На поражение

      Кеноби просыпается внезапно и живо, словно по щелчку пальцев. Его, что удивительно, будит не назойливый будильник, не трель телефонного звонка, а пустое, пугающее и неведомое место рядом. Яркие, неоновые цифры на часах показывают четыре ночи, а небо только-только начинает зацветать красками утреннего зарева, отбрасывая незримые тени на белую мебель. Мрак, смешивающийся с красно-розовыми тонами, ощущается чем-то инородным, чужим, посторонним. Перед глазами — пелена, тело пробивает мелкой дрожью, а голые, ничем не покрытые плечи, окутывает табуном мурашек. И причиной тому — работа. Всю ночь, без перерывов, Оби-Ван глотал кофе литрами, проверяя сочинения студентов в нервном напряжение и желание провалиться в объятия пухового одеяла и подушки. Надоедливая, неясная тревожность отступила лишь во втором часу, когда мужчина заснул под приглушенную музыку, играющую в наушниках у Энакина.       Смысла ложиться обратно — нет. В пять Кеноби надо будет собираться на работу, завтракать, гладить рубашку и брюки, приводить себя в порядок, а в шесть — уезжать в университет, наслаждаясь тесной поездкой в метро среди недовольных жителей Нью-Йорка. Мысль о сбережениях для покупки простого легкового автомобиля кажется чудесной, здравой и по-настоящему мудрой. Оби-Ван обещает себе подумать об этом на досуге, предварительно обговорив внезапную идею с родными. В данный момент есть вопросы посерьезнее, ведь ноги, по ощущениям, отказываются воспринимать такой ранний подъем полностью, как и голова, кажется, идущая кругом от происходящего. Он чудом не валится на пол, стоит ему встать. Мужчине, как старику на заре своей жизни, приходится идти, беспомощно опираясь на все стены и шкафы, встречающиеся по пути на кухню. Яркие пятна начинают отплясывать самую настоящую чечетку, отчего Кеноби жмурится только сильнее, а проходя по просторному коридору, освещенному всеми пятью лампочками в люстре, глаза и вовсе начинают забывать о своих главных функций. Делегация из последствий ступает за ним по пятам, а леность без зазрения совести нашептывает на ухо о необходимом отпуске. Оби-Ван вздыхает. — Детка?       В самом начале их отношений, когда Энакин и Кеноби были достаточно близки, чтобы оставлять холенные поцелуи-печати на коже, но не достаточно, чтобы на полном серьезе звать друг друга такими именами — Эни, в своей привычной сардонической манере, любил фамильярничать, нарекая мужчину любыми вычитанными прозвищами. Не сказать, что Оби-Ван был в восторге от этого: комплементарные панибратства и позерство Скайуокера не доставляли видимого удовольствия, но прививать хорошие манеры парню было сродни умению летать, обладанию телекинеза и ускоренной регенерации тканей. Спустя время, Кеноби смирился с собственным шатким положением, маневрирующим меж молотом и наковальней, отпуская ситуацию на самотек. Зато, стоило каждому смазливому, сахарному обращению вернуться обратно, сделав большой круг, Энакину наконец-то удалось осознать свою ошибку. «Детка» ни коим образом не сочеталось с его буйным, строптивым, необузданным характером. Месть — блюдо, которое подается холодным. И Оби-Ван отлично справился с данной задачей. — Эни?       Безуспешно. Фоновое гудение холодильника дребезжит об стены, отталкиваясь и распространяясь по всей квартире, а бульканье воды напоминает о ещё одном члене семьи. Оби-Ван то ли из-за настолько раннего подъема в сочетании с двумя часами сна, то ли из-за странного поведения Энакина, забывает абсолютно обо всем. Зачем пришел, почему проснулся, что делал вчера и что будет делать сегодня. Организм требует отдыха настойчиво и старательно, и чудо, что Оби-Ван вообще в состояние стоять на своих двух, потому что внезапное головокружение доводит его до легкого ступора, какой обычно бывает при алкогольном опьянение. Он добегает до ванной за несколько секунд, вжимаясь побелевшими пальцами в белоснежную крышку унитаза, пока и без того пустой желудок выворачивается наружу.       Кеноби шумно втягивает воздух через ноздри, опираясь на холодную керамику лбом. Сердце последнее время шалит не по-детски, устраивая небывалые акты полнейшего безобразия. Таблетки перестают помогать через два часа после их принятия, а врачи разводят руками, ругая за невыполнение рекомендаций. Конечно, стабильные пять-шесть кружек кофе, быстрый перекус, недосып и нежелание заботиться о себе — приносили фантастические последствия после себя, а Оби-Ван просто-напросто не мог пересилить собственный характер. Иногда он заменял кофе на какао или ел целых три раза под пристальным, разочарованным взглядом Асоки, но отголоски старых привычек все же давали о себе знать. Если бы Кеноби умирал, а в запасе оставался всего лишь один час, последним желанием была бы чашечка горькой арабики и пара-тройка любимых конфет.       С усилиями Оби-Ван добирается до кухни. — Что-то случилось?       Энакин выглядит недовольным. Его поджатые в тонкую полоску губы трясутся, а руки сжаты в кулаки, и Кеноби попросту непривычно видеть Скайуокера таким. Ночью, когда они расходились возле дверного косяка комнаты, уставшие и вымотанные, Эни был взбудоражен чем-то, но чем — делиться не хотел. Оби-Ван тогда лишь пожал плечами, оставил горячий поцелуй под ухом и по-хорошему попросил вымыть посуду. Если бы у мужчины было чуть больше времени в этот день, он бы обязательно вымыл все грязные кружки, тарелки, вилки и ложки, оставшиеся лежать в раковине с субботней встречи с сестрой целой горой. Но так как Энакин проводил весь рабочий день Оби-Вана дома и занимался, кажется, всем, что его душе вздумается (один раз соседи написали жалобу на чрезмерно громкую музыку), Кеноби посчитал, да и в целом был уверен, что такое маленькое домашнее дело не составит для Скайуокера никакого труда. — Все в порядке?       Оби-Вану на одну малейшую секунду начинает казаться, что монолог со стеной — занятие и то более интересное, чем происходящий разговор между волнующимся ним и равнодушным Эни. Энакин, на самом деле, выглядит так, как выглядит обычно, и мужчина совершенно не хочет думать о том, что могло поменяться за каких-то два часа. На нем теплый свитер, самую малость порванный у края, бирюзовые штаны и черные меховые тапки. Рукав на правой руке подвернут в привычной манере, и протез в сияющем, тёплом свете отражает яркие лучи. В руках Скайуокера листы, неряшливо исчерканные ручкой с двух сторон. Кеноби подходит сзади, как кот, прижимаясь голой грудью к колючей шерсти. От него веет сиренью, белыми простынями, сном, истомой. От Эни — черным чаем, агрессией, прострацией, бессонницей. Нежно, едва касаясь, Оби-Ван трется носом в затылок, льнет к спине, обхватывая руками талию, путаются в русых кудрявых волосах, щекоча кожу колючей щетиной. Энакин рычит сдавленно и глухо. — Не надо трогать меня, Оби-Ван.       Кеноби отшатывается от Эни на добрых два метра рывком. Сказанное подвязывает к телу гири. Оби-Ван теряется, проваливается, бежит и падает. Все меняется, отдаляется. Рушится. Желчные слова, выплюнутые прямо под ноги, страшными волнами захлестывают с головой, обжигая горячей лавой. Энакин всегда отличался ершистостью и язвительностью, но открытых грубостей по отношению к Оби-Вану не допускал, наоборот, уберегая от такого неуважительно обращения. Кеноби больно смотреть на такого Скайуокера, ощущать напряжение между ними, думать о том, как старательно построенный дом, где каждый кирпичик и гвоздь были заработаны непосильным трудом, ломается на мелкие части, осколки. Их отношения — это тонна и чайная ложка сарказма, споры и непонимание. Их отношения — это бушующая в крови любовь и нежность, забота и драгоценное внимание. Их отношения — война, где каждый неверный шаг ведет к проигрышу, верный — к победе. Их отношения — это…       Оби-Ван знает, что трудолюбивый Энакин, пишущий свои произведения сутками напролет, устает, как и все нормальные работающие люди на планете. Оби-Ван знает, что Энакин огорчен и разочарован, ведь пьеса, написанная тяжким трудом, оказалась неподходящей для публикации. Оби-Ван знает, что каждую ночь Энакин пыхтит над романом, идея, которого была чудесной и необычной по началу, но едва он дошел до практики — глыба огорчения разбила все надежды о успешном окончании. Оби-Ван знает. Знает точно так же, как известный факт о желтизне солнца и голубизне воды в океане, вреде холодного молока и пользе мяса. Кеноби делал все возможное, чтобы помочь Эни, но порой, если человек не имеет никакого желания о посторонней помощи, — никто не сможет помочь. В чужой монастырь со своим уставом не ходят. — Посуда? — Сам.       Энакин настроен решительно. И зло. Воздух блестит миллионами искр, плавится под накалом страстей, пропитывает свежий воздух чем-то токсичным, инородным, ненужным. Оби-Ван задыхается возмущением, глотает колючие, ядовитые слова, чудом не давясь ими, непрожеванным сгустком, переступает через себя, держит в руках, надеется на благополучный исход, совершенно точно предвидя его отсутствие. Но ему, человеку с четким взглядом на мир, совершенно точно не нужно быть потомственной гадалкой, ведьмой, чтобы понять, насколько Скайуокер поменялся. За ночь? День? Неделю? Месяц? Что Оби-Ван потерял из вида, как песок, безвозвратно утекающей сквозь пальцы, что пустил на самотек? Это поражает его до глубины души, но что больше — обижает и расстраивает. Энакин один из самых светлых людей, когда-либо встречавшихся на пути, лучик, как бы банально это не звучало, света в темной комнате — любовь всей жизни смотрела гневно и свирепо. Было слишком рано делать выводы, но и слишком поздно, чтобы отрицать существование осложнений между ними.       Оби-Ван чувствует опасность, подступающую комом в горле и прорастающую между ребер в область сердца. Угроза не шепчет — кричит, молит о необходимом молчании, остановке провокации и без того плачевной ситуации. Эни поворачивается на острое замечание, чего и следует ожидать. Напряжение между ними можно резать даже самым тупым ножом. Лишь на секунду, в отблеске уличных фонарей голубые глаза светятся нездоровым, неприятным желтым. От Энакина веет холодом сильно, жутко и страшно. Рядом с ним становится так морозно, что Кеноби моментом ощущает иней на ресницах и жгучие сугробы под ногами. Он знает, что все это — не по-настоящему, что на самом деле — на улице теплый май и шуршащая зеленая трава, щебетанье птиц и запах цветущей вишни. Он знает, но реальность, жестокая и грубая, ставит на колени. Занозы впиваются в нежную кожу, оставляют синяки, царапины.       Энакин молчит, но Оби-Ван прекрасно понимает, что последует за ним. — Это было единственным, о чем я просил тебя. Тебе не три года, малыш, — прозвище звучит как издевка, нежели, как ласковое обращение, — чтобы не знать о грязной посуде, которую нужно мыть за собой. Она не уберется самостоятельно по мановению волшебной палочки. Не показывай свою избалованность и невоспитанность. Шми не учила тебя этому. Так что? Ты не хочешь сделать это, пока я буду в душе? Подумай хорошо, попытка всего лишь одна.       Имя матери звучит пушечным выстрелом в тишине, представляется красной тряпкой для быка, бередит раны у обоих, ковыряя недавно зажившее с новой силой. Оби-Ван лавирует между собственным здравомыслием и ездой по ушам, как на гоночной трассе с самым быстрым и новым автомобилем, с помощью которого ему предстоит занять первое место. Кеноби, по всей видимости, осведомлен своей прилежностью, стараниями, какими нарушает сохранившийся и устоявшийся покой. Но терпеть, не принимать во внимании сложившиеся фрагментами пазлов детали, идти вразрез своим принципов — Оби-Ван тоже не может. Возможно, они перерастут эту ссору, непонятную дилемму, возникновение которой до сих пор не выяснено, сделают выводы и будут мирно жить дальше, но свои проблемы с головой и тараканами в ней — им уже не перерасти. — Нет. — Без проблем, я буду класть кофейные зерна прямо в рот, а потом заливать кипятком. Или пить из ладошек, как козленок из лужицы. Давно не жил в подобной халабуде.       Они замолкают. Оби-Вану в такой атмосфере становится непривычно, неуютно, дискомфортно и… Больно? В отношениях рано или поздно всегда наступает кризис, когда дальнейшее будущее оказывается таким же размытым, как лобовое стекло во время проливного дождя. Но кто знал, что это «рано или поздно» наступит так скоро, опережая и круша все мечты? Кеноби, и правда, не знает, как совладать с собственными мыслями, въедающимися в подкорку мозга токсичными пятнами. Ситуация кажется неправильной, иррациональной. Мужчина примечает, как, не щадя, подливает масло в разгоревшийся огонь из сумбурных чувств, забывая о собственной кремнёвый стойкости. Ему бесконечно жаль. Жаль, жаль, жаль. Он глядит на собственные ладони, ночное небо и допитый чай в кружке. Он глядит на Эни и видит в нем себя: пустого, разбитого, обессиленного.       Тиканье часов, скрипящий диван, ветер из открытого окна — все это слышится назойливым гуденьем под самым ухом, как пронзительная музыка, включенная на полную громкость. У Оби-Вана появляется навязчивое желание выключить, выдернуть шнур из розетки, изолироваться от этого. Глаза Энакина — голубые, как бескрайний океан, васильки в лесу и льдинки на замерзшем окне. Глаза Энакина такие же, какими были день, неделю, месяц назад. Пройдут годы, прежде, чем воспоминания станут расплывчатыми и неясными, а половину из них придется додумывать, забывая, что было наяву, а что — нет. Пройдут годы, но вытащить образ, с таким трудом въевшийся в память и голову, с болезненно-желтым взглядом, Оби-Ван не сможет, вспоминая его в сонном бреду, как самый ужасный кошмар.       Скайуокер поднимается так резко, что стул опрокидывается на пол, громко ударяясь об мраморный пол. Оби-Ван понимает в чем дело лишь тогда, когда железная рука сжимается вокруг его горла, поднимая вверх и перекрывая дыхание. Он отрывается от пола на несколько секунд, но животный, унизительный страх протестующе вопит об опасности, выжимая сдавленный хрип, наполненный отчаяньем. Кеноби чувствует, как начинает задыхается, судорожно хватаясь за руку, держащую его в воздухе, как обмякает собственное тело, а ноги становятся ватными. Агония поглощает его, шум в ушах кажется слишком громким, оглушительным, жар окутывает, а температура, по ощущениям, достигает невероятных высот. Он в проклятом аду. Кеноби чувствует, как красные струйки стекают по губам и подбородку, чужому протезу, пачкая загорелую кожу ярко-алым и попадая внутрь. Кеноби чувствует страх и металлический привкус крови на языке. — Не смей, слышишь? Не смей указывать, что мне делать.       Первое, что познает Оби-Ван — жестокое соприкосновение собственного затылка с деревянной поверхностью. Рука Энакина продолжает удерживать его, а боль иррационально расползается по всему телу с невероятной скоростью. Кеноби не задумывается о происходящем, не задумывается и о том, что ласкающие раньше пальцы, оставляют фиолетовые синяки сейчас. Мужчина давится слезами, смешивающимися с кровью, текущей из носа. Конец неминуем. Оби-Вана сковывает крупной дрожью, и все, что он может видеть — сжатые губы, красные глаза, агрессию и злость. Белый потолок, мебель, когда-то родное лицо плывет, смешиваясь с яркими вспышками. Черные пятна скачут перед ним, как лошади на цирковой арене, а сухость в глотке раздирает горло. Кеноби давится надрывным кашлем. Когда рука, держащая по ощущениям целую вечность, выпускает из своей хватки, жадный, судорожный вдох больше походит на треск. Оби-Ван учиться дышать заново. — Ты гребанный придурок! Какого черта ты творишь?       Кеноби падает на пол, соскальзывая со стола, как легкий шелковый платок. Голос подводит его, и сказанное больше походит на придушенный хрип, скуление побитой дворняжки, всхлипывание, чем остатки чего-то басового и бархатного. Оби-Ван не верит в происходящее: все это напоминает фарс, дешевую комедию на грани трагического, театральную постановку. Его трясет, будто от пребывания на морозе, а мысли не успевает сформироваться, чтобы понять, как действовать дальше. От прежнего Энакина не остается и следа. Скайуокер возвышается над ним, как гора. И наносит удар. Снова. Кулак наотмашь проезжается по губе, щеке и полу. Мужчина терпит удары, смиренно принимая каждый. Ему не сбежать, не спрятаться, не исчезнуть. Холодный пот ужаса прошибает, пока конвульсивные движенья на полу отражаются в стекле на двери. Кеноби не чувствует пальцев. Острые лопатки упираются в мраморный, холодный пол. Энакин останавливается, отчетливо слыша хруст собственных костей. Оби-Ван отползает назад.       Кеноби вытирает кровь ладонью, грубо смазывая её по подбородку. Он с трудом добирается до ванной, чувствуя пристальный взгляд в спину. Эни не пытается остановить его, не нападает с кулаками и, уж тем более, не бьет в ярости, как это было несколько минут назад. В зеркале Оби-Ван видит не себя. Синяки зацветают ярко-фиолетовым, рыжие волосы окрашиваются в красный, руки судорожно трясутся, а рот перекошен то ли от паники, то ли от града беззвучных слез. Когда он стягивает с себя штаны, тело отзывается болью и покрывается мурашками. Мозг отказывается работать, и Оби-Ван просто-напросто не в силах думать о чем-то, кроме Энакина. Он намыливает голову шампунем, растирая остатки по спине, груди, лицу. Пена уходит в водосток вместе с кровью. Кровь, кровь, кровь. Она везде. Его тошнит, из-за травм сил не остается практически не на что. Но это совершенно не имеет значения. Кеноби растирает себя до пунцового цвета, пытаясь смыть алые оттенки с кожи. Кеноби растирает себя до пунцового цвета, пытаясь смыть разочарование, боль и обиду. Кеноби растирает себя до пунцового цвета, пытаясь сопротивляться слезам. Оби-Ван никогда не признает их. Горестный всхлип звучит в последний раз.       Они не сталкиваются — ни в коридоре, ни в комнате, ни на кухне. Скайуокер вплоть до ухода мужчины мирно стоит на балконе, наблюдая за восходящим солнцем, будто не было всей этой агрессии, злости, красных разводов на полу. В его руках тлеющая сигареты, и Кеноби готов поклясться, что впервые видит курящего Энакина. Оби-Ван раскрывает шкаф, стараясь не смотреть на зацветающие гематомы в зеркале. Для сборов уходит гораздо больше времени, чем обычно. Все приходится делать куда медленнее. На периферии зрения сцены из кухни вертятся волчком, и терпеть это — становится невыносимо. Очки для близорукости сменяются солнцезащитными. Оби-Ван не может находиться тут и не смог бы даже при огромном желание. Лекции должны отвлечь его, должны заставить подумать о чем-то, что не связано с ними. Эни не оборачивается, когда входная дверь хлопает слишком громко, чудом не слетая с петель.       Добраться до института — оказывается настоящим испытанием. Кеноби чувствует тошноту, подкатывающуюся комом в горле, слабость, головокружение. Лихорадка бьет его, температура поднимается, а загорелая кожа становится мертвенно-бледной. Люди косятся на него, обходят стороной, шарахаются, как от призрака. Возможно, Оби-Ван уже мертв внутри. Возможно, цветущие розы в душе завяли сухими лепестками, а чистое небо покрылось грозами и тучами. Возможно, вместо полей с яркими васильками, теперь лишь пустота, черные каркающие вороны, крест и надгробье. Кеноби не хочет верить в это. Ещё вчера они целовали друг друга, мягко касаясь спины пальцами, шептали на ухо всякие глупости, обжигая горячим дыханьем. Ещё вчера они были вместе, держались за руки, переплетали их, улыбались самой ласковой улыбкой. Ещё вчера… Они любили.       В институте Оби-Вану начинает казаться, что все знают о происходящем в доме, личной жизни. Коллеги провожают пристальным взглядом. Кеноби чувствует себя свободно лишь тогда, когда захлопывает дверь собственного кабинета. Он наливает воду в стакан, глотая настолько жадно, что маленькие капли остаются между расстёгнутой сверху рубашкой и голой кожей. Отражение в оконном стекле пугает. Оби-Ван не хочет видеть такого себя: слабого, беспомощного, разбитого. Оби-Ван не хочет видеть, кто сотворил с ним такое. Кеноби впервые стягивает очки с лица. Без них гораздо легче и спокойнее. Все кажется ненастоящим, будто произошедшее с ним — картинка из телевизора в их общей гостиной, а не собственное истерзанное лицо. Он открывает новостную ленту, пытаясь отвлечь себя хоть чем-то. Множество букв плывут перед лицом, расплываясь в черные пятна.       Оби-Ван понимает в чем дело, когда определенный новостной заголовок стопорится перед глазами.       Оби-Ван понимает в чем дело, когда читает сведенье несколько раз, запоминая каждое слово, фразу предложение. «Пятнадцатого мая был освобожден известный «Кровавый Орри». Напомним, двенадцать лет назад Орррина Голта посадили за изнасилование и убийство второй степени. Мужчина поймал Шми Скайуокер возле продуктового магазина поздно вечером, связал и привез к себе в дом. Шми пробыла в плену четыре года. Голт жестоко пытал женщину, насиловал и избивал. После смерти у Скайуокер остался десятилетний сын, Энакин».       Оби-Ван понимает в чем дело.       И это разбивает его на мелкие кусочки.