На поражение

            Путь до дома занимает час. За это время Оби-Ван успевает улыбнуться десять раз, что является рекордом в нынешних реалиях. А ещё кормит уличную кошку, как в старые добрые времена, мысленно придумывая ей имя «Марта». Она ласково отзывается на его прикосновения, тая в теплых руках Кеноби. Весенний холод подкрадывается под пиджак, рождая миллион мурашек на коже. Но это дарит невероятное чувство того, что он, наконец-то, ощущает себя живым. Оби-Ван забывает о том, что дома его ждет настоящая реальность. Его личный приговор, плаха, палач. Адреналин бьет по голове на пару с продолжающим действовать алкоголем.       Сначала, не обращая внимания на проходящих мимо людей, Кеноби поет песни себе под нос. Те, которые помнит. В основном грустные, но чаще — веселые. А потом, смотря на цветущие растения, рассказывает случайно всплывшее в памяти стихотворение, выученное на первом курсе. Это было двадцать лет назад, но, на самом деле, как будто бы происходило в другой жизни. С другим человеком.       После со всех сторон на него накидываются воспоминания. Воспоминания о жизни с родителями. Того, как ушёл отец, а потом — мать. О том, как приходилось выживать, считать каждую копейку, разгружать вагоны по ночам, чтобы заработать жалкие крохи, которых хватало лишь на банку молока и батон хлеба. Как пошёл учиться, как закончил с отличием, а потом устроился преподавателем в свой же университет. Как познакомился с Энакином. Как Энакин стал всем.       Оби-Ван не знает, как объяснить то, что произошло с ним. И что именно поменялось там, где-то глубоко внутри. Зато знает, знает наверняка, что что-то изменилось в нем. Что-то, что ждало времени, нужного момента. Но перерождение началось не сейчас. И не тогда, когда Кеноби познакомился с Бонни, а потом поцеловал его в квартире. Не тогда, когда увидел рекламу и решил, чего бы это не стоило, пойти туда. Все случилось тогда, когда Энакин, забыв все то, что было между нами, ударил его, оставив в душе лишь боль, обиду, непонимание. За что? Почему? И ещё миллион вопросов, на которые так и не нашлось подходящих ответов.       Скайуокер не виноват. По крайней мере в том, что случилось с ним, когда он был ребенком. Нет, Оби-Ван не снимает вину, но осознает настоящую причину произошедшего. Все это тянулось из детства натянутой струной, обязанной лопнуть в любой момент от любого резкого движения. И вот — она лопнула, а под рукой оказался Оби-Ван. Будет глупо оправдываться, говоря, что Кеноби не замечал ничего подозрительного. Замечал, но розовые очки, через которые он с восторгом глядел на теплящиеся огоньки любви, просто-напросто не дали возможности посмотреть на все трезвым взглядом. В скольких моментах Оби-Ван мог спасти эти отношения, не дав потонуть их «Титанику»? Сколько раз он видел, а не смотрел? Сколько раз мог оживить Энакина, обратив внимание на то, что по-настоящему важно?       Кеноби, идя по пустынным улочкам, задумывается о том, что семья как государство. Маленькое, но со своими законами, уставами, цензурой, войнами и победами. Внезапно рожденная в обычном философском размышлении мысль сначала кажется глупой и нелепой. Оби-Ван даже хмыкает в нервном смешке, но развивая цепочку, понимает — все куда логичнее. Их семья, их маленькое государство, не пережило террора, не пережило нового устава, новых законов, а самое главное — нежданной войны. Разрушительной, смертельной по-своему для каждого из них. Оби-Ван капитулирует, сдаваясь гневу Энакина, не в силах выдержать его. И если так, значит, он предатель своего государства? Потому что не смог спасти, отстоять, починить шестеренки в устройстве и сохранить выстроенное? Или не предатель? Потому что пытался спасти, отстоять, починить, сохранить в течение долгого времени? И за этот срок в государстве просто-напросто стало невозможно жить?       До дома он доходит в полубреду, погруженный в раздумья и решающий, как правильно поступить, и что ещё важнее — как правильно подобрать нужные слова. Из-за алкоголя все случившиеся кажется ненастоящим, хотя на губах до сих пор чувствуется воспоминание ночи. Кеноби пытается представить. Представить, что ждет его дома. Ведь Энакина последнее время раздражало все. Громкий вздох, разговоры, звонки, бумаги на столе. Он даже не пытался сдержаться (или хотя бы сделать вид), дабы не ударить Оби-Вана, поэтому со временем это стало чем-то совершенно будничным и привычным. Мол, вместо «тебе чай или кофе?» всегда мысленное «тебе правой или левой?». А дальше как обычно: ванная, кровь, синяки, одышка, на удивление спокойное лицо и мысль, единственная в голове: «Ещё один такой день, и я застрелюсь». Мысль серьезная, взвешенная, продуманная.       Оби-Ван никогда не хранил оружие в квартире. Даже не видел его в живую. Лишь в кинотеатрах, смотря боевики, да в новостных репортажах. То, что могло причинить вред, пугало Кеноби до чертиков. Что уж говорить о покупке такого и хранении дома. И вот, в один день, после всей рутины — ванная, кровь, синяки, одышка — Оби-Ван смывал с себя в душе всю грязь, оскорбления, удары, будто вода могла отмыть то, что отпечаталось глубоко в груди. Обычно от усталости Кеноби прислонялся к плиточной стене, по началу отдающей холодом, и стоял так минут пять, чувствуя бешеный стук сердца в груди.       Так все в тот раз и было. До момента, пока он не запрокинул голову, пытаясь намочить волосы, а на потолке не увидел отходящую панель. Чистоплотность, педантичность Оби-Вана даже в таких обстоятельствах не позволила оставить все как есть. Он вышёл из ванной. Уже куда спокойнее, чем заходил. Прошёлся по квартире, убедившись, что Энакина дома нет. После драк он никогда не оставался: уходил, видимо, оберегая себя от Кеноби, дабы не кинуться на него опять. «Оно и к лучшему», — поймал себя на мысли Оби-Ван. Протер мокрое дно в душевой кабине, взял стул с кухни, встал на него и начал аккуратно поправлять отходящую панель. И вместо того, чтобы сдвинуть, случайно вытащил её полностью, увидев то, что совсем не ожидал. Сбоку от него, на остальных панелях изнутри, лежал завернутый в полотенце пистолет. Дуло смотрело прямо промеж бровей. Кеноби не сомневался в его хозяине. Но непомерный ужас стал расти в груди пуще прежнего.       Тогда и появилась эта идея. «Запасной план». Сначала родилась мысль. Совершенно незначительная, она бы так и осталась незамеченной, не раскрути он её как клубок. Но Оби-Ван впервые за все это время по-настоящему задумался. И тогда мысль превратилась в замысел. Кеноби решил, что когда нервы сдадут, а сил бороться уже не останется, он воспользуется «запасным планом». Единственным, что беспокоило его, была Асока. Хотя Оби-Ван и тешил себя надеждой: узнай правду, сестра бы приняла его выбор. Это было нечестно по отношению к ней, Кеноби знал и понимал, но сделать с собой ничего не мог. Жить с удавкой и камнем на шее означало осознанно пойти с ними на дно. А идти на дно с камнем или прострелить себе голову особо разницы для него не представляло — результат все равно одинаков. И с каждым днем, с каждым новым ударом, Оби-Ван все больше поглощался этой идеей, становясь спокойнее и терпимее к такому решению проблемы.       Желая растянуть время, Кеноби выбирает лестницу вместо лифта. Тщательно высчитывает каждую ступеньку, вспоминает формулу по физике из старшей школы, снова возвращается к воспоминаниям о Бонни. И вот — его этаж, его дверь, его коврик с надписью «добро пожаловать». И бесконечный страх. Точно такой же как и раньше. К постоянному насилию никогда не привыкаешь — все всегда происходит как в первый раз. И страх такой же — поглощающий все на своем пути, не дающий даже дышать.       Оби-Ван мнется, мысленно готовясь к новым ударам, к новой порции оскорблений, боли — физической или моральной, уже не разобрать. Он даже в скважину попасть не может, потому что рука ненормально трясется, а все тело колотит. Но все же ключ поддается манипуляциям, и Кеноби, открывая дверь, мысленно готовится к летящему на встречу кулаку. Но никто не встречает его. В квартире стоит тишина, не считая слабо шумящего телевизора, показывающего программу о животных. Оби-Ван выдыхает, но ощущение подвоха не покидает его даже спустя минуту умиротворенности. От неожиданного продолжения событий он так и продолжает стоять в коридоре, не отрывая взгляда от Энакина, вальяжно развалившегося на диване. Даже так…?       Не сказать, что это успокаивает его, наоборот, нервирует пуще прежнего. Что можно ожидать от спонтанно безмятежного Скайуокера? Но тот даже глазом не моргает на пришедшего Кеноби, не оборачивается и не утруждает себя разговорами с ним. Оби-Ван так и замирает на пороге собственной квартиры, наблюдая за Энакином и моментально трезвея. А Энакин молчит. И это молчание давит на Кеноби, сжимая гидравлическим прессом в маленькой комнатке, отчего голова кругом идет.       Будто бы слыша громкие мысли Оби-Вана, Скайуокер поворачивается. Он спокоен, но это спокойствие разит холодом, равнодушием. «Словно болезнь», — проводит параллель Кеноби, — «в инкубационном периоде». Стоит подождать, и он кончится, а на смену придет то, что мучает, скручивает и перемалывает в мелкие щепки. Оби-Ван чувствует острый взгляд, осматривающий как рентген. От него хочется спрятаться или сбежать. Но Кеноби выдерживает и его. — Хм, — многозначительно протягивает Энакин без особого интереса, тут же отворачиваясь.       Оби-Ван теряется, не понимая, что делать дальше. Однако быстро приходит в себя, разуваясь, вешая пиджак среди остальных вещей в коридоре и направляясь в ванную мыть руки. Вид Скайуокера моментально заставляет оклематься, словно не Кеноби, а кто-то другой перепробовал все виды коктейлей в баре, запив их двумя стаканами виски. Пытаясь как можно дольше тянуть время, Оби-Ван с особым усердием моет руки три раза вместо одного. А потом умывает лицо, будто бы смывая чужие поцелуи. Это кажется до смешного глупым, потому что Кеноби становится стыдно. Стыдно, что пошел в бар, стыдно, что напился, стыдно, что познакомился, поцеловал другого и переспал с ним. Стыдно перед Энакином и их любовью. И перед своей добросовестностью тоже… стыдно. Нужно срочно что-то сделать с собой, чтобы не выдать волнения, потому что повернуть время вспять уже невозможно.       Оби-Ван делает глубокий вдох и выходит.       Видя, что Скайуокер не особо интересуется тем, чем он занят, Кеноби мирно шагает к комнате. Лучше не гневить Энакина и не нарываться самому, чтобы не попасть под горячую руку. Но Скайуокер, будто бы слыша слишком громкие мысли Оби-Вана, моментально окликает его, вот-вот готовящегося перейти порог комнаты, и даже не поворачиваясь, хлопает ладонью по дивану. Опять?       И хотя Энакин выглядит вполне себе безобидным, чувство страха не покидает Кеноби. Он внимательно присматривается до того, как сделать шаг на встречу. Никакого намека на гнев: вены на руках не вздуты в скором намерении нанести удар, пальцы не сомкнуты в кулаке. Алкоголь со всем этим стрессом давно выветрился, но Оби-Ван надеется, что после всего произошедшего удары Скайуокера перенесутся легче. Аккуратно присаживаясь на диван, Кеноби продолжает внимательно вглядываться. Энакин, и правда, выглядит спокойно, практически умиротворенно. Его грудь едва вздымается, поза расслабленная, глаза, словно стеклянные, направлены в одну точку, но совершенно непонятно куда.       Не желая лишний раз нервировать, Оби-Ван меняет направление своего взгляда, переводя его на телевизор. По каналу показывают программу о диких животных. Бегущий тигр сменяется кадром с жирафом, которого поедает стая гиен. И стоит Кеноби засмотреться, представляя себя этим самым жирафом, как Энакин тянется к пульту, выключая телевизор. В говорящей тишине Оби-Вану ненароком кажется, что растущее напряжение вот-вот повлияет на ситуацию и Скайуокер сорвется, даруя Кеноби новые синяки. Не то чтобы это было неожидаемо… Но не получив их на пороге, Оби-Ван понадеялся на хорошее завершение дня без новых травм, старых кулаков и внутреннего диссонанса.       Они сидят так минуту, а потом ещё одну и когда наступает шестая, кажущаяся целой вечностью, Скайуокер внезапно заговаривает первым. — Ты веришь в Бога? — серьезно спрашивает он, поворачиваясь. — Да, — отвечает Оби-Ван. — Ты же ученый. — Как это связано? Ты пьешь чай, значит, тебе нельзя носить джинсы? — сказано на нервах, поэтому Кеноби практически сразу же в примирительном жесте поднимает руки. — Прости, я понимаю, о чем ты. Отрицание божественных сил, поддержка научного начала, — Оби-Ван успокаивается, поднимаясь на ноги. Надо срочно уходить с места, которое в считанные секунды может превратиться в поле боя. — но я… верю. — Посиди со мной, — неожиданно просит Энакин.       Оби-Ван теряется. От этого спокойного тона, практически немой просьбы остаться рядом, Скайуокера, не бросающегося на него с кулаками. Кеноби плюхается на диван, чувствуя, как подкашиваются ноги, а сердце стремительно падает в самые ступни. Признаться честно, это не то, что он ожидал получить дома. Нет, прерогатива быть битым абсолютно не нравилась, но такие сюрпризы заставляли беспокоиться пуще прежнего. Как бы нежен и кроток он не был сейчас… Энакин ненавидел весь мир. Оби-Ван знал это. Если и не уверен на сто процентов, то где-то на подсознательном уровне все равно понимал. Лицо Эни постоянно кривилось в гримасе отвращения, и видеть это вместо улыбчивого, доброго, заботливого парня стало просто невыносимо. Но Кеноби привык и к этому. Сначала пытался, всеми силами пытался помочь, вернуть того, кого он полюбил, но когда понял, что это бесполезно, опустил руки.       Нельзя сказать, что Оби-Ван не винил себя в произошедшем. Все же он как самый близкий человек Энакина был обязан, нет, должен был, выложиться на максимум. Но с каждым днем в душе Кеноби разрасталась такая дыра… Что справиться не то, что с другим человеком, а с самим собой оказалось невозможной задачкой. А как по-настоящему помочь Эни, Оби-Ван не знал. Потому что никакие разговоры и поступки не помогали.       Энакин не хотел разговаривать. Отвечал односложными предложениями да хныканьями или просто молчал. Шаги Кеноби на встречу к выяснению ситуации, оказались тщетными. И тогда Оби-Ван сделал единственное, что было в его силах. Просто остался рядом. Из уважения к их любви, Энакину, к тому, что он делал для Кеноби и помогал, когда это того требовалось. Молчаливо сносил удары, которые разрушали его, и продолжал верить в лучшее. Но рано или поздно всему приходит конец. Энакиными усилиями вера была уничтожена, сломлена. Всегда прятавшаяся в глубинах сердца даже в самые темные дни, исчезла, оставим вместо себя пустоту, которая пожирала его каждый день, как агрессивная опухоль. Расползлась метастазами по мыслям, сердцу, действиям, словам. Съедая на завтрак, обед и ужин, обгладывая каждую косточку, перехватывала его дыхание. Это было невыносимо.       Вера в лучшее была главной чертой Оби-Вана. Она помогала выживать тогда, когда была окончательно потеряна надежда, а в сердце оставалась громадная пустота. Помогала пережить смерть родителей, продолжать свое дело с любовью, когда не было сил, вырастить Асоку. Асока… Что она скажет, когда информация о том, как Кеноби и Энакин жили все это время, вылезет наружу и станет открытой для неё? Тогда не останется ничего иного, кроме трудного выбора, вставшего посередине между Оби-Ваном, братом, и Энакином, самым близким другом. Кеноби даже представлять не хочет.       Господи, она так разочаруется в нем. И, наверное, возненавидит. Что врал ей, что скрывал, молчал. Он так хотел быть для неё настоящим примером для подражания, хотел заменить родителей, чтобы она никогда не чувствовала себя одинокой, ненужной. И ничего не вышло. Ничего. Оби-Ван провалился даже здесь. Не смог сделать самое простое. Возможно, он просто не способен стать хорошим хоть в чем-то. Всегда будет на половину, на четверть, но никогда — полностью. — Я любил её. Очень сильно, — едва слышно говорит Энакин, пока острые черты его лица будто бы смягчаются от произнесенного.       Признание обескураживает Оби-Вана. Он снова видит его. Того, кого он полюбил, в ком души не чаял, кому отдавал всего себя. Энакин неловко жмется, замирая от сказанных слов. Кеноби не знает, что говорить и делать дальше. Как выразить свою поддержку. Столько можно было сказать, пока черта не была пройдена, а сейчас… Сейчас все растерялось. Нет ни слов, ни нужных действий. Не потому, что Оби-Ван разлюбил. Нет. Он любит его. Несмотря ни на что. Такое не проходит. Чувства проросли в нем, дали ростки, плотно закрепили корень в почве. Но собрать себя, мыслить четко и ясно, кажется чем-то далеким, непостижимым. Оби-Ван ведь привык… Привык видеть агрессию, злость, ненависть в чужих глазах. И беспомощность Энакина пугает, нежели вызывает ощущение спокойствия.       Оби-Ван задумывается: Энакин изменился? Или эта злость всегда были в нем и Скайуокер просто тщательно скрывал её? От себя в том числе. Кеноби не хочет искать виноватых. Не хочет выяснять, кто прав, а кто нет. А тем более — узнавать, кому из них двоих больнее. Их боль разная, совершенно непохожая друг на друга. Но тень боли от Энакина обязательно падает на тень Кеноби, соединяясь и переплетаясь с ней воедино. Надо было уйти ещё давно, разорвав эту цепь. Жаль только, что от любви уходить тяжело — практически невозможно. Невыносимо. Оби-Ван ведь никого и никогда так сильно не любил. Энакин стал для него спасением, тростинкой, за которую можно было ухватиться в океане горя. И к чему это привело? Господи, если бы только Оби-Ван заметил раньше, обратил внимание, возможно, все бы было по-другому.       Он не может перестать думать об этом. — Тебе нужна помощь, — внезапно говорит Кеноби, оглядываясь на Скайуокера.       Энакин не отводит взгляда от стены — Оби-Ван пугливо умалчивает продолжение. Проглатывает, не произнося такое очевидное «у специалиста». Но знает: его поняли — поэтому ждет ответа. Хотя бы какого-нибудь. Ждет, что Скайуокер ударит его, разозлится, скажет не лезть не в свое дело. Но Энакин молчит. Молчит, продолжая смотреть в стену. Это пугает Оби-Вана. Что ждать от человека, который внезапно становится спокойным и не бросается с кулаками даже тогда, когда ему говорят неподобающие вещи? Кеноби едва дотрагивается до ладони Энакина, чувствуя мягкую кожу. И это так… непривычно, но так знакомо. Когда-то эти руки дарили любовь и нежность, сжимали его талию в объятьях. А сейчас… Воспоминание о них хочется забыть. На этих руках — его кровь. Его слезы, его боль, жалкие воспоминания о когда-то хорошей жизни. Воспоминания о них. — Эни, — впервые за долгое время с лаской в голосе звучит это имя, — тебе нужна помощь, — вторит он. — Смерть твоей матери ничего не стоит, если ты станешь таким же как он. Ты не такой. — Откуда тебе знать, какой я? — заговаривает Энакин, резко оборачиваясь на Кеноби. — Потому что я знаю, какой ты, — растерянно мнется он. — Ты… — Хватит, — обрывает его Скайуокер.       Былая уверенность Оби-Вана теряется. Он так и продолжает держать руку Энакина, чувствуя холод чужой кожи. Скайуокер не вырывает ладонь, но и не отвечает на прикосновения Кеноби. Их жизнь не будет прежней, уже никогда. Нельзя забыть то, что случилось с ними двумя. Можно закрыть глаза, первое время слепо веря, что это пройдет, что дальше будет лучше, что любовь поможет справиться со всем, что ждет их впереди. Да, любовь является двигателем. Но на одной любви далеко не уехать. Иногда её одной становится недостаточно, и какой бы сильной она не была, она лишь разводит людей по разные стороны. Навсегда. Оби-Ван ждет. Привычно ждет, что Энакин ударит его, накричит. Молчание становится невыносимым. Он сжимает ладонь ещё крепче, но ничего. Никакого ответа. — Я хочу тебе помочь, — продолжает Кеноби, — ты заслуживаешь помощи. Прошу тебя, — он сползает с дивана на колени перед Энакином, — позволь тебе помочь. Не отворачивайся от меня, не отталкивай.       Скайуокер смеряет гневным взглядом. Но что это — перед пережитым Кеноби? Пустяки. Он готов к тому, что Энакин бросится с кулаками. В конце концов, ему не привыкать. Но Энакин продолжает сидеть, не глядя на него. Ничего не выдает в нем нервного напряжения или растущей где-то в глубине злости. Только проступающие вены на руках да ходящие желваки на острых скулах. Оби-Ван готов. Готов отдать спокойствие, полученное таким тяжелым трудом сегодня, лишь бы сделать лучше для Энакина. Но Энакину… помощь не нужна. Как не нужны и подачки Кеноби, трясущийся голос, желание помочь. Нечему тут помогать. Все давно потеряно, утрачено, сломано. Нет прежнего Эни. Есть лишь его версия — вечно хмурая, злая, пустая. Пустая… Что может быть страшнее, чем пустота в человеке? Кажется, они оба знают ответ на этот вопрос. — Почему ты не хочешь этого? Скажи мне? — Оби-Ван чувствует, как дрожит его голос, как тревожное предчувствие отвлекает от ясных мыслей, заставляя поддаться волнению. — Мне не нужна помощь. Она ничего не изменит.       Так вот оно что. Энакин знал. Все это время. Перемены произошли не внезапно. Они росли, скручиваясь в снежном кому, катящимся на них двоих.       Фраза «ничего не изменит» будет последним. Последним, что скажет Скайуокер этим вечером. Дальше их ждет молчание, рвущее грудь, желание забыть произошедший разговор и пропасть. Больше, чем была до этого. Они окажутся на разных сторонах баррикад. Уже навсегда. Оби-Ван будет винить себя, не переставая. Ведь это он виноват. Виноват, что не заметил. Не обратил внимание на то, как Энакин погибал каждый день, а вместе с ним все самое доброе, ласковое, нежное. Не увидел бремя войны, которое нес самый любимый человек, где каждая битва отрывало от него по кусочку.       Кеноби не будет знать, что ответить. Будет понимать, что любые слова тут не к месту. Лишь сильнее сожмет руку в немом желании быть рядом хотя бы сегодня. И даже если в этом нет смысла, Оби-Ван будет знать, что сделал все возможное.       Они так и продолжат сидеть перед телевизором рука об руку. Минуту, пять, десять. Будто бы ничего не поменялось. Словно на всем свете есть лишь они. Единственное, что будет выбиваться из когда-то привычной картины — молчание. Оглушающее, мертвое, прогнившее. Оби-Ван не будет догадываться, о чем думает Скайуокер. Но будет знать наверняка: его собственные мысли не дадут ему покоя. Он будет злиться. Злиться на Энакина. Злиться за то, что отказывается от помощи, что не хочет поделиться капелькой своей боли, облегчить ношу и разделить её с Кеноби. Который несомненно бы принял её. И понял.       Но все это неважно. Эти «было», «могло быть», «хотел». Есть лишь сейчас. Такое жгучее, неправильное, мрачное. Есть лишь Энакин. Энакин, не видящий света в темное. И Оби-Ван. Такой же неправильный и поломанный. Есть такая же пустота. Пробоина в их корабле. А вместе с ней потоп, сносящий потоком их, крошечных человечков, на своем пути. От него не убежать, не спрятаться.       Оби-Ван молчит. И боится даже взглянуть на Энакина, сидящего по правую сторону.       Такие громкие мысли отвлекает лишь включенная программа про «Терракотовую армию», которая привлекает внимание Кеноби. Он внимательно рассматривает статуи, слушает информацию ведущего программу мужчины, и совершенно неожиданно забывает о всем происходящем. Но она кончается, выводя Оби-Вана из оцепенения. Следующая кажется менее интересной. Опять что-то про гиен, их способность уживаться поодиночке, стараться не есть гнилого мяса. Не слишком подходящий документальный фильм, учитывая происходящее.       Рука Кеноби продолжает сжимать руку Энакина.       Так проходит час, второй, третий. Оби-Ван свыкается с всепоглощающей тишиной. И с таким Скайуокером. Ощущение тревоги проходит.       Завтра суббота. Асока, как это происходит обычно, придет к ним. И снова ничего не заметит. Оби-Ван сделает все, чтобы так и было. Он не хочет ранить её. Но и не хочет подпускать слишком близко к Энакину, зная, на что он способен. Несмотря на постоянную агрессию Скайуокера по отношению к Кеноби, с Асокой он вел себя примерно и относился к ней с привычной добротой и любовью. Оби-Ван не знает, почему для него доброты и любви не хватило, но выбирать тут не из чего. А если и есть из чего, то лучше он, чем сестра.       От мысли об Асоке в груди растет новый комок злости, стоит только представить, как днем они опять будут играть в счастливую семью. Но в счастливых семьях не спят с ножами под подушкой (Кеноби бы никогда не смог дать отпор Энакину, но страх делал свое дело на ура), не хранят пистолеты в душевой и тем более не бьют и не унижают.       Когда время переваливает за пять часов, Оби-Вана начинает клонить в сон. Кеноби поворачивается к Скайуокеру, внимательно разглядывая и понимая: в нем ничего не поменялось. Он так и сидит, буравя взглядом стену. Оби-Ван прикидывает, о чем думает Энакин, продолжая рассматривать худое лицо Скайуокера, залегшие темными пятнами синяки под глазами, начинающие выглядеть на бледной коже болезненно, длинный шрам.       Кеноби выпускает руку Энакина с привычной за долгое время любовью и нежностью. В нем ведь все сохранилось. Все чувства, мысли, помыслы, желания — ничего не исчезло. Кроме привычного страха, желания не засыпать, чтобы не продолжать движение по замкнутому кругу на следующий день, просьб о прекращении мучений. Нет ничего. Ни страха, ни желаний, ни просьб. Надоело. Это не жизнь, а существование. Так не может продолжаться. Теперь, несмотря на любовь, Кеноби, наконец-то, понимает это. Надо уходить. Уносить ноги. Забыть все как страшный сон. Одной любви на их тонущем корабле не хватит. Он рад. Рад, что в последний раз Скайуокер на прощание подарил ему что-то, что напомнило о них. Тех, что были влюблены, беззаботны, радостны. Рад, что позволил вспомнить былое. Ту жизнь, в которой они оба были счастливы. До безумия и зависти.       Оби-Ван удивляется, когда ему, кажется, впервые хватает смелости сказать что-то против Энакина. — Не забудь подготовиться к спектаклю, — бросает вслед, — Асока будет ждать новое представление, ты даже представить не можешь насколько, — едко добавляет он, закрывая дверь.       Скайуокер не сдвигается со своего места, продолжая смотреть в стену.