На поражение

      Кеноби оказывается в собственной ловушке. Он не уходит ни через день, ни через неделю, ни через месяц. И хотя жалкие остатки уважения к себе, гордости, инстинкта самосохранения воют белугой лишь при одной мысли о Энакине, сердце Оби-Вана остается непреклонным. Они продолжают спать вместе, чистят зубы общей зубной пастой со вкусом мяты, а Скайуокер и вовсе не перестает самостоятельно оплачивать счета, внимательно изучая их по утрам. В квартире стоит гробовая тишина, от которой ненароком начинаешь ощущать себя глухим. От этого болит голова. Никаких разговоров. Никакой теплоты. Когда привычно веселая Асока прибегает к ним, все меняется. Энакин перестает быть таким. Он много шутит, играет в настольные игры и готовит молочные коктейли на всех троих. Кеноби от такого выворачивает. От этой лжи, притворства, лицемерия. Но что ему остается делать? Вывалить все на сестру? Рассказать, что вместо утренних поцелуев его встречает холодный взгляд, а на ужин Оби-Вану подают новую порцию синяков, зацветающих фиолетовыми узорами? Ситуация выбивается из допустимых пределов логики. Оби-Ван не в силах объяснить происходящее. Стоит сестре уйти, как маска Энакина спадает.       Он продолжает любить его, несмотря на всю боль и обиду. Лживая надежда теплится в груди, а постоянное «что, если…?» не вылазит из головы. Оби-Ван остается, хотя от отношений остается жалкое ничего. Кеноби понимает, что не может быть со Скайуокером. Но также понимает, что не может быть и без него. Оби-Ван не из слабых. И собери он вещи Энакина, выставив его с вместе ними, все бы изменилось. Да, боль была бы такой большой, что сравнить её можно было б с Марсом. Да, Оби-Ван бы страдал. Страдал по-настоящему. Его сердце сжималось бы при одной лишь мысли о нем, а комната напоминала бы о той любви, бездонной любви, которой они поддались. Да, жизнь бы стала кошмаром. Но время лечит. И время, время, отведенное на познание себя, залечило бы все те раны, нанесенные любимой рукой. И Кеноби был бы рад. Был бы рад, что этот непрекращающийся ужас, эта боль стали лишь отголоском прошлой жизни.       Оби-Ван знает. Знает, что Энакин боится пауков, ненавидит жаркое солнце и дождливый день, современную литературу и комедии. Знает, что по пятницам он выпивает в баре на углу вместе с Асокой, абсолютно всегда заказывая три шота. Знает, что Энакин встает в девять утра, никогда не ставя будильник на время с круглыми цифрами, предпочитая: 8:58 или 9:03. Знает, что после умывания он неизменно пьет свой кофе, наблюдая за прохожими через окно. А ещё Оби-Ван знает, что Энакин не умеет контролировать свою злость, свое желание отомстить или сорваться на нем. Оби-Ван знает, что в любой день, не рассчитай Энакин силу, его может встретить холодный морг. Оби-Ван знает, что вероятность этого не равняется нулю. И эта правда оказывается самой страшной.       Иногда… Иногда, когда темнота поглощает его, а ночной шум елозит где-то под ухом, Оби-Ван мечтает уметь летать. Больше всего на свете. Возможно, тогда бы он выпорхнул, улетел отсюда в южные края вместе со стаей беззаботных птиц. И жизнь, и все стало бы куда проще. Ведь холодными ночами, когда Энакин, обнимая, прижимается к его спине, а новые побои в это время отзываются такой болью, что сдержать скупой слезы невозможно, Кеноби думает лишь о том… О том, что если бы… Если бы он не был так наивен, так слеп, так привязан, то смог бы выбраться. Смог бы улететь. Но пока. Пока крепкие руки сплетаются вокруг его талии, а горячий, обманчивый поцелуй застывает косым шрамом где-то на плече, Оби-Ван добровольно останется и жертвой, и собственным палачом. В конце концов, от себя не убежать.       День проходит впустую. Кеноби не делает ничего полезного и от этого становится лишь невыносимее. С утра он привычно умывается, съедает свой завтрак, надевает спортивные штаны, оголяющие впалый живот, и идет кормить рыбу. Все через силу. Нужно заставлять себя каждый раз да так ювелирно, что любой бы позавидовал. «Ну, пожалуйста, ну, скушай ещё одну ложечку». «Ну, пожалуйста, ну, приведи себя в порядок». «Ну, пожалуйста, выйди на улицу, не сиди дома». «Ну, вставай, поднимайся с кровати, сделай лишь одно движение». «Ну, пожалуйста, перестань. Ну, пожалуйста, не будь таким». Каждое «пожалуйста» разрастается метастазами, разрушая все живое внутри. Апатия, лень, раннее совершенно непривычные Оби-Вану, становятся самыми верными друзьями. Изнаночная жизнь надоедает, встает в горле непрожеванным комом, перекрывая дыхание, но помочь себе, увы, оказывается невозможным.       Он смотрит три программы по телевизору весь день, отвлекаясь лишь на заваривания кофе и похода в туалет. Начинает с политической. Внимательно выслушивает споры сенаторов, пытаясь гибко посмотреть на ситуации и занять чью-либо сторону. Когда программа заканчивается, Кеноби наблюдает за видами ядовитых лягушек. Это не кажется чем-то интересным, но Оби-Ван запоминает отличительные черты и предпочтения в еде. Смотря титры, он считает людей с одинаковыми именами, создавших документальный фильм. Кажется, от скуки к жизни Кеноби начинает тратить драгоценное время. Он ждет. Ждет преданно и усердно, когда часы пробьют десять ночи и можно будет улечься в кровать, укутывая себя в одеяло. Лечь и ждать. Ждать, когда Энакин придет, сбросит с себя одежду прямо возле кровати, даже не помыв руки, и прижмется спиной к спине Оби-Вана. А Кеноби даже слово против сказать не сможет. Вот кем он стал. Тряпкой. Но день будет окончен. И станет легче.       Семь вечера и программа про операбельную тератому становятся настоящим воскрешением Кеноби. Когда желание перекусить наконец-то перевешивает нежелание вставать с дивана, Оби-Ван замирает. Неприятные кадры сменяются яркой рекламой. Словно заворожённый, Кеноби впечатывается взглядом в экран телевизора. В этом нет ничего необычного. Возможно, он видел эту рекламу ранее. Десять или сто раз. Но это… Спасает его. По-настоящему. Оби-Ван понимает: нельзя дать тоске победить его. Пусть сегодняшний день станет маленьким праздником, последним словом перед смертной казнью. Бар из рекламы выглядит необычно, но очень атмосферно. Кеноби пойдет туда. Он пойдет туда, надев самый шикарный пиджак и брюки. Он пойдет туда, выпьет чистый виски, возможно, согласится попробовать какой-нибудь шот. Он пойдет туда, познакомится с кем-то, пофлиртует, вспомнив, каково это — быть привлекательным. Он пойдет туда, наслаждаясь хищными взглядами других мужчин. Он пойдет туда и будет танцевать. Будет танцевать, забывая про все произошедшее. Он будет танцевать. Танцевать, танцевать, танцевать.       Оби-Ван собирается тщательно. Принимает душ, не нарушая традиции погреться под горячей водой несколько минут, чистит зубы и сбривает отросшую бороду. Без неё он выглядит свежее и моложе. В глубине души Кеноби осознает — вести себя так будет неправильно. По отношению к себе, по отношению к Энакину, по отношению к тому, что они вдвоем так долго и усердно выстраивали. Но дыра в груди с каждым днем становится лишь больше. Возможно, надежды Оби-Вана на сегодняшний вечер ужасны. Возможно, желать поцелуя с другими, прикосновений, мягкости, ластиться под чужие руки как домашний кот — неправильно. Он понимает это. Но сердце, сердце, когда-то знавшее любовь, тоскует по этому ощущению. По ощущению нежности другого человека, когда все вокруг наэлектризовано, а ты сидишь. Сидишь беззащитный и льнешь под эти самые руки, жажда чужого тепла.       Чистая голова, выглаженная рубашка и вкус зубной пасты дарят минуты жизни — не существования, — как бы комично это не звучало. Он знает. Знает, что боль не уменьшиться, что вопрос о принятии решения продолжает нависать грозной тучей прямо над его головой. Он знает, что минута счастья не облегчит месяцы страдания. Но… Кажется, пришло время. Время продолжать жить, не жалеть себя, не бояться того, что ждет впереди. Может, переступить порог дома кажется сущей глупостью, но для Оби-Вана это становится самым большим шагом. Ведь прекратить постоянную жалость, хоть и на несколько часов, пересилить желание ненавидеть свою жизнь, себя, все вокруг — сильное решение. Ничего не поменяется. Глобально, уж точно. Но сам факт того, что он смог. Смог! Смог заставить себя выйти в люди, общаться, попытаться радоваться жизни, помечтать о том, что все будет хорошо… Это не может не радовать. И даже от этой незатейливой мысли Кеноби улыбается краешками губ. Он может выбраться из этого, выпутаться из сети, нырнуть в воды свободы и спокойствия.       Сколько же боли умещается в его сердце. Сколько слез сдерживается, а сколько проливается, скатываясь ручейками по его щекам в моменты обиды или ненависти к себе. Господи! Он ненавидит себя! Самого доброго, понимающего, милосердного человека. Как же он ненавидит себя. Ненавидит, когда не может сделать ничего, кроме как задыхаться от слез, бить стену в переходе поздно ночью, разбивая костяшки до крови, до синяков, ссадин. Он ненавидит себя. Ненавидит, когда не может сосредоточиться на работе, потому что в душе зияет дыра размером с планету. Ненавидит, когда темными ночами, не может сомкнуть глаз, думая, что сделал не так. Он ненавидит. Ненавидит за свою любовь. За самое светлое в своей душе. Он ненавидит это чувство. Ненавидит Энакина. Их встречу, судьбу, предопределение, чертову пьесу и жизнь — во, что она превратилась.       И самое ужасное то, что Оби-Ван знает, чего он заслуживает. Большего. Не синяков, не слез, не бесконечной боли и обиды. Все, что происходит, убивает его. Убивает все хорошее, что было в нем. Всю ту любовь. Любовь к жизни, к чтению, просмотру мелодрам по субботам, к закатному небу, зеленой траве под ногами. Он боится. Боится, что никто и никогда не полюбит его так, как это делал Энакин. Боится, что не сможет сделать этого сам. А если он растратил…? Растратил возможность любить кого-то с такой же силой? Растратил веру в любовь, в людей, в себя. Что если Скайуокер был самым лучшим в его жизни? И как жить дальше? Кеноби понимает. Понимает, что другие могут и, что самое главное, будут любить его. Ещё больше, чем он. Но как уйти? Как уйти, когда быть рядом оказывается невозможным, а без — невыносимым? Так будет лучше. Он знает это. И ждет. Ждет, что решительный шаг выпадет не на него. Что в один из дней Энакин придет домой, сядет за стол и, тяжело дыша, скажет, что этому пришел конец. А Оби-Ван не станет утверждать обратного, несмотря на желание быть рядом.       Эти отношения давно пришли к логичному завещающему концу. И нет ничего такого, что Оби-Ван мог бы исправить. Нет сил. Нет сил разбираться, менять что-либо, вытаскивать Энакина из того ада, в котором он оказался и ненароком затянул Оби-Вана. Потому что все, что хочет Оби-Ван, искренне хочет, — это быть счастливым. Он хочет, чертовски хочет, отпустить все это. Перестать искать причины быть рядом и не уходить, выгораживать Скайуокера в своей голове и боготворить его. Да, он любит его. И это объясняет все. Но когда-то всему суждено кончится. И терпению тоже. Все равно. Все равно на то, о чем подумает Энакин, когда вернется домой и не застанет Оби-Вана. Возможно, позже он пожалеет об этом. Пожалеет, когда услышит мертвую тишину в квартире и увидит Скайуокера, его грузную тень, нависшую над всем существованием Кеноби. Пожалеет, когда шаги Энакина будут стучать в ушах, а страх будет сжимать все внутри. Пожалеет, когда через несколько минут на лице будет сиять новый синяк, а тело скует острой болью. Оби-Ван пожалеет. Но сейчас — это все что он имеет. Сейчас, этот момент, который нельзя пропустить. Сейчас.       Он закрывает дверь. И именно в этот момент, в момент бунта с самим собой, он чувствует спокойствие и облегчение. Когда лестничные пролеты, квартира оказываются позади, а свежий воздух ударяет в ноздри, Кеноби понимает: именно в этот момент, в момент отчаянной боли и вязкой надежды, надо брать то, что предлагает жизнь — возможность побыть собой хоть несколько часов. Хватать её, урвать, не отдавать никому, воспользоваться по полной. Вокруг весна. Любимое время года Оби-Вана. Он чувствует запах цветущей яблони позади их двора, скошенной травы. Маленькая породистая собака громко лает на него, пока хозяйка оттягивает поводок, пытаясь оттащить питомца подальше. Кеноби улыбается. Улыбается так широко и ярко, что кажется, будто не было всех этих тяжелых, невыносимых дней. В конце концов, он есть у себя. И это излечит все раны. Может, главный урок, преподнесенный Энакином, должен был показать, что все начинается с любви к себе?       Дорога до бара занимает несколько минут, но это время — патока. Самая настоящая, сладкая, тягучая. Оби-Ван улыбается. Не потому, что боль прошла, а осознание всего происходящего наконец-то дало понять о необходимости оборвать порочный круг. Нет. Как бы комично, клишированно (Кеноби знает о клишированности больше других, учитывая его специальность и литературу в четырех разных дисциплинах на первом курсе) не звучало, боль не денется никуда. Люди не забывают о таком. Ни через месяц, ни через год. Но сейчас. Сейчас хочется, больше всего на свете стать счастливым. И чтобы исключить лишнюю точку, надо сделать одно — натянуть маску весельчика, заставить поверить себя в то, что все хорошо. Что будет и счастье, и радостная жизнь, и любовь к себе возгорится новой силой, дав понять, что единственное важное на земле — он сам. А пока, пока Оби-Ван поправит идеально сидящий костюм, посмотри время на часах, задерживая взгляд на секундной стрелке, неумолимо бежащей вперед. И пойдет дальше. Словно так и нужно.       Каждый шаг, приближающий его к бару, ударял в голову сильнее, чем крепкий алкоголь. Адреналин бурлил в крови, будто Кеноби сбежал из родительского дома посреди ночи через окно, боясь быть замеченным. Яркая вывеска сверкает, и Оби-Ван готов поклясться, что именно вызывающий антураж здания привлекает людей приходить сюда. Ловя несколько хищных взглядов на себе, Кеноби замечает дрожь в руках. Черт возьми, как давно он не чувствовал себя живым… По-настоящему. Он представляет (и хмыкает себя под нос в голове прокручивая одну и ту же фразу «какая банальщина»): сейчас он зайдет, сядет за барную стойку, закажет самый крепкий виски, не разбавляя, чтобы не портить вкус и не препятствовать попадению спирта в организм, к нему подойдут, как-то двусмысленно улыбнутся и закажут два коктейля («какая банальщина») секс на пляже. Потом подсядут, не отрывая взгляда, попросят о знакомстве или скажут фразочку наподобие «Привет, я Шон», а потом спросят про работу, возраст, любимую футбольную команду. Они поцелуются, переспят и Кеноби будет корить себя, ведь он не такой. И какая банальщина...... — Привет, я Бонни. — Разве это не имя дочери Скарлетт и Рета?       Незнакомец, точнее Бонни, разражается звонким смехом и именно тогда Оби-Ван впервые останавливает на нем свой взгляд. Мужчина перед ним сияет. Именно так. У него широкая улыбка, ямочки на щеках, морщинки возле глаз и коричневые, темные как земля, глаза. На руке татуировка с непонятной надписью, которая сначала проскакивает мимо, но потом заставляет присмотреться к ней. С каждым прочитанным словом, Оби-Ван пытался сдержать себя. Но вот опять, но теперь уже он, разражается смехом, пока бармен косится на них, пытаясь уловить суть разговора. Кеноби то и дело хватаясь за чужую руку, просто-напросто не может привести себя в порядок, чтобы успокоиться, ведь латинская надпись кажется полной нелепицей. «Татуировки на латыни — зло», — тут же думает Оби-Ван, мысленно решая не говорить настоящего перевода из-за неприличности данной фразы. — Твоя татуировка, — с трудом выговаривает он, не отрывая цепких пальцев от кожи. — Что не так? — весело спрашивает Бонни, пока его брови незатейливо сводятся к переносице, образовывая смешной треугольник из морщинок. — Из хороших новостей: не все знают латынь, — Оби-Ван, наконец, отпускает руки, ладошками хлопая себя по коленям. — К несчастью… — тянет он, — У тебя неправильный перевод. — И что же там написано?       Кеноби замирает. Буквально на долю секунды, в растерянности не зная, что делать. Оби-Ван (благодаря Энакину) потерял свою часть стыда, поэтому сказать фразу вслух не составило бы труда. Но люди вокруг могут неверно оценить это действие, да и смущать никого не хочется. Только если Бонни. И только если чуть-чуть. Будь у него бумажка, он бы написал на ней, но отсюда вытекает следующая проблема — ручка (не пальцем же Оби-Ван писать будет). Кеноби смущенно оглядывается по сторонам, пока Бонни выжидающе смотрит, не отрывая взгляда. И это кажется… Чем-то знакомым, но давно забытым. Оби-Ван перехватывает взгляд, не осознавая, что тяжелое настоящее в данный момент не маячит перед глазами. Он просто не думает об этом. На подкорке не вертится Энакин, его кулаки, то и дело летящие в лицо Кеноби, кровь, боль, обида и непонимание. Оби-Ван наклоняется к незнакомцу, опаляя его горячим дыханием, отчего по шее бегут мурашки (но он, конечно, делает вид, что ничего не было) и шепчет заветный перевод фразы. — Какой позор, — стонет Бонни, падая головой на стол, — Я такого не переживу. — Переживешь, — смеясь заключает Оби-Ван, — Почему Бонни? — резко решает спросить он. — Мама — любитель «Унесенных ветром», — серьезно говорит он, а после добавляет, — Шучу. Тяжело объяснить происхождение, просто мои родители — экспериментаторы. Расскажешь что-нибудь о себе? — Я Оби-Ван. — Скромное «расскажешь». Я работаю в сфере маркетинга. — Фу, — кривится Оби-Ван, — скукота. — А ты? — Преподавателем латыни. — Фу, — передразнивает Бонни, прерывая речь Кеноби, — как скучно.       И тут вопрос. Неправильный, портящий все то, что Оби-Ван попытался выстроить за тридцать минут своего мнимого спокойствия. Вопрос, рушащий его домик, выложенный из стульев и накрытый пледом и подушками, такой хрупкий и беззащитный. Вопрос, выводящий из хрупкого равновесия, желание забыть хоть на секунду весь пережитый кошмар. Он теряется. Глаза бегают от стойки до футболки Бонни, но смотреть в чужие, выжидающие ответа, кажется страшным. Пальцы сжимают холодный ото льда стакан, отчего на нем остается отпечаток. Сказать правду — потерять общение с другим человеком, потерять даже большее — попытку быть нормальным, быть как все. Признается ли Кеноби хотя бы себе, что он — жертва постоянного насилия? Или сейчас… — Извини, я понял, — неловко жмется Бонни, — кажется, у тебя кто-то есть, — делает вывод он, слушая красноречивое молчание Оби-Вана.       Это ударяет, словно ток. — Нет-нет, — торопясь бормочет он, — никого, — и, будто оправдываясь, добавляет, —Латынь отпугивает всех, такова моя участь.       Черт, он врет. Теряет последнее уважение к тому, что было выстроено с Энакином. Но имеет ли это значение сейчас? Когда от их отношений осталось лишь жалкое слово и непонятная причина, по которой Кеноби не заканчивает этот нескончаемый ужас. Он хочет забыться. Вот и все. Страшнее ли капля вранья чем то, что происходит с ним на протяжении нескольких месяцев. Да, характер Оби-Вана, его педантичность, честность вряд ли посодействуют в продолжительности данной игры, но один раз… Один раз, всего один, он не будет корить себя. Бонни разворачевается на одних пятках, пока на его лице сияет новая улыбка, окрашенная другим оттенком. Он плюхается обратно, рукой задевая колено Кеноби, словно случайно, но Оби-Ван подмечает, что такие прикосновения случайными не бывают. — Тогда нам два «Секса на пляже», — просит он. — О не-е-е-ет, — стонет Оби-Ван, — ты соблюдаешь все клише в сопливых мелодрамах. — Что? — примирительно задрав руки, негодует Бонни, — он вкусный.       За одни коктейлем следует следующий, за следующим — новый. Они говорят обо всем: о погоде, литературе, дурацких фильмах с нелогочичными концами, вирусах, яичнице с беконом и латыни. Бонни признается, что не любит латынь и не считает этот язык величественным. Оби-Ван уважает чужую точку зрения, но не соглашается с ней, приводя разные доводы в положительные черты языка. Новый знакомый признает некоторые, но через час все равно упирается в раннее установленную позицию. Кеноби ни остается ничего кроме как признать её. Они пробуют практически все коктейли, исключая из ассортимента «Убей этот вечер алкоголем» водку и коньяк. Оби-Ван все больше забывает о происходящем дома, привыкая к вечеру и компанейскому Бонни, и делая несколько мысленных фактов о нем.       Во-первых, Бонни — простой человек. Его мама работала учителем начальных классом, и правда, любила «Унесенные ветром» (но это никак не влияло на имя), а отец был охранником в палеонтологическом музее. Во-вторых, он не местный, приехал из Австралии, когда был совсем маленьким, поэтому даже не помнит это время. В-третьих, у него был жених, но расставание было громким и неприятным, поэтому Бонни целых десять лет был в одиночестве, не желая влазить в те же грабли. Кеноби смеется, прогнозируя такое же будущее себе (вряд ли их отношения с Энакином, несмотря на всю ту любовь, смогут существовать и дальше). В-четвертых, Бонни признается, что приходит сюда каждую пятницу, выпивает по стакану виски после тяжелой рабочей недели и уходит домой. Оказывается, его квартира находится прямо над баром и сегодня первый раз (из ста), когда он увидел кого-то такого, с кем захотел познакомиться. Оби-Ван замечает ещё несколько татуировок, но смысл рисунков не спрашивает, пытаясь разгадать загадку. Выглядит Бонни как типичный американец с густой коричневой бородой, футболкой, обтягивающей подтянутое и накаченной тело. И это тоже кажется чертовски забавным клише.       Они напиваются. Напиваются так сильно, что забывается все. Проверка на трезвость у Оби-Вана была проста ещё с университета: если он помнил семь основных фраз трудных фраз на латыни, то алкоголь не успел повалить его. Но сейчас… Ни одна из них не смогла прийти к нему в голову. Бонни не позволяет себе лишнего: не касается тех мест, которые можно посчитать запретными, не шутит пошлые шутки, не намекает на на секс, даже не флиртует. Но нужно быть полнейшим дураком, чтобы не понять, что Оби-Ван понравился ему. Понравился, как нравятся девочки в начальных классах, когда и сказать ничего не можешь, и показать. Это видно в едва заметном робком взгляде, в стеснительных движениях, и в улыбке, замирающей перед видом Кеноби. И это изгоняет пустоту в душе Оби-Вана, хотя бы на сегодняшний вечер, заставляя забыть о Энакине, как бы неправильно это не было. — Хочешь я покажу тебе свою квартиру? — Хочу, — соглашается Оби-Ван.       Кеноби знает, несмотря на то, что знаком он с Бонни всего один вечер, — в этом не кроется тайный замысел по тому, как завалить мистера Оби-Вана в кровать. Это не наивность, не надежда на добросовестность малознакомого человека. Учитывая то, что творилось с ним, бояться теперь нечего. Они расплачиваются за все выпитые напитки, оставляя там круглую сумму. Кеноби едва стоит на ногах, пытаясь держаться за барную стойку, дабы не свалиться прямо на пол. Бонни то и дело рассказывает разные не смешные анекдоты, от абсурдности которых пробивает на смех. Поднимаясь на шестой этаж, Оби-Ван считает ступеньки, пытаясь протрезветь хотя бы на секунду. Но не выходит. Хотя ступеньки он все-таки насчитывает, не забывая оповестить об этом Бонни. Он смеется, распахивая дверь в маленькую квартиру. Ничего незначительного, что мог бы заметить Оби-Ван. Диван, перед ним телевизор, маленькая кухня, соединенная с гостиной да шкаф. Даже спальной нет, подмечает Кеноби. — Кофе? — Кофе, — послушно соглашается Оби-Ван. — Почему ты не в отношениях? — резко интересуется Бонни, замирая с туркой в руках. — Меня били, — нервно улыбается Кеноби, не зная куда деть себя, но Бонни принимает это за шутку из-за смешков Оби-Вана.       Скажи правду, такую, какую от тебя не ожидают, — и никто не отличит её от шутки. Это успокаивает. Успокаивает, что кто-то, несвязанный с той поганой частью его жизни, не осознает данный факт как абсолютно реальный. Он не хочет жалости. Не хочет сочувствующего взгляда и растерянности. Пусть сегодня, хотя бы сегодня, он будет чем-то другим. Другим Оби-Ваном Кеноби. Счастливым, шутящим глупые шутки, смеющимся от неверного перевода, ловящим восхищение в чужих глаза. Он не хочет быть старым, прежним. Тем, кто молча сносит чужие удары, не зная, как избежать их, тот, кто молчит, не говоря сестре о своих страданиях, тот кто носит под сердцем самую страшную тайну и не разрешает себе уйти от того, кого любит. Любит… Теперь это звучит совершенно фантастически, как возможность излечить все болезни, закончить все войны мира, дать кров и уют тем, кто не имеет его. Любить Энакина больно. Вот и все. Больно. Б-о-л-ь-н-о.       Он смотрит на Бонни. На его сильные руки, на забавные ямочки, карие глаза цвета земли и улыбку. Алкоголь бурлит в крови, не давая думать рационально. Единственное, что он хочет — поцеловать его. Прижаться к губам, ощутить чужое тепло, притронуться. Бонни оборачивается, словно чувствуя чужое желание. Он замирает, глядит также неотрывно, как это делает Кеноби. В квартире шумит лишь стрелка часов, громко передвигающаяся с места на места. Оби-Ван не знает есть ли здесь хоть капля чувств, но то возбуждение, витающее между ними, ощущается как натянутая тетева, которая должна быть отпущена по всем законам. Но Бонни мнется. То ли от неуверенности в идеи, то ли от нежелания показать, что все это — и знакомство, и бар — были ради постели. Ведь это не так. — Я хочу тебя поцеловать, — заключает Оби-Ван, выдерживая долгий взгляд.       И едва Бонни кивает головой, Кеноби подлетает. От чужого тела пахнет пихтой — таким странным и непривычным запахом, нейсвойственным для их страны. Он перехватывает лицо в свои руки, пока борода мнется от его ладоней. Поцелуй выходит долгим, скомканным и слюнявым. Чужая рука расстегивает ремень, пока Оби-Ван стонет прямо в губы, не в силах сдержаться от того, как сильно он хочет Бонни. И как же это грязно, пошло — переспать с первым встречным в попытке почувствовать себя собой. От физического желания, выпитого алкоголя, чужих руках кружится голова. И несмотря на ответ, Оби-Ван чувствует неуверенность Бонни. Тогда он шепчет ему. Шепчет в самое ухо, обжигая горячим дыханием, как было в начале их знакомства, отчего в комнате становится ещё жарче, невыносимее. — Я хочу, чтобы прямо на этом столе, — задерживая дыхание, говорит Кеноби, — взял меня. Чтобы потом, — продолжает он, цепляясь за плечи, — когда я ушел, ты думал об этом завтра, послезавтра, всю неделю, — он оставляет едва ощутимый поцелуй на щеке, — чтобы, сидя за этим столом, обедая или завтракая, ты помнил, что делал со мной.       Все происходит слишком быстро. Бонни оставляет поцелуи, выкладывая из них тропинку. Целует мочки, щеки, пальцы рук, ключицы. И не замечает. Не замечает хрупких шрамов на коже, оставленных Энакином. Не замечает всей той спрятанной за семью дверями сердца боли, ужаса, страха. А Оби-Ван… Оби-Ван хочет понять, что есть что-то кроме пережитого, увиденного. Кеноби хватается за шею Бонни, как за последнюю тростинку, возможность выбраться из всего того болота, в котором он оказался. И в этих движениях столько ласки, столько нежности от совершенно незнакомого человека, что Оби-Вану становится не по себе. Что же за жизнь это такая? Что же за паршивая жизнь была уготована ему? Может, единственное в чем он по-настоящему хорош — это горе? И именно на нем складывается вся вереница важных моментов в его жизни?       Бонни переворачивает его, аккуратно укладывая на стол. Оби-Вана трясет. То ли от возбуждения, то ли от внутренних мыслей. Сердце колотится где-то в горле, пока новый и новый поцелуй застывает на его шее. Громкий звук лязгующего на пол ремня и звук открывающейся упаковки выводит из оцепенения. Жадно пытаясь набрать воздух, Кеноби открывает рот, словно рыба. Каждое движение Бонни отдает приятной волной наслаждения, отчего Оби-Ван едва способен дышать. Пытаясь ухватиться руками за край стола, он чувствует как ладонь Бонни скользит по его, переплетаясь в замок. Как же хорошо и спокойно. Ноги трясутся от возбуждения, и Кеноби то и дело поднимаясь на носочки, пытается избавиться от этого чувства. Живот вдавливается в стол. Стоны разрезают воздух в помещении, а они оба ощущают себя сплетенными воедино.       Оби-Ван ощущает, как с каждой минутой намокает лицо, совершенно не осознавая, что все это время слезы градом катились по его щекам.