На поражение

      Весь прошедший день в университете, затуманенный смутным пониманием и осознанием произошедшего, разбивает стекло, врезаясь в кожу Кеноби острыми концами осколков. В голове остается лишь полоса бесконечного страха и неописуемого, неподдельного ужаса. Оби-Ван забывает о собственном внешнем виде, несмотря на то, что взгляд каждого студента буравит дыры на синем лице, а заплывший глаз закрывает взор с правой стороны. На одной из перемен, когда Кеноби хватает сил, чтобы упасть на стул и представить свое мирное существование в аудитории, но не достаточно, чтобы противостоять окружающему миру, Эйла врывается ураганом. Её беспокойство — спирт. Самый жгучий и крепкий. Рана кровоточит, пузырит, пенится и шипит. Секура хватает его, сжимает за плечи, рассматривает бледный лоб и красные щеки, синяки. Оби-Ван не объясняет. Не придумывает сказку о неуклюжести, неверно стоящей тумбочке и отсутствии света. Она напугана. Напугана не меньше, чем Кеноби. Её попытки остаются безутешными: не слыша и капли информации от друга, Эйла сдается, предлагая поехать домой, выспаться и взять маленький отпуск. Оби-Ван вздыхает, улыбается так тоскливо, что внутри все выворачивается. Дома — ад. Дома черти, лава и угли вместо пола, огонь на стенах. Дома — тьма. И он не в силах с ней бороться.       Кеноби не понимает. Не понимает ситуации, разбитого носа и синяков на бледном лице. Не понимает отвращения, желания отмотать время и раствориться в пустоте. Он не понимает... Энакина? Имя звучит нелогично, спутанно, неправильно. Так, как звучит телевизор с поломанной антенной или музыкальная пластинка со съехавшей иглой. Как вести себя? Завалиться домой, безуспешно скакать трусцой перед попыткой выяснить, что произошло, а по итогу помириться? Напиться в баре дешевым пивом, текилой, неразбавленной водкой или виски, а потом вернуться на работу и спать в кресле? Он во сне. Во сне, где монстры выползают из-под кровати, пока ты, затаив дыхания, ждешь нападения и безуспешности в сражении с ними. Во сне, где словно наяву, ты знаешь, что проиграешь. Ничего не будет прежде. Не будет, пока Оби-Ван, помня чужие удары на себе, покорно принимая их, не смирится с тем, что случилось с ними. Энакин. Это - не Энакин, уж точно не тот, что целовал его лоб перед сном и грел молоко в моменты болезни. Может, это было минутно, спонтанно. На эмоциях? И, вернись Оби-Ван домой, его снова, как в старые прежние времена, встретит Скайуокер? Все наладится? умоляюще звучит в голове. И, как бы не было больно, Оби-Ван знает ответ.       В нем нет былой решимости, нет подходящих слов, движений. Он смотрит в окно, наблюдает за птицей, сидящей на ветке, и стариком, опирающимся на трость. А в голове пустота, сплошное перекати-поле, туман и пасмурная неясность. Словно все вымели, стерли, утратили. Нет слез, нет смеха, нет яркой улыбки и рыжих волос. Сплошная тусклость, противный ржаво-металлический, опушенные уголки губ и едва заметные веснушки. Всепоглощающее чувство опустошенности, ударяющее наотмашь, убивает. Оби-Ван бы хотел. Хотел бы вернуть все, сделаться покорным и радостным, будто не было утра, будто киноленту можно отмотать из-за пропущенного момента и посмотреть с самого начала. Более внимательно. Будь он более внимательным, то непременно узнал бы, что происходит с Энакином. Будь он...       Оби-Ван не перестает проверять телефон. Каждые десять минут смотрит в экран с обоями-цветами, становясь гипнотизированным от них. Каждые десять минут ищет новое сообщение Скайуокера, хотя бы одно написанное слово, среди многочисленных диалогов или пропущенный звонок, не замеченный по какой-либо совершенно глупой причине. Каждые десять минут заходит в социальные сети и долго смотрит на страницу Энакина. На фотографиях он улыбается, выглядит радостнее и приветливее, словно зерно злости не зреет в сердце противоестественной мыслью. Он не находит ничего. Ни спустя десять минут, ни спустя час, ни, тем более, два. Когда громкий шум стрелки указывает на девять вечера, Кеноби, бесконечно уставший за сегодняшний день, кладет голову на стол. И засыпает.

***

      Волны сбивают с ног, топят, убивают, погружая под воду все глубже и глубже. Он выныривает, размахивая руками, лишь на секунду успевает сделать священный вдох, чувствуя едкий вкус соли во рту. Крепкие руки держат за плечи, царапают ногтями, надавливают всем весом чужого тела. Одежда мокнет, прилипает к телу, становится тяжелее. Сковывает судорогой. Синяя вода превращается во множество пузырей, взгляд мечется в попытке найти спасение. Крик напоминает стон, приглушенный вой, прикрытый крышкой, близкую гибель. Красные теплые капли крови, уносящиеся течением, плывут мимо. Страх скользит, замирает в стенках сердца, выковыривая все живое. Настоящее. Воздух. Снова. Рот открыт, тело трясет, как в лихорадке, солнце ослепляет. Нет сил. Тело обмякает, прячется в складках, подхваченной волны. Вода принимает его. Он слышит крик чаек, стаей летящих над ним. Улыбка едва касается лица. Он открывает глаза. Ощущение обманывает его: три чайки кружат над ним.       Он просыпается, окунаясь в боль. Вздыхает, чувствуя горечь её цветов. Трогает лицо, касаясь плодов. Синяки распускаются темными бутонами, отбрасывающими тени на реальность. Неподдельную и колючую. Горячий металл, растекающийся по венам, плавит кожу. Веснушки спрятаны, как спрятано солнце во время пасмурного дождливого дня и яркая звезда с восходом солнца. Волосы отливают ржавчиной, коричневым налетом на старых трубах. Кресло скрипит под ним, колени упираются в деревянный стол, цепляя брюки за щепки древнего стола. Он склоняется над ним, как над могилой, шепчет слова смиренной молитвой. Забывается, теряется, падает. Встает. Руки Кеноби касаются лба, обследуют отеки и не смывшуюся кровь у корней. В голове пустота, неправильная надежда и гора сожалений. Сожалений за себя, Асоку, родителей, жизнь, него…       Опустившиеся сгустки ночи — лишнее сходство, глупое навязчивое напоминание. Оби-Вану не место здесь. Он должен быть дома. Ходить в домашних штанах и грязной от кофейных пятен футболке, ощущать тепло, исходящее от кружки, смотреть в экран большого телевизора, читать новый детектив или чистить зубы противной мятной пастой. Это неправильно. Неправильно спать на кресле, укрываясь старым пиджаком, когда-то затерявшимся в шкафу. Неправильно мыть волосы мылом для рук в раковине учебного заведения, пытаясь вычистить кровь с волос. И кровь исчезает, не сверкает красными пятнами, но раны, глубокие рваные раны продолжают болеть, терзая внутренности. Все это неправильно. Неправильно рассматривать себя в зеркале… Неправильно видеть опущенные плечи, сутулую спину и синяки, неестественно фиолетовые и слишком заметные для аккуратного лица Кеноби.       Он пьет кофе. Много. По привычке. Хоть и хочется чего-нибудь покрепче. За одной кружкой следует другая, горечь становится сладостью, а время летит так быстро, что Оби-Ван и думает замечать его скоротечные ходы. В голове нет ничего. Ни одной мысли, задумки, догадки. Сплошной белый шум, перекати-поле, тишина и пустота. Сплошной туман, плывущий по самой подкорке мозга. Каждое движение — неисправный механизм. Оби-Ван не понимает происходящего, забывая утро, прочитанные заголовки новостей, лекции и восемь часов, проведенных в кабинете после работы. Оби-Ван не понимает происходящего даже тогда, когда кипяток, бурный и живой, льется на его руки, незаметно для него отведенные в сторону. Они трясутся, краснеют, болят. И слезы текут. Скатываются крупными горошинами, оставляя следы на щеках и шее, обжигая кожу и сердце. Слезы текут, но внутри — пустота. И это самое страшное.       Мозг отключается, не позволяет взвешивать собственные решения и делать так, как будет лучше. Он не помнит утра, не помнит, что ел на завтрак и ел ли вообще, не помнит, как добирался до работы и вел лекции. Не помнит обеспокоенный взгляд Эйлы, беспокойство, замеченное через крепкое объятье, и слабой улыбки. Он не помнит утреннего кофе, привычной поездки в метро и шуток со студентами. Он не помнит пожелания Энакина с утра, стандартный поцелуй куда-то в щеку и громкий звук захлопнувшейся двери. Не помнит Падме, спускающуюся с пятнадцатого этажа и встречающуюся с Оби-Ваном на пятом. На часах десять. Ему нужно домой. Энакин, верно, ждет его. Переживает и волнуется, не может найти себе место. Он и так задержался на работе. Кеноби собирает вещи. Собирает, не помня, как кулаки Эни наотмашь били его.       Руки хватают все, что только способно попасть на глаза. Мужская сумка, скомканное пальто, черная толстовка, фантик от конфеты и раскрытый кошелек. Он обещал прийти вовремя. Вчера, когда усталость застилала глаза, а все, чего хотелось был сон, извинения сыпались из него: «Я вернусь раньше, и мы проведем вечер вместе», «Такого больше не повторится», «Я понимаю, что ты огорчен». Обманывать нехорошо, нужно спешить домой и быть. Быть рядом. Оби-Ван закрывает кабинет, бежит по лестнице, путаясь в собственных ногах и мыслях. Охранник останавливает его, чудом не выливая горячий чай прямо на грудь. Долька лимона, не удерживаемая в руках, падает на пол с громким, неприятным, липким звуком. Мужчина оглядывает его, шутливо ударяя в плечо: — Кому не угодил, приятель? — хмыкает он.       И Оби-Ван молчит. Принимает факты, глотая их горькой таблеткой и помещая на полки своей головы, словно заветные трофеи. Трофеи, что следует выбросить, оставить возле мусорных контейнеров, убрать под кровать или на верхнюю полку шкафа. Никто не знает о произошедшем. Никто. Никто не понимает, что синяки и гематомы — не подарок загадочного незнакомца. Никто не понимает, что следы на лице оставлены тем, кому доверяли, кому верили, кого любили. Возможно, студенты не видят этого. Возможно, сочувствующие взгляды направлены вовсе не на знание тайны, так нежданно свалившиеся с неба, а на унылое состояние привычно веселого Кеноби? Возможно, нужно собраться. Сделать что-то со своей головой, позволить отойти от шока и посмотреть правде в глаза? Осознать, разобрать предложения по словам, слова по слогам, слоги по буквам? О-н с-д-е-л-а-л э-т-о с т-о-б-о-й.       В метро пусто. Нет знакомых лиц. Старика, согнувшегося в три погибели, музыканта с трубой, когда-то испачкавшегося об покрашенный столб, приветливой девушки в ярких носках, постоянно рассматривающей его. Нет и серьезных женщин в деловитых костюмах, нет мужчин с прямоугольными папками под мышкой, пар, расходящихся на пересечении двух линий. Назойливый шум пьяной компании гудит в ушах. Он оглядывает вагон, обращая внимание на грязные стены, вывески с рекламой и мусор под ногами. Железная банка из-под газировки перекатывается из одной стороны в противоположную. Названия станций мелькают в голове назойливым напоминанием, пролетая на огромной скорости. Люди заходят, выходят, садятся рядом с ним, достают книгу или втыкают наушники в разъем телефона. Но внутри… Внутри ничего. Порожнее пространство, заглатывающее его, тщетность, бессмысленность. Удушающие ничего.       Осознание накатывает на него. Не часто. Оно нарастает. Нарастает медленно и мучительно, как нарастает боль от ожога или ощущение холода в студёную зиму. Что следует делать? Как вести себя? Выяснять, обсуждать? Идти на компромиссы? Ха, компромиссы? Компромиссы в их случае бесполезны. Никто не лечит умерших, никто не возводит дома из древних руин, никто не поливает сухой цветок, глядя на опавшие листья. Он любит его. Любит так сильно, что сердце скручивается упругой пружиной от одной мысли о Энакине. У них было все. Было прошлое, заботливо сложенное воспоминаниями, было настоящее, настолько реальное, что сказки казались обыкновенными рассказами, и будущее. Будущее было таким ярким, таким живым, таким наполненным. Были и планы, и надежды, и мечты. Было все. И что осталось? Выжженная полоса, ведущая в бездну на самое дно ада, счастья из грусти и злости.       Мысли теряется, путаясь в клубке размышлений. Он считает. Сначала от одного до ста, позже от ста до одного, будто это поможет окончательно не сойти с ума. Оби-Ван вспоминает. Вспоминает парня с сигаретой, сидящего на подоконнике и неотрывно глядящего в их окно по утрам, старушку, выгуливающую большую собаку, дружелюбную Падме с верхнего этажа. Вспоминает, как целовал Энакина, как жался к нему темными ночами, как доверял. Может, в этом и нет чего-то страшного. То мужское, буйное дало сбой, пробудилось лишь на раз, оставив после собственного урагана сплошную разруху. Это приемлемо. Возможно, не стоит уделять этому такое внимание, искать причины для жалости к себе и думать, что рукоприкладство Скайуокера положило начало насилия в их семье. Никакого насилия: драки между мужским полом никогда не были чем-то сверхъестественным и редким. Энакин пережил трагедию, и все, что следует сделать Оби-Вану, — это поддержать его. Все стоит на своих местах. Они по-прежнему любят друг друга. Это успокаивает Кеноби, подводя к состоянию равновесия. И выходя на своей станции, он наконец-то дышит полной грудью.       Оби-Ван одумывается. Шагает к дому, не рассматривая цветы на клумбах и не угадывая породы встречных собак. Улыбка на лице сияет так сильно, что от радости сводит скулы. Он может все исправить. Может! Кеноби вернется, сбросит пальто, забудет про синяки и боль, улыбнется и исправит все, что пошло не по сценарию, свернув куда-то не туда. Он видит свет в их окне. Энакин дома, верно, ждет его. И Оби-Ван летит, распахивая дверь так сильно, что звук ударяющегося металла об стену шумит в ушах. Один лестничный пролет сменяется другим, а предвкушение от встречи растет в геометрической прогрессии. Он достает ключи. С трудом. Все валится из рук, скользит меж пальцев и перекатывается в ладони. Оби-Ван вздыхает, слыша глухую тишину и видя пустые родные стены. — Эни? — подает голос он.       В ответ ничего. Кеноби снимает пальто, и вешая на крючок, неотрывно следит за происходящим. На столе чисто. Нет привычной горы грязных кружек, выставленных в ряд, нет упаковок от конфет и хлебных крошек от тостов. Оби-Ван замирает. И Энакин выходит. Тень, нависшая над ним чем-то злым и новым, передвигается следом. На лице нет хитрой ухмылки или улыбающихся чему-то глаз, губы поджаты в тонкую полоску. Тело напряжено, Оби-Ван видит это по сжатым в кулаки рукам и выпирающим венам. Ведь это нужный момент! Единственный подходящий. Момент долгожданного разговора. Следует заговорить, прижать к себе, простить все, забыть об утре и неудачном дне. Оби-Ван ждет. Раскрывает рот, как выброшенная на берег рыба, готовясь говорить, но тут же утихая, даже не начав. Оби-Ван ждет. Но Энакин молчит. Энакин смотрит. И наносит удар.       Рука прилетает в дверь. Учащенное дыхание Оби-Вана, звучащее в загробной тишине, становится слишком громким. Кеноби выпрямляется, затылком чувствуя вмятину сзади, где секундой ранее должна была быть его голова. Скайуокер звереет, слетает с катушек, накидываясь на Оби-Вана с такой силой, что стоящие вокруг предметы, задетые чужими руками, валятся на пол. Кеноби забывается. И, принимая удары, думает о том, как был неправ. Он закрывается, подставляет ладони под лицо, чувствуя, как разбитые в кровь кулаки мажут по пальцам, и промахиваясь, попадают под глаз. Что-то ломается, он слышит короткий треск. Жгучая боль расползается по всему телу. Кеноби понимает и защищается. Шагает вперед, ударяя Энакина в ребра, насколько сил хватает. Скайуокер сгибается пополам, скуля под нос.       Но это не останавливает его. Пальцы Энакина сжимаются вокруг шеи, впиваясь короткими ногтями в кожу. Оби-Ван выдыхает. Рвано и резко, словно дыхание выбивают из легких смелым ударом ноги. Вся храбрость, вся решимость исчезают, как исчезает туман после тусклого утра или годы, бегущие вперед. Скайуокер жесток. Холодные руки давят, склоняют к полу. Кровь приливает в голову, Оби-Ван теряется. Комната сливается в сгустки быстрого танца мебели. Рука Энакина дергается, ногти зацепляются за узлы свитера. Кеноби летит. Летит в пропасть, хватаясь за ветки дерева, куски земли, думая, что избежать падение нельзя. Но он приземляется. Приземляется, видя огни, смеющихся детей с сахарной ватой и игрушкой, слыша веселую музыку. Он приземляется. Цирк пестрит цветами, декорациями, шарами. Цирк пестрит шутами. Но самым главным из них оказывается он сам. И это ударяет сильнее, чем чувствуется удары Энакина. Это бьет его, сбивает с ног, ставит в тупик в самых страшных лабиринтах отчаяния. Он хрипит. С жалостью и просьбой.       Кеноби чувствует, как спотыкается об собственные ноги, не в силах прекратить каторгу. И несмотря на то, что масса Энакина не больше массы Оби-Вана, сдержать его оказывается совершенно невозможно. Он знает, что сила Скайуокера доломает его, сомнет и искривит. Лицо горит, сердце стучит, словно бешеный зверь, Оби-Ван шепчет. Молитвы вырываются изо рта в надежде спастись. Энакин толкает в стол. Подбородок ударяется об твердую поверхность так сильно, что в глазах темнеет. Край продавливает живот толстой полосой. Адреналин плещется в крови, мозг посылает сигналы об опасности, тело трясет судорогой. Руки путаются в слоях одежды, пытаясь дотянуться до Скайуокера и отодвинуть от себя. Ничего не выходит. Энакин шипит сквозь сжатые губы, как змея, нападающая на свою жертву. Оби-Ван закрывает глаза. Это сон. Это сон. Это сон.       На языке вкус крови. Кеноби дотрагивается до подбородка, нащупывая рану. Кончики пальцев окровавлены, в квартире холодно, чуждо, неправильно. Нужно бежать. Это конец. Лишь огромные дыры в душе, лишь потерянное счастье, лишь боль и непомерное чувство отчаяния. Оби-Ван пытается успокоиться, привести в порядок дыхание и угомонить сердце, но стоит Энакину прижать кулак к спине, как все намерения пропадают за долю секунды. Кеноби не знает. Не знает, как вырваться, как живым сбежать из клетки хищного зверя, что сжимает когти на беспомощном ослабленном теле. Скайуокер приближается, Оби-Ван ощущает горячее и озлобленное дыхание возле уха. Пять пальцев впиваются в шею, сильнее прислоняя лицо к столу. Нос неестественно подгибается, неприятно упираясь хрящом в твердую поверхность. Дышать становится тяжело. — Я научу тебя молчать, — грозится Энакин.       Скайуокер задирает свитер. Его руки холодны. Кожа Кеноби покрывается мурашками против воли, чувствуя привычный жест в жутком. Оби-Ван не понимает или не хочет понимать — разбираться в этом бессмысленно. Все, что происходит сейчас, кажется адом. Это невыносимо. Невыносимо знать, что лишний неправильный шаг приведет к синякам, а любое сказанное слово равняется бомбе замедленного действия. Она шумит, отсчитывает время назойливым писком под ухом, взрывается, убивая все живое. Оби-Ван слышит плевок, замирая в ожидании дальнейшего. Он не сделает этого. Он просто не может: Скайуокер любит его. Искренне. По-настоящему. Энакин касается спины, касается так невесомо, словно брезгуя Кеноби. Он стягивает штаны, прижимает к столу, хватаясь за бедра. — Ты заслужил, — шепчет Энакин, расставляя руки по обе стороны от чужой головы.       С губ Кеноби срывается нечеловеческий стон.       Жгучая боль пронзает все тело. Оби-Ван хнычет, пытаясь убрать Скайуокера, но руки мажут по воздуху. Отточенные движения не прекращаются. Энакин мычит, ловя воздух открытым ртом. Слезы щиплют глаза, застилая весь вид перед ним пеленой, и стекая по щекам, застывают на языке солеными каплями. Короткие ногти впиваются в ладони в попытке отвлечься, облегчить и без того нарастающее с каждым движением мучение. Какой же жалкий! Стоять так, знать, что такое отношение недостойно его, считать секунды до окончания, понимая, что иных вариантов отступа просто не существует — ужасно. Ноги подгибаются, колени трясутся, руки не выдерживают веса дрожащего Кеноби, с грохотом опуская его на стол. Подбородок начинает кровить, бередя успокоившуюся рану заново.       Тревога вопит, просит сделать хоть что-то, чтобы уменьшить муки. Оби-Ван не знает. Не знает, как оттолкнуть Энакина, когда слабость плетет тонкую паутину на его силах, а тело то и дело подводит его. Он не знает. Не знает, как простить, как стереть происходящее из собственной головы, проводя белым ластиком. Кеноби больно. Морально не меньше, чем физически. И это не исправить. Воспоминание въедается в подкорку мозга, как въедаются жирные пятна на чистую рубашку, замутняя все светлое кромешной темнотой. Оби-Ван помнит. Помнит мягкие прикосновения Энакина, помнит поцелуи на своей коже, помнит, как руки сжимали в крепких объятиях. Оби-Ван разрушил бы города, страны, миры, вселенные ради него. Он бы сделал все, все, что сделало бы его счастливым. Кеноби жмурится. Теперь это не имеет никакого значения. Никакого. — Хватит, — шепчет Кеноби, не чувствуя чужого взгляда или малейшего внимания. — Так нельзя, — напоминает он, пока пальцы Скайуокера сжимает его плечо. — Остановись, — малодушно продолжает умолять вослед. — Прекрати, — последний раз произносит он, с трудом находя силы.       Это действует на Энакина. Он злится ещё сильнее, страшнее, заметнее. Руки останавливаются на волосах, накручивая на пальцы короткие пряди. Скайуокер тянет, лишь крепче сжимая их меж пальцев. Оби-Ван не сдерживается. Рот раскрывается в желании мольбы, но все, что застревает в стенах квартире — глухой звук стона. Кеноби ворочается, то и дело пытаясь поменять собственное положение. Только бы не так больно, только бы было легче. Стоит подняться на локтях, выпрямляя руки, как слабость сбивает его. Энакин давит его. Морально ли или физически. Чужое тело вдавливается в него со всей мощи. Оби-Ван не понимает. Не понимает, что могло заставить Скайуокера пойти на такое? Как хватило совести, смелости, уверенности? Любви? Что делать дальше? Как спрятать полученное в коробку, когда все только вываливается, закрыть крышкой и убрать на верхнюю полку шкафа. Чтобы не видеть, не помнить.       Все кончается. Прерывистое дыхание Энакина бередит полученные раны, напоминая минуты непереносимого унижения. Едкий смешок рассекает воздух между ними, раскаляя его. Нет ни любви, ни преданности, ни нежности или трепета. Сплошная полоса ада, протоптанная ими самими. Полоса, где нет света, добра, веры. Ничего не будет прежним. Оби-Ван глотает эту мысль, пережевывая комок слипшихся между собой сомнений. Теперь жизнь — сплошные капканы да мины. Шагнешь не туда — умрешь. Кеноби чувствует навалившееся тело, чувствует влажную кожу, чувствует, как кудрявые пряди ползут вверх, щекоча шею. Мерзко. Скайуокер поднимается, хватается за загривок, с такой силой оттягивая от стола, что суставы в лопатках хрустят. Здесь нет морали. Здесь — законы ада, демоны, правящие своим царством, бурлящая лава, обжигающая ноги. Энакин отпускает его, убирая руки. — Хороший мальчик, — треплет по голове он, путая мокрые от пота волосы.       «Как собаку», — додумывает Кеноби.       Скайуокер уходит. Оби-Ван слышит звук включившийся воды, ударяющейся об мраморное дно ванной. Он выдыхает. Одному спокойнее. Одному с жужжащими мыслями, с болью, с позором и обидой. Хочется смыть следы Энакина. Оттереть мочалкой с мылом, простоять под душем настолько долго, насколько понадобиться, чтобы избавиться от чувства безжалостного стыда. Хочется открыть окно. Проветрить квартиру, заполнить комнаты свежим воздухом, дарующим спокойствие. Хочется пить. Вычистить душевную грязь водой. Оби-Вану едва хватает сил, чтобы встать. Тело трясет крупной дрожью, не слушаясь Кеноби. Руки лихорадочно натягивает брюки, то и дело падающие обратно в ватные ноги. Голова кружится, в глазах темнеет, пальцы хватаются за кромку стола, пытаясь удержать Оби-Вана. Слабость ползет по телу.       Он теряет сознание.

***

      Кеноби просыпается лишь на утро. Штора, гоняемая дуновением ветра, ласково касается щек Оби-Вана. Голова трещит. Разъедается, разламывается, крошится на сотни, тысячи, миллионы, миллиарды маленьких кусочков. Горький, сухой привкус во рту заставляет сжать челюсти. В мыслях — пустота. Сплошная, всепоглощающая, безнравственная. Тошнота подкатывает, обволакивая горло чем-то мерзким и неестественным. Он открывает глаза. Солнце бьет в глаза. Оби-Ван морщится. Руки нащупывают пол, пока пальцы скользят по холодному мрамору в попытках ухватиться. Тело ломит от боли, скручивает и сжимает в тисках. Кеноби мычит. Спущенные брюки — напоминание. Напоминание о собственной слабости, немощности, желании спасти своей любовью, излечить то, что поломано на столетия. Вечность.       Воспоминания крутятся в голове, принося ещё большую боль. Моральная пытка — не иначе. Мозг вопит. Энакин больше не тот. Нужно складывать его вещи, убирать в коробки, выставляя их в коридор, менять дверной замок, снимать побои. Больше никто. Никто не должен пострадать от его рук. Скайуокера нет. Его уничтожили, измельчили, покромсали. Оби-Ван понимает. Нужно бежать. Бежать так быстро и старательно, чтобы заплутать, потерять дорогу, ведущую к смерти. Оби-Ван вздыхает. Надо уходить. Да сердце не согласно. Он понимает: нельзя. Нельзя исправить Эни, нельзя излечить своей любовью, нельзя вернуть то, что питало душу, восполняло все дыры жизни. Оби-Ван разбит. Верное решение ползет по стенкам головного мозга, подсказывая каждый шаг, но Кеноби сопротивляется, упирается в собственную правду, желание исправить. Все ведь можно изменить…?       В квартире пусто. Он ушел. Оби-Ван знает это наверняка. Это успокаивает. Кеноби против воли, против стойкости переживает за Энакина. Но времени нет. Нет ни минуты на поиски Скайуокера, беспокойные звонки, трясущийся голов и немой вопрос: «Ты в порядке?». Нет. Черт возьми, нет. Не в порядке. Не надо жалеть его, не надо искать оправданий, подбирать причину, почему на теле сияют синяки, а внутри все выжигается огнем. Это — не любовь. Такое не забыть и не простить. Кеноби поднимается, опираясь на локти. В голову ударяет пушечным выстрелом. На часах шесть утра. Хватит жаловаться, жалеть себя. Оби-Ван преодолевает боль, чтобы встать, чудом не упав на пол. Кости ломит, а мышцы стонут с такой силой, что лицо кривится. Тело болит. Но душа болит ещё сильнее. Где-то внутри существо скручивается в комок, сжимаясь от внешней боли, от чувства несправедливости.       Он идет в душ. Хочется остановить момент, принять правду и двигаться дальше. Но это оказывается непосильной задачей. Сейчас — не то время. Он стягивает с себя штаны, лишь на долю минуты замирая возле зеркала. Что с ним стало? Почему лицо, прежде сверкающее блеском, меркнет под теплым светом? Почему морщинки-улыбки возле глаз напоминают шрамы, пережиток жизненных тягот и испытаний. Почему кожа стягивается, обволакивая выпирающиеся кости? Кеноби рассматривает себя. Губы искривлённо замирают. Как забыть этот ужас? Включенная вода возвращает его в реальность. Холодные брызги долетают до иссушенной груди, оставаясь мелкими каплями бусинками. Пар от горячей воды заполняет комнату, заставляя зеркало запотеть. Спертый воздух расслабляюще действует на Оби-Вана. Тело обмякает. Но сердце, покалеченное, разломанное сердце продолжает бешено стучать.       От попавшей воды глаза щиплет и режет. Волосы мокнут, становясь ещё тяжелее. Руки ползут по плечам, животу, бедрам. Надо собраться с силами. Прийти в университет, рассказать новую лекцию, пошутить раз-другой, будто в груди не расползается дыра размером с чертову Марианскую впадину, а сердце не сжимается от невозможности исправить ситуацию. Шампунь пахнет чем-то горьким. Пена остается на стенах, плавно стекая с них. Оби-Ван смывает. Смывает вчерашний позор. Смывает резкие толчки, смывает следы засохших слез, застрявший в глóтке крик о помощи. Оно утекает, водоворотом пропадая в сливе, но память мучительно топчет попытку стать прежним. Когда кожа становится растертой до красноты, а мочалка сжимается с невиданной силой, Кеноби выключает воду.       Надо отвлечь себя. Нет смысла искать ответы на те вопросы, что не сформировались в голове. Щетина колет ладонь. Он берет бритву. Ничего не поменялось. Жизнь продолжается. В ней будет множество веселья, множество радостей и незабываемых моментов. Оби-Ван споткнулся лишь раз. Это не поменяет дальнейшее, лишь научит его и подарит бесценный опыт с уроком. Лосьон обжигает маленькие ранки от бритвы. Но это дарит осознание, возвращение в драгоценную реальность, ждущую его. Он справится с этим. Другого варианта просто-напросто и быть не может. Какой бы сильной не была любовь Оби-Вана, здравый разум подсказывает: того человека, которого он полюбил, больше не существует. С Энакином ещё больнее, чем без него. Кеноби стирает подушечкой пальца зубную пасту, оставшуюся на губе. Пора.       В институте будет легче — Оби-Ван знает это наверняка. Латынь заштопает раны лишь на несколько часов, погружая Кеноби в непрерывную работу, что станет спасением. Верная любовь к делу будет панацей, глотком свежего воздуха. Оби-Ван сохраняет свои привычки. Каждую из них. Пьет крепкий кофе, не забывая доесть позавчерашнюю булку с сыром, смотрит одну серию мультфильма и прогноз погоды по федеральному каналу, наблюдая за натянутой улыбкой ведущего. Открывает форточку, впуская назойливый шум транспорта и неразборчивые разговоры людей, наливает воды в чайник. Надевает белую рубашку с едва помятым воротником. Оби-Ван выглядит идеально. Идеально опрятно и сдержанно. С собой он берет яблоко и бутылку воды, не забывая захватить таблетки от головной боли и учебник. Он замирает.       И так будет всегда? Да. Оби-Ван знает это. Первое время будет тяжело. Первое время он будет лезть на стену, выть от несусветного одиночества и боли, загвоздившейся в груди. Первое время даже самое светлое утро, день будут казаться трауром и не подарят Кеноби и крошечный фрагмент счастья. Первое время сердце будет разрываться от того, как боль, словно ребенок, растет, пожирая все силы. Первое время он не будет хотеть. Хотеть есть, пить, спать, существовать. Все перепутается в клубке сомнений, ненависти к себе. Кусок негативных чувств станет заледеневшим пластом былых радостей, разморозить который будет не под силу даже ему самому. В один день он проснется. Посмотрит в окно и поймет, что камень, привязанный к его шее сдавливающей удавкой, наконец-то исчез. И в этот момент, момент сурового осознания, он поймет, что единственный человек, кто по-настоящему нуждался в его любви был он сам.       Здравые мысли стоит отложить до того момента, пока Оби-Ван не отойдет от шока. Именно тогда настанет момент, который покажет, как следует поступить далее. Гадать об этом сейчас не имеет смысла, хотя мысли Кеноби то и дело скачут, не разрешая и на секунду отвлечься от них. Все, что имеет значение сейчас, — работа. Энакина нет дома. И Кеноби не имеет и малейшего понятия, где тот может пропадать. Да и важно ли это сейчас? Сейчас, когда побои болят до скрипа зубов? Теперь это не имеет значение. Не имеет значения и то, что раньше были какие-то чувства, любовь, общее одеяло и привычка выпивать прохладный чай с ромашкой перед сном. Неважно, где Скайуокер. Неважно, что он делает, чем дышит, что говорит. Оби-Вану стоит начинать. Начинать забывать о привычке беспокоиться за Энакина, волноваться о нем и заботиться.       Кеноби выходит из квартиры, не забывая проверить утюг, воду на кухне и в ванной, оглядеть выключатели и прикрыть распахнутую настежь форточку. Каждый пройденный сантиметр, отделяющий его от квартиры, дарит долю спокойствия и гармонии в душе. Там, на улице или работе, ничто не напомнит о переломанной в щепки чудесной жизни. Но все же одна привычка становится нарушенной. Спускаться по лестнице, привычно считая ступеньки с внутренним задором, — не получится. Ноги то и дело трясутся, а стоять ровно оказывается практически невозможно — плечи то и дело косятся от усталости. Он идет к лифту. Увидь его соседи, наверняка бы удивились. Да ещё как! Сам Оби-Ван Кеноби едет в лифте, а не скрывается ото всех в пропахнувших дешевым спиртом лестничным пролетам!       И Оби-Ван встречает. Встречает соседку, выходящую из соседней квартиры. Падме привычно улыбается, едва заметив его. «Наверняка, ничего не знает», — задумывается Кеноби, видя её. «Не знает», — подсказывает разум, — «Даже не догадывается». Кеноби улыбается в ответ. Да так натянуто, что улыбка напоминает перетянутую струну на гитаре — ещё немного да порвется с громким лязгом. Дай боже, по лицу не ударит. Падме замечает это. А Оби-Ван? Оби-Ван не извиняется, не пытается оправдать себя и сделать вид, что притянутая за уши улыбка — случайность. Он не будет. Не будет вести себя так, будто ничего не произошло. Кеноби знает, что слышимость в квартирах хорошая. И каждый упавший тяжелый предмет, каждый чих, визг слышен чуть ли не всем соседям. Не по этой ли причине старушка с нижнего этажа то и дело вызывала полицию, стоило Энакину сделать музыку чуть громче положенного?       Он понимает: Падме все знает. Это читается на её лице, ползет по лбу бегущей строкой. И она слушала это на протяжении двух дней? Терпела крики Оби-Вана, жалкие мольбы и просьбы остановиться? И не сделала ничего? Возможно… Возможно, будь соседи чуть смелее, чуть человечнее, ничего из произошедшего вчера бы не произошло. Тогда бы Кеноби не чувствовал себя таким униженным, сломленным, угнетенным и беспомощным. Оби-Ван хочет винить каждого, но понимает, что в сложившейся ситуации виноват он сам. Было множество подсказок, знаков, бросающихся в глаза, которые Кеноби обязан, нет должен был заметить. Но любовь, такая сильная и могущественная любовь заслонила все на своем пути. Оби-Ван так погряз в ней, что перестал видеть все. Энакин никогда не рассказывал подробности своей жизни. И разве это допустимо в отношениях? Жить с тем, о ком ты не знаешь практически ничего? Кеноби стоило предать этому значение, а не пустить ситуацию на самотек.       Почему внутренний голос не сказал ему настоять на правде? Тогда, после бара. Почему Оби-Ван замолк, не продолжил расспрос, не узнал самого важного? Теперь это неважно. Падме заходит в лифт, неловко покачиваясь на пятках. Её лицо полно сожалений и невысказанных извинений. Кеноби замечает желание соседки сказать что-то. Падме то и дело открывает рот, но сразу замолкает, опуская взгляд. Оби-Ван рассматривает её пальто, стараясь отвлечься от грызущих мыслей. Соседка поворачивается к нему так резко, что Кеноби делает шаг назад, вжимаясь в стену лифта. Забавно! Всего два дня с Энакином превратили его в запуганного параноика. Лицо Падме меняется. Такой дикий ужас проступает средь ресниц, на щеках, подбородке. Оби-Вана скручивает жутким оскалом. Она медленно сокращает расстояние между ними, аккуратно кладя руку на плечо. Кеноби сковывает мелкой дрожью. — Вы справитесь с этим. — Нет, — шепчет он, впервые оказываясь правым.