Хаски, котик, в два ствола

«Неудобно. Тасянь, мне неудобно работать, прекрати это немедленно!» Тасянь бесшумно и ловко (под уничтожающим огнём преподавательско-профессорского взгляда, не того, не того, а этого, профессора Тяньлана, но ключевое здесь совсем не это вот «неуважение и… попрание высоких образовательных стандартов», а «бесшумно», так что какие к нему могут быть претензии?) засовывает телефон в карман джинсов. Чтобы удержаться от соблазна попросить пару фоток… в рамках «индивидуального подхода» прямо сейчас, например. Время до конца пары превращается из нематериальной эфемерной величины в густую, вязкую субстанцию: коленями Тасянь почти до боли упирается в стол, а его братец… Его братец сам виноват, что пропускает всё веселье из-за особенно упрямых подопечных собак (их хозяев, вообще-то) и дополнительных рабочих часов. Всё «великое и прекрасное» про какой-то интегральный анализ, ведение и введение пролетает мимо пробитых тоннелями и тяжелыми колечками ушей — он до сих пор с каким-то отстранённым восторгом не может до конца уложить в залохмаченной башке тот факт, что все сработало: не-случайное упорство в прочесывании соцсеточек, стратегия разговора, какого, блядь, «разговора», если их с Мо Жанем белый кот так сладко и охуенно сжимался на двух хуях сразу, вот это была выигрышная стратегия, так, османтусовый торт, длинное и солнечное воскресное утро с постоянным «быть начеку и пресекать любые попытки к несанкционированному котячьему бегству», сра-бо-та-ло, и теперь… До пяти (без двух минут, оставленных на «уболтать лаборантку и клятвенно пообещать оставить ключ от аудитории в условленном месте») Тасянь ждёт почти терпеливо, почти не срывается на быстрый, нелепый шаг, так, что хвост больно хлещет по ногам, а уши топорщатся напряжённо и чуть-чуть больно в самых кончиках, почти не хочет прикончить каждого из тормозных третьекурсников, которые выползают от профессора Чу Ваньнина как полураздавленные гусеницы. Ключ поворачивается в замке с тихим звенящим щелчком — после прошедшей лекции воздух в аудитории наполнен ароматами усердия и бурной мыслительной деятельности, он плотный, тяжёлый, душный. Тасянь коротко трясёт башкой и говорит, ещё не поворачиваясь, оставляя ключ в замке: — Окошко открой, лапка, я все понимаю — кинк на асфиксию, туда-сюда, но в это мы в другой раз сыграем, обещаю... Смотреть ему нравится. Смотреть было охуенно с первого чужого «Рад вас всех приветствовать», негромкого, но отчетливо-раскатистого, урчащего, с первой лекции, первого быстрого взгляда — вроде бы вскользь, не поймёшь, на кого из них двоих, из-под этих блядских пушистых ресниц, неправильно-золотых на просвет косого и хуй пойми как заблудившегося в окнах-стенах универа солнечного луча. Тасянь все искал у него на щеках (у профессора Чу на щеках — морщинки в уголках темных, непроницаемых и цепких глаз, строгий рот, маленький и красивый, совсем как у принцессы из старой детской книжки), все искал веснушки. На лице не нашёл, зато теперь... — Почему ты всё ещё не на столе, а? — теперь Тасяню можно не только смотреть — настойчиво, внимательно, но и спрашивать (вот так: делано-равнодушно поднимая подбородок, хвост совсем с ума сходит и закручивается идиотским рогаликом за спиной, клыки сами задирают верхнюю губу, лезут, больно задевают и голодно так, мало… Котика теперь всегда — мало). И трогать. Руки не трясутся, ещё чего — не с девочки в первый раз пытается лифчик стянуть, руки не трясутся, но внутри у Тасяня все колко и остро дрожит, пьяно и довольно шепчет: «мое-мое-мое». Сейчас — пока ключ в замке, а братец А-Жань возится с настоящими псинами — его и только. Он подходит к вытянувшемуся, застывшему у стола котику вплотную — разница в росте у них значительная, заметная, от этого (от того, что чужие глаза смотрят на него снизу вверх и ресницы медленно-медленно вздрагивают от его дыхания) тоже кроет нефигово так. Тасянь спрашивает и не ждёт ответа — аккуратно, но сильно толкает уважаемого котика Чу в грудь, так, чтобы задницей он упёрся в край стола, и оставляет ладонь поверх чужой рубашки. Под ладонью котик Чу Ваньнин тёплый и рёбра у него ходят в такт дыханию, а ещё он жмурится и еле заметно двигает бёдрами. — Показывай, — Тасянь вспоминает это заманчивое «неудобно работать» и наклоняется к его уху, почти удерживая (не удерживая) себя от того, чтобы не прикусить, мокро и широко провести языком по белой шерсти, а руки опускает ниже, с нажимом проходится по ремню, тянет на себя и коленом вклинивается Ваньнину между ног, — давай, этот достопочтенный в нетерпении… Не терпится помочь уважаемому профессору, может быть, да… Тасянь, в принципе, готов, да — он разговаривал с Мо Жанем и держал палец на ебаном треугольничке воспроизведения (видос получился короткий и то больше ради звука — чужого и хриплого голоса; красивого, длинного и трудного «пожалуйста, не… надо», но это было надо, всего лишь пробка, всего лишь одна лекция, профессор Чу). Он дрочил на этот видос сколько — раза четыре за одно это утро так точно, дрочил себе резко, сильно, почти насухую и под стиснутыми веками у него отпечатывался голос и нечеткое, несфокусированное: напряжённо сведенные голые лопатки и вздрагивающий затылок с этим туго собранным пучком волос. Тасянь нихуяшеньки не готов, потому что Ваньнин молчит и не просто с жертвенным выражением лица поднимается на эшафот, нет: Ваньнин молчит и вдруг сжимает его колено бёдрами — недвусмысленно трется и очень как-то... честно. Хоть и мало, до обидного — мало. — Та… Тасянь, — у него зрачки выплёскиваются чернотой, у Ваньнина, испарина выступает над губой — языком собрать бы, облизать его целиком и сожрать хочется — такого вот, послушного и… Разворачивается и упирается в стол он тоже по-честному, не пытаясь ничего скрыть, и брюки сползают с маленькой и круглой задницы тоже по-честному, и хвост даже почти не пытается прикрыть…ся — котик Чу Ваньнин без глупого кокетливого стыда расставляет ноги шире, выставляя себя напоказ. Выставляя напоказ бледную, очень светлую кожу ягодиц с еле заметным пушком, чуть не симметричные ямочки на пояснице под слегка задравшейся рубашкой и… «Сюрприз». Это основание пробки — чёрное, силиконовое, матовое и без каких-то дополнительных приблуд. Достаточно широкое, заметно растягивающее покрасневшее и припухшее, вот так правильно же, правильно — Тасянь не торопится. Не сейчас, не надо — он подходит ближе, совсем тесно и спецом медленно притирается бедром, жесткой джинсовой тканью, а пальцами разводит ягодицы ещё шире, любуясь... открывшимися перспективами. — Так вот значит как преподаватели умудряются не заснуть под свои же лекции, — Тасянь берётся за основание пробки двумя пальцами и только тогда ощущает слабую, но постоянную вибрацию. — Хорошо разогрелась? — спрашивает он, наклоняясь к тёплому затылку, одновременно надавливая на пробку, вгоняя ее глубже, весом собственного тела заставляя Ваньнина опуститься грудью на столешницу. — Пульт не у тебя, разумеется, хорошим девочкам нельзя давать играть в такие игрушки? — Пиздец ты... — Тасянь себя обрывает, носом (не губами, носом это так — сначала, да?) тычется в ямку под чужим затылком, чувствует, как сминается воротник рубашки, чувствует, как под ним белый-белый кот (под ним!) вздрагивает весь — от коленей до ресниц. Эта достопочтенная псина затыкает сама себя, чтобы не пиздануть хуйни: не про тугую мокрую дырку и не про то, как профессор Чу, оказывается, реагирует на внешне невинное прикосновение к голой коже (реально как «сука ебливая», вспоминается собственное короткое резюме из двух слов), не про это, конечно, это-то он всегда рад озвучить, ну. А про то, что ему нравится, как Ваньнин дышит: тяжело, как после забега на длинную дистанцию. Или как Ваньнин прижимается к его стояку — просяще и нагло одновременно, или... — Потерпишь. Это проходит быстро — непонятное, смутное, неуместное и ненужное. Тасянь выпрямляется и вопреки очевидному делает шаг назад. Задница у Ваньнина чересчур белая, руки, можно сказать, чешутся исправить... Ничего объяснять он не собирается — условия заданы заранее, и у этого белого кота нет варианта «отказаться» или «пропустить ход, вытянуть другую карту, перебросать кубики, забыть про уши-османтусовый торт-хвосты-чистую простынь, запотевшее зеркало в ванной…». Тасянь шлепает по правой ягодице без предупреждения — с достаточно сильным замахом, но не всерьёз. Без оттяжки, не протаскивая руку в конце удара, не рассчитывая на настоящую обжигающую боль. Так, чисто разогреть. — Тшш, тшшш, — повторяет он почти успокаивающе в ответ на то, как Ваньнин втягивает воздух сквозь зубы и напрягается от ушей до прижатого к ногам хвоста, и шлепает три раза подряд: по одному и тому же месту, стараясь делать движения одинаковыми и без пауз, — как минимум час у нас с тобой на двоих, никого здесь нет. Я знаю, что тебе не терпится заткнуть экзистенциальную пустоту и — за компанию — текущую дырку хуем, но... Я решаю, когда и что с тобой делать, ты поняла? Дать слабину сейчас — похерить все славные задумки, все потенциальное: охуенное и сладкое, с крюками, подвесами и совсем без антуража, или с подручными предметами в качестве такового, с чёрными кружевными чулками и охуительно-блядской красной помадой, размазанной по чужому лицу и по члену этого достопочтенного размазанной тоже — нельзя, одним словом. Тасянь замахивается и бьет по-настоящему — с отдачей в плечо, протягивает пальцы по коже, оставляя четкий розовый след, не жалея ни себя, ни задницу Ваньнина: — Я спросил: ты поняла? Или ударить ещё? Одно дело рассчитывать — прикидывать, просчитывать, надеяться, что голос не дрогнет и не пустит нелепого рычащего петуха, что рука не сорвётся, что получится: как в том белом мареве под стиснутыми веками в такт хлюпающим быстрым движениям собственной ладони по члену. Совсем другое — видеть, что получается. Получилось. Ваньнин реагирует... правильно. Так, как нужно, как нужно именно ему, псине на десяток лет младше и на голову выше, сука. — Я по… поняла, — говорит уважаемый профессор Чу и переступает на цыпочках, сильнее вжимаясь животом и грудью в столешницу, — я хорошая девочка и… буду послушной. Это «хорошая девочка» отдаёт эхом с изнанки черепа и стекает по позвоночнику вниз, прямо в потяжелевшие яйца и напрягшийся (ещё сильнее) хуй, это Тасянь видит в чужом затылке, в напряженных плечах, в подтянувшихся и нежно-розовых ягодицах, в мурашках на бёдрах... — Хорошо, — он ведёт ладонью по горячей, чуть вспухшей коже, сжимает пальцами, отпускает, — тогда запоминай дальше: хорошие девочки говорят «спасибо» и «можно, пожалуйста, ещё», если им что-то понравилось. И если не понравилось — говорят то же самое, потому что они вежливые. Он не переспрашивает, не повторяет дважды, по-честному Тасяню самому уже слегка непонятно, почему он просто не расстегнёт джинсы и не натянет эту «хорошую девочку» одним рывком. Пальцы возвращаются с круглой, горячей ягодицы на основание вибрирующей пробки, но на нем не задерживаются — опускаются ниже. Никакого преувеличения в том, чтобы сказать: «эта девочка промокла» — пальцам легко, жарко и скользко от смазки, Ваньнин возбуждён ничуть не меньше этого достопочтенного пса, этот котик, это их котик, это... Тасянь проходится по чужим яйцам, кончиками пальцев слегка оттягивает мошонку, но не торопится лезть выше, чужой возбужденный член он специально не задевает, а грубовато и сильно сжимает бедро, тянет Ваньнина вверх и громко спрашивает: — Зачем тебя ебать, ты сейчас от порки обкончаешься, да? Вся ладонь у него теперь в прозрачной, липкой смазке, и Тасянь вытирает её о горячую кожу у основания чужого хвоста. Хвост он тоже пропускает между пальцев, сильно и медленно оттягивая, наслаждаясь короткой судорогой, пробирающей чужое тело. Потом окидывает взглядом напряженную спину, подрагивающие ноги, вцепившиеся в край стола пальцы... Так не пойдёт, ему нужно видеть больше: каждую слипшуюся от слез ресницу и морщинку трудного удовольствия. Ему нужно видеть, как этот белый кот начнет просить по-настоящему, как он умеет — честно и… — Переворачивайся и на стол, — командует Тасянь отрывисто и отходит. Помогать — по крайней мере сейчас — он не собирается, — лицом ко мне, коленки раздвинь. Быстрее, не возись! И этот белый кот Ваньнин подхватывает (перехватывает, псина, не льсти себе) их игру «доведи-другого-до», обыкновенный стол с вытертой полировкой «под настоящее дерево» становится его половиной поля. У Ваньнина очень красивые колени — угловато-твёрдые, с заметной, красно-шершавой и темной корочкой, как стёсанные наждачной бумагой, это они с братом постарались, гордость и ебанутое чувство «мое-мое-наше» вспыхивает в кишках, и разводит их (коленей) он тоже красиво: не кокетливо-медленно, а широко (функционально). У Ваньнина широко раздвинутые колени, высокий, напряженный подъем стоп, мелко подрагивающие бёдра и мокрые губы. И хвост — немного влажный, немного — дрожит. И удерживать себя в относительном уме (вертикальном, блядь, положении) делается все сложнее, потому что ему жарко — невыносимо, под кожей и костями, этот жар бурлит внутри и ищет возможности выплеснуться... Глубокий вдох. — Посмотрим, — говорит он не слишком внятно и дышит сильно, через нос, а ещё дергает с себя толстовку — через голову, быстро, остаётся в футболке, а кофта летит на стол рядом с... «Чу Ваньнина» перед ним больше нет, уж тем более «профессора Чу», эта достопочтенная псина видит только откровенно текущую… — давай… Он наклоняется и дергает к себе чужие бёдра — протаскивая задницей к самому краю стола и сжимая пальцы достаточно сильно, чтобы на следующее утро отпечатки потемнели, чтобы напоминали: кто и как драл эту суку, Тасянь отключает башку и действует исключительно на инстинктах: одна ладонь устраивается на чужой шее, пока только намеком, возможностью, а другая... Тасянь вытаскивает пробку не слишком аккуратно и вставляет сразу два пальца — резко и глубоко, рассчитывая, что привыкать здесь никому (ни к чему) не надо: внутри у Ваньнина жарко и, на удивление, туго — он, кажется, сжимает его пальцы не то сучьим инстинктом, не то просто от неожиданности, но это охуенно настолько, что Тасянь не сдерживается и рычит в голос. Наваливаясь, свободной рукой нащупывает торчащий через ткань не до конца расстёгнутой рубашки, напряженный и острый сосок, сжимает и слегка выкручивает, одновременно двигая запястьем, прижимаясь к промежности ребром ладони. Ваньнин стонет, удивлённо и мучительно-ярко округляя рот, выгибается в попытке не то соскользнуть, не то прижаться сильнее, ближе, захлебывается и переводит дыхание. — Тихо, тиш, тиш, — Тасянь ловит новую волну, то есть переводит дыхание — тоже, еле заметно и не совсем со стопроцентным эффектом, но от чужих просящих стонов (не порнушно-громких, кстати, а задушено-осторожных, вполсилы и словно «без разрешения», не то чтобы он всерьёз рассчитывает сейчас порадовать половину старого корпуса, но услышать Ваньнина без цензуры временем и обстановочкой... Снова — обязательно, а ещё Тасянь как-нибудь очень хочет заткнуть его самодельным импровизированным кляпом из своей же футболки или просто запретить, а ещё...) к нему на короткое время возвращается способность относительно трезво мыслить. И он трезво — уголком тех самых мыслей — прикидывает, что Ваньнину не то что палец, кончик пальца нельзя класть в рот и задевать головку возбужденного члена, даже если совсем легко, почти случайно — тоже, потому что Ваньнин — жадная, жадная и мокрая сука, хорошие девочки так себя не ведут. — По… пожалуйста… можно… — Хорошие девочки так себя не ведут, — говорит он с обманчивым похуизмом, но вместо того, чтобы сильнее сжать пальцы на чужой шее, он добавляет ещё палец внутрь, сгибает их в хлюпающем и жарком, Ваньнин напрягается и расслабляется там как-то подозрительно конвульсивно, ещё и вдруг цепляется за его шею как утопающий, поэтому... Поэтому вместо «ещё», несмотря на тихое и вежливое «пожалуйста» Тасянь окончательно убирает руку с чужой шеи и отвешивает короткую увесистую пощёчину. Голова у Ваньнина запрокидывается, а глаза заволакивает — не то слезами, не то он просто чересчур медленно моргает, отпечаток ладони на его лице становится заметным гораздо быстрее, чем на заднице. — Когда я решу, что тебе уже «можно», поняла? Учти, обкончаешься без разрешения — я сразу пойму, у тебя даже не между ног, а на лице все написано. Тасянь трахает его почти всей ладонью, сложёнными лодочкой четырьмя пальцами — не сбавляя темпа, сильно и ритмично, наваливается и заставляет опуститься на стол полностью, лопатками и затылком (господь, благослови универскую монструозную мебель за внушительные размеры), пуговицы на чужой рубашке мелкие и трудно вылезают из петель... Соски у Ваньнина так и просят парочку тяжелых, металлических зажимов, но пока приходится справляться пальцами. — Мне не… нельзя! — Ваньнин мотает головой и весь сжимается — вдруг, отчаянно и сильно, бесполезно пытаясь свести колени, оттолкнуть и отвернуться. — Тасянь, мне… Нельзя-нельзя-нельзя, сука, Тасянь мотает башкой, но движения кистью замедляет, почти останавливается — его останавливает острое и болезненно вкручивающееся в мозг «нельзя». Нельзя, потому что это не твое? Нельзя так невыносимо, сильно, наизнанку — хотеть наклониться, хотеть эти мокрые дорожки (не от пота, от настоящих, непритворных слёз), хотеть губами. Они с Мо Жанем не обсуждали ничего подобного, но откуда-то оно все равно берётся: не. Твоё. Тебе — так — нельзя, можно насадить на член или на кулак, можно отхлестать ладонью или ремнём, можно уткнуть лицом в стол и трахнуть по-животному, грубо и быстро, можно вот как сейчас — мучить ожиданием удовольствия, оттягивать и растягивать, но губами собирать это соленое и острое, слёзы у Ваньнина горячие и щеки тоже, а ресницы слиплись над растёкшимися нефтяным пятном зрачками... Этой псине стыдно, этой псине трудно, невозможно не — он все-таки наклоняется к чужому лицу и проводит кончиком языка, трогает чужое «нельзя» своим внутренним «нельзя, но» (моральным кодексом «ебу преподавателя по договоренности с братом», блядь). Но если очень хочется, то с Ваньнином, почему-то, можно. — Лапка, — говорит он тихо и подносит чистую ладонь к чужим губам, проводит с силой, сминает их (не гладит и не ласкает), вталкивает пальцы в такой же послушный и жаркий рот, мокрый, трогает язык и зубы, Ваньнин пытается втягивать щеки и облизывать, но поза чересчур неудобная, а подняться Тасянь ему не разрешает, зато разрешает слегка... отвлечься от подкатывающего оргазма и очевидного нарушения приказа (и кодекса хорошей и послушной девочки). — Какая же ты... Конечно нельзя. Но я добрый, вообще-то. Я могу помочь, если ты поможешь мне... Тасянь отстраняется, забирает мокрые пальцы и всего себя, оставляет Ваньнина вот таким — дрожащим и возбужденным почти до самого края, до подсыхающих тихих слез. Расстегнуть ремень, тугой болт на джинсах, ширинку, приспустить, освобождённый хуй тяжело подпрыгивает, от секундного облегчения почти больно. Стоит больно и каменно, и Тасянь некстати (кстати) цепляет взглядом чужой рот: встревоженный, мокрый, яркий и... «Вот и нахуй ты это затеял, а?» — внутренний голос (не то взбрыкнувшая откровением в очевидном лунатизме совесть, не то разумная и рациональная часть, размерчиком с колибри, не с кита, но все же) отстранённо интересуется у взмокшего — реально взмокшего, как-то вдруг и жаркой волной от ушей к пяткам — Тасяня. Эта псина чувствует, как пот собирается у него между лопаток, а ещё как Ваньнин опускается по его члену губами, этой псине хорошо — блядски, до трясучки, этой псине хуево — до изморози в коленках, потому что он допирает с неприятной чёткостью: мало. Кажется, Ваньнина ему всегда будет мало. Тасянь злится. Тасянь по-большей части-то злится на себя, но получается, что это Ваньнин получает болезненный шлепок по бедру: по месту с тонкой кожей и с родинкой, круглой и маленькой, и это на Ваньнина он говорит не совсем (совсем не) заслуженное: — И не поморщилась, сука, надо же! Нет, нет, в чужую глотку этот достопочтенный сейчас не кончит. Толкнуть Ваньнина вверх, снимая с хуя — и руку на горло — теперь всерьёз, укладываясь навзничь, плотно контролируя каждый вдох и выдох, руку на горло, а хуй он вгоняет толчком, самому неприятно и чуть больно от того, насколько резко, самому оказаться (не пальцами, не ладонью, а вот так) в тугом, жарком, мокром — до яиц, до закончившегося воздуха, в лёгких, горле и вокруг, в пустой и гулкой аудитории. Ничего не остаётся — только он, Тасянь-Цзюнь, только Ваньнин, уже не скулящий на каждом толчке, а как-то хрипло, сильно выдыхающий, горло у него напрягается под пальцами, дрожит, а пальцы у этой псины сжимаются будто бы сами, без хозяйского деятельного участия. Тасянь сходу берет любимый быстрый темп, какой уже «привыкать», подлаживаться друг к другу, крупная капля срывается с его лба и шлепается куда-то Ваньнину на ключицу, Тасянь больше не может терпеть — наклоняется к этому соленому и тёплому месту, кусает — втягивает кожу, оставляет след. Отметину — круглую и тёмную, и ещё он зачем-то говорит, почти не отрываясь, вталкивает слова языком в Ваньнина, в этого невозможного белого кота: — Сейчас — можно... давай сама, давай кончай, предложение... ограничено по времени, — ещё немного сильнее давит на чужое горло, совсем немного сильнее. Наверное, можно пошутить насчёт «рефлекса хороших девочек», пошути, Тасянь, вместе посмеёмся, хули. Тасянь его ебет — быстро, грубо, Тасянь его таскает по столу спиной, возит затылком по скрипучей вспотевшей полировке, Тасянь его держит за горло, хрящи трахеи упруго и ребристо поддаются нажиму, Тасянь его не трогает губами, нет, и там, внизу, где чужой возбужденный член зажат между их животами не трогает тоже, а он... Зачем, ну, Ваньнин — кончил и кончил, бёдрами, грудью, подбородком затрясся мелко и сладко, сделался тесным, узким: ни двинуться, ни шевельнуться секунду, растянутую ниточкой слюны. Зачем он это делает, Тасянь не знает — но чужие губы больно вминаются, о зубы припечатывают язык, больно и стыдно. Конечно Тасянь отмирает и с силой укладывает Ваньнина обратно, возвращает фигурки на шахматную доску в правильном расположении-порядке, конечно он выходит и дергает Ваньнина со стола, переворачивает как мягкую куклу (белый кот податливый и послушный — ещё больше теперь), край столешницы наверняка больно врезается в чужой живот, рубашка... Рубашку Тасянь не рвёт, а стягивает назад и фиксирует с ее помощью чужие руки — не выворачивая плечевые суставы, а только слегка изменяя позу, заставляя прогнуться в пояснице и снова принять возбужденный член. Тасянь теперь может долго — в башке обычно чего-то щёлкает и становится понятно, что суке уже неприятно, что нужно прекратить долбиться и добывать огонь трением, поцеловать в шейку, отшутиться, никто не умирал... Сегодня его девочка очень мягкая после оргазма, но хмуриться и порываться свести ноги не пытается (ей нельзя). Поэтому Тасянь только слегка меняет темп — медленно выходит почти полностью и снова раздвигает головкой мокрое, вспухшее и красное, не забывая держать Ваньнина почти на весу, оттягивая назад за рубашку. Порвёт — в чем тогда профессор Чу изволит возвращаться домой, Тасянь думает, что его толстовка будет большеватой и рукава... длинные. То, как Ваньнин перестаёт... реагировать, Тасянь замечает не сразу, чересчур погруженный не то в мысли о бренности и конечности всего сущего, не то в животную попытку стереть себе хуй и кончить уже наконец. Но он замечает, но Ваньнин ведь по-прежнему «очень послушная девочка», смотри — поддаётся назад за руками, дышит громко, в такт нелепому тихому поскрипыванию стола, бёдра и задницу держит удобно, не высоко и не низко, мокрый, податливый и... пустой. Как будто остаётся здесь, остаётся сейчас исключительно телом (исключительно послушным, хочешь ебать — еби, псина, в чем проблема?). И это Тасяня почему-то пугает гораздо больше, чем злит. Он не хочет, чтобы Ваньнина с ним не было, Ваньнин ему нужен весь — от кончиков мокрых ресниц до родинки на бедре, и срываясь на неконтролируемые уже почти, быстрые толчки и в неотвратимом всполохе удовольствия зажмуриваясь, Тасянь делает глупость, но правильную и такую «нельзя не» глупость. Он наклоняется и кусает Ваньнина за холку, за место, где шея переходит в плечи, загривок у Ваньнина мокрый от пота, а рубашка собирается гармошкой в районе поясницы. Кожа у Ваньнина там немного шершавая, как будто накусанная уже много-много раз, много-много раз им самим, псиной, ну, и Мо Жанем тоже, поэтому Тасянь меняет план — и вместо запланированных зубов сжимает её губами. Можно сказать, зассал лицом к лицу, псина, а вот так, с распластанным по столу и с уткнутым в столешницу чужим лицом — так ему кажется что— безопасней? Легче? Нихуяночки оно не легче, Тасянь переживает-пережидает в таком положении (лбом сильно упираясь в чужой затылок, а губами не переставая не трогать, целовать его загривок) остаточную судорогу оргазма и просто не знает — как и что дальше. Надо же встать. Надо же достать из Ваньнина хуй, не вязать, никаких узлов, все ещё твёрдый, чересчур чувствительный, смотреть в чужие темные глаза, они ведь высохли уже наверняка? Глаза и дорожки на щеках, и как теперь... Тасянь приподнимается, переносит вес на руки, чтобы не придавливать Ваньнина слишком сильно, однако вставать и отходить, отлепляться-разлепляться ни бёдрами, не чем-то виновато-торжествующим одновременно внутри — не хочется. Тасянь и не. — Спасибо, — говорит он совершенно искренне и гладит чужую спину, зачем-то поправляет рубашку, белоснежно-измятую к хуям, ну — пытается. Вместо этого медленно и чересчур острожно достаёт из Ваньнина хуй, звук все равно получается громкий. Резкий и какой-то негарамоничный, поэтому ему кажется более важным потянуть Ваньнина на себя и повторить это глупое «спасибо» ещё раз — прямо в мокрый от пота и его собственных губ загривок. — Спасибо, лапка. Тасянь не успевает его обнять — это, наверное, хорошо, что не успевает: бездумно, безмысленно, всего-всего руками вокруг измятой рубашки, а подбородком по взмокшей макушке, Тасянь не успевает, а Ваньнин ничего не говорит и стоит перед ним, рядом с ним, дыханием в плечо и коленями, и всем-всем — стоит рядом. И он весь-весь снова для Тасяня, обнимательный и нужный, и хорошо, что телефон у Тасяня в кармане коротко вибрирует, не хорошо, а правильно. Тасянь не успевает его обнять, потому что в закрытую дверь на другом конце комнаты-аудитории (по ощущению — звук доносится как с другого конца бесконечно расширяющейся вселенной) стучат: сильно и коротко. — Ну, — Тасянь смотрит на загоревшийся экран мобильника и буквы в словах, которых мало, немного (и слов, и букв), разбегаются и рассказывают ему про странные, казалось бы, вещи. Вещи, не имеющие отношения к лопаткам, плечам, ресницам, душному-жадному, чуть-чуть нежному и жестокому, коленям или родинкам (а веснушек нет, ну что это такое, плохо искал, что ли?). Мо Жань торопился — язык на плечо, торопился и успел, наверное, вовремя. Мо Жань лучше него самого управляется со словами, он должен понять и — главное — объяснить этому достопочтенному, почему… почему так хочется, чтобы «хорошая девочка Чу Ваньнин» и зубы на холке, держать и не отпускать, томить и сладко мучить, и чтобы он кончал вот так длинно и хорошо, тесно, жарко, и плакал только от удовольствия, профессор же… — откроешь? Свои.