203

Правда в том, что я подлец. Но я исправлюсь, обязательно исправлюсь. Что нужно делать теперь? Даня простил меня, Даня общается со мной, Даня Даня Даня Даня. Имя заедает в голове, как поцарапанная виниловая пластинка, что пытается прокручиваться на грамофоне. Листья переливаются из за редкого ветра, сильная жара днём, следовательно выйти на свободу можно вечером. Мысли Руслана теперь в спокойствии. Может.. - А давай сделаем кораблики? Даня поднимает голову, его бровь немного поднимается, но на лице появляется увлеченная улыбка. - Бумага есть? - Есть. - и вырывает ту, из какого то блокнота, расписанного корявыми буквами и непонятным почерком. Дане точно есть что в нем скрывать, только вот не разберёшь ничегошеньки. - Ты умеешь? - в ответ Кашин отрицательно мотает головой, - повторяй за мной. Первые изгибы, острые уголки бумаги и головы, следящие за руками друг друга глаза - Даня следит за Русланом, а Руслан наблюдает на правильность чужих движений. - Сегодня тоже пойдем гулять? - Ага, - он так и не обдумал вчерашнюю ночь, - тоже. С одной стороны, он понимает, что не должен был так поступать, не должен соглашаться на безумные Данилины идеи, не должен отвечать на касания губ своими, вообще все не стоит делать, дабы опять избежать проблем, из которых Руслан так долго карабкался. Он же помнит, что делал до, так? Он обещает, что больше так не будет. Но ситуация двоякая, вроде это все донельзя неправильно, а вроде и хочется. Должно быть, нужно взвесить "за" и "против". А пока, пребывая в спокойствии, следуя течению собственных мыслей, Руслан будет складывать лист бумаги в кораблик, который вскоре, возможно, будет плавать в луже. *** 28. 12. 2017. Сука блять. Руслан бежит в ванную, прячась от очередной семейной ссоры. Боль разрастается в груди черными цветами, мысли текут рекой, а принять душ - единственное, что возможно, поможет выплакаться. Садясь в ванную, включая горячую воду, она обжигает, тело печет, но наверное, должно стать легче, верно? Что то давит, что то некое глядит по голове, но делает это с давлением, с силой, с неприязнью. Ты словно ложишься, а на тебя падает куча потолков, наслоенных на друг друге. Оно накрывает тяжёлым одеялом, словно весом с тонну. Давление, что так давит на тебя, притягивает к земле, хочет закопать глубоко. Его словно покрывают стеклом, хрупким, при едином неправильном движении, оно упадет на него разбитым, осыпая тысячью осколков. За дверью приглушёнными криками слышатся слова, которые, ну не слышал он ещё не разу в жизни. Он бы прикрыл уши тысячью затычек, убежал бы в белую комнату, полную тишины. Он бы... Он жмурится, прикрывает веки с силой, стонет от изнеможения, а слезы не текут. Он что, правда верил, что плакать легко? А может, у него все хорошо, может у кого то хуже, а может... Жалобный стон, одна одинокая слеза на щеке, скрытая остальным ручьем, стоя под душем. Поплачь - пройдет. За дверью стало тише, наверное отец ушел, а может, это вода так громко течет. Он касается тела, позже падая на кафель. Сидя, он обнимает себя за коленки, вроде сидишь под едва ли кипятком, а вроде слишком холодно.. Может это ледяная вода так обжигает кожу? Мысли о жизни в будущем. А она имеет смысл? Может утопиться здесь, прямиком тут? Нет, он дорог себе. Но у других же наверное, все совершенно по другому? Наверное там, у него в будущем тоже все хорошо? У него будет хватать денег на жизнь, у него будут друзья, у него будет тот, с кем он будет счастлив? А он будет в безопасности? Воспоминания всплывают в голове. Сегодняшний день не отличался от других ничем. Ежедневные замашки отца, говорящие прямо. Ты себя видел блять, уёбище? Ты жирный, толстый, ты свои ноги видел? А пальцы? А щеки? Набирая в руки воду, он обливает лицо, держит ладони у лица ещё несколько минут. В мыслях всплывает идея: нужно есть минимальное количество еды, сегодня вовсе не ужинать. Завтра нужно начать следить за калориями, подсчитывать каждую. Что ты Руслан? Ты же сильный. Отвечай отцу тем же, говори что он страшный. Отомсти ему. Раньше же ты так делал. Ты что, сдаешься? Он мотает головой, разгоняя мысли. Это ведь он сам виноват, как можно было есть те конфеты в детстве? А вчера вечером зачем он поужинал, где был его мозг, когда он сегодня завтракал? Двумя руками, он измеряет бедро, обхватывает его, надеется, что ее размер уменьшится. Ну почему тренировки не помогают, он же так старается, ходит на каждую. По меркам, то совершенно не то, что он хотел, это что, все было бессмысленно? " - Замолчи. Ты помешана." "- Мне неинтересно." "- Все со мной нормально, у меня здоровое тело" Это уже не работает. Конечно его интересует, конечно все плохо, конечно, она права. Мама должна быть права, она ведь худая. Он тоже хочет быть худым, хотя бы подтянутым. Его убивают мысли о весе, о заветных цифрах на весах, уничтожают слова и матери и отца о его теле. "- Ты на тренировки ходишь, а результата не вижу." "- На кухне тебе искать нечего, воду попил, да яблоко вон съел." "- Ну и пузо, я же тебе говорила, что надо уменьшать вес, ты опять меня не слушаешь" Выходя из душа, он слышит звук клавиатуры на телефоне, а там мать, сидит на его кровати. - Мам, выйди пожалуйста. - Посмотри на него, он ещё выгоняет меня. - Ты меня раздражаешь, уйди, умоляю. - В одном полотенце он садится на кровать, окно, открывающее портал в белый зимний мир, совсем не освежает комнату, хотя возможно, дрожит он именно из за холода, или же от наступающей истерики. - Может мне ещё из дома уйти? Сам деньги зарабатывай, сам одежду и продукты себе покупай. - Я тебе ничего не делал, почему как только мне исполнилось двенадцать, ты стала ко мне относиться хуже? Мы же были друзьями? - Заслужил значит. Его откровенно трясет, ноги, да красные руки, которые он со всей ненавистью не хочет видеть. Нет, ни слезы, ни кипяток не помогли. Поможет только забыть о маме, о ее словах, об отце и его комментариях. Остаётся только терпеть их. Остаётся только ходить на тренировки, которые, по мнению отца не помогают. Остаётся только следить за собой. Остаётся только ограничивать себя в питании. Ничего не остаётся. Нет, остаётся только повеситься. Висеть, пока веревка стягивает шею, она тверда, сильно стянута. Выбраться не будет возможности, а с его то весом, смерть была бы скорее. Да почему эта полнота не уходит? Почему он столько жрет? Ну почему все такие худые? Принятие себя - это недосягаемая вещь. Тебя никогда не будут любить, пока ты сам себя не любишь.

***

– Ну как так а.. - Проблемы есть у всех, и я не исключение. Но сейчас же все хорошо, я не мучаюсь, а эту шмару не слушаю. Верь мне, Дань. Все же хорошо, верно? - Руслан, дождь! Голубые глаза загораются фонариками, яркими, голубыми. Его настроение переменилось в секунду. Конечно, кораблики. - Одевайся Чудесно это, гулять под ливнем, обволакивающим душу, твою личность. Одежда неприятно прилипает к телу, но это не мешает им пускать бумажные парусники посреди лагерного сада, в появляющиеся лужицы. Корабликов они сделали много, один потонул - пустит другой. - Я вот недавно думал, бросить надо бы. - Чего? Что именно бросить то? - Курить. Это же губит, а если умру к тридцати? Тушенцов переменяется в лице, улыбочка сползает, а оцепенение посещает тело. Как это, бросить курить? Даня? Он ли это? - Это точно мой Даня? - он как то по своему осматривает рыжеволосого, проверяя, щупает руки, да вроде его Кашин. - А мне что делать? Ценности или какой либо пользы шатен от Данилиной зависимости не получал, разве что эстетические оргазмы при его виде, или же, полу-цыганочки посреди ночи. Накуренный Даня - объект обожания Руслана. Осмыслил он это относительно недавно, но зато как вовремя! Особенно вовремя, когда этот, блять, объект обожания бросает. Деревья там далее, что возвышались над какими-никакими лавочками, а рядом с ними староватым асфальтом, закрывали целый участок, практически не пропуская капельки. Вода, льющаяся с неба питала в себе свободу, давала надежду на что-то хорошее. Обобщая, свободно можно было сказать, что дождь - олицетворение свободы. Даня посмеивается, поправляя оригами, а позже брызгает кареглазого капельками воды из лужицы. - У тебя что, опять припадки, Дань? - Он мстит ему слабовато, без какой либо злости, недолго совсем, на что получает еще более сильную волну в лицо. - Не брызгайся блять, холодно же. - Да ладно, все равно вместе лежать ведь будем в тупом изоляторе. - Смотри! - вдруг перебивает его Тушенцов, показывает пальцем куда то вдаль, да там котенок. Непонятно, откуда он здесь, за сотни километров от Питера. Милее самых милых, маленький, еще и рыжий. - На тебя похож, Даня. Данила отвлекается от самодельных корабликов, от дождя с лужами, обращает внимание наконец. Улыбка стремительно быстро образуется на лице, он приподнимается с грязных и мокрых коленок и подкрадывается столь маленькому существу. – Давай назовём его Крокодил? – Какой нахуй Крокодил? Почему не бегемот? – Крокодил звучит лучше. Я хочу забрать его домой к маме. А пока, он будет нашим Крокодилом. - Хорошо, что нашим. Небо темное, синеватое, но зато какое чудесное. Добавляло оно чуточку тревоги, но только романтизированной, о которой постоянно мечтают маленькие девочки, увидевшие что-то об этом в тик токе. Окна лагерные словно наблюдали за действиями юношей, а капельки с неба как будто пытаются захватить своей жидкостью весь мир. Они стоят рядом с маленьким рыжим комочком, переговариваются шепотом, гладят шёрстку рыжую, холодную, мокрую. – Надо забрать его в комнату. – Нам от Лютеции пиздец. Ты же понимаешь? - Да похуй на неё, – он отмахивается, но знает же, что реально придёт пиздец. Все же берет котёнка, прячет под кофту тёплую, укутывая того в тепле. – Ну что ты, помогай? – Даже не накурился.. – Я накурен только присутствием крокодила. Руслан бежит вперёд Дани в комнату 203, раскрывает двери, пропуская рыжих. Уже не только одного, а даже двух. Заваливается с Крокодилом и Даней в его кровать. Мокрые, холодные и помалу сопливые, но зато с котом, да и тем более счастливые. Руслан не может объяснить то, что чувствует к человеку спереди, ведь весь этот родной до боли июль он ощущал словно мыльными глазами. Юлик, Лютеция, Даня… Этакое чувство в животе не покидает его часами, сутками, а то и неделями. Хотя кажется, понимать здесь уже нечего, все и так определено. - А знаешь, я понял, что люблю рыжих. Даня приподнимает свои голубые глаза, смотрит с доверием, так привычно, да хлопает ресницами почти не понимая. А темноволосый смущён, да смущён настолько, что потерял права на любое движение. Обвивая своими теплыми руками шею Руслана, тот лишь шепчет тихо, опять же мыльно, дыша в ухо. - А я давно понял, что кареглазые самые крутые. И что это может значить? Возможно, это начало чего то нового, если «что-то новое» началось неделями назад.