На поражение

      Ранним, чересчур солнечным утром его совершенно неожиданно встречает громкий звук разбитого стекла и отнюдь не скромные ругательства с кухни, которые, кажется, можно услышать даже на другой стороне города. Он потирает глаза пальцами, сжатыми в кулаки, и еле-еле, не торопясь, садится на диван, пытаясь понять, что происходит в его квартире. Пока Кеноби набирается сил для того, чтобы окончательно прийти в себя после долгого сна и не начать вступать в нудные пререкания, в нескольких метров от него происходит настоящая революция.       Оби-Ван спокойно надевает очки, не обращая внимание на происходящее, будто такая ситуация в порядке вещей, а летающая посуда — норма в субботнее утро. А потом, зевая, натягивает белый халат, чтобы окончательно не замерзнуть на кухне, по ощущениям напоминающей Антарктиду. Пересекая свою комнату, он окончательно осознает, что в его квартире происходит Асока, которая, учитывая обстоятельства, ещё хуже холодного континента. Кеноби наблюдает за ней пару минут, опираясь на дверной косяк. — Черт тебя побери, — угрожающе кричит Тано, когда из ящика вываливается все то, что она так старательно и аккуратно пробовала положить внутрь. — Optimum medicamentum quies est. — Не знаю, что ты сказал, но и тебе bonum mane, братишка.       Вся злость из-за испорченной тишины, строптивой посуды в такую рань сразу пропадает, блокируется. Исчезает, как моментально исчезают снежинки, падающие на руку. Лицо Асоки принимает спокойное выражение, на нем начинает сиять мягкая, добрая и нежная улыбка, пока со лба уходят злостные морщинки. Кеноби в такие моменты счастлив до грусти, до пощипывания в носу и искорок в глазах, до боли и отрады. Ведь Тано — копия покойной матери; тонкая нить, к тому, что ушло, убежало галопом без возврата, не давая и возможности, чтобы опомниться. И все же, в такие моменты Оби-Ван услужливо напоминает себе о настоящей жизни. Жизни без бесконечных, бесполезных полетов в облаках, мыслях о невозвратимом, ушедшем навсегда. Он бережет воспоминания о родителях каждый день, минуту, секунду. Единственное место, сохранившееся для них — сердца и память детей.       Сколько Кеноби помнит себя, мама была натурой противоречивой. Она часто язвила и шутила, была горда, но никогда не скрывала свою любовь: показывала её, не стесняясь, открывала самые потаённые тайны своей души и всегда, всегда отдавала частицу сердца тому, кто в этом по-настоящему нуждался.       Тала была беженкой из Флоренции, где прожила большую часть своей молодости, поэтому в её речи часто мелькали итальянские фразы и не пропадающий акцент. Потом она переехала в Нью-Йорк, к тете, с целью поступить в университет, но, по итогу встретившись с Квай-Гоном, — мечта так и осталось мечтой. Наверняка Тала часто вспоминала о ней с щемящей тоской, пока вымывала квартиру до блеска, готовила суп, чудом не ночуя возле плиты, и занималась хозяйством.       Через год родился Оби-Ван, который, на удивление, был неспокойным и буйным ребенком, любившим плакать всю ночь напролет, а засыпать только под утро. Ещё через пятнадцать лет на свет появилась Асока, которую тогда назвали в честь бабушки отца. Мать умерла с застывшей на губах улыбкой и произнесенными шепотом именами семьи.       Сестра переняла лучшие качества, которыми обладала их мама.       Кеноби, словно завороженный, стоит столбом около двух минут, абсолютно молча наблюдая за Тано. За тем, как неловко она заправляет прядь синих волос за ухо, совершенно случайно задевая проколотый хрящ с кольцом; переминается с ноги на ногу и оттягивает край юбки; поправляет красный браслет из ниток на запястье. За тем, как сияют её глаза, смотрящие на старшего брата. «Просто будь собой, — думает он, — будь собой».       Трогательный момент портят кухонные принадлежности, решившие в один момент дружно выпасть из того самого ящика, в который их с таким трудом запихнули. Асока начинает хныкать и мотать головой. Она обессиленно топает, стиснув зубы и краснея от злости, но моментально расслабляется, стоит Оби-Вану схватить её за руку, пытаясь предотвратить последствия. Он улыбается мягко, точно также как улыбается она, как улыбалась их мама, как улыбался их отец. — Я подниму, — шепчет Кеноби, наклоняясь и мягко целуя Асоку в макушку. В его глазах бесконечная гордость, любовь и уважение. Напротив него — целый мир. — У тебя нет кастрюли. Как ты живешь вообще? — осведомляет его Тано и без того очевидным фактом. — Ты вообще питаешься чем-нибудь? — добавляет она после долгого молчания. — Ладно, молчи дальше. И, кстати, я принесла тебе свежих пончиков и кофе. Где мое долгожданное «Спасибо, сестричка, ты лучшая. Без тебя я бы пропал»? — Подкуп? Взятка? — начинает перечислять мужчина, зябко поёжившись, — Из рук не возьму, положи на стол, — командует он.       Асока раскрывает рот в удивлении. — Ах, вот ты какой, — девушка театрально ударяет брата по спине, — А где совесть? — Тано озирается по сторонам, подставляя ладонь на лоб козырьком, — Не вижу её. Мальдивы? Брюссель? Африка? Передавай пламенный привет от меня.       В подростковом возрасте Оби-Ван был против появления Асоки до настоящего безумия. Ему тогда казалось то ли из-за подросткового максимализма, то ли из-за собственной глупости, что все драгоценное время будет уходить на малышку, а единственным, кто будет возиться с ним, шалопутным мальчишкой, который сам ещё жизни не нюхал, будет брат отца. Поэтому, когда желанное и так любимое его сердцем внимание родителей все-таки перепадало Кеноби — он был невероятно счастлив.       Тано, повзрослев, взяла привычку с брата, что сказывалось на её идентичных скандалах о любви, уходе, заботе. Когда родителей не стало, все слова, сказанные в их сторону, ощущались неважными, ненужными, бесполезными. Осознание того, что единственным правильным было чаще говорить о том, как любят, как берегут, как ценят — внезапно свалилось на них. Как просыпаться, разговаривать, общаться, жить дальше, если вина непосильным грузом давит на плечи за всю причиненную боль?       Скорбь Тано разрасталась с неимоверной скоростью, словно болезнь, вирус, инфекция. Асока едва могла вспомнить отца и сказать с твердой уверенностью, что знала его. Чужой образ был размыт в её детских, смутных воспоминаниях. Он покинул их, когда ей исполнилось пять лет. И сколько же нескрываемой, жгучей зависти было по отношению к Оби-Вану тогда! К тому, что всю свою юность он был рядом с ним, что мог обнять и сказать о том, как рад, как любит и дорожит. Папа учил брата кататься на двухколесном велосипеде. Папа читал сказки на ночь. Папа водил в кинотеатр, покупая попкорн и апельсиновый сок. Папа был рядом с ним. Всегда.       Ревность и ненависть отравляла жизнь, душила жаркими летними ночами, резала по живому. Ревность убивала. И какое же удивление было у неё, пятнадцатилетней девчонки, когда осознание того, что отец все это время был рядом, нагрянуло так внезапно, словно снег на голову. Отец был рядом. Отец защищал её от одноклассниц-задир, нес на руках с содранной коленкой, целовал перед сном в лоб и рассказывал смешные истории. Отец был рядом. И совсем неважно, что все это время им был Оби-Ван.       Квай-Гон гордился бы сыном, она уверена. — Как тебе Анакин Скайрокер? — интересуется Тано, откусывая от пончика явно больше, чем смогла бы прожевать. — Странно, — хмыкает Кеноби, не скрывая изумления, — Мне казалось, что он представился, как Энакин Скайуокер. Без разницы, — добавляет Оби-Ван после, садясь рядом с сестрой и отбирая пакет с едой чуть ли не силой. Только бы до драки не дошло. — Ага, конечно. С таким же успехом меня зовут Осока, а тебя Обай-Ван Кенобай. Верь ему больше, он тебе столько лапши навешает, сколько заводы по производству не видели! — Ты не рассказывала о нем раньше. Почему? — Ты бы не одобрил его. Он, — Асока становится более расслабленной. Она закидывает ногу на ногу, начиная перечислять по пальцам все качества её друга, — импульсивный, эгоистичный, неразумный. Это, конечно, меньшее из того, что я могу вспомнить, но у тебя-то все впереди, — язвит Тано, хлопая его по плечу.       Оби-Ван лишь озадаченно мотает головой.       Это стало некой традицией. В рабочие дни каждый из них слишком занят для того, чтобы встретиться и просто поговорить, обсудить что-то, рассказать о том, как прошел день, отдохнуть. Все, что они могут позволить себе — это умеренные переписки в течение дня и стандартные звонки на пять-десять минут. Зато в выходные у них есть целый разгон для фантазии.       Они ходят в кинотеатр на самый ранний сеанс, смотрят разные телешоу на большом телевизоре Кеноби, рисуют плакаты для домашнего задания Асоки и проверяют сочинения студентов Оби-Вана (которые, кстати, бывают очень смешными). Иногда Тано остается на ночь. В такие моменты Кеноби читает ей книги, временами детские, а случается, что она засыпает под слащавые моменты из женских романов, которые остались после матери. Она засыпает, пока Оби-Ван заботливо гладит её по голове или перебирает пряди голубых волос в своих пальцах. Асока чувствует себя в безопасности. Она дома.       Они продолжают завтракать, болтая о всякой чепухе и едва успевая пережевывать пищу. Тано рассказывает о своем свидании с одногруппником, которое безнадежно кончилось через полчаса, не успев даже начаться. А потом совершенно случайно рассказывает про Энакина и всю его жизнь. Оби-Ван жалуется на опаздывающих студентов, срывающих лекции, и хвалится вкусной булкой, купленной в магазине возле метро.       Через час Асока после всех настойчивых уговоров, убеждает брата сыграть с ней в карты на поход в кино и, конечно, со своим умением жульничать, после трех выигранных партий все-таки покупает билеты на мультфильм в воскресенье. Кеноби позволяет сделать это, сознательно делая вид, словно не знает, не догадывается о маленьком грешке сестрицы и совершенно не удивляется её хитрости. Оби-Вану нравится смотреть, как Тано широко и ярко улыбается ему, крепко сжимая в своих объятьях. Она заслужила это.       Он вспоминает про существование своего телефона лишь в полдень, когда Асока, громко смеясь, убегает за ещё одной порцией пончиков на улицу. Непрочитанное сообщение от Энакина одиноко пустует в переписках, и все-таки Кеноби не спешит отвечать на него сразу же. Для начала Оби-Ван рассылает студентам-первокурсникам всю информацию о скорой сессии, потом смотрит видео с котятами и щенком, которое ему ещё вчера отправила сестра, и только в самом конце пишет краткий ответ Скайуокеру. Приоритеты расставлены верно, все действия происходят именно в том порядке, в котором они должны быть.       Кеноби пытается оправдать свой нелогичный поступок или пояснить по большей мере, но понимая, что провалится с крахом — оставляет затею. Новый знакомый, видимо, не расстается с телефоном ни на минуту, потому что отвечает мгновенно, по истечении нескольких секунд. Оби-Вана это не удивляет, и все же он мнется некоторое время перед тем, как прочитать написанное.       Однако они без лишних, ненужных фамильярных разговоров, просто договариваются о встрече, чтобы обсудить произведение Энакина в кафе, в самом центре города, в восемь вечера. Сказать, что идея выбираться в субботний вечер куда-то прямиком из теплого одеяла и кружки кофе в руках, не нравится Кеноби — не сказать ровным счетом ничего. Но работа — это работа, вне зависимости от дня недели, южного или северного ветра, цвета входной двери и готовки курицы у соседей на ужин. Ему все-таки приходится согласиться.       Асока возвращается через час. С коробкой пончиков и новой настольной игрой. Поиграть по итогу им все равно не удается, потому что, как только сестра узнает о встрече лучшего друга и брата, радости на её лице становится больше, чем когда-либо. Она тщательно подбирает Кеноби приличную одежду, прикладывая её к телу, пока остальные, не подошедшие вещи весело летают в воздухе по траектории, устраивая себе фантастический, захватывающий полет от шкафа до кровати.       Кажется, эта авантюра, и правда, приводит Тано в детский, щенячий восторг. Она щебечет себе под нос о том, как мечтала о знакомстве двух самых близких людей в её жизни. Оби-Ван её сумасшедшего веселья не разделяет, но и не ругает за него, лишь нежно треплет чужие синие волосы. В финале жизненной комедии сегодняшнего дня Асока выбирает ему рубашку в клеточку, черную футболку и свободные брюки, удовлетворенно сообщая, что это — то, что нужно. — Посмотри адрес, который он отправил, — просит Оби-Ван, разглядывая себя в зеркале и пытаясь убрать расческой аристократический зачес, который ему сделала сестра. — Зачем? Придешь туда, куда подсказывает сердце, — мелодично тянет Асока. Её глаза сверкают лукавством, что абсолютно не нравится Кеноби. — Очень смешно. Тебя уже пригласили в комедийное шоу или до сих пор не могут разглядеть твою гениальность и огромный потенциал? Может быть, в «Америка ищет таланты»?       Асока закатывает глаза, несмотря на свои усердные попытки сделать вид, что не обращает внимание на сарказм брата, пока заплетает синие волосы в косы, отодвигая Оби-Вана от зеркала. Кеноби стойко продолжает мучаться со своей прической, из-за которой он выглядит как минимум нелепо и глупо, нежели взросло и презентабельно, буквально вслепую. Тано выжидает ровно пять минут, наблюдая за тем, как Оби-Ван героически сражается с волосами, но по итогу просто не может смотреть на это издевательство.       Асока моет голову брату, словно маленькому ребенку, сушит волосы и укладывает совершенно другим способом. По крайней мере, Кеноби становится подобен человеку. Оби-Ван начинает походить на Оби-Вана. Окончив свою миссию, она победно целует брата в щеку и убегает, сообщая о каких-то важных, неотложных делах. Напоследок Тано кричит ему о приличном поведении и уважении, призывая к тому, чтобы Кеноби показал себя в лучшем свете. И не выставил её в худшем.       Выходя на улицу, Асока быстро строчит сообщение Энакину: «Не опозорь меня, умоляю».

***

      Оби-Ван не любит опаздывать ровно так же, как не любит жареную рыбу, кабачки на обед, наглое вранье и нецензурную лексику. Ему до безумия нравится приходить вовремя, наслаждаться несколькими минутами одиночества и предвкушать долгожданную (не всегда, к большому сожалению) встречу. Зато сегодня, прежде устоявшиеся привычки, куда ни глянь, нарушаются, услужливо напоминая о Тано задором, весельем и суетой, кружащей вокруг него весь день. За минуты, проведенные рядом с сестрой, приходится жертвовать временем, выделенным для встречи с Скайуокером.       Жизнь решает окончательно поиздеваться над ним и высмеять его как следует, о чем сообщает оставленная дома папка с записками о пьесе и разрядившийся телефон. Кеноби пару раз для проверки ударяет устройство об ладонь, но, понимая, что ничего не произойдёт, лишь обреченно кидает в сумку, забывая и о своем нанотехнологичном способе воскрешения техники. На наручных часах восемь вечера, а он только-только зашел в метро. В лучшем случае ему удастся прибыть через полчаса, в худшем — через сорок пять-пятьдесят минут. Ещё одна станция, и Оби-Ван, кажется, будет готов поклясться, что провалится сквозь землю от дикого стыда. Совесть на лице расцветает пунцовым от одной мысли о ждущем Энакине, не находящим себе места.       Когда он наконец-то приходит в кафе, опоздав на целый час, то прочитанная до конца пьеса, хоть и совсем немного, придает ему желанной уверенности. Оби-Ван обещает себе не удивляться любому дальнейшему развитию событий: Скайуокер мог уйти (Кеноби бы точно ретировался, посчитав это ужасным неуважением к его персоне), написать сообщение о том, что отказывается работать с таким безответственным редактором, наговорить кучу гадостей.       Но какое же фантастическое облегчение окатывает мужчину, едва он замечает Энакина. Видимо, именно такие люди и придумывают, с гордостью скандируя в дальнейшем, лозунги, наподобие: «Правила созданы для того, чтобы их нарушать». Скайуокер, пренебрегая какими-либо нормами приличия и совершенно ничего не стесняясь, мирно сидит с закрытыми глазами (или спит), опираясь на стену возле столика. — Я почти не опоздал, почти не опоздал, не опоздал, — совершенно не понимая, кого именно пытается убедить в этом, тараторит Кеноби, — Боже, Анакин, здравствуй! — лепечет он вокруг парня, — Я берегу свое время и, честное слово, берегу Ваше. Такого больше не повторится. — Не вижу и не знаю никаких Анакинов, Магистр Кеноби, — смеясь, отвечает Скайуокер, разлепляя глаза, — но Энакин очень рад Вас видеть.       Если бы кто-нибудь в этот момент начал искать самый яркий красный цвет во вселенной, то лицу Оби-Вана без сомнений достались бы все лавры победителя. Неловкость, замешательство, смятение и явное смущение мигом отбросило былые мысли о его прежнем проступке, потому что сейчас пик абсурда достигал абсолютно всех своих вершин. Кеноби и так пришел не в лучшем виде: нынешний вихрь длинных русых волос, разбросанных по всей голове, больше напоминал настоящий ураган, нежели уложенную днем причёску, а сползшая наполовину рубашка и вовсе придавала внешнему облику крайнюю неряшливость, будто Оби-Ван собирался на встречу с завязанными глазами и руками. Пытаясь поправить все то, что находилось не на своих местах, мужчина сделал только хуже. Энакин на это лишь обаятельно улыбнулся. — Я знаю, — снова, как в университете, уверенно перебивает Скайуокер, едва Кеноби открывает рот, чтобы что-то сказать, — это все Асока, — он взмахивает руками в загадочном жесте, — И Эни, для своих я просто Эни.       Для своих? На секунду Оби-Вану кажется, что парень хочет что-то добавить, о чем говорит чужой оценивающий и сверлящий взгляд, внимательно задерживающийся на нем. Но заявлять об этом, было бы слишком нетактично и некрасиво, поэтому он сдержанно умалчивает о своей догадке, делая вид, что ничего не заметил. Энакин, Эни, и правда, выглядит более серьезным, собранным и бодрым. На нем идеально выглаженная футболка и очки, криво сидящие на переносице. Оби-Ван подмечает про себя то, что выбери парень чуть другую форму, то выглядел бы на свой возраст, а не прибавлял себе лет так десять. Энакин твердо настроен на дело, совместную работу и оживленное обсуждение. В то время, как Кеноби с трудом пытается не забыть, зачем он пришел сюда и кто этот парень, расслабленно сидящий напротив. Скайуокер начинает казаться собственным отражением, которому не хватает бороды, длинных волос и недоуменного взгляда. В голове набатом звучит: Энакин, Анакин, Эни — отчего Оби-Ван начинает забывать свое собственное имя. — Все в порядке?       Он осматривает помещение, впервые замечая, что возле бара играют приятную джазовую музыку. Кеноби совсем немного дезориентирован и растерян. Явной причины на то, конечно, нет. Скайуокер, если и был недоволен его поведением, то мастерски показал свое идеальное воспитание, не проявляя собственного негодования и раздражения. Забытый ежедневник — проблема, но не настолько уж и глобальная: раз он прописывал все важные аспекты, свои размышления, волнующие вопросы, то и не должен был совсем забыть все. Сказанное вслух неправильное имя тоже не катастрофа мирового масштаба: парень общается с Асокой на неделе не меньше Оби-Вана (если не больше) и наверняка привык к постоянным глупым шуткам, о которых не стоит даже задумываться больше, чем на секунду. С таким же успехом Кеноби мог сообщить ему о том, что вода мокрая, солнце желтое, а переходить дорогу нужно на зеленый свет. — Да, да, все в порядке, — он улыбается вымученно, но доброжелательно, — Итак, я прочитал твою пьесу и, — Кеноби рисует в воздухе круг, — это невероятно. Мне нравится твой слог, нравится, как ты описываешь и формулируешь свои мысли. Отличный сюжет, отличные герои. Они, — издает смешок, — стали отличными, несомненно, благодаря тебе. У тебя талант, я бы посоветовал это произведение своим знакомым в издательстве после того, как я отредактирую его, конечно, и мы доработаем его до идеала. Но у меня все же имеется пару вопросов к хронологии и… — Оби-Ван зависает на несколько секунд, прытко перебирая листы, разложенные на столе, — Прости, о чем я говорил?       Кажется, Энакина пугает состояние Кеноби не меньше, чем это пугает самого Оби-Вана. Скайуокер начинает смотреть так, что становится не по себе. Его взгляд, взволнованный и распаленный, близко не похож на тот, который был несколько минут назад. Однако скрытая от посторонних глаз необузданность, оголтелость и буйность прячется где-то там, глубоко внутри, в любой момент готовая вырваться наружу. Оби-Ван бесстыдно и грубо соврет, если скажет, что это ни капельки не изумляет и не нравится ему. «Эни — дикое животное», — думает он. Ему нужна свобода: бескрайние поля, бесконечный бег и таинственное будущее. Можно погладить, приручить, полюбить, но всегда держать ухо востро, готовясь обороняться.       Кеноби поражает собственное умение разгадывать людей, зная их всего ничего. Кеноби поражает собственное умение быть собранным с напрочь разбитым сердцем, успешно скрывая этот факт от знакомых, коллег, сестры. Себя? Кеноби поражает собственное умение продолжать любить с громадной брешью в груди.       Когда несколько листов падает на мраморный пол, Оби-Ван наконец-то понимает, что происходит, вырываясь из цепкого коматозного состояния. Энакин подсознательно настолько напоминает ему отца: его манеру вести себя непринужденно, волноваться за других, замечать собственные ошибки и судить только самого себя, — что дышать становится чертовски трудно. Он смотрит на Скайуокера так же бесцеремонно, как несколько минут назад делал сам Эни, пытаясь отыскать в схожих чертах лица что-то родное, то, что осталось далеко в прошлом.       Кеноби так отчаянно хочет запомнить или же, наоборот, вспомнить, вглядываясь в каждую родинку, морщинку, складочку, шрам. Но так ничего и не находит. Энакин — это Энакин. Парень неожиданно хватает его за руку, сжимая так крепко, что Оби-Вану становится больно. Он знает: Скайуокер отдает ему всего себя, позволяя почувствовать, что сейчас он рядом, что поможет в любой момент и поймает, если Оби-Ван начнет падать. Эни подстрахует, он обещает. Кеноби ощущает, как бередится старая рана, как внутреннее волнение перерастает во что-то большее, а звон в ушах не прекращается. Оно никогда не пройдет.       Листы продолжают пачкаться под ногами. — Я подниму, — шепчет Энакин, когда мужчина тянется вниз, с трудом припоминая цель прибытия.       Их пальцы соприкасаются под столом. Оби-Вану хочется истерично засмеяться над нелепостью и ироничностью ситуации. Но что-то меняется в атмосфере, запутываясь в неведомых нитях судьбы. В воздухе словно искрит, а тишина ощущается слишком громкой и давящей. Когда Скайуокер поднимает взгляд, Кеноби едва хватает духу сделать это в ответ. Они смотрят, притаив дыхание, и думают, что воцарившееся молчание поразительно правильно в данный момент. Им не нужно знать друг друга несколько лет, ходить в парки по воскресеньям и пить кофе в пятницу вечером, чтобы понимать.       Наверное, Энакин привык к таким ситуациям. Асока и Оби-Ван вдвоем абсолютно разбитые, поломанные, избитые, уничтоженные и отвергнутые. В детстве Кеноби был несмышленым и перепуганным ребенком, боявшимся появляться в обществе, общаться и контактировать с кем-либо. Мама в такие моменты всегда одобряюще, заботливо говорила ему на ухо одними губами что-то хорошее и успокаивающее, как Скайуокер сейчас. Кеноби горько улыбается. Они всегда рядом.       По итогу Оби-Вану все-таки удается (приходится) успокоиться. Его мотивируют воспоминания о родителях и светлое будущее сестры. От прежней, наколенной обстановки почти не остаётся следа. Кеноби собирает себя воедино по кусочкам и продолжает работу. Он подробно объясняет все неточности, нелогичные события и моменты, которые было бы неплохо изменить. Они пьют несколько чашек кофе и съедают по два круассана, незаметно переходя на личные истории.       Когда их выгоняют из кафе, на часах показывает двенадцать ночи, а они подмечают, что совершенно не заметили, насколько быстро пробежало время. Энакин громко смеется, рассказывая новый анекдот. На пустой улице его гоготанье начинают звучать довольно-таки зловеще. Оби-Ван улыбается скромно, со спокойным сердцем, как будто завтра не будет сомнений, колебаний, боли. Будто завтра все будет хорошо. Снова. Он с удивлением думает о том, что может быть расслабленным и безмятежным, когда рядом нет Асоки. В первый раз ему дышится легко.       На секунду Кеноби кажется, что сейчас они одни на целой планете. — Энакин?       Скайуокер разворачивается на пятках, смотря с волнением. — У тебя все получится, я в тебя верю. — Отлично, Оби, — такое сокращение режет слух своей новизной. — Напишу пьесу на твоей вере и божьей помощи, — парень улыбается приветливо и дружелюбно.       Несказанная благодарность застывает между ними.       Чудненько! Сегодня его поведение наделало немало шума и беспокойства для них двоих. Но Энакин уже не кажется таким заносчивым, самовлюбленным человеком, как представляла его сестра. А Кеноби ощущает себя более расслабленным, умиротворенным. Блаженная истома заполняет совместный вечер. Повышенная эмоциональность барабанит по вискам так старательно, что былое спокойствие и собранность уходят на задний план.       Эни — чудесный, удивительный человек. И Оби-Ван, пожалуй, не в силах, просто-напросто не в силах не думать о том, как сказочно повезло ему сегодня. Он не забывает о простой жизненной аксиоме и хитрых чертях в тихом омуте. Но если черти улыбаются ему так ярко, лучезарно, если они в действительности такие, то Кеноби готов нырнуть в этот омут с головой. В конце концов, ему не помешает близкий друг.       Уходя, Оби-Ван не может не улыбнуться, когда чувствует внимательный взгляд в спину. Все слишком быстро. Быстро, быстро, быстро. — Почему Тано? — спрашивает Энакин напоследок, крича вслед. — Так звали нашу мать.