Хаски, котик, в два ствола

Этот достопочтенный держался очень долго, как для себя, достопочтенного и гордого пса, и как для выданного брату под честную подпись обещания-ака-обязательства «держать язык за клыками, и лапы загребущие засунуть туда же, если не глубже». Тасянь успел охуеть от того, каким Ваньнин оказался действительно легким, легким, раздражающе-приятно пушистым в стратегически важных местах (вторичных котячье-собачьих признаков), он успел проникнуться странной и немного ебанутой гордостью, потому что этот недоверчивый кот вцепился в него обеими лапами, а его животная, неподвластная рассудку часть (очень красивая, очень привлекающее голодное внимание — часть, то есть белый пушистый хвост) обвилась вокруг предплечья этого достопочтенного самой лучшей в мире татуировкой. Пока Мо Жань устраивал политесную возню с «почитать и уважать», Тасянь успел попробовать чужую кожу на вкус и меньше всего на свете прямо сейчас ему хотелось вести какие-то беседы. Если честно, он в принципе доверял словам куда меньше, чем прикосновениям — болезненным, жалящим и раздосадованным укусам или равнодушным, вежливым поглаживаниям, скользящим, дразнящим, ощущению чужой шерсти на голой коже, изворотливой хитрости царапин, и Ваньнина хотелось... не только и не столько слушать. Даже такого официального и строгого, даже на лекции если (особенно на лекции — в дурную собачью башку примерно на второй минуте от начала начинали лезть дохрена приятные картины: Ваньнин, упирающийся лопатками в эту навороченную электронную доску, с беспомощно мягким и мокрым ртом, врезающийся затылком в его ладонь на каждом неритмично-рваном и глубоком толчке... Ваньнин, уткнутый носом в беспорядочно разбросанные от короткой, но жаркой борьбы бумаги на добротном и широком преподавательском столе, распластанный и придавленный, с заломленным запястьем, покрасневший, несдавшийся, с раздвинутыми коленом бёдрами... Ваньнин и его волосы, зажатые в кулаке этого достопочтенного, Ваньнин, опускающийся на колени, и его взгляд снизу вверх — раскосо и остро). Ваньнина хотелось. Тасянь не успел отследить и осознать, как он вывернулся из рук — и приземлился, как все кошки, на четыре лапы, то есть взял и выскользнул из рубашки, не подумал совершено о том, что его лопатки могут убить этого достопочтенного, ну — почти, пришлось незаметно и сильно встряхнуть башкой, словно избавляясь от воды в ушах, но это не сказать чтобы помогло: лопатки у Ваньнина все равно остались белыми, острыми. И линия позвоночника, торчащие косточки, которые хотелось не то облизать, не то сожрать целиком, и талия — настоящая, и ямочки на пояснице, и... И Тасянь совсем про все забыл. И про всех, которые оказывались на этой кровати раньше (и совсем не часто, нечасто, а с тех пор, как начался семестр и небеса благословили их с Мо Жанем на пару, ну, или прокляли, так с тех пор вообще никогда, потому что...) — Много думаешь, — неразборчиво прорычал этот достопочтенный, резюмируя. И рванул. Рванулся, невидимый поводок туго натянулся и лопнул, рикошетом хлёстко и больно прилетая по морде и груди, а Ваньнина он поймал снова и толкнул: коленями на кровать, и грудью с животом, наваливаясь сверху, прижимая коленями, одновременно стараясь содрать с себя футболку и прижаться кожей к коже, голой грудью к этим дразнящим и выебистым лопаткам, а Мо Жань... Мо Жань ему что-то сказал — «осторожнее, псина». Или «наконец-то», Тасянь не понял, да и не особо интересно это было. Мо Жань взял и воспользовался тем, что у него-то обе руки были свободные, то есть взял и разделся быстрее этого достопочтенного. Первый. Вот сопляк! Разделся и погладил прижатого Ваньнина по распущенным волосам, вместо того, чтобы сделать что-нибудь полезное, он гладить кота полез, Тасянь рыкнул и укусил самый-самый сильно торчащий под кожей какой-то косточкой позвонок у Ваньнина на шее, укусил и зализал, он совсем не ревновал, ну, может чуть-чуть и только потому, что вдруг одному там белому коту могло на секунду показаться, что пальцы, перебирающие пряди, это приятнее чем целый достопочтенный! «Притормози, псина», — Мо Жань действительно хотел это сказать, окликнуть братца и сопроводить свои слова отрезвляющим и чувствительным толчком в плечо, даже рот открыл — и ничего у него не получилось. Сказать. Потому что Тасянь все и так понял, а вот сам Ваньнин — нет. Ваньнин, которого этот достопочтенный пихнул на кровать, ничего не понял и тормозить не стал, он взял и потянулся к Мо Жаню из-под веса чужого тела, сам, притерся горячим ухом, лицом, и Мо Жань задел его губы. Сначала — наверняка случайно, пальцы зацепились за их чуть шершавый и мягкий жар, Тасянь представил это так ярко и четко — и вдруг потерялся на этой кровати, и вся спальня на секунду показалась ему незнакомой — остался только Ваньнин. И то, как Ваньнин протянул руку к лицу (морде) его брата, запястье с крупной и торчащей косточкой, такие длинные, изящные пальцы — притормозить бы не вышло и у святого какого-нибудь. Монаха там с многолетним опытом медитаций и воздержания, и Тасянь выкинул из головы остатки каких-то сторонних мыслей, совсем, в голове сделалось жарко, пусто и гулко, а ещё — невыносимо нужно. Нужно поцеловать, завладеть, взять — тоже. Мо Жань тоже что-то почувствовал, колебание их одного на двоих мыслительного поля, наверное, инстинктивно почуял и соизволил оторваться от вылизывания чужих пальцев. Он поднял на Тасяня глаза, горящие ровно тем же голодным огнём, и на секунду опустил ресницы, соглашаясь с неозвученным (не менее от этого очевидным) планом. — Мы были бы очень плохими хозяевами, — Мо Жань потянул Ваньнина на себя за плечи, заставляя приподняться, пока Тасянь (которому пришлось с недовольным рычанием все-таки сползти с прижатого бёдрами к постели, единственного на свете настолько невозможного и красивого белого кота) быстрыми, но четкими движениями раздевал его до конца. — Если бы тебе все пришлось делать самому, ещё и в первый... Мо Жань запнулся буквально на секунду, не только потому, что руки Тасяня именно в этот момент по-хозяйски уверенно прошлись по кромке светлых брюк, нащупали пуговицу и решительно сдернули ткань ниже на бёдра, захватывая и нижнее белье... Блядь, за весь ужин («свидание»!) они как-то вроде не успели вслух обозначить уверенность в... многоразовой основе встреч. И в самых серьезных намерениях «поймать и не отпускать», и что, если на самом деле этому строгому и неприступному коту не нужны никакие серьезные намерения и это всего лишь одноразовая акция любопытства или чего-то ещё... Хрена с два! Тасянь перехватил Ваньнина крепче и опустил взгляд на недвусмысленные свидетельства чужого воодушевления: потемневшие, торчащие соски, тяжело и часто расходящиеся от шумных вдохов ребра, быстрый и розовый кончик языка, то и дело мелькающий в уголке рта, и — главное доказательство — возбужденный член с темно-розовой головкой, Тасянь успел перехватить чужой мечущийся хвост и сейчас сосредоточенно проходился пальцами у самого его основания, в чувствительном месте всех ушастых и хвостатых. Собственный хвост предвкушающе закрутился тугим кольцом, а уши встали торчком, в компанию к давно стоящему члену. —... в первый раз, — закончил его брат наконец, больше не сомневаясь, что за первым разом будет и второй, и третий, и вообще — всё время теперь у них с Тасянем будет возможность прикоснуться, укусить, взять, пометить и повязать. За плечом у Ваньнина этот достопочтенный как раз глухо и торопливо ругался на левую штанину, которая никак не поддавалась, несмотря на пугающий энтузиазм владельца, и Мо Жань просто не мог позволить их белому коту заскучать. Или успеть подумать, что «никогда снова», или засомневаться, или ещё что-нибудь. Он довольно и шумно-заметно потянул носом, втягивая густой, тяжелый аромат их смешавшихся феромонов, и наклонился, наконец-то накрывая чужие губы своими. Всерьёз, по-настоящему, вкусный — какой же Ваньнин наверняка был вкусный, сладкий грушевым вином и османтусовым сахаром, или чем-то особенным и только своим, Мо Жань целовал его жадно и глубоко, вылизывал его рот и острые маленькие клыки, одновременно протягивая за спину Ваньнина требовательно раскрытую ладонь. Смазка. Растянуть. У их видов, разумеется, выделялось достаточное количество, но Ваньнин все-таки был не кошкой, а котом, а их было двое и они были собаками, псами... крупной породы, и его следовало подготовить хоть немного, как бы не хотелось задрать белый хвост и вставить, а у Тасяня точно не хватит терпения и... Тасянь во всех жизненных ситуациях руководствовался принципом «дают — бери», сомневаться и рефлексировать можно будет потом, а можно и не будет, потому что обратного хода нет у такого вот. Не должно быть, по крайней мере, чтобы он — Ваньнин — взял и махнул хвостом в обратную сторону, и прищурился строго, и ушёл. Тасянь зарычал на свои глупые мысли по этому поводу и перестал их думать — потому что Ваньнин был с ним, с ними, вот прямо сейчас: раздетый как лишённое шкурки яблочко, белый-белый совсем, как сахарная косточка. И гибкий, податливый, правильный — совершенно уместный между ним и Мо Жанем, тем самым недостающим кусочком пазла, последним завершающим мазком на какой-нибудь картине... Этот достопочтенный аж охуел от того, сколько у него в мозгах родилось метафор. Сравнений и ещё подозрительно много слов, Ваньнин был совершенно не обычным белым котом, а необычайно-охуенным белым котом. Тасянь успел заметить хищное, атакующее движение, которым брат поймал чужой рот, и вообще Мо Жань как будто находился в куда более выгодной позиции: он мог видеть наверняка уже конкретно поплывший взгляд, подернутые золотистой поволокой вертикальные зрачки, чуть припухшие губы... Зато у этого достопочтенного имелся почти неограниченный доступ к не менее восхитительным котячьим частям: например, Тасянь не мог оторваться от легкого, почти заигрывающего покусывания чужого загривка (впрочем, иногда он прикладывался всерьёз, не прокусывая кожу до крови, но продавливая ее клыками до будущих темно-красных следов). И от того, как Ваньнин прогибался в пояснице, как приятно было сжимать его в этом месте ладонями, которые вдруг оказывались подозрительно большими, как горячо и чуть влажно у него было под... — Тасянь, пожалуйста, по… без следов на видных местах! Когда Ваньнин вдруг позвал его по имени — требовательно, пусть это требование и звучало слегка сорвано и урчаще (как же охуенно он урчал — тихо, но отчаянно), этот достопочтенный пёс едва не потерял последние остатки самообладания и не завалил этого невозможного белого кота в коленно-локтевую. Но Мо Жань вовремя уловил это намерение и угрожающе сверкнул зрачками и клыками из-за чужого плеча: рано. Он вообще, как казалось этому достопочтенному, трясся над Ваньнином слишком сильно — их котик был такой охуенно смелый же! Вот прямо здесь, сейчас, зажатый между двумя псами, он задирал пушистый хвост нихрена не двусмысленно и требовал себя поцеловать — тоже. Тасянь протянул руку и обхватил его за подбородок, уверенно фиксируя голову, и поцеловал. Вернее — вгрызся, едва удерживая в памяти что-то насчёт «следов» и «местах», губы у Ваньнина все равно все время были блядски красивые и красные, так что это не считалось за... Пока этот достопочтенный старался перещеголять собственного братца в том, чтобы «поцелуй», его член буквально сам собой нашёл идеальное положение — на самом деле, возможно, ему помогло тяжелое кольцо пирсинга в головке, которое натянуло крайнюю плоть и вообще: может быть у Ваньнина внутри был магнит? Потому что член этого достопочтенного головкой и металлическим кольцом в ней упёрся прямо под основание чужого беспокойного хвоста, и самостоятельно (отдельно от всего достопочтенного, ага) охуел от того, какой Ваньнин в этом приятном месте был горячий, это значит, что он хотел, точно, и сильно, и ещё немного ниже, ещё... — Приподнимись, пожалуйста, — Мо Жань подал голос, который оказался изменившимся, хрипло-отчаянным тоже, и вдруг сделал с Ваньнином что-то, чего Тасянь не успел отследить и зафиксировать, потому что был слишком сосредоточен на ощущениях, далёких от коры головного мозга. — Вот так, на колени, тебя нужно... растянуть. Этот достопочтенный согласно кивнул, наконец-то отпуская чужой рот, растянуть и желательно сразу членом. Узлом. Да. На крайний случай — можно было сначала языком, Тасянь мог бы... Но Мо Жань только щёлкнул крышечкой от смазки — охуеть как цивилизованно, ну ладно-ладно, в следующий раз (сегодня) ему ничего не помешает сделать это, а пока им стоит придерживаться некоторой очеред... ности. Этот сукин сын трогал кота! Пальцами! Ладно, пальцем, скользким от нагревшейся смазки, вынуждая его, приподнявшегося на чуть дрожащих коленях, наклониться вперёд, и едва ли не бесцеремонно отталкивая член этого достопочтенного. Который — член — вообще-то оказался первым. Ну, можно сказать на пороге. А Мо Жань... — Не стой столбом, псина, — сказал ему Мо Жань, и этот достопочтенный засунул пальцы в рот (не себе, конечно же, а потрогал котика за острые клыки и шершавый язык), всего два, добавляя их... острожно, на самом деле. Почти деликатно, вталкивая не больше чем на одну фалангу. Тасянь всегда знал, что в их родственно-близнецовой собачьей связке (упряжке) именно Мо Жаню оставалось быть более здравомыслящим и острожным. И не то чтобы тому это не нравилось, вовсе нет, он любил своего брата как неотъемлемую собственную часть, не просто какую-то там «половинку», они были сращены куда надёжнее и глубже, да и по характеру Мо Жань все-таки несколько отличался от... Да блядь! Когда несколько недель назад брат сильно и внезапно пихнул его в бок, Мо Жань поклялся, что сохранять благоразумие окажется достаточно плёвым делом — несмотря на то, что чужой пушистой строгостью его накрыло не меньше, чем Тасяня. И Мо Жань сохранял — благоразумие, настрой действовать в «законных рамках, Тасянь... Нет, мы не будем устраивать похищение... по крайней мере пока не поговорим с ним об этом», контроль над слишком уж хвостатой и ушастой частью сознания. До вот этого самого момента очень даже сохранял, а потом Ваньнин как-то удивительно мягко и жарко, еле заметно и ощутимо, но всё-таки раскрылся для его скользких пальцев, прогнулся, показал ямочки на пояснице и задел щеку Мо Жаня белым-белым хвостом. И это было полбеды, потому что Мо Жань конечно сразу же двинул пальцы вперёд, слегка поворачивая запястье, но, наверное, успел себя затормозить: медленнее, аккуратнее, их двое, а он один, они псы, а он котик, беленький, охуенно-тонкий, похожий на цветок яблони, его нельзя... А потом «цветок» этот взял и посмотрел на Тасяня снизу вверх — влажно, просяще, ресницы ещё эти темные, чёрные, и мокрый от слюны, расслабленно-красный рот — и мало что посмотрел: высунул кончик темно-розового языка, и этот достопочтенный почувствовал, как у него шарики заползли за ролики, а зрачки — за радужку, затопили взгляд чёрным, и уши напряглись сильно-сильно, а пальцы... — Какой ты догадливый, профессор Чу, — Тасянь, в отличие от братца, о здравомыслии и осторожности не задумывался слишком уж сильно — в связи с устройством «задумывания» и мыслительного аппарата, наверное. Он погладил Ваньнина по щеке ещё влажными пальцами, оставляя на порозовевшей коже заметный след, и в следующее мгновение оказался так близко к чужим приоткрытым губам... Тяжёлым кольцом пирсинга буквально на самом сокровенном Тасянь похвастался относительно недавно — с горящими от восторга глазами и немедленной демонстрацией. Мо Жань не слишком долго отговаривал его от идеи нацепить к сегодняшнему рандеву на себя вообще все великолепие разом и «впечатлить этого кота до закатившихся глаз!» Во-первых, потому что отговаривать уже все решившего Тасяня было сродни сражением с сотней тысяч противников на шахматных досках, а, во-вторых, как выяснилось, Чу Ваньнин взял и впечатлился до низких, урчащих нот, от которых у этого достопочтенного каменели уши, яйца и хвост. Ваньнин опирался на локти и колени между ними, то просяще притираясь бёдрами к ладонях Мо Жаня, то тянулся к Тасяню, который уже успел провести кольцом сжатых пальцев по собственному крепко стоящему члену и недвусмысленно нажал тяжелой, украшенной металической серьгой, головкой по его щеке, вынуждая впустить в... — Мо Жань, ты взял бы и перестал пялиться, — голос почти перестал казаться человечьим, из горла Тасяня вырывались отрывисто-клокочущие звуки. Потому что брат совершенно точно чувствовал себя настолько распаленным, готовым бросить острожную и тщательную растяжку на полпути, ему тоже хотелось только одного: оказаться внутри. Пальцами, языком, членом, втолкнуть себя, успеть первым присвоить, заставить застонать — он наклонился и укусил Ваньнина за плечо, тут же зализывая место укуса почти извинительно, и с шумным, долгим выдохом, переходящим в еле слышное рычание, добавил ещё один палец, растягивая его по-прежнему тщательно и аккуратно, стараясь не торопиться. Они оба — и Тасянь, и Мо Жань — были крупными хорошими мальчиками. В тихом омуте, оказывается, водились настолько блядски сказочные коты! Тасянь от переполнившего рот горячей, вязкой слюной возбуждения еле как вспомнил, что все-таки нужно вовремя сглатывать — и хватать кислород между делом тоже, но все жизненно важные потребности оказались бесцеремонно вытеснены. Кое по чьей вине! По чьей вине они с Мо Жанем не устроили «ужин» в котячьей компании намного раньше, вот а? Тасянь не стал удерживать себя от слегка мстительного толчка бёдрами — в ответ на совершенно возмутительное и заигрывающе-бесстыдное движение чужого чуть шершавого языка. Белый кот, гордый кот, строгий кот — он выглядел теперь по-настоящему хорошо. Неа, «правильно», потому что его волосы наконец потеряли весь приглаженный лоск и тонкими прядями прилипли к вискам и напряжённо-вытянутой шее. Потому что на острых скулах вспыхнули темно-красные пятна, а подбородок оказался бесстыдно залит слюной, а ещё у него заметно и сладко дрожали кончики ушей и суетливый хвост, и Тасянь не сдержался ещё и поэтому, потому что чужой хвост умудрился быстрым и легким движением задеть не только Мо Жаня, сосредоточенного и аж покрасневшего от усердия, но и его самого, за грудь и живот. — Старательный, — Тасянь больше не был уверен, что его речь достаточна разборчива, казалось, что клыки выдвигались сами собой вперёд, и ещё язык делался неповоротливым, тугим, горло — наполненным рычанием, а весь рот вообще приспособленным исключительно для того, чтобы кусать, хватать, сжимать и зализывать следы от зубов, — красиво. Тебе — вот так. Вместо переставших поддаваться контролю слов он решил использовать куда более надежное и по-честному примитивное средство общения — вместо всех слов этот достопочтенный пёс легко качнул бёдрами и проехался тяжелой головкой по восхитительно-бархатной и горячей изнанке чужого рта. Его член оттянул щеку этого профессора Чу изнутри, и Тасянь протянул пальцы, чтобы погладить, потрогать, проверить — на самом ли деле он прямо сейчас трахает своего преподавателя в рот, в то время как задницу этого преподавателя растягивают пальцы второй псины... Мо Жань сказал ему что-то — тоже изменившимся, низко-рычащим голосом, наверное опять про «не торопись» или «держи себя за яйца», но Тасянь не расслышал его толком, потому что Ваньнин урчал. Прямо вокруг возбужденного члена у себя за щекой, бесстыдно жмурясь и подаваясь бёдрами назад, так, словно ему было очень-очень хорошо — и этому достопочтенному, разумеется, почти до невыносимо сильного захотелось сделать ему ещё. Ещё лучше. Чтобы чужое урчание превратилось в требовательный стон, который позволил бы одному коту наутро жаловаться на отсутствие голоса, например. Тасянь заплёл пальцы в его растрепанные волосы, фиксируя голову, и толкнулся всерьёз: достаточно глубоко, преодолевая сопротивление судорожно сжавшихся мышц глотки. Ваньнину было трудно взять целиком, и Тасянь подержал его так, с перекрытым доступом воздуха, совсем недолго, погладил по конвульсивно вздрагивающему горлу, по растянутым уголкам мокрых губ, и достал член, чтобы почти сразу же втолкнуться снова, не давая толком перевести дух... — Ваньнин, Ва... Не могу больше, я вхожу, — Мо Жань отчаянно потемнел лицом, когда Ваньнин начал поддаваться толчкам Тасяня, потемнел лицом и глазами, и мокрой от смазки ладонью быстро-быстро смазал себя. Тасянь предусмотрительно напрягся и оставил головку с мокрым и блестящим от слюны металлическим кольцом у чужих ярко-красных губ. Ему хотелось рассмотреть во всех подробностях, как изменится чужое лицо (ну и уберечь самое дорогое-достопочтенное от случайного прикусывания, конечно). Тасянь, конечно, несколько досадовал внутри из-за того, что первым (в одном из смыслов) был его брат — но только несколько. Немного совсем. Пусть Мо Жань постарается для него, пусть осторожничает и слишком уж жалеет, зато этот достопочтенный пёс возьмёт своё сполна. Пометит и повяжет, мягкого, бессильно-скулящего, мокрого, укусит в загривок и запечатает раздувшимся у основания члена узлом. Внутри у Ваньнина совершенно точно оказалось ещё лучше, чем Мо Жань представлял (а он представлял всякое, особенно когда промазывал сливочно-османтусовым кремом торт или быстро-сладко сжимал себя, забрызгивая спермой стену душевой кабинки, не один же достопочтенный так страдал, правильно?), и осознание этого почти невозможного факта едва не заставило его потерять опору и контроль. Потому что от чужого гладко-горячего нутра, от чужого котячьего тела, принимавшего эту псину, Тасянь мог думать только о том, как бы ему сейчас втолкнуться глубже и дальше, как бы накрыть своим телом чужую спину, как бы прижать и укусить... и Мо Жань не мог чувствовать ничего другого. Хлесь! Хлесь-хлесь-хлесь! Белый пушистый хвост отвесил ему серию слегка отрезвляющих пощёчин, аж у Мо Жаня загорелись щеки и зазудело в носу, а ещё Ваньнин весь подобрался напряжённым тугим комком на сбитой складками от их возьми простыне, и качнулся всем телом вперёд, едва не соскальзывая с его члена. — Если ты не справишься с братом, то как примешь меня? — Тасянь оскалил клыки и вдруг наклонился, обхватывая прижавшегося к нему Ваньнина за подбородок. А потом он не то поцеловал, не то укусил зажатого между ними белого кота, заменяя только что толкавшийся между чужих растянутых губ член языком, губами и зубами, отвлекая... Его план сработал, потому что отвлеченный-увлечённый кот весь потянулся вперёд, перехваченный руками Тасяня по-хозяйски за шею, потянулся и инстинктивно слегка прогнулся, шире расставляя бедра и колени, надёжнее упираясь в постель под собой — тогда Мо Жань, переполненный за двоих похотью, жадностью и досадливо-уязвлённой нежностью, толкнулся в него снова. Мо Жань уместил ладони на его талии, удивительным образом словно бы созданной для его ладоней, и вошёл: медленным, плавным движением, не останавливаясь и не ускоряясь, силой воли удерживаясь себя от того, чтобы не сорваться в отчаянно-рваный и резкий темп движений. Ваньнин оказался нанизанным на его член — в конце-то концов. Мо Жань уронил взмокший лоб на чужое плечо, его собственный хвост скрутился каким-то непонятным образом едва ли не в знак бесконечности, а уши крупно и неконтролируемо вздрагивали от усердия. Он был так глубоко, чужое тело принимало его — такое правильное, тесное и горячее, что... — Неплохо, неплохо, — Тасянь тем временем оторвался от попытки сожрать Ваньнину лицо, приподнял его вверх, так, чтобы Мо Жань мог прижаться грудью к его спине, и опустил ладони по чужой груди вниз: не то задевая головку кошачьего члена, не то... — ты такой худой, что я могу поставить на коже отметку, где именно заканчивается хер моего братца. Как насчёт того, чтобы потом сравнить итоги, а? Мо Жань уже открыл было рот, чтобы прокомментировать его наглость, но тут Ваньнин весь сжался и вздрогнул: не то от бесстыдства чужих слов, не то от бесстыдства жестов (потому что Тасянь гладил его по животу, специально не задевая возбужденный и мокрый член). Поэтому Мо Жань не смог ничего сказать, совсем, а смог только зарычать — негромко, тихо, и начать двигаться: поначалу — изматывающие медленно, плавно, почти выходя до конца и оставляя внутри только головку.