Хаски, котик, в два ствола

Он сбежал так быстро, как только смог — профессор Чу Ваньнин, гордость и краса учебного заведения (не в том смысле, чтобы «мистер-самый-пушистый-хвост», и кто придумывает эти пошлые номинации, а в том, что ученые заслуги красят — стены, там, и потолки аудиторий: в нежно-алый стыдный цвет). И то — не «сбежал», потому что болезненно ноющие мышцы отказывались толком повиноваться мысленному приказному импульсу, не сбежал, а скорее — отполз на край этой очень большой, ненормально большой постели. У братьев Мо была очень большая постель, и с неё было очень неудобно слезать, если до этого тебя — гордость и красу — только что таскали по ней как слепого котёнка, но Чу Ваньнин уже давно (слишком давно) не был котёнком, поэтому у него получилось. Он даже вяло махнул рукой, трудно и медленно —одновременно — пытаясь откашляться и вернуть в сорванный голос остатки былого авторитета: — Где у вас… там? Мо Жань перекатился на живот и поднял любопытное ухо, а ещё любезно умудрился расшифровать это идиотское «там»: — Прямо и направо, Ваньнин, золотце, ты… Он собирался ещё что-то сказать — Мо Жань, это уж точно, что-то настолько же невозможное и смущающее, как это «золотце», но Ваньнин уже не мог его дослушать, потому что панический звон колокола в его глупой (тридцатидвухлетней и профессорской) голове раздавался с болезненной нарастающей силой. Он сбежал — Ваньнин, это уж точно «сбежал», стараясь не опускать глаз на очень большую постель, на которой… Это ведь были его студенты! И ещё — собаки. Псы. Огромные — везде! — хаски. Двое. Хвост Ваньнина обреченно дернулся и прижался к бёдрам, когда дверь ванной комнаты захлопнулась с очень громким щелчком. Ваньнин попытался найти замок… щеколду… ничего не нашёл или это ему показалось, потому что его пальцы с плохо втянувшимися в подушечки когтями могли поцарапать краску, и пришлось удовольствоваться малым, то есть просто захлопнутой дверью и… Разумеется, у них в ванной было зеркало. Слишком большое для одного белого кота, но, наверняка в самый подходящий раз и размер для этих двоих, Чу Ваньнин мог быть не самым красивым или «мистером-пушистый-хвост-и-обаятельная-улыбка», но никогда не считал себя трусом. Поэтому он совсем немного оперся о раковину и посмотрел — смотри, профессор Чу Ваньнин, смотри на себя — и это вышло ничуть не труднее, чем решить внезапную моральную (не только) дилемму: должен ли он был проглотить… это? Должен ли он был приходить сюда и безрассудно позволять наливать слишком сладкое и крепкое грушевое вино в свой стакан? Бесстыже позволять своему хвосту (совершенно не «милому» и не такому уж и пушистому, чтобы это могло быть для кого-то по-настоящему приятным) тереться о чужие бёдра и расстегивать верхнюю пуговицу у вороника просто потому, что никто и никогда раньше не готовил для него османтусового торта, такого огромного и с такой ловкостью нарезанного на идеально подходящие для кошачьего рта кусочки? Должен ли профессор Чу, гроза, гордость и краса (не в том смысле!) преподавательского состава раскрываться для члена… членов (вовсе не попечительского совета), и теперь неудобно пытаться заглянуть себе через плечо в попытке оценить масштабы… Это было больно — потому что Мо Жань перестал щадить его буквально спустя первый десяток глубоких толчков и сорвался на резкие, неритмичные и глубокие удары бёдрами о бёдра, так, что хвост Ваньнина оказался заломленным, а Тасянь… Тасянь не щадил его вовсе, потому что уложил свою большую ладонь на профессорский затылок и вплёл пальцы ему в растрепавшиеся волосы, чтобы не позволять отстраняться или перевести дыхание. Свет в чужой ванной горел слишком ярко, и Ваньнин попытался отвлечься от этого, чтобы умыться холодной водой. Несмотря на глубину произошедшего… падения нравственности в сфере высшего образования и образовательного процесса, он все ещё не мог позволить себе быть таким грязным. Снаружи. Потому что внутри у него всё ещё оставалось нечто очень горячее и этого, глупо-стеснительно именованного «нечто», было слишком много, и Ваньнину приходилось… напрягаться, чтобы не допустить настолько вопиющего бесстыдства, как текущая по его бёдрам сперма. Должны ли они были вести себя настолько безрассудно? Нет, сам Чу Ваньнин, разве не он обязан был настоять… позаботиться о… не позволять им проявлять буквально все эти вопиюще безрассудные животные качества гибридов, то есть вспомнить о своём профессорском звании и положении (и о том, что секс без средств барьерной контрацепции едва ли можно назвать сколько-нибудь безопасным)… но всё свернуло куда-то не туда ещё на этапе: «Я никогда не буду спать со своими студентами». Холодная вода не придала ему бодрости, скорее наоборот — почему-то ещё сильнее заныли щеки, пальцы и губы. Губы Ваньнин даже потрогал — острожно и легко, но это прикосновение все равно причиняло боль, в отличие от того, как тяжелое металлическое кольцо прямо на… как Тасянь растягивал его рот и наполнил его горячим, густым и невозможно терпко-соленым, и Ваньнин, разумеется, не мог испачкать чужую постель, поэтому начал глотать — и как это обжигало его внутренности жалкой, мучительной похотью и стыдом, потому что он не смог справиться со всей порцией… со всем объемом, да, «объёмом» в его голове звучало немного лучше, в общем, у него не получилось проглотить всё за раз, и Тасянь не отпускал его голову, продолжая говорить эти стыдные вещи про то, какой профессор Чу «замечательный котик», до тех пор, пока Ваньнин не… Тяжелое металлическое кольцо пирсинга лежало у профессора Чу на языке, и это было не больно, потому что Мо Жань в это самое время прижался животом и грудью к его спине, а ещё втолкнулся так правильно, так хорошо, а ещё он запустил руку между их плотно спаянными телами и погладил Ваньнина по животу, будто бы случайно задевая его член, и потом он укусил… укусил Ваньнина за кончик уха, и это стало тем толчком за — за грань «больно и хорошо», где стало только очень хорошо, а теперь ему было больно — и только. Горло, искусанная шея, ноющий от собачьих клыков загривок, губы и весь рот, локти, колени, бедра, спутавшийся белой шерстью хвост, бесполезно повисший и жалкий — профессор Чу Ваньнин выглядел ужасно. То есть соотвественно своему ужасному (ужасно непрофессиональному) поведению и теперешнему статусу, и… — Эй… Дверь в чужую ванную открылась — широко и чьим-то по-хозяйски уверенным толчком, Ваньнин зажмурился, но всё равно узнал Тасяня по шумному и хищному дыханию, а ещё потому что этот пёс прижался к нему всем большим и таким горячим телом, а его пушистый («мистер-самый-пушистый-хаски») хвост замолотил Ваньнину по ногам — сильно и бешено. А его (не-пушистый) член — возбужденный и с нагретым кольцом этого невозможного пирсинга в головке — снова прижался к… — Эй, ну вот и куда ты сбежал, — Тасянь лизнул его в шею и толкнул вперёд, вынуждая крепче упереться в раковину, чтобы не встретиться с зеркалом профессорским крепким лбом, например, — мы же только начали! Чу Ваньнин, который только что размышлял о том, как же прискорбно всё кончилось — ум, честь и преподавательская совесть, например — не успел удивиться этому умозаключению, потому что его ногу попытались задрать на ту же самую раковину: весьма недвусмысленным образом. — Я… — он успел вдохнуть — весьма негодующе — а вот выдохнуть уже не успел, потому что пёс за его спиной довольно зарычал и вставил свой… во всех отношениях незаурядный пирсинг, одним слитным движением проталкиваясь через все благопристойное сопротивление. — Ты такой охуенный, — доверительно сообщил ему Тасянь и начал двигаться: как-то чересчур резво для человека… собаки.. того, кто пришел к финалу каких-нибудь десять минут назад, разве нет, к тому же это было так мокро из-за спермы Мо Жаня в нем, громко и непристойно, с отвратительно-определенным звуком, словно у Ваньнина внутри взбивался пудинг, господи, ну вот что… Ваньнин махнул хвостом (фигурально, потому что его хвост был тесно зажат между тумбой раковины и ногой Тасяня) на попытку вербального объяснения и сосредоточился на том, чтобы удержаться на вытянутых руках в этом нелепом акробатическом упоре и не смотреть… — Посмотри на себя, — чужая большая рука стиснула его подбородок и губы, вынуждая запрокинуть голову, — посмотри, какой ты славный котик и как… славно выглядишь, надетым на хуй этого достопочтенного, правильно, всегда бы… всегда будешь так… таким, сука, какая же ты… Ваньнин не стал его слушать и смотреть на себя — такого — тоже не стал, потому что чужие движения там, между его ног, начали приносить смешанное с болезненным напряжением странное удовольствие, которое… накатывало словно бы волнами, каждая из них была чуть мощнее и дольше, но ни одна из них не накрывала с головой и не давала облегчения. Тасянь неожиданно — и сильно — толкнул его всем телом, так, что край раковины больно ударил согнувшегося Ваньнина под рёбра, а неловко задранная нога упала вниз — теперь он стоял в совершенно унизительной позе с отставленной задницей и широко разведёнными бёдрами, его руки оказались заломленными за спину, и вдобавок теперь профессор Чу рисковал разбить свой нос о зеркало на каждом чужом яростном толчке. — Смотри! Тасянь вдруг замедлился и оставил его в этом ужасном положении как насаженную на иголку бабочку — только в их случае иголка была такой внушительной толщины и — ох — длины, что ощущалась в солнечном сплетении. В слегка запотевшем от их шумного дыхания и… активности зеркале отражался кто-то чужой — не профессор, не гордость и не краса. У него были мучительно-яркие губы и яркий след укуса над правой ключицей, затопленные похотью зрачки и мокрые от пота и слез ресницы, он был бесстыдным белым котом, которого трахал большой (большой!) хаски, и Ваньнин просто не мог больше выносить… — Пожалуйста, по… — Без меня? Мо Жань заглянул в приоткрытый дверной проем, Тасянь снова задвигался — сильно и глубоко, прижимая всем большим и ненормально-горячим телом, и Ваньнин не успел осознать, что от стыда и удовольствия мир чужой слишком ярко освещённой ванной взорвался вокруг него белым, алым и золотым, и он совершенно обмяк, теряя равновесие и едва не впечатываясь в твёрдое и холодное зеркало лицом… Кажется, Тасянь успел его поймать. Кажется, он испачкал пол, но Мо Жань только улыбнулся — сладко и хищно одновременно — и поднял его на руки: ужасно и стыдно, и Ваньнин был таким грязным и разбитым на этой такой большой постели — снова. Но никто не называл его таким, то есть заслуженно, то есть «отвратительным» или «грязным», Тасянь запрыгнул на постель и сказал очень самодовольно: — Этот достопочтенный очень неплохо трахнул тебя, правда, Ваньнин? Ты больше ничего не сможешь этой ночью! А Мо Жань снова улыбнулся и толкнул брата в грудь ладонью, а потом он наклонился над лицом Чу Ваньнина и сказал: — Мы ещё посмотрим, — и Ваньнин не понял — куда ему нужно было смотреть и что — делать, потому что он никогда раньше не… Он никогда не спал со своими студентами. Он никогда не спал с собаками, он никогда не спал с двумя собаками и студентами сразу, его никто никогда не хотел — вот так, он не был нужен, он не… Мо Жань наклонился и взял в рот его сосок, и Ваньнин всхлипнул от того, как это оказалось больно, чувствительно и хорошо, но его член не смог отреагировать так быстро, так скоро, так… Мо Жань не прекращал улыбаться, покрывая его тело быстрыми укусами и мазками чуть шершавого языка, словно ему не было дела до того, что этот профессор Чу оказался таким грязным и бесстыдным, а ещё таким слабым и отвратительно-жалким, нуждающимся в ласке и чужом настойчивом тепле, в этом огромном торте из османтуса и в том, чтобы Мо Жань взял его снова — расслабленного, уставшего, заплаканного, совершенно не твёрдого, натертого там, внутри, до болезненного жжения на каждом медленном и терпеливом движении, измученного этой свалившейся на него собачьей огромной требовательностью, настойчивостью и жадностью — ему так сильно это было нужно, так давно и так сильно, что Ваньнин заплакал снова — и у него не осталось сил, чтобы стесняться этого или того, что его член снова начал сочиться мутными каплями, когда Мо Жань наполнил его в третий раз и лизнул его щеку совершенно собачьим движением горячего языка, собирая слёзы и слюну. Потом они поспорили — кажется — Мо Жань и Мо Вэйюй, который теперь был совершенно точно Тасянем, совершенно точно их с братом нельзя было перепутать, их члены всё ещё были большими и твёрдыми даже на вид, а ещё Ваньнин помнил о такой маленькой (немаленькой) детали собачьей физиологии, как узел, то есть узлы — два, потому что близнецов-хаски тоже было двое, и они сегодня ни разу не… повязали его, хотя это точно было то, чего они оба хотели, потому что «…твоя дырка просто создана для этого, слышишь, я заставлю тебя часами сидеть на узле этого достопочтенного и… блядь, Мо Жань, конечно я не полезу к нему сейчас, ты же видишь, что наш котик совсем поплыл… мы всё успеем». И нельзя было сказать, что Ваньнин не волновался по этому поводу, потому что ведь у них была только эта ночь, потому что никто никогда не хотел его ещё раз, потому что он совершенно точно не сможет — сейчас, чтобы узел… узлы… и это значит, что он окажется недостаточно хорошим для них двоих и… Потом Тасянь гладил его по голове и ушам — осторожно прижимая к себе и укачивая как маленького, от Тасяня вкусно и остро пахло псиной, а ещё грозой и лотосовым горелым сахаром. Тасянь неразборчиво рычал что-то, но Ваньнин не разбирал смысла его слов — он не мог держать голову, и все, что ему оставалась, это прижиматься щекой к чужой надёжной груди и ощущать кожей это тепло и надежду для отвратительно-бесстыдного профессора Чу Ваньнина, пока Мо Жань аккуратно вытирал мокрым полотенцем его живот и бёдра, а ещё хвост, острожно и ласково расчесывая его пальцами. У Мо Жаня были упрямые уши, ничуть не виновато торчащие, и у Тасяня тоже, когда они легли с двух сторон от Ваньнина и закинули лапы… руки, ноги и хвосты, соблюдая какую-то только им очевидную последовательность и очередность. Оказалось, что кровать у близнецов Мо не такая уж и большая, скорее — в самый раз, потому что Ваньнин оказался в уютном окружении… надежно зажатым в уютном окружении, но этот факт совершенно не расстроил его бесстыдной души и глупого кошачьего сердца. — Этот достопочтенный был блядски хорош… — Тасянь, псина, завались и спи уже, наш котик устал за сегодня… Чу Ваньнин привычно попытался возразить: во-первых, он ничуть не… не стоило называть его состояние «усталостью», скорее он чувствовал себя лишенным кожи и костей, а ещё до невозможности чувствительным и уязвимым, но никак не «усталым». Во-вторых, когда это он позволял своим студентам называть себя «котиком» — это не шло ни в какие ворота, в-третьих… Близнецы переговаривались над его головой короткими и не слишком разборчивыми фразами, чья-то рука гладила его между лопаток, а чей-то хвост мягко тыкался в бедро, чей-то подбородок лежал у Ваньнина между ушей, а чьи-то пальцы крутили кончик его хвоста, и это было… хорошо. Правильно. Необходимо. Незаслуженно.