована экзекуция. Из своих мыслей его выводит голос Асель Александровны:       — Можешь заходить. — туда ему категорически не хотелось. Очередная воспитательная беседа с матерью или бабушкина нотация совсем не казались ему чудесной перспективой. Выбора не было.       Они не виделись почти что сутки, но, как он и ожидал, ни мама ни бабушка не кинулись его обнимать. В школу мальчик пошел в старых вещах, найденных у своей учительницы, что кардинально отличалось от того, во что обычно его одевала Серафима, и в её глазах он видел неприязнь. По их лицам было понятно, что классная руководительница здорово надавала им по шапке, оттого они такие спокойные. Представляя, как Серафиму, постоянно ругающую Итэра за что-то, саму отчитали, словно провинившуюся школьницу, он улыбнулся.       — Надеюсь, что это было недоразумение и подобных ситуаций больше не повторится. — Асель Александровна улыбалась, стараясь как-то разрядить напряженную остановку.       — Да, мы тоже. Итэр, вставай. Пойдём. — они быстро вывели мальчика из кабинета, вот только тот не горел желанием даже брать маму за руку. — Нам про твою успеваемость поведали. Так, мельком. И про поведение. Если будешь и дальше себя так вести, — Фима показала пальцем на алкоголика, спящего под лавочкой, — Станешь как он. Ты ещё вчера пропустил поход в храм, в следующий раз на службе будешь стоять в два раза дольше. Или на горохе. Понял?       «Лучше уж под лавочкой спать, чем снова стоять на горохе». — утыкаясь носом в колючий шарф, Итэр отворачивался и всё время вырывал свою руку из хватки матери, чтобы показать, что тот обижен. Вот только извинений от Серафимы не последовало, ситуация в семье накалилась.

***

      — Мы вынуждены отчислить его из нашей школы. Он часто прогуливает уроки, ведёт себя неподобающе прилежному ученику... Недавно он написал мелом на доске матерное слово. Все наши попытки выйти с ним на контакт не оканчиваются успешно. Сейчас закончился учебный год, вы сможете за лето найти ему место в другой школе. Двери нашей для него отныне закрыты. — Серафима краснеет, словно школьница. Многочисленные беседы с ней по поводу успеваемости и поведения её сына часто воспринимались ей несерьёзно. Но сейчас она забирает документы Итэра и как в тумане выходит из кабинета.       «Вдруг его на это подначивали? Может, шантажировали?» — все подобные мысли отпали быстро, как только женщина вернулась домой.       — Итэр! — на злобный голос матери он не отзывается. В ванной включен свет, просачивающийся в щелочку под дверью. Тишина. Мелькает мысль о самом страшном — тот что-то сделал с собой. Бросив документы как попало, женщина стремительно кидается к двери в ванную комнату, дергая за ручку. Потерю второго ребёнка она явно не переживет. — Итэр? Ты там? — Таисия Исаевна была на рынке, потому кроме её сына там быть никого не могло. В эти несколько мгновений она корила себя за безразличие к своей кровиночке. После пары секунд тщетных попыток попасть внутрь, дверь поддаётся.       Итэр стоит возле раковины, держа в руках ножницы и собственную косичку. Было видно, что отрезать её мальчику удалось не с первой попытки, о чем говорило его тяжелое дыхание. Волосы у него были густыми, а ножницы, лежавшие в кухонном шкафчике, тупыми. Пшеничная коса ранее была до пояса, почти по ягодицы. Если волосы не были заплетены, то безумно сильно мешались мальчику в повседневной жизни. Поскольку Фима отказывалась водить его в парикмахерскую, он решил устроить себе салон красоты, не выходя из дома.       Он знал о том, что вскоре его отчислят. Множество учителей неоднократно говорило ему об этом. Ему уже было нечего терять. Скандал из-за отчисления неизбежен, пусть у него будет ещё одна веская причина. Итэр хотел быть, как обычные мальчишки из его двора, а те длинных волос не носили, да и за косичку его часто дергали и высмеивали.       — Ты что натворил? — мальчик смотрел в распахнутые глаза Серафимы. Над своей прической он не хотел стараться особо долго. Просто отрезал косичку под корень и уже был доволен собой. — На горох! Живо! — дрогнувший голос женщины, как и её слова в приказном тоне, кажется, ни коим образом не были восприняты мальчиком.       Когда вернулась Таисия Исаевна, её чуть не хватил удар. Все крики, ругань и браные слова в свой адрес Итэр даже не воспринимал, моментами он их просто не слушал.       — 31-е мая на дворе. И никакой же шапкой не скроешь. Изуродовал себя. И зачем? Кому ты что хочешь доказать? Тебя из школы исключили! У нас других православных школ в районе нет, ты будешь в обычную ходить. Ты меня слышишь вообще? — на лице у него не дрогнула ни одна мышца, а вот в душе он ликовал.       Неужели он наконец-то станет нормальным? Таким, как все. Обычным мальчишкой. Сотрёт из прошлого и жизни фанатичность своей матери, перестанет подвергаться периодическим насмешкам. Может, наладит отношения с семьёй? Смена обстановки часто способствует такому. Вот только Итэр не знал, что теперь для своей семьи он не существует. С наступлением 1-го июня, стоило только мальчишке открыть глаза, как он тут же вскочил и стал собираться на прогулку. Он знал, что примерно через 20 дней, а именно 24-го июня, у него будет день рождения. 13 лет, как и любой другой возраст, бывает только раз в жизни, да и ему часто дарили что-то хорошее. Быстро употребив тарелку каши и запив всё это компотом, он заглянул в гостиную:       — Я гулять! — обычно ему хоть как-то отвечали. Убедившись, что сейчас не раннее утро, Итэр зашел в гостиную. Его мама что-то читала, в то время как бабушка ухаживала за цветами. — Мам? Ба? — даже сейчас никто из них не повернулся в сторону мальчика.       «Может, я ещё сплю?» — ущипнув себя, тот скривился от боли и поднял взгляд на взрослых.       — Я пошёл! — ноль внимания. — Буду в двенадцать! Ночи! — никакого ответа.       «Молчанка, значит?» — его и раньше наказывали игнорированием, так что он привык к такому. — «Побесятся пару дней и успокоятся». — с такими мыслями Итэр спустился во двор.       Вот только по прошествии пары дней те не перебесились, а всё так же не замечали мальчика. Наступило воскресенье. День, когда его тащили в церковь, столь ненавистную им. Мысленно подготовившись к моральному истязанию, он сидел на диванчике, стараясь спрятаться за книжкой, но тут в прихожей раздался затихающий лязг ключей. Серафима и Таисия Исаевна ушли молча, даже не заглянув к нему в комнату. Итэр, считавший до этого игнорирование со стороны родителей, всё же, чем-то плохим, кардинально изменил своё мнение. Если теперь ему не нужно будет ходить в храм, возвращаться домой в восемь и слушать какие-либо указания мамы, он будет не против вообще с ней не разговаривать.

***

      Конечно, он сходил с ума. Периодически случались дождливые дни, либо же его товарищи не выходили гулять, оттого приходилось куковать дома. Бесцельно слоняться в полном одиночестве как идиот ему совсем не хотелось, но и дома развлечений было мало. Одному на улице делать почти нечего. Даже поговорить не с кем: для мамы и бабушки он теперь не больше, чем пустое место. Как бы сильно он не шумел, его не замечали. Мысли о том, что можно было бы пойти и извиниться первым, разбивались в моменты, когда он смотрел на фотографии сестры, вспоминая слова матери о том, какой была Люмин: покорной, тихой, прилежной, послушной, податливой, неконфликтной. Проще говоря — подстилкой. Итэр сам для себя решил, что он не такой, и настало время доказать это Серафиме.       Ещё бы пара дней, и он бы точно слетел с катушек. Наблюдая за шумным ливнем, барабанящим по стеклу уж которые сутки, в отражении он увидел маму, стоящую в дверном проёме. Мимолетное желание променять свободу и вседозволенность на диалог с, несмотря ни на что, родной матерью овладело им и мальчик слез с подоконника.       — С сентября ты пойдёшь в обычную государственную школу, она чуть дальше по улице. Зачислен будешь в 7-й класс. — и это всё, что она скажет? Они не общались больше трех недель, хотя до этого говорили ежедневно. Порой ему казалось, что его маму подменили, что, разумеется, не было правдой. Люмин была крайне общительна с ней и застенчива при незнакомцах. Фима думала, что Итэр будет таким же, но они, пусть и были похожи внешне, по характеру отличались, словно два полюса магнита. Мальчик решил, что больше никогда не будет пытаться быть таким, как его сестра. Это, кажется, понимала и Серафима.       — Хорошо. — что бы он не думал, ему до совершеннолетия, полной дееспособности и самостоятельности ещё далеко, потому наживать себе такого сильного врага он побоялся.       — Сегодня пойдём в храм. — возмущению мальчика не было предела. После долгого периода отсутствия контроля он не хотел снова позволять загонять себя в какие-то рамки.       — Я не хочу. Я не пойду. — снова залезая на подоконник, он наблюдает за стихающим дождём.       — Как это? Мы по воскресеньям всегда в церковь ходим. Тебе нужно замолить очень много грехов. Люма всегда с радостью в храм бежала! — завязывая на голове платок, чтобы защититься от солнца, Серафима поглядывала на Итэра через зеркало.       — А я не Люма! — горькая правда, от которой женщина все равно бы не смогла убежать. — И я больше не буду себя вести как она! — мальчик, показушно скрестив руки на груди, стоит посреди комнаты, выдерживая даже испепеляющий материнский взгляд.       — Ты у нас особенный, да? Тогда посмотрим, как ты будешь в обычную школу ходить. Тебя там сожрут, как стая голодных гиен кусок мяса. — такие слова поселили в сердце мальчика семя сомнения. Какие ужасы его на самом деле будут там ждать?       Что такое «обычная школа» он знал только поверхностно, по рассказам друзей. Там не молились перед едой, не посещали уроки православия и не ходили на экскурсии по храмам. Женщина считала это место преисподней, в то время как для Итэра оно было раем — почти полная свобода действий, он наконец-то станет ближе к своим друзьям, вот только ему предстояло узнать, справится ли он с этой свободой.

***

      — Придурок! У меня сейчас штанина порвется, помоги! — в одно мгновенье он оказывается на земле, причем с целыми штанами, окидывая взглядом высокий железный забор с облезшей краской, ранее казавшийся ему неприступным. Солнце пробивается через пышные кроны деревьев, раскинувшихся вокруг, заставляя прищуриться.       — Итэр, ты чего как первый раз? Никогда раньше не убегал что ли? — товарищ хихикает и смотрит на парня, вылупившегося на забор.       — Убегал, но там забор был гнилой и деревянный, мне по плечи где-то. А тут он в высоту как два меня! — схватив с земли скинутый ранее портфель, юноша отряхивает его от земли.       — Все уже собрались, давай шустрее. — Три года в «обычной школе» пролетели как один миг, причем совсем не такой страшный, как ему обещали.       Некоторые друзья Итэра из дворовой компании учились там же, потому были рады воссоединению с приятелем, а также тому, что над ним теперь меньше контроля и иногда он даже умудрялся приходить домой за полночь после гулянок или посиделок у кого-нибудь дома.       Разброс возрастов в их компании был немалым, некоторые ребята уже были совершеннолетними. Они росли вместе, так как жили на одной улице и в раннем детстве всегда занимали сообща игровую площадку, потому разница в возрасте особо не ощущалась.       — Как день рождения будешь праздновать? — спрашивает его один из ребят, пока они добираются до места назначения. То, ради чего и затевался побег с уроков — пикник по случаю окончания учебного года. Для кого-то этот год был последним школьным, оттого порой становилось немного грустно, ведь смена места учёбы означала то, что с каким-то участником «команды» придется общаться меньше. Некоторые оставались до одиннадцатого класса, потому шли в десятый и оставались на старом месте. В коллективе были и студенты, оттого контингент там был весьма колоритный.       — Да не знаю. Думаю, с вами? Посидим, покурим и разойдёмся. — совсем невеселый настрой Итэра даже смутил друга.       — Чего такой кислый? — компания заходит в лесопарк и начинает обустраиваться в глуши за коренастыми деревьями, скрывавшими их от посторонних глаз.       — Дома в последнее время напряг. У меня чуть сигареты не нашли. И бабка постоянно какая-то заведенная. Мама заболела сильно, а ко врачу идти не хочет. Ещё она до сих пор пытается запихнуть меня в ту православную школу, из которой меня исключили. Маразм у неё уже. — присаживаясь на плед, парень даже не спешит стаскивать со спины надоевший, пускай и лёгкий рюкзак.       — А ты про них не думай. Сейчас лето наступит, можешь с нами гулять и с утра до вечера дома не появляться, как когда тебя исключили. Я квартиру снимаю, если тебя опять вытурят, поживешь у меня. — увидев улыбку, полную надежды на лице светловолосого парня, тот и сам заулыбался. — Мы же друзья. Око за око.       Расслабившись, Итэр скинул с плеч рюкзак и вдохнул аромат свежескошенной травы, прикрывая глаза. Он окончил десятый класс и впереди у него три месяца лета, освобожденных от уроков и большей части возложенной на него ответственности.       — Сегодня каждому дам по целой сигарете! — обычно они курили либо одну по очереди, либо одну на двоих-троих. Слова о том, что сегодня каждый получит свою персональную сигарету невероятно воодушевили каждого.       — Ура! — было сложно разобрать, кто именно это прокричал, голоса мальчишек сплетались и звучали в унисон.       — Нам денег не хватит, чтобы всё купить! Я посчитал неправильно. — радостные возгласы тут же сменились на недовольные и расстроенные.       — Парни, я могу домой забежать и взять немного денег. Бабка на рынке, мама должна была ко врачу пойти. — на Итэра все посмотрели, как на героя.       — Так она ж не хотела!       — Не хотела. Но я ей сказал, что она должна пойти. Неважно. Вам деньги нужны? — единогласное «Да!» разлетается по округе. — Тогда я скоро. — парень оставил рюкзак у пледа, а сам понёсся домой с ключами.       Открывая дверь, он услышал приглушенную музыку и сразу же напрягся. Домашние не знали о его прогуле, да и их в квартире не должно было быть. Стоило ему прокрасться к своей заначке, как с кухни донёсся сиплый, болезненный кашель матери, за которым следовали слова:       — Господи, видишь Ты мою болезнь. Ты знаешь, как я грешна и немощна; помоги мне терпеть и благодарить Твою Благость. Господи, сотвори, чтобы болезнь эта была в очищение многих моих грехов... — услышав это, парень опешил. Он думал, что уже привил своей матери хоть какое-то здоровое мышление и та образумилась, но сейчас она пыталась вылечить жуткий до одури рваный кашель, слабость и высокую температуру, сопровождающие простуду, молитвой.       Не найдя денег в надёжном месте, он быстро просочился через незакрытую дверь и даже не стал запирать её обратно. Воровать у них нечего, а множество икон грабители вряд ли на горбу потащат.       Спустившись вниз, Итэр был словно в тумане. Ему не верилось в то, что будучи в ужасном состоянии его матушка обращается не к квалифицированным специалистам, а к богу, который, по его наблюдениям, ещё ни разу не пришёл ей на помощь.       Отойдя от шока, он стал размышлять, откуда же ему взять нужную сумму. От волнения он всегда теребил косичку или крестик, который, по удачному стечению обстоятельств и попался ему на глаза. Проведя подушечкой большого пальца по витиеватому орнаменту, он понял, что нужно делать. Взгляд зацепился за ломбард с крупной вывеской, находящийся на другом конце улицы, куда тот и направился твёрдым шагом, вот только это оказался комиссионный магазин. Если о принципе работы ломбардов Итэр знал хоть что-то, то о комиссионках — нет.       Последние крупицы его приверженности религии стали стремительно тлеть после увиденного. В церкви мозги Серафиме промыли окончательно. Как в тумане он общался с работником, а уже через пару минут на месте кое-где холодной цепочки своего крестика, что гулко звенела, качаясь туда-сюда, лежали прохладные монеты и купюры, приятно шелестящие в руке. Сложив нажитое богатство в карман, он помчался к своим друзьям. Итэр хотел не только рассказать о том, что его мать окончательно поехала крышей, но и получить немного поддержки, ведь за здоровье родной мамы он, как никак, переживал. Наедине с Таисией Исаевной до конца своих дней оставаться он уж точно не хотел.       В голове не укладывалось, как сильный, до сорванного голоса, кашель, температуру и слабость можно лечить не у врачей, а с помощью какой-то молитвы, ведь в жизни ему множество раз доводилось наблюдать за тем, как такие молитвы не помогали больным.       — Ну ты золото! Теперь нам хватает. Это ты всё из дома принёс что ли? — прежде чем продолжить, один из ребят обратил вниманию на шею Итэра. — Ты чего такой кислый? И где твой крестик? — тот всегда был поверх его одежды, бликовал на солнце и звенел, соприкасаясь с цепочкой, на которую был повешен, а теперь там было пустое место. Этот крестик он носил уже много лет потому, что его заставляла мама. В церковь он теперь ходил через раз, потому тот был своеобразным билетиком для пропуска посещения храма.       — Я его в ломбард отнёс. Мне деньги дали. — компания выдвинулась в ближайший продуктовый магазин. — Он вон там, ниже по улице.       — Этот? Так это комиссионный магазин! — воскликнул один из них.       — Ну и что? В чём разница?       — В ломбард ты сдаёшь ценную вещь под залог, а в комиссионке ты её продаешь. То есть в ломбарде ты потом можешь получить свою вещь обратно, вернув залог и проценты, а комиссионка... — они как раз пришли к магазину. — Это вон, как продуктовый. Там просто что-то продаётся. И если ты захотел выкупить оттуда свою вещь, а её до этого купил кто-то другой, то всё, твой поезд ушёл.       — Это же фамильный крестик! Его то ли бабка носила, то ли прабабка... — Итэр опешил, ведь понял, что может не успеть выкупить крестик назад и тогда ему точно влетит дома за утрату семейной реликвии. — Дома мне пиздец. Ещё мама заболела, лечится молитвами, а бабка как заведенная вокруг неё крутится и жить мне не даёт. У меня там дурдом. Что я им про крестик скажу? — присев на лавочку, тот уронил голову на руки. С одной стороны, как в своей вере, так и в своей семье, он был глубоко разочарован, желая спрятаться от них подальше и больше никогда не видеть, но с другой стороны ему было почти шестнадцать: куда бы он делся?       — Так из дома убеги. Сейчас будет лето, тепло... Подработок много.       — И куда я работать пойду? Поломойкой? А жить где? На теплотрассе? Спать, есть на что? На деньги с продажи крестика? Думаешь, он меня прокормит? — блондин растрепал всю свою прическу. Голос был дрожащим, так в придачу ещё и ломающимся, оттого звучал сосем комично, но его друзья сели рядом и стали подбадривать парня.       — У меня жить можешь. Забыл? Я же говорил, что снимаю квартиру. Мне родители деньги дают, я подрабатываю. Мы же лучшие друзья! Брат за брата. — тот поднес кулачок и Итэр стукнул по нему своим в знак дружбы. — Собери сегодня вещи и вечером удери.       — Да и ты нам такую жесть про свою семью рассказывал, я бы на твоем месте ещё из роддома от них сбежал. Переодевания в сестру чего стояли. — побег, судя по всему — отнюдь не плохая идея. У него будет пристанище, поддержка друзей, а самое главное — отсутствие в жизни матери и бабушки.       — Ты так говоришь, будто я какой-то больной и сам в девчонку переодевался. — вытирая глаза руками, тот постепенно успокаивался. — Хорошо. Тогда в десять на нашем месте.       Ощущения были странными. Его жизнь доселе была титанически стабильной, оттого любые серьёзные перемены воспринимались тяжело, а здесь — побег из дома. Итэр надеялся, что это не временная смена места жительства и в своём доме он не появится больше никогда, хотя домом свое место проживания назвать он не мог уже давно. Как бы странно это не звучало, его дом — друзья, их поддержка, теплые слова, улица события, пережитые вместе, но отнюдь не грязные церкви, обветшалая библия, стоявшая на полке в его комнате, или глаза «родной матери», свирепевшие с каждым годом.       Может, Серафима тоже не любит перемены? Потому, видя, как меняется её сын и как со временем он всё меньше походит на пропавшую много лет назад дочку, она начинает злиться. Это — изменения, которые она не в силах контролировать, как раньше, а её сын, ранее бывший маленькой розочкой под её стеклянным куполом, ныне стал пышным бутоном, отрастившим остроконечные шипы и разбивший своими лепестками её оковы.       У него была возможность начать жизнь заново. Конечно, убежав из дома он не переродится, но теперь сможет воспитывать себя сам. Докуривая сигарету в компании товарищей, он ощущал всю горечь табака, оседавшего на языке, но совсем не кривился. Он ощущал себя как никогда живым от бушующих внутри мыслей о предстоящем побеге.       Уже дома он складывал в школьный рюкзак нужные вещи, пока домашние не вернулись. Ему было плевать, где они сейчас. Самое главное то, что скоро его здесь уже не будет. Окидывая комнату взглядом, бегло проходя по ней глазами, чтобы убедиться, что все важные вещи у него с собой, ему не верилось, что целая жизнь, почти что шестнадцать лет сейчас уместились в одном только школьном рюкзаке, где на дне валялись фантики и ластик.       Друзья ждали его под фонарём в указанном месте. Парню было плевать, что его станут искать. Пусть делают, что хотят — домой он ни за что не вернётся. Порой он думал о том, что было бы с ним, будь в его жизни отец, которого Серафима неоднократно поливала грязью как при нём, так и при разговорах с кем-то другим. Вдруг он был бы счастливее? Рука по привычке потянулась к груди, где ранее висел фамильный крестик, но ныне там была пустота. Ничего, кроме футболки и лямок рюкзака там не было. Это символизировало его отречение от веры, семьи, а также начало новой жизни, куда он теперь вступал, заходя в подъезд жилого дома, где и находилась квартира друга, согласившегося его приютить.       Тем же вечером он без конца проверял свой кнопочный телефон на наличие пропущенных звонков от матери, бабушки, или кого бы то ни было ещё. Пусто. Сейчас он был рад, что «там», где-то в старой жизни, пусть та и была в паре улиц отсюда, он никому не нужен. Из размышлений его вывели шаги лучшего друга, который ложился спать. Он расположился на своей кровати, а Итэру выделил раскладушку, которая, впрочем, его как никогда устраивала.       — Заплетешь мне волосы в косичку? — спрашивает парень, взбивая себе подушку.       — Ого. Ты чего это, принцесска? — усаживая его на свою кровать, тот берет в руки резинку для волос. — Думаешь, я умею?       — Да должен! У тебя же девушка была. — вздыхая, он принимается за столь сложную в его понимании прическу. Эта косичка не похожа на те, что плела ему в детстве мама, оттого он сильно радуется. Будет ещё меньше напоминаний о ней. От того, что рука его друга периодически касалась его шеи, Итэр вздрагивал. Та была большой и холодной, потому при соприкосновении с его горячим телом, заставляла оное содрогнуться.       — Готово, Рапунцель. — поблагодарив товарища, Итэр поспешно ложится на свою койку. Он не понимал, почему ему так нравились эти прикосновения, сам факт того, что кто-то заплетал его волосы. Думать об этом ему не хотелось совсем, потому он закрыл глаза, погружаясь в сон.