Студент, не знающий историю, или все нюансы любовного треугольника.

      Осенние листья топились под тусклым снегом. На душе и на асфальтированных дорогах становилось все больше слякоти, по которой горожанам с окраины приходилось шкварчать ранним морозным утром, чтобы добраться до работы или учебы. Тарталья почти полгода числился в девятом классе все того же отвратного лицея, куда его насильно отправили родители почти девять лет назад. Стоя в темень на разваленной остановке, он старался спрятать руки поглубже в карманы пальто, которые были мокрыми от пурги. Если сперва он не понимал, почему они не отдали его в простую школу после того, как его отец проиграл все, то со временем осознал: это была последняя ниточка, связывавшая их с прежней жизнью в роскоши. Разорвать её — все равно, что написать у себя на лбу «нищеброд», да и нужно хоть как-то тешить свое эго, верно? «Мой сын ходит в лучший столичный лицей» звучит куда лучше, чем «Мой сын учится в обычной школе имени кого-то там где-то там».       Желание прикрыть глаза овладевало им всё сильнее, если в лицо дул морозный ветер. Парень пытался втянуть шею в плечи и спрятать румяный нос в многочисленные обороты шерстяного шарфа. Пусть он и кололся, но тепла создавал немало, так что выбирать особо не приходилось. Накидывая поверх шапки капюшон с местами выдернутым мехом, рыжеволосый юноша, словно Хатико, ждал столь ненавистный автобус. Вокруг тьма, почти восемь, а светать так и не начинает, что расстраивает его: в таких потемках жить хочется ещё меньше, чем при свете далекого солнца.       — Неужели они не могут найти денег даже на простое такси? — недовольно бубнит Тарталья, кладя в небольшой лоточек девять рублей, — Ну и цены. — неспешно садясь на свободное место, он прикрывает глаза. Веки, продрогшие от колкого холода, сами тяжелеют и стремятся вниз. Образовавшийся на ресничках иней медленно тает, из-за чего те лишь сильнее желают закрыться. Почти как тогда – при неудачном побеге. Та порка большое количество времени не выходила у Тартальи из головы.       Несколько месяцев подряд он ощущал себя в «Шоу Трумана». Все вокруг ненастоящие. Актёры, подделки, все поголовно — уроды. Простая безвкусица. Ему некуда бежать — его окружает «океан», которого он так боится. И волны вымышленных вод будут ударяться о скалы так же, как и отцовский ремень о его задницу, если такое повторится ещё хоть раз.       Тарталья прислоняется головой к прохладному стеклу автобуса. Ехать ему ещё долго, а шея сильно затекает с утра, если он не закрывает форточку, из которой его может продуть. Ему совсем не хотелось болеть. Оставаться лишний раз дома с родителями — пытка похлеще варки в адском котле. Там хотя бы тепло, в отличие от его комнаты или промозглой улицы в начале января. Ночью же заснуть ему мешает ветер, колеблющий шумные ветви деревьев. Если парнишка касается нагретого одеялом тела холодными руками, то непременно вздрагивает и начинает растирать их друг о друга, чтобы хоть как-то согреться.       «Наконец-то приехал». — Тарталья не хотел быть здесь. Новогодние праздники кончились так же стремительно, как и начались. Казалось бы, буквально вчера они смотрели «воодушевляющую» речь президента, отец открывал бутылку, наливал себе с матерью по бокалу, как валенки уже отмеряют шаги до массивных ворот, покрытых грязными сосульками на обширных вензелях.       Курящий за технической будкой пожилой охранник провожает каждого ученика хмурым взглядом. Юноша всегда вешает свою куртку с самого краю, стараясь запрятать её под чужие, чтобы те не заметили потертости на ней, или, как сейчас, проплешины на меховом воротничке, который намок из-за снегопада.       Одноклассницы, стоящие в дорогих импортных, выглаженных, накрахмаленных юбочках и сарафанах возле кабинета, заприметив Злотницкого, начали шептаться и хихикать. Такой смех был для него ни чем иным, как шипение змей в огромном клубке. Если бы с них срезали длинные русые косы, а потом нещадно скомкали, то ворох таких косм вполне мог бы сойти за гнездо какой-нибудь гадюки. Иногда его пугал сам факт наличия таких мыслей о жестокой расправе над одноклассниками, однако он утешающе говорил самому себе, что после всего плохого, что они ему сделали, такая месть была бы вполне заслуженной. Он старался не концентрироваться на этом, однако не противился таким мыслям перед сном, даже наоборот. Под них ему было легче засыпать в прохладной постели. Только мысль о сладкой мести грела его нутро зимними вечерами, несмотря на то, что месть – блюдо, подающееся холодным.       — Мы с папой на зиму летали на море... Там такие горы, такие пляжи! — гудели они почти в унисон, иногда приподнимаясь на цыпочки и покачиваясь взад-вперед.       — А вы тортика видели? Я такое сейчас расскажу... — это прозвище юноша считал оскорбительным. Из-за этого внутри парня нарастала ненависть к себе и своему имени.       «И почему меня назвали таким идиотским именем? Все Маши, Саши, Пети... А я Тарталья. Как черепаха Тортила из Буратино. Или тортилья с сыром. Это даже звучит смешно. Наверное, моя мамаша насколько недалёкая, что выбрала имя по ретроградному меркурию и асценденту в деве. Дура».       — Я слышала, что скоро начинается ретроградный меркурий! Я надеюсь, он поможет мне в учебе. — одна из его одноклассниц что-то усердно записывала в тетрадочку, постоянно перекидывала косу то через одно плечо, то через другое.       — Даже эта дура мелет про астрологию. — вся эта тема казалась Тарталье бредом. Как можно надеяться на помощь звёзд, когда даже родные родители ему помочь ничем не способны? До звонка оставалось пару минут. Он вывалил на парту тетрадь и учебник, начиная сверлить название предмета взглядом, но тут перед ним образовалась густая тень. И, кажется, не одна.       — Прежде чем меня дурой называть, сначала бы попробовал про астрологию почитать! Ты даже не представляешь, насколько там все интересно. Например, тот же самый ретроградный Меркурий! — вглядываясь в лицо этой одноклассницы, ему все никак не удавалось вспомнить её имя. Он без зазрения совести её перебил.       — А я не представляю, как можно так восхвалять какую-то жалкую карликовую планету. У вас ума итак немного, так вы ещё и последние извилины тратите на общение со звёздами. — Злотницкий был зол тем, что на него так накинулись из-за простого бормотания, которым он даже никому не мешал.       — Вообще-то, Меркурий – это не карликовая планета. Карликовой назвали Плутон ещё 4 года назад... — голос отличника на время остудил колкий пыл одноклассников, однако после кто-то не смог сдержать смех и по классу прокатилась волна истеричного хохота. Шатенка с длинными косами, стоящая перед его партой и оглядывающая Тарталью свысока, гоготала громче всех.       — И ты ещё говоришь, что я – недалёкая. На себя посмотри сперва. Ты, как и твоя семья, нищий... да у тебя и ум такой же скудный. Все крестьяне вроде тебя всегда были глупцами! — её надменная улыбка, тянущаяся до ушей, будто образовывает мишень. А «яблочко» – истонченная носовая перегородка языкастой лярвы.       Рыжеволосый юноша настолько долго подавлял в себе всякие эмоции, что сейчас наконец-то нащупал рычаг сброса. Вот-вот на людей, стоящих перед ним, обрушится весь тот гнев, который он таил внутри большой промежуток времени. Виски закипают, мозг перестает давать всякого отчета действиям. Его рука, сжимаясь в кулак, бьёт по хлипкой парте, а сам он вскакивает и оказывается напротив девушки, только теперь они говорят на равных. Между ними был лишь лакированный кусок ДСП на металлических ножках. Злотницкий почти на голову выше оппонентки, потому выглядит устрашающе. Пару ребят отбежали в страхе, но остальные выстояли в ожидании представления. От гнева тело содрогается, ногти впиваются в ладони, продавливая кожу. Брови сами по себе съезжают к переносице, а голос хрипит от крика.       — Закрой свой поганый рот, шкура! — Тарталья, желая поскорее врезать недалёкой особе, подался вперед, делая выпад, точно дикий зверь, почуявший опасность. Да, он считал своих родителей животными, однако так имел право говорить и думать только он, и никто более. Кроме парня никому не было известно о том, что конкретно происходит в его семье. Все лишь знали, что она «неблагополучная», а ребёнок из неё очень проблемный, из-за чего его сторонились. — Ты не имеешь никакого права так говорить обо мне или моих родителях, ты не знаешь, через что они прошли! Если ты не знала, то не всем в этой жизни всё подают на блюдечке с голубой каемочкой, паскуда.       Рьяный гнев юноши развеял плач той самой одноклассницы. Она залилась крокодильими слезами, ведь тот «так резко ударил по столу, что у неё чуть не остановилось сердце» и «он оскорбил меня! Это ранило меня в самое нутро!» Тушь стекала вниз по её щекам, пока руки с аккуратным маникюром растирали все это добро по лицу, пока оно совсем не превратилось в морду панды. Когда подружки-шестёрки увели даму в уборную для приведения себя в порядок, Тарталья увидел, как на него смотрит директор, а также рядом стоящая учительница, которую позвали его одноклассники.

***

      «Уважаемые родители Тартальи Злотницкого, я, бла-бла-бла, учитель геометрии, крайне недовольна поведением вашего сына. Сегодня он, выражаясь ненормативной лексикой, оскорбил свою одноклассницу, а также сломал парту, ударив по ней кулаком. Прошу немедленно после прочтения этой записки явиться в школу для личного разговора... Блядь». — выходя из школы, парень не переставал вновь и вновь вникать в этот текст, осматривая листок, который он держал в руке. Все завитки в буквах были одинакового размера, отчего начинало рябить в глазах.       «Злотницкий, если эта записка чудесным образом не дойдет до твоих родителей — я без труда приду к вам домой, чтобы сообщить о том, как хорошо ты ведешь себя в школе» — спасения нет. Ему точно попадет, это даже не предположение, а факт. Оставался лишь вопрос: как скоро? Если родители дома, то пиши пропало — это билет в один конец.       Ни сжечь листок, ни выкинуть, ничего. Это, конечно, можно сделать, вот только толку будет мало. Хоть он и был готов прожевать, проглотить и не выплюнуть эту несчастную бумажку, это ничего бы не дало, а его порка неумолимо приближалась с каждым шагом в сторону дома. Промокшие насквозь валенки продолжали разгребать грязь, чавкающими звуками делая этот день ещё паршивее.       — Пацан! Мину попроще сделай. Есть телефончик? Позвонить надо. — перед ним появился гоповатого вида парень. Бритый под ноль, «обернутый» в некое подобие треников, с виду старше самого Тартальи года на три. После этого фееричного перформанса по сторонам возникли его «братья» по гоп-стопу. Потрепанные спортивные костюмы обтягивали их мускулистые плечи. Все трое смотрели на невзрачное рыжеватое пятно свысока, будто глумясь, но терпеливо ожидая ответа.       — Свалите. Тут рядом телефонная будка есть, насосите немного и позвоните. — юноша, натягивая шапку на глаза, суёт ненавистную записку в карман, покрепче приминая ее к швам, чтобы та не мешалась. Он понимал, что если сейчас это сборище постылых людей отберёт у него телефон – новый ему никто не купит. В румяное от мороза юное личико прилетело облако отвратительно пахнущего табачного дыма. Он скривился, хоть и успел привыкнуть к этому запаху, однако только дома. На улице же тот походил для него на слезоточивый ядовитый газ       — Не нравится? Слушай, пацан, ты типа не понял, да? — в ту же секунду, судя по всему, самый старший, ткнув бычок в небольшой участок грязного снега, схватил Злотницкого за грудки, приподнимая его так, чтобы пятки чуть отрывались от земли.       — Гога, а давай-ка ему покажем, как за базар отвечать? — звонкий голос мальчишки помладше, одетого в такую же паленую фирму, режет уши, однако «малец дело говорит». Этот самый «Гога» только разворачивает рыжего, как к его лицу уже суют подожжённую сигарету. — Тебя сейчас научат следить за словами, пидор.       Сильными пальцами ему блокируют возможность дышать через нос, прижимая крылья к перегородке так, что хотелось выть. Юноша начинает жадно глотать столь желанный кислород ртом. Несмотря на удачу сделать хоть пару вдохов, ему вскоре раздвинули искусанные губы грязной рукой, покрытой отвратными на вид мозолями. Возле десны ощущается легкое прикосновение прохладной бумаги, оборачивающей табак. Смех одного из них дает понять: это было лишь начало мучений. По виду ровесник самого Тартальи, подступая ближе, закрывает его рот ладонью так, чтобы он не мог дышать вовсе. Бледные от удушья губы пытаются хоть что-то пролепетать, или же пропихнуть меж сжатых зубов язык, чтобы вытолкать ненавистную сигарету, однако становится поздно: ему снизу подпирают челюсть. Остается только пытаться сделать короткий вдох. Это неизбежно без сильной затяжки. Облако дыма, никотина, смол и самая малость прохладного воздуха стремительно ворвалась в его глотку. Желая поскорее получить незыблемо необходимый кислород, Тарталья вдыхает это отвратительное по содержанию облако, позволяя трухе осесть на гортани. Жадно глотая воздух, он делает все больше мелких затяжек, отчего начинает кашлять, продирая себе всё горло. Компания гопников буквально давится со смеху, так же кашляя своими прокуренными легкими от громкого хохота. Понимая, что скоро парнишке станет совсем плохо и он вот-вот выплюнет сигарету, а потом ещё и ногами начнет дрыгать, они кинули его на землю и поспешно ретировались, иногда оглядываясь и выпуская из уст смешок. Табачный дым продолжал исходить от подожжённого конца, когда Злотницкий валялся в замаранном сугробе. Теперь он и сам грязный, словно его окунули в гудрон. Низ пальто неизбежно промочен, штаны без утепленной подкладки легко продуваются, отчего трясутся коленки.       Еле как вытаскивая мерзкий окурок изо рта, Тарталья почувствовал, как реальность внезапно начала шататься. Никотин бьет в голову, заставляя виски маниакально пульсировать. Не хочется думать ни о чем. Ноги превращаются в вату, а сердце колотится все быстрее с каждой секундой. Сейчас Тарталью не волнует ничего. Ему плевать на свои проблемы, на прохожих, смотрящих на него со стыдом и опаской. Он медленно ложился на сугроб, немного шатая ногами взад-вперед, потому что ему так хочется. Сейчас его тело не способно контролировать ничего. Эйфория, ощущение полёта и кайфа проходит через несколько минут. В кучке снега валяется некрасиво скомканный ствол сигареты, глядящий в серый асфальт сгоревшей стороной.       Сейчас до Злотницкого наконец-то дошло: он впервые в жизни закурил. Это произошло насильственно, он мог умереть от удушья, однако сейчас он не соображал из-за воздействия никотина на разум. Риск смерти оказался оправдан следующим за ним релаксом и наслаждением. Такой неописуемой лёгкости в голове он не чувствовал никогда, словно не существовало всех его проблем: родителей, учителей, смеющихся за спиной одноклассников... И всё это после одной единственной затяжки. Его отец всегда покупал такие сигареты. Брал он в основном дешёвые, примерно как эта, однако парню пока было не с чем сравнить, ведь отцовские сижки он еще не пробовал. Кто знает, вдруг они окажутся вкуснее? Пусть на языке и осталось отвратительное табачное послевкусие, воспоминания о полученном удовольствии перебивали все вышестоящие мысли.       Поднявшись с земли, придерживаясь за небольшой заборчик и отряхивая штанины, его осенило: будучи маленьким, юноша дал себе обещание никогда не уподобляться родителям. Не перенимать их вредные привычки, даже не брать в рот сигары или бутылку! Внутри него было невероятно паршивое ощущение того, что он предатель. Он отрёкся от убеждений и принципов, которым следовал большую часть своей сознательной жизни. Эти слова о «вечном здоровом образе жизни» и «непохожесть на маму с папой» выгрызали его изнутри.       Так отвратно Тарталья себя не чувствовал очень долго. Сидя в промокшем пальто, грязных брюках и сдвинутой к темени шапке, он задумался о правдивости своих слов и чувств. Действительно ли ему так понравился губительный табак, который он слёзно клялся, почти что божился никогда не пробовать? Он решил подождать некоторое количество времени, незаметно спереть у матери зажигалку, а у отца выследить одиноко брошенную где-то сигарету. Красть из пачки слишком опасно — крайне высок риск обнаружения. За этими мыслями юноша не заметил, как добрался до своей остановки и чудом её не проспал. Натянув съехавшую набекрень ушанку, протиснувшись через тучные тела стоящих у выхода пенсионерок, Злотницкий отправился домой.

***

      «Идиот, опять ударил по видному месту. Сволочь». — несколько подавленные мысли не выходят из головы с момента последнего конфликта в семье, в ходе которого был заработан новый синяк около локтя. Тарталья не хотел, чтобы окружающие знали о семейных разногласиях. Рита всегда учила его «не выносить сор из избы».       Пятница — повод для радости не только потому, что останется отстреляться пару рабочих часов, а после будут выходные. Нет, совсем нет. Родители обязательно придут пораньше, уснут, оставят все свои сигаретные заначки без присмотра, а юноша сможет полакомиться этими запасами, ведь он ещё не нашел такого ларька, где ему бы продали хотя бы одну сижку.       Аккуратно пробираясь по коридору и накидывая на плечи рюкзак, парнишка хватает пальто и выбегает на лестничную клетку. Очередной день сурка всё же сжалился: на улице не было сильной пурги, отчего идти и ждать было легче. Ему вспоминались те секунды эйфории, когда подкашивались ноги и темнело в глазах от совсем небольшой затяжки. Именно это служило мотивацией. Цель, путь, смысл существования. Именно его он бесконечно теребил в кармане пальтишки — зажигалку, украденную с полки сегодня ночью. На улице светало. Горожане просыпались, выползали из своих захолустий и шли куда-то, каждый своей дорогой.       Еле успевая подбирать слюни от желания затянуться прямо сейчас, Злотницкий кладет в лоточек водителя аккуратную стопку монет. Всё сейчас ему кажется не таким уж серым. У дома курить опасно: заметят знакомые бабушки, сидящие у подъезда, настучат родителям, а потом снова будут фразы в духе «не нужно мне было тебя рожать, лучше бы ты удушился при родах». Баян, не более. «Если человек не ушёл из жизни, это лишь подтверждает то, что он в нее зачем-то пришел» — эта фраза придавала уверенности всякий раз, когда ему приходилось несладко. Идея того, что здесь у него есть какая-то важная миссия, безусловно, грела душу.

***

      — ... таким образом Пётр первый взошёл на престол в тысяча... А вот в каком году это случилось нам расскажет Тарталья Злотницкий. Тарталья!       Парень в это время, точно новорожденный в колыбели, сладко дремал на парте. Его абсолютно не заботила информация о том, кто, когда, где и сколько правил. Устроившись поудобнее, он объявил себе тихий час. Ни о чем не подозревая, тот уже начинал считать овец, как вдруг возле его головы раздался сильный, звонкий удар. Учительница ударила книгой по краю парты, что стало мотивацией моментально проснуться. На румяной щеке остались отпечатки от твердых швов на манжетах кофты, что добавляло этой ситуации комичности.       Как только его тело приняло сидячее положение, тучная дама в расписном кардигане сорвалась на своего ученика, вымещая на нём всю злобу за прошедший день:       — Ты экзамен по моему предмету в 11-м классе сдаёшь, у тебя все с головой в порядке? Тебе обществознание тянуть и тянуть, что уже про историю говорить. Совести у тебя нету, Злотницкий! Вот меня на ковёр поставят, если ты экзамены завалишь, что я буду делать по-твоему? А ты то у нас такой блаженный, ничего не делаешь... Ты мне хочешь хуже сделать? Ты себе сам могилу копаешь, тебя с такими знаниями никуда не возьмут. Ни один ВУЗ не захочет видеть такого ученика как ты, ещё помяни мои слова. — и снова насмешки. Весь класс заливается громким хохотом, начинаются перешёптывания. Учитель велит прекратить балаган и вернуться к спокойной работе, завершая последний урок.       После этого всякое самоуважение пошатнулось внутри Тартальи. «Оценки ничего ж не решают, верно? Двойка и двойка, что тут такого? Есть люди и похуже меня». — попытки успокоиться ни к чему не приводили. Барабан зажигалки издавал короткое шипение, а после замолкал вновь. Когда от злости начинало неприятно колоть в носу, юноша понял, что зашёл уже слишком далеко. Быстро спрятав жигу и сигарету поглубже в рюкзак, им было принято решение раскурить запретный плод где-то возле гаражей, стоявших неподалеку от остановки, на которую каждое утро его высаживал осточертевший автобус.

***

      В обычном темпе пролетело несколько дней. Почти что конец января, однако пурга по утрам и не думает становиться щадящей. Но лучше замерзнуть насмерть, чем слышать столь мерзкий голос родной матери:       — Тарталья, бегом сюда! — Рита, услышав повороты ключа в замке, немного оживилась. Сиплый женский голос надрывается в попытке позвать сына. — Я долго ждать буду?! Живо!       — Чего, мам? — надежда тихо проскользнуть в свою комнату после школы рассыпалась в пепел. Прямо как табачная труха сигареты, которую юноша выкурил полчаса назад...       Стоит вернуться к тому, что происходило через несколько минут после того, как прозвенел звонок с седьмого урока. «Сейчас, давай, ну же. Да, наконец-то!» — парнишка, придерживая искусанными губами сижку, прикрывает пламя зажигалки ладошкой, чтобы ветер его не потушил. Вскоре ему удалось подпалить бумажную оболочку, а сейчас и сам табак неспешно начинал тлеть. Счастью, разумеется, просто не было предела. Немного размяв ее пальцами, он делает затяжку. Этот момент оказался самым приятным из тех, что он когда-либо пережил. Он пошатывается, Тарталью всё же «торкает», причем намного сильнее, чем в прошлый раз. Украденная у отца сигарета была, очевидно, дорогой марки, листья там использовались с самой верхушки. Через несколько вдохов ноги вновь становятся ватными, но теперь нет никакого сопротивления. Наоборот — с каждой секундой тот все сильнее расслабляется и позволяет небольшому «приходу» окутать себя с головой. Это стоило порки за двойку, ради таких ощущений можно пережить даже тыканье калеными прутьями.       Покрепче сжав сигаретку большим и указательным пальцами, тот чуть облизывает губы, ведь они обветрились на морозе. Тяжка за тяжкой, и в трясущихся от эйфории руках парня, сидящего на одинокой ветхой скамье, остался лишь тлеющий, слегка уродливый бычок, который уже через пару секунд отправлялся в свободное падение, прилетая мордой прямиком в сугроб. Притоптав окурок, Тарталья попытался прийти в себя. Сделав глубокий вдох, ему удалось очистить мозги так, чтобы иметь возможность соображать.       Перво-наперво парнишка закинулся несколькими дешевыми жвачками с сильными ароматизаторами, после принялся растирать между пальцев снег и еловые ветви. Он понимал, что если его заподозрят и поймают — скандала не избежать. Разузнав несколько советов о том, «как убрать запах табака», юнец записал их на листочек и почти вызубрил, применяя на практике все разом. Через некоторое время у него получилось окончательно прийти в себя. Смеркалось, а нужно было ещё добираться до дома от школы, причём на вечернем автобусе. Окрылённый пережитыми ощущениями, Злотницкий побежал на остановку, размышляя, как же ему стащить следующую сигарету. Сразу две он красть не решился, боясь, что ему банально не понравится, но сейчас корил себя за это, поскольку такая возможность была, но теперь она, увы, безнадежно упущена.       Однако все сладостные воспоминания меркнут от мерзкого запаха перегара, источаемого его матерью, перед которой ему приходится стоять, словно истукану. С шапки падали крохотные кусочки льда, начинающие таять. Если бы на его ногах были валенки, сейчас бы пол кухни превратился в кашу. Мех на воротнике топорщился, местами лежал комками, а где-то уродски пушился. Сам юноша уже не чувствовал собственного запаха — настолько он к нему привык. И именно сейчас такая оплошность сыграла с ним злую шутку.       Пусть в квартире пасло смрадом, точно там кто-то иссох, Маргарита чудесным образом учуяла «лёгкие нотки» табака с шоколадом, исходящие от воротника на пальто сына. В кухне было открыто окно вместе с форточкой, там работала вытяжка, да и до выхода тут было недалеко, потому циркуляция воздуха не подводила. Но именно сейчас она подвела: просто устранила весь отвратный запах, позволяя ощутить свежую табачную ауру. В придачу к этому его губы, язык, да в целом ротовая полость, крайне подозрительно пахли всеми видами фруктов сразу. Там и цитрус прослеживался, и яблоко, и клубника. Женщина озлобилась и вскочила со стула, сжимая волосы на макушке отпрыска в кулак и немного наклоняя его, принюхиваясь по-звериному.       — Ах ты сволота... Курил, да? — несмотря на то, какой она сама вела образ жизни, ей всё ещё «жала корона», потому и по сей день Рита считала, что и её семья должна быть идеальной. Такой, о которой ей сулили ещё в студенчестве. И лишь от одной мысли, что будет курить ее сын, её бросало в дрожь. — Так вот где ты у нас шлялся, свинота... Я тебе сейчас все зубы повыбиваю! — она наотрез отказалась признавать то, что в край зависима и ей нужна специализированная помощь. Сам рыжеволосый юноша глядел на мать, словно баран на новые ворота. Как на зло сейчас его окутал леденящий нутро приступ паники. Руки, ещё недавно держащие заветную сигарету, подло обледенели в пальцах, посылая холод под солнечное сплетение. Лишь сейчас в голове начали всплывать указы матери: «ты не должен меня позорить», «а что подумают люди?», «как мне смотреть соседям в глаза?»       «Нет, только не это... — всё тело пронзило, в горле застрял неприятный ком, а огромная тяжесть опустилась вниз живота, начиная гудеть и тянуть, точно воздушный шарик, долбящий нутро, объедая его по кусочку. — Я не хочу, чтобы она забирала меня со школы. Я же стану посмешищем, просто пушечным мясом...»       Марго, накидывая на плечи застиранный халат, потуже затягивая пояс, ушла в гостиную. «Пронесло» — только и успел подумать Тарталья, как тут же вновь видит насупившуюся мать перед глазами. В руках она держит с десяток сигарет различной марки, от самых дорогих, до потрепанных жизнью «Родопи»: просто собрала по углам квартиры. Женщина протягивает все это сыну. «Подарок» — думает он, однако она тут же связывает их канцелярской резинкой и велит ему открыть рот пошире.       — Сейчас всё вот это выкуришь, позорище. Я ещё отцу расскажу, как он домой вернется, неделю сидеть не сможешь! — Рита замахивается, стиснув зубы. Рыжеволосый парнишка, несмотря на то, что в свои пятнадцать стал на полголовы выше матери, пригнулся, щурясь. Сила удара, боль от попадания по темечку – всё это так сильно отложилось в его памяти, что легкие прилипли к позвоночнику.       В рот еле как влезла самодельная связка. Без задней мысли натренированные пальцы резво цепляют барабан, заставляя явиться пламя. Когда начинают тлеть краешки первой сигареты, юноша понимает, что ему несдобровать. Постепенно огонь перекидывается, распространяется, от страха и омерзительного запаха невозможно дышать. Каждый вдох носом ощущается как варка в адском котле: настолько много дыма в своеобразном «облаке», создаваемым тлеющими табачными изделиями.       — Наслаждайся. «Мамина радость», «папина гордость»... Да постыдись нас родителями звать, паршивец. Кури, кури, мне плевать, что у тебя сейчас рот порвется. Бесстыдник. — оскорбления льются на парня рекой. Страх смерти ещё никогда так не гнался за ним, как в последние моменты пребывания в сознании. Мало того, что это была лишь третья его сигарета в жизни... Там была ещё и четвертая, пятая, шестая, и так по возрастанию. Лёгкие были готовы схлопнуться, постепенно даже через нос становилось тяжело дышать. Горло адски жгло, хотелось согнуться и вырвать прямо на пол. Даже рвота и кислота в глотке на вкус были бы приятнее этого табачного варева. Мучения длились долго. Мать досконально проверяла, чтобы от каждой потраченной сижки оставался только окурок.       Когда Тарталья уже стоял на коленях, она наконец-то ушла. Согнувшись, тот все же мог вытолкать столь мерзкий ком размокшей бумаги изо рта, а затем, чуть вздрогнув, наклонился ниже. Его стошнило прямо на пол, и позывы сокращения желудка не прекращались очень долго. На кухне стояла адская вонь, однако через некоторое количество времени парня отпустило. Промыв рот водой из-под крана с ярким привкусом железа, он также сполоснул ноздри, где была засохшая рвотная масса, а после принялся убирать то, что ещё несколько часов назад называлось его «обедом». Страшно гудела голова, виски были готовы расплавиться, в горле стоял отвратный, режущий восприятие привкус желудочного сока, однако Тарталья понимал, что если он это не уберет тряпкой и шваброй — его принудят съесть все до единого окурка, ещё и заставят добавки попросить.

***

— Домашнее задание на доске, если есть вопросы, задавайте. — Женщина в очках и цветастой блузе сидит на шатком стульчике. Каждый раз, когда взгляд ненароком падал на этот предмет, юноше становилось дурно. Табуретка как на зло была деревянной и очень светлой, что нагоняло отвратительные воспоминания. — А вас, Злотницкий, я попрошу остаться.       «Мне пиздец» — только и успевает подумать он, когда в классе уже нет ни души, а глаза преподавателя будто прилипли к его напуганному, бледному лицу.       — У тебя через месяц первый экзамен ЕГЭ, а у тебя в голове всё ветер гуляет. Ты хочешь, чтобы меня уволили? Ты каким образом в 10-й класс попал? Купил оценки себе? А на едином государственном это так не работает! Там по секундам ваше время пребывания в туалете смотреть будут, ты уж никак не спишешь, дорогой мой. Ты с родителями говорил? Они вообще как? Читают хоть иногда твой дневник? И на собрании я никогда их не видела, хотя ты у нас вроде не сиротка... Или у вас такие прогулы – это семейное? Ты без репетиторов даже порог не перешагнешь, ты меня понимаешь? Возьмись хотя бы сейчас за ум, чтобы мне потом на ковре перед директором краснеть не пришлось.       И казалось бы, прошло целых два года, но канитель одинаковых будней тянула Тарталью лишь вглубь. Каждое новое утро было ещё больше похоже на предыдущее, чем само предыдущее утро. Весь период сдачи экзаменов после девятого класса в его голове выглядел, как огромная пропасть, поскольку столько стресса он не переживал никогда. Юноша забыл часть материала, не мог достать из памяти ни одного события, происходившего тогда: черная дыра, где исчезало всё.       Родители за те пару лет много раз пытались развестись. Спорили они прямо на глазах у единственного сына. Почти сразу после нанесённых друг другу взаимных оскорблений они синхронно забывали о причине конфликта, демонстративно ложась спать в разных комнатах: мать на кровати в спальне, а отец на диване в гостиной. Если парню доводилось просыпаться по ночам от холода или желания сходить в туалет, он мог слышать горестные всхлипы Маргариты и бубнёж Алексея, курящего на кухне. Для него они — лишь имена, прописанные в паспорте, но уже давно не родители.       «Когда же она замолкнет? Сил моих больше нет. Ноет и ноет, швабра драная...» — вместе с тихой бранью доносились и эти слова. Их прекрасно слышали все, однако потом просто предпочитали об этом не упоминать. В такие моменты парнишка старался задерживать дыхание и прикрывать глаза. Не только, чтобы прислушаться, но и чтобы его подольше не замечали. Учащенное дыхание и скрип тахты могли привлечь непрошенное внимание.       «Говорила мне мама уйти от него. Нужно было тогда ее послушать, всё равно сын маленьким был и ничего бы не понял...» — информация о том, что Тарталью каждый из родителей хотел покинуть в раннем возрасте, к сожалению, далеко не нова. Наоборот, он любил защищаться неловкими шутками, например «Ну, чисто баян, могли что-то поновее придумать...» Это хоть как-то помогало. Анекдоты, репортажи по радио, каналы о природе, тайнах исторических личностей — вот, что с раннего детства помогало в уходе от суровой реальности. Рыжий никогда не любил передачи о вселенной, космосе, секретах чёрных дыр, несмотря на то, что это было ему малость интересно из-за тематики «мистики и загадочности». Гороскопы, знаки зодиака, меркурии и плутоны... Из-за матери всё это вызывало неподдельное отторжение.       Курить юноша не бросил — наоборот, стал делать это ещё чаще, но шифроваться приходилось сильнее. Делать это только там, где есть сквозняк. Пользоваться духами, мазать лицо и губы мылом, кремами, иногда есть жвачки. Говорить с ними он перестал совсем, как, впрочем, и дома даже кашлять иногда не желал. С родителями делился шаблонным списком фраз: «Как дела? — Нормально». «Как в школе? — Хорошо». «Какие оценки? — Хорошие». Издеваются — молчи, умнее будешь. Терпеть, терпеть и ещё раз терпеть — повторял он сам себе, когда хотелось сорваться и показать окружающему миру свои шипы, когти, клыки и острые зубы. Резвый и борзый характер неумело притоптался. Ответы на уроках стали односложными и короткими, а всё красноречие в спорах чуть смялось.       «Смысл жизни...» — фраза, являющаяся темой урока на ненавистной литературе, мозолит кобальтовые, крайне усталые глаза. — «Кто он такой, этот ваш «смысл жизни?» Глупость». — меловые завитки на доске иногда рисуют в его воображении контуры, похожие на пиктограммы, но забвенье прерывается фразой учителя: «Злотницкий, почему не пишем?!» — «А не знаю я, что писать. Чтобы вы все тут сдохли». — в очередной раз ответив в голове самому себе, приходится изображать бурную мозговую деятельность, несмотря на то, что от мозгов там только серая чечевица и осталась.       Так весело вновь прокручивать упрёки учителей, постоянно держать всё это дерьмо в голове, останавливаться в раздумьях по дороге домой. В последнее время родители перестали оставлять ему мелочь на проезд в привычном месте, на краю тумбочки, потому Тарталье пришлось весь путь проделывать пешком. На протяжении целой недели он был вынужден скитаться по захолустьям и закоулкам, в поисках дороги до своей школы, ведь пеший маршрут ему не был знаком. За каждодневные опоздания ровно на один урок, ему в дневнике размашистым почерком, красной гелиевой ручкой вывели «перманентные опоздания, родителей в школу». Усталость неторопливо пожирала изнутри.       Поначалу Злотницкий пугался того, что его с сигаретой могут увидеть одноклассники и учителя, однако после решил, что терять ему уже нечего. Скоро прервется учеба: конечно, ненадолго, всего пару месяцев летних каникул, но это ли не счастье? Омрачал лишь факт того, что последние месяцы пребывания тут нужно еще как-то перетерпеть. Видимо, будущему юристу придется продираться через тернии к звездам, стиснув зубы. Тревожность же растворялась в рутине: дом—школа—дом—школа—дом... И ничего нового день за днем, менялась только погода за окном и дата в календаре, и то не всегда: иногда календарный листочек просто забывали сорвать. За рассеянность на уроках его почти что линейкой по рукам хлестали, но мысль о том, что скоро всё закончится, признаться, ублажала. Он худо-бедно, но сдаст ЕГЭ, переберется в общежитие, родители наконец-то отойдут на дальний план. Жизнь наладится? Возможно. Нельзя гадать. Нужно чередовать затяжку и вдох, пока совсем не стемнело, и юноша ещё мог разобрать, где тропинка к дому, а где вырыта яма под очередной колючий кустарник.

***

      — Я пришёл. — что-то странное нашло на него сегодня. Заявлять о своём прибытии было нецелесообразно, однако дома, по всей видимости, никого не было. Запах перегара, как и тревожные мысли, разумеется, никуда не исчезли. Пятнадцатое июня, последний экзамен – история.       Тремор не спал и после курения. Несколько часов к ряду ему было сложно держать в руках ручку, вилку или ложку. На трясущихся ногах он попытался лечь на кровать. С самого утра его сопровождала симфония тахикардии. Сердце посылало вибрацию от каждого своего удара прямо в виски и уши. Все даты после прихода домой перемешались в один снежный ком, а после вышли вместе со рвотой. Тошнота от волнения ещё никогда не была такой сильной. Живот крутило, зажимало и щемило. На этот экзамен было меньше всего надежд, ибо решение сдавать его пришло только в девятом классе. Все правители, войны, сражения, бунты и побоища канули в лету, как только юноша ощутил мерзкое послевкусие собственной желчи на корне языка. Тарталья заварил себе горячий зеленый чай в немного поцарапанной на дне кружке.       На большее его и не хватило, еда просто не лезла в горло, где был отвратительный привкус рвотной массы и желудочного сока. На ЕГЭ он, казалось, сейчас разъест все внутренние органы. Скрип оконных ставен, ранее противный до одури, теперь ублажал, успокаивал. «Я смог, я сдал, всё уже закончилось...» — только и крутилось в голове. К вечеру бледная, точно снег, кожа, приобрела здоровый оттенок: щеки зарумянились от тепла, веснушки вспыхнули, будто звездочки. Горло от чая начало болеть и кислить чуть меньше, жизнь будто наладилась. Теперь всё точно будет в порядке.

***

      — Эй, как там тебя... Тарталья! Сегодня *** тусовку устраивает, мы к нему на хату впишемся. Типа в честь сдачи экзаменов, всё такое. Ты с нами? Там курить можно, его кенты алкашку купят. Я уже у всего класса спросил, а то как-то не по понятиям тебя не позвать, все-таки одиннадцать лет вместе учились. — Злотницкий тщетно пытался вспомнить имя странного одноклассника: сперва того, который его туда звал, а после индивида, который весь кордебалет и устраивал, однако в конце концов решил не нагружать свой мозг столь бурной деятельностью.       «Что лучше: сидеть дома, где будет недовольная мать, а отец не пойми где, или все же пойти туда? И курить там можно. А вот алкоголь... — в голове возник настоящий диссонанс. Запаха спирта он боялся дома, а в других местах? А там он его и не нюхал, просто не доводилось. — Ладно. Если что, просто уйду. Никто ж меня там не запрёт, я надеюсь» — путем аналитического мышления был выдан ответ:       — Да, пойду. Только если что, я свалю, лады? — получив одобрение, юноша даже как-то встрепенулся. Он сможет отдохнуть, отпраздновать завершение мучений длиной в одиннадцать лет.

***

      Долгожданный вечер пятницы. На вписку «нарядиться» было откровенно говоря не во что: друзей нет, одолжить нельзя, да и не по-пацански это, наверное. Легкие спортивные штаны, белая майка в рубчик, олимпийка и припрятанные в кармане сигареты «Даллас», разумеется, с зажигалкой — всё, что нужно для счастья. Адрес ему огласили ещё с утра, в школе, когда они приходили попрощаться с классным руководителем. В шесть вечера ещё было светло. Вот она — атмосфера и заслуга июня, но по радио с утра обещали похолодание вечером, так что кофтенка лишней точно не будет.       Квартира была на последнем, пятом этаже недавно покрашенной Хрущёвки. Дверь подъезда была открыта и подперта ведром с грязной тряпкой, ничего удивительного. Тридцать шестая квартира уже издавала скрежеты и таила за собой что-то неизведанное. Его первая в жизни тусовка на чужой квартире. Целое событие, нужно обвести день в календаре маркером.       — Тортик пожаловал? Ты посмотри, в какой он майке! — девчонки, держащие в руках стаканчики с алкоголем, хихикали, чуть шатались и закрывали лицо косичками от смущения при разговоре на щепетильные темы. Несмотря на то, что они назвали Тарталью самым ненавистным для него прозвищем, ему уже было плевать. Это последний раз, когда он видит своих одноклассников в почти полном составе — на такое не пришли только подлизы, зануды и лизоблюды, которых «матушка не отпустила на мероприятие для распутников и отбросов общества».       — Тарталья! Алкоголь на антресолях кончился, возьми на кухне, если что. — через 20 дней ему 17, а он ещё ни разу не пробовал спиртное. Даже за новогодним столом ему никогда не наливали. В раннем детстве его просто могли оставить с сиделкой, а в более осознанном возрасте это объяснялось одной фразой: «Ты что, родителей объедать будешь? Мы итак купили только одну бутылку...» Сейчас же он был благодарен за то, что его тогда не спаивали. Не слишком ему хотелось походить на предков, способных поглотить за новогодний вечер целый ликёро-водочный завод.

***

      Вечеринка в самом разгаре. Из магнитофона во всю играет Земфира, Сектор Газа, Король и Шут. Тот, кто организовывал всё это дело, явно имеет хороший музыкальный вкус. Несколько человек уже ушли, но Тарталья остался. Он почти полчаса мусолил водку на дне пластикового стаканчика. Ему налили совсем немного, буквально то, что осталось на дне бутылки. И даже эти пару глотков он никак не мог осилить. Душу грело то, что, возможно, не только он здесь такой одиночка, да и сигаретки с зажигалкой, лежащие в кармане спортивок, умиротворяли одним фактом своего присутствия. Ублажала мысль о том, что все волнения и переживания уйдут прочь во время следующей затяжки.       Уцепившись глазами за балконную дверь, парнишка проскочил туда. Здесь явно проводились «разговоры по душам», ведь в пепельнице лежало много свежих бычков, а некоторые до сих пор тлели одинокой струйкой блеклого дыма.       Тарталья закурил. В упаковке от «Даллас Классик» он намешал несколько видов — те, которые смог стащить из дома. Там затесался даже Чапман, который он решил торжественно использовать сейчас. Весомый повод, как-никак. Тишина, лёгкое чириканье птиц и еле слышный стрекот сверчков, притаившихся в кустах. Здесь он может стоять, расправив плечи, облокотившись на перила незастекленного балкона. В этом районе не ходил никто из учителей, его родителей там и подавно не было. Но зачем переживать сейчас? После последнего экзамена уже ничего не имеет смысла. Что ему сделают учителя? Выговор? Лишь мысль о том, что дряблые руки учительницы будут размахивать перед его веснушчатым лицом вызывала усмешку, или, скорее, нервную улыбку облегчения, ведь этого уже никогда не будет.       Грохот, рёв музыки, шум, гам, разговоры и смех, доносящиеся из-за закрытой, чуть хлипкой дощатой двери, в один момент становятся намного громче: на балкон пришёл кто-то ещё. Юный на вид молодой человек под градусом. Это можно понять по его ритмичным шатаниям. В светлых, почти что подсолнечных волосах неизвестного ему парнишки, виднелись небольшие петухи и колтуны. Совсем крошечные, их было бы легко расчесать. Его мятая рубашка была без двух верхних пуговиц, вследствие чего оголяла грудную клетку с крайне примечательным золотым крестом на цепочке, что то и дело болтался взад-вперед вместе с хозяином.       Ноги в почти таких же спортивных штанах делают неуверенный шаг, тащат тулово за собой, к свежему воздуху. Облокачиваясь на ограждение, чуть свешивая руки вниз и издавая непроизвольный стон, блондин замечает, как Тарталья держит пальцами сигарету. Лицо его тут же становится более добродушным, щеки розовеют, а небольшие клыки оголяются из-под искусанной верхней губы.       — Дашь прикурить? Зажигалка есть. — сразу ясно, что в этом вопросе молодой человек достаточно бывалый. Злотницкий знал, в каком углу небольшой пачки, лежащей в кармане, лежат дорогие сигареты, а в какой дешевые. Он протянул ему слегка помятую сижку Винстон, глядя на лицо своего собеседника. И, лишь пробежавшись глазами, он уже смог вынести своеобразный вердикт. — Винстон? Отлично. Тебя как зовут? — неспешно заправляя короткую прядь волос за ухо, тот искусно поджигает бумажный кончик и затягивается, чуть кашляя, лишь тихо причитая «неплохо...»       — Тарталья. Злотницкий. — так его учили представляться родители. Диалог он ведет с неплохого вида молодым парнем, что не может не радовать. Вдруг это его шанс завести друга? Даже спустя столько лет он не отчаялся.       Чтобы слегка разрядить обстановку и не показаться хлюпиком, чуть отодвинув ото рта чапу, он, схватив пластиковый стаканчик с мизерным количеством водки, тут же выпивает все это залпом, что становится огромной ошибкой. Его сгибает пополам, а всё, что остается делать — кашлять, пытаясь худо-бедно вдохнуть и удержаться за ржавое ограждение.       — Первый раз? Нельзя так резко, знай меру. — ловко подтянув штаны за резинку, курящий блондин резво притаптывает окурок, резко брошенный Тартальей на пол, а следом ударяет его по спине, чудесным образом прогоняя кашель. — Обжёгся? Подавился? Чего тебя так скрючило? — разум слегка поплыл, но от такого количества тяжело сильно опьянеть. Вот и рыжий выдержал. Вытерев выступившие от интенсивного кашля слёзы рукавом олимпийки, он выпрямляет спину и выдыхает с тёплым облегчением. На душе становится легко и весело, намного лучше чем от приевшихся за два года сигарет. Язык и вправду развязывается. Уголки губ сами расплываются в улыбке, а румянец выступает на яблочках щёк.       — Не знаю. А тебя самого как звать? — сигарет осталось достаточно мало, было принято решение их приберечь.       — Итэр. Это мать такое имя дала, не спрашивай. Я «вечный путник». Но у тебя имя не такое плохое. — товарищ по несчастью. Наверное, тоже родительница с любовью к натальным картам, гороскопам и сути звёзд.       — А у меня имя, означающее «успех, деньги, власть, славу...» Ненавижу весь этот бред. — от полученного одобрения своего высказывания, тот, на свое же удивление, улыбнулся искренне. — Тебе сколько лет? Выглядишь мелким. — насмешка срывается с уст, но без колкости – с любопытством.       — Сам ты мелкий. Это ты наоборот дылда. Мне 17 неделю назад исполнилось, 24-го июня. Я только недавно экзамены сдал. — постепенно опьянение Итэра проходило, тот перестал проглатывать окончания предложений.       — Я тоже. Химбио? — наступал закат, но выпускная вечеринка не близилась к завершению, всё словно только начиналось. Очевидно, что многие школьники сейчас решили оторваться как в последний раз. Приглушенная музыка сладостно действовала на восприятие, особенно если играли песни Максим.       — Гуманитарный. История, общество... недавно последний сдал, как на фронт сходил. — и вновь совпадение. Единомышленник, тоже страдалец, учивший расписание питания и отдыха Николая II вместо того, чтобы читать что-то хоть сколько-нибудь интересное.       — Тоже. Вчера историю написал, теперь все даты забыл. Получается, отстрелялся. Потом забегу, результаты гляну. Ты как, волнуешься? — волосы иногда падают на глаза и приходится поправлять их.       — Ещё бы, не сдам — повешусь. Хочется стабильности, заработка, будущего, е-мое. Мать, хоть я с ней и не живу, мне репетиторов нанимала, я «единственная надежда семьи», потому что... Ха-ха, ладно, я пойду, хочу ещё со... Знакомым перетереть. С кентом. Спасибо за сижку. — Итэр, слегка пританцовывая, слыша громкую музыку, удаляется в душную толпу, легонько, в знак начала крепкой дружбы, стукая Тарталью кулачком по предплечью. Ему неважно, какой крестик висит у него на шее: католический или православный. Не имеет значения, как он говорит. Намного важнее то, что он говорит.       «Неужели кто-то посмотрел на меня без осуждения? И поговорить получилось неплохо. Да и водка вкусная. Даже как-то не верится...» — с такими мыслями Тарталья простоял на балконе ещё минут двадцать. Ну не могло же быть всё так хорошо! Однако, как оказывается, могло. И не каждый день обязан быть тёмным и ужасным. Своеобразный глоток воздуха в виде общения с низкорослым блондином и осознание того, что не один он мучался на гуманитарном, придали ему чуток сил. Может, они ещё встретятся однажды и так же поговорят по душам? В такое непростое для него время, все же, хотелось бы иметь если не вторую половинку, то хоть какого-то близкого друга.