видишь солнце?

Этот учебный год — последний в средней школе — длится целую вечность. Осаму успевает за несколько месяцев прибавить пару сантиметров в росте, Атсуму — в талии. Он не знает, кого ненавидит больше — себя или брата. Наверное, всё-таки себя. Себя — за то, что всё время голоден, но при этом недостаточно истощён, чтобы быть голодным. Мия горстями глотает подавители и суёт два пальца в рот в школьном туалете после каждого обеда, пока другие омеги обсуждают, что же им надеть на очередную прогулку. Хорошо, что Атсуму лучше них. Плохо, что он в разы хуже. — Этот придурок пялится на нас весь урок, — шепчет Ширабу, наклоняясь к Атсуму как можно ближе. — Наверное, влюбился. — Какой придурок? — Мия тут же бросает попытки сосредоточиться на скучном рассказе про какие-то бактерии и их какие-то свойства (омеге почему-то всегда приходится прилагать больше усилий, чтобы получить хотя бы крупицу информации, которая другим его сверстникам отдавалась без особых затруднений) и тут же оглядывается по сторонам, пытаясь из безликой толпы одноклассников выявить хотя бы одно заинтересованное лицо. — Да не вертись ты так, — Кенджиро бьёт худой ладошкой по ладоням Атсуму. — Каваниши смотрит. — Каваниши? — омега глупо хихикает и тут же корчит лицо так, будто облизал дольку лимона или снова понюхал чистый спирт на химии. — Влюбился? — В тебя, — Ширабу давит смешок, и его постное лицо покрывается едва заметным румянцем, как при лёгком морозе. — Смотри, признается ещё и будете сладкой парочкой. Атсуму только неловким движением поправляет каштановую чёлку. А «сладкая парочка»… звучит неплохо. Мия не был бы против встречаться с кем-то по-настоящему. С кем-то, кто носил бы его рюкзак, провожая до дома. Кто покупал бы ему колу без сахара, звал гулять, слушал обо всём-всём, что накопилось у омеги в душе. Кто хвалил бы его каждый день, гладил по волосам, держал за руки и целовал в щёку вместо приветствия и прощания. Да, «сладкая парочка» — это определённо то, от чего не следует отказываться. И Каваниши вполне подходит на роль кавалера. Конечно, раньше он задирал Атсуму, но ведь все совершают ошибки, и Мия не какой-нибудь злопамятный и обиженный жизнью садист, чтобы обделять одноклассника вторым шансом. Когда звенит звонок, у Атсуму от нервов всё переворачивается внутри и желудок сжимается до размеров горошины. Ещё минута — и ему предложат встречаться. Впервые в жизни! Впервые в жизни ему — ему, а не Осаму! — признаются в любви! Разве это не прекрасно?! Каваниши подходит к их Ширабу парте и просит Кенджиро выйти с ним в коридор. Поговорить. О чём — им втроём прекрасно известно. Атсуму смотрит на их удаляющиеся фигуры и думает: может, альфа хочет попросить у приятеля Мии любовный совет? Но зачем, когда перед ним уже сидит готовый к становлению «сладкой парочкой» Атсуму? Неужели… он прикладывает раскрытые ладони к лицу, пытаясь скрыть собственное разочарование — никто не собирался признаваться омеге в любви. Он сам себе всё придумал. Какой же позор! — Ты в порядке? — Мия слышит голос Ширабу. В руках у него — две банки фанты. С сахаром. И одну из них он ставит напротив друга. Говорит: — Пей, Атсуму. И Атсуму пьёт. Жадно глотает углеводы, отчего его желудок счастливо взрывается тысячами молекул серотонина и тяжкой виной одновременно. Пара капель стекает по подбородку, но омега подбирает их языком. — Ну… — наконец произносит Мия. — Тебе признались? — Ага, — Ширабу отпивает немного своей газировки, и чёрт, он даже пьёт, как ёбаный принц. — Вы теперь парочка? — Что? Нет, — Кенджиро немного смеётся и вздыхает. Атсуму пододвигается ближе, царапая ножками стула до неприличия дорогой паркет: — Почему? — Потому что я не встречаюсь с кем попало. Я же не дешёвка, — Ширабу выдерживает драматическую паузу, и Мия уже начинает его ненавидеть просто за одно лишь существование. — Я знаю, чего я хочу, и это не отношения с парнем, который ничего мне не может предложить. Мои родители не для того всю жизнь горбатятся, чтобы я растрачивал себя впустую. — А не впустую — это как? — спрашивает Атсуму. Если честно, то раньше он не говорил об альфах с кем-то. Только слышал по телевизору, что те — примерные отцы, серийные маньяки, пылкие любовники, жестокие насильники, мужественные солдаты, бравые спортсмены, трудолюбивые рабочие, педофилы, изменщики, садисты и убийцы. Если честно, то в жизни Атсуму существовало всего три типа альф: никогда не делающий ничего хорошего отец, выигрывающий по всем фронтам Осаму и тупорылые одноклассники, которые рвали Мие учебники и выкидывали его сменку в мусорку по сей день. — Встречаться с нищебродом или выйти за подобного — это худшая судьба для таких омег, как мы, — Ширабу обводит собственный силуэт так, будто Атсуму должен увидеть что-то, кроме школьной формы и худого, идеально хрупкого стана. — Мы с тобой были рождены, чтобы жить в роскоши, понимаешь? Мия кивает, но он не совсем понимает, причём здесь любовь или отношения. По телевизору говорят иначе, а вот Кенджиро продолжает: — Моя мама говорит, что твоя матушка сделала невозможное — оттяпала себе лакомый кусочек, хотя сама из нищей семьи. Такого почти не бывает! А ведь твой папа был самым завидным холостяком среди элиты. — Разве? — Неужели твоя мама тебе ничего не рассказывала? А Атсуму даже не знает, как сказать, что его мама почти не разговаривает не то что с ним, а вообще — в принципе — будто язык проглотила. И Атсуму её ненавидит всей душой. Он почему-то чувствует себя совсем жалким. Зачем он вообще взял фанту? Теперь придётся пропустить ужин. / Из-за разбитого сердца омега переживает недолго, но на третий день питьевой диеты, когда в глазах начинает снова подозрительно темнеть после каждого резкого движения, Мия всё-таки решает поговорить с Каваниши и выяснить, почему тот влюбился в Ширабу, а не в него. Выловить одноклассника возле столовой — несложно, а вот удержать его — уже другое дело. Атсуму хватается за парня, как шопоголик — за последнюю пару сапог, а утопающий — за спасательный круг. — Чего тебе? — Каваниши хмурится, пытаясь высвободиться от хватки неожиданного собеседника, а у того всё плывёт и кружится, будто на карусели. — Слушай, — голос у Мии совсем слабый и тихий. Пугающе-звонкий, ещё не сломавшийся. — Почему ты… признался… Ширабу? Дыхалка подводит омегу, и трудно даже стоять. Он лихорадочно хватает иссушенным ртом воздух и никак не может поймать фокус, будто смотрит на мир через замыленную дешёвую камеру. Каваниши перехватывает холодные руки Атсуму и усаживает его на пластиковый подоконник, когда понимает, что на ногах тот уже не держится. — Эй, Мия-два, ты меня слышишь? — альфа щёлкает пальцами под носом омеги. — Слышу, — кажется, он держится на чистом упорстве. — Почему я тебе не нравлюсь, Каваниши? Отвечай честно. — Потому что ты… — парень запинается, думая, как бы быстрее сбежать от странного одноклассника, который подкараулил его после обеда и разыграл какой-то эпилептический припадок. — Ты… ты некрасивый и похож на уродливую лягушку. / Когда Атсуму открывает глаза, Осаму сидит рядом с ним на табуретке в медпункте. В кабинете тихо, как в морге. Атсуму никогда там не был, но уверен, что трупы не большие любители трёпа и пустой болтовни. А значит, Мия-номер-два, как не очень-то ласково звали его все вокруг, вполне себе жилец. Потолок начинает давить уже на второй минуте бесконечного просмотра одних и тех же плит и микроскопических трещинок. На грудь будто положили тяжеленую наковальню — даже вздохнуть трудно. Молчание Осаму давит сильнее, и Атсуму, повернувшись к нему головой, лишь спрашивает: — Что? Брат убирает прижатый кулак от собственного рта и произносит: — Какого чёрта, Атсуму? Что за цирк ты устроил? — Не твоё дело, — Мия уже жалеет, что начал этот диалог и в принципе послушал в тот день Ширабу. Да кто вообще в здравом уме сможет полюбить его? Нет на свете такого сумасшедшего. — Я не понимаю тебя, — складывает брови домиком Осаму, становясь совсем взрослым и противным. — Я же всегда прошу тебя: не делай глупости. А ты только и подводишь меня, маму и папу. — Вас ебёт? — Атсуму отворачивает голову к потолку, но, кажется, и тот ему не рад. Давит изнутри. — Папаша-трудоголик и изменщик, мать-монашка с обетом молчанья, её сыночек с замашками гипер-опекуна… — И ты, отбитый на голову анорексик, — со злостью выплёвывает альфа. — Не смей оскорблять своих родных. А после он лишь поднимает близнеца с жёсткой постели и, подхватив того под рёбра, ведёт до такси, пока вся школа просиживает штаны на уроках. Ноги у Атсуму не двигаются: только волочатся по полу, как у тряпичной куклы. И Атсуму плачет, как маленький ребёнок, потому что его тело совсем не его. Оно будто живёт своей жизнью, и эта жизнь медленно, но верно подходит к концу. Он горько всхлипывает, теряя остатки самообладания, когда понимает, что, оказавшись на заднем сидении машины, не может даже самостоятельно застегнуть ремень безопасности — так сильно трясутся руки. Осаму всё делает за брата без лишних слов. / К новому году Атсуму набирает пять килограммов. Наверное, он хочет убить себя каждый день. И каждый день его что-то останавливает. Иногда это Осаму, который заходит к нему в комнату, чтобы убраться или вместе сделать математику. Иногда это мама — они вместе сидят в тишине, и она перебирает каштановые волосы сына, как в детстве. Иногда это сам Атсуму, стоящий напротив зеркала в ванной и говорящий себе, что рано или поздно ему станет так хорошо, что он возьмёт и похудеет снова. / На семейном ужине у бабушки и дедушки по маминой линии, к которым они ездили стабильно раз в год в начале января, шумно и весело, как и всегда. Повсюду стоит приторный запах мандаринов и жареной утки, а ёлка режет глаза убранством и радостными огоньками. Отец, вооружившись новеньким фотоаппаратом, просит Осаму улыбнуться для фото, и он кладёт ладонь со свежим пластырем с котом на хрупкое плечо мамы, прижимая её к себе. Атсуму вдруг понимает, что они оба обогнали её в росте. А после они сидят в гостиной среди праздника и всеобщего торжества за огромным столом на расстоянии метра друг от друга каждый. За окном метёт серая метель, и даже гирлянда не может поднять настроение Мии. — Как дела в школе? — спрашивает бабушка, пока Атсуму сортирует ингредиенты салата на тарелке с терпением молекулярного физика. — Всё хорошо, — отвечает альфа, накладывая маме побольше овощей. Руки у неё слабые и худые, как у героинь реалити-шоу про экстремальное похудение. — А как твой бизнес, Шин-сан? — Открыли третий филиал недавно, — отец хмурится, наблюдая за старшим из близнецов, и мелко режет мясо. — Осаму, оставь мать в покое. Она справится со всем сама. Как, кстати, ваше здоровье? Сакура говорила, что вы недавно болели. Осаму вскидывает брови, и Атсуму читает по его глазам немой вопрос: «Так вы иногда разговариваете?». Признаться честно, сам омега удивлён не меньше — он думал, что его родители даже не помнят имён друг друга. — Слава богу, всё обошлось, — бабушка вздыхает и переводит взгляд на внуков. — Ну, рассказывайте, как дела у вас на сердечном фронте. — Ой, Осаму такой ловелас, — Атсуму мастерски захватывает нить разговора и протягивает её вдоль пропасти, как мост. — Ему каждый день в любви признаются. — Неудивительно, — качают головами взрослые, пока Осаму разделывает утку на мелкие кусочки, повторяя за отцом. Тошнит от их похожести. — Такой красавец растёт. А ты, Атсуму? — А что я? — омега притворно хихикает, вспоминая Каваниши и его слова. — Мне ещё рано о таких вещах думать. В конце концов, он же не создан для какого-то середнячка? В конце концов, Мия же достоин лучшего. — Хочешь, я тебе на руке погадаю? — предлагает бабушка. — Я, между прочим, так твоей маме предсказала свадьбу с Шин-саном, и сам видишь, что из этого получилось! Провальный брак, полный лжи, игнорирования и измен? Атсуму пододвигается ближе, и у него щекочет в носу от предвкушения. Ладони у бабушки сухие и тёплые, как июльский вечер, и омега ёрзает на стуле, ловя на себе насмешливые взгляды семьи — может, он и правда слишком юн, чтобы думать о всяких любовных вещах, но ведь Атсуму не всегда будет пятнадцать! Однажды ему исполнится двадцать, и он к этому времени просто обязан встретить свою судьбу. — Странно, — говорит бабушка. — Я вижу альфу, но не вижу вашего будущего… Хм… Она вертит руку мальчика, как головоломку, и наконец-то продолжает: — Тебе будет трудно любить его, но ему любить тебя будет в сто раз труднее. Атсуму чувствует, что вот-вот расплачется, и он поднимает взгляд, чтобы посмотреть на Осаму — единственного человека, который может защитить его, но Осаму почему-то выглядит не менее шокированным, чем его брат. У них, наверное, сейчас одно лицо на двоих. — Не неси чепуху, — тишину вдруг прерывает мама, говоря не своим голосом. Омега никогда не слышал, чтобы она была такой звонкой и живой. — Атсуму, давай сюда руку. Я погадаю тебе, как нужно. У твоей бабушки совсем никудышное зрение, а я, между прочим, потомственная гадалка. Парень в этот раз оказывается на другом конце овального стояла, и воздух здесь свежее и чище, но на него будто повесили ожерелье из железных подков. — Ну-ка, — мама ласково обхватывает холодную ладонь Атсуму обеими ладонями и вдруг совсем по-девичьи хихикает, — посмотрим, что и кто тебя ждёт. Почему же так хочется плакать? Хочется сказать, зачем ты притворяешься весёлой сейчас? Я же… Мы же не слышали твоего смеха уже несколько лет. — Знаете, — говорит мама, — в школе я часто гадала другим омегам и ни разу не ошиблась. — Да, ты даже открывала свою лавочку во время весеннего фестиваля, — вспоминает дедушка, — сидела там до самого вечера и предсказывала всем и счастье, и детей, и богатство. — Ого, — Осаму оживает. — Не знал, что мама таким увлекалась. Погадаешь и мне после Атсуму? — Ну конечно, — впалые щёки мамы краснеют, и она становится вдруг совсем юной, но почему-то грустной женщиной. — Атсуму… у тебя будет всё замечательно. Тебя ждёт большая любовь. — Какая? — глаза у Мии загораются, и он наклоняется, чтобы рассмотреть собственную ладонь, но не может ничего увидеть. — Это будет очень хороший альфа… я вижу его: он сделает тебя самым счастливым мальчиком на свете. — А подробнее? — Атсуму чувствует, как его сердце начинает биться чаще. — Каким он будет? Ну же, мне так интересно! — Он будет… творческим человеком. Высокий, с тёмными волосами и глазами. — И всё? — И всё, — и мама подмигивает Атсуму так, что он понимает, что это определённо не всё, но всё, что остаётся парню сейчас — так это гадать о своей будущей судьбе и счастье. Осаму лишь хмурится: их мама никогда им не подмигивала. Она же тем временем разворачивается всем корпусом в противоположную сторону к первому сыну, берёт ладонь альфы и задумчиво смотрит сначала на пластырь на тыльной стороне, рядом с костяшками, а потом поворачивает руку так, чтобы вглядеться в пресловутые линии судьбы, в которые старший близнец никогда не верил. Но он слишком счастлив видеть маму такой. Такой, какой она не была никогда рядом с семьёй. Рядом с сыновьями. Осаму очерчивает взглядом и её улыбку, и мягкие каштановые кудри, не тронутые ни ежедневными тревогой, ни временем, и горящие карие глаза — старается запомнить каждую мелочь, потому что знает, что мама вернётся домой и вернётся её прежний облик. — Что же сказать тебе, сыночек? Говори всё, что хочешь. Только говори, говори, говори. Потому что если ты замолчишь, то замолчишь на долгие недели. Атсуму тошнит, и он не понимает, почему чувствует себя брошенным снова. Мама растягивает слова: — Ты уже встречался со своей любовью, но она прошла мимо. Однако у вас ещё будет много встреч. — И всё? — Осаму тоже пододвигается ближе, один в один как близнец. — Она пойдёт за тобой и в огонь, и в воду, хотя он тот ещё трус. Очень необычная омега у тебя, Осаму, таких почти не бывает на свете. Если ты сбережёшь её, то будет у вас большое счастье. — Опять кого-то беречь, — альфа только смеётся сдавленным смехом. — И почему же все омеги такие… потеряшки? Всех вас надо сторожить, как сокровище. И все смеются вместе с ним, пока Атсуму не понимает, что мама замолкает первой, потому что на её груди тоже подковы — из обмана и напускного благополучия. Весь секрет в том, что, видимо, в семье Мий правда есть проклятие, вшитое в рецессию — ни его, ни маму невозможно полюбить, — и никто не сказал им горькую правду, уповая на предсказание и судьбу, которых никогда и не существовало в природе. И это проклятье висит над их головами, как грозовая туча.