Трезэрис

Говорят, последней ветвью ныне угасшего рода Трезэрис были двое бастардов: брат и сестра. Мейтлин Трезэрис, признанный отцом незадолго перед кончиной, был рожден тонким, как ивовый прут, и болезненным, как дух романтизма. Белокожее, словно умытое молоком дитя появилось на свет в лунную летнюю ночь, знаменательную лишь тем, что в тот миг на землю сошли сухие, обильные грозы. И будто мало столь дурного знамения! — судьбе было угодно, чтобы на свет он появился беловласым, как старец, с горящими на снежном лице, подобно ледяным родникам, голубыми глазами. Проклятый и обреченный, Мейтлин должен был с раннего детства познать горечь урода, рожденного улицей. Его младшая сестра Циайлисс, с детства считавшаяся слабоумной, родилась с даром теурга. И ей, белолицей и тонкой, как брат, однако, темнокосой и черноглазой, отличной от него, как южная ночь от полярной, подвластен был хохот земли, напев духов и мавок, воля богов и голоса ангелов. Ей не было еще и пяти лет, а она уже едва не погибла, забитая до смерти, когда осмелилась передавать людям истинный путь веры и суровые голоса их каменных идолов. Вскоре после этого брат ее, Мейтлин, поклялся единственной ценностью — своим любящим сердцем и жизнью сестры, что никогда не позволит никому причинить вред ее гению. Он стал темным магом, принял зов черных богов, и жертвуя собственным рассудком, долгие годы хранил покой слабой сестры. Проклятая обитель Змаиий, возведенная между отрогов нефритовых скал, вселяла ужас в сердца смертных и невольно притягивала взгляды странников своими черными шпилями, окутанными рваным кисеем туманов. Но вот уж полвека минуло, как закрылись черные решетки кованых врат, и с тех пор никто более не видел ни проклятого чародея, ни его одаренной сестры. Однако в раскиданных кругом деревнях слава Мейтлина Трезэрис не угасала. Мало-помалу, он превратился в героя страшных легенд. Человеческий вымысел сделал из него бессмертного демона, страшного ликом и злого душой. Люди шептались, что во имя дьяволопоклонной науки погубил он все, что имел: и свою прекрасную душу, и возлюбленную сестру. «Нечестивый безумец! — вздыхали крестьянки, не без тайного восторга очаровывая своими россказнями развесивших уши скитальцев. — Говорят, славной девочкой была несчастная леди Циайлисс, хотя и безумной. Красива, что раннее утро... Так а знаешь ли ты, что сотворил с ней этот Мейтлин, ее братец? Нет? Ну так слушай!..» Годы, как и легенды, неловко сменяли друг друга, слава о безумном Мейтлине-чародее распространилась по свету. Бродячие барды, никогда не видевшие Циайлисс и не знавшие о ее великой Силе, многократно превосходящей темное могущество брата, воспевали юную деву невиданной красоты, слабую и загубленную кощунственной дланью властителя крепости Змаиий. Сказочники говорили о неком ритуале бессмертия, а воины сокрушались, что родились слишком поздно и не смогли помешать столь кощунственному злодеянию. Так двое бастардов, не знавших отца и матери, сирот, кормившихся с улиц, возросли в своей славе и отделились от прошлого. Вечно голодный юноша, урод и посмешище, стал величайшим безумцем, а его посвященная в теургии сестра — невинной и слабой жертвой. О них говорили с опаской и интересом, но Змаиий был глух, а вера в сказку давно заслонила печальную быль. ...Поздним вечером, в самом конце июля, спустя ровно столетие с закрытия кованых врат, в деревне появился загадочный странник. Он был измучен и слаб, закутанный в запыленный плащ с капюшоном. Лица его не было видно. Лишь смутно белел острый край совершенно бескровного подбородка. Вшивая лошаденка спотыкалась под хилым наездником, понуро плетясь по пыльной дороге и подметая свой путь спутанной гривой. Редкие прохожие глядели вслед этому странному путнику с тревогой и интересом, покачивая головами. — Не к добру, ох, не к добру это... — сокрушались они. Всадник поравнялся с воротами постоялого двора и безвольно остановился. Его скрытые капюшоном глаза с минуту изучали яркую вывеску, а затем он отчаянно дернул поводья и въехал во двор. Подбежавший, по обыкновению, служка испуганно замер, растерянно глядя, как обмякший наездник стремительно кренится и сползает с седла. Безжизненное тело тяжело упало на землю, и служка поспешил его подхватить, прежде, чем звать подмогу. На крики сбежалась домовая челядь, заголосили бабы, заохали мужики. Пришла хозяйская дочь, крикливая и деловая девица, поглядела на сбившихся в кучку работников, вздохнула да и разогнала всех по местам. Затем засучила рукава, подоткнула края широкой, клетчатой юбки и пошла прочь, раздавая на ходу приказания. Следом за ней бросился молодой служка, все еще неся на руках легкое, как перо, тело странника. — Куда его деть прикажете? — опасливо спросил он, обращаясь к юной хозяйке. Та лишь наморщила нос. — Что он тебе, мешок с картошкой что ли, чтобы куда-то девать? Отнеси в верхние комнаты и вели Келли набрать ушат воды. Ах да, пусть настойку и чистое полотенце не забудет... Ну, понял? Иди. Да не неси его, как крысу какую, что тебя, этот страдалец, укусит, что ли? — Помилуй, Мадлена! — воскликнул служка, насупив тонкие брови. — А ежели это колдун? Хозяйская дочь обернулась. — Тебе-то что, дурень? —насмешливо фыркнула она. — Не проклянет же он тебя за добрую помощь? Лицо служки по-прежнему оставалось сумрачным и суровым, однако, он заметно расслабился. И даже перехватил безвольную ношу поудобнее, так, чтобы голова бессознательного странника не болталась из стороны в сторону. При этом капюшон откинулся куда-то назад и взгляду пораженного служки предстало чахоточное девичье лицо, предельно истощенное и измученное. Спутанные кудри смоляно-черного цвета наискось скатывались по лбу и тоненькой шее. — Вот как... — изумлённо пробормотал он, ногой прикрывая дверь в одну из гостевых комнат и опуская на постель свою ношу. — Как странно! И что забыла столь юная и столь болезненная девица в нашей глуши, одна, облаченная в мужские одежды? Воистину странно! Служка вышел, но тут же дверь скрипнула снова, и белокурая Мадлена, уже знакомая читателю хозяйская дочь, проскользнула в полутемную комнату. Следом за ней, стоя в проходе, нерешительно топталась пятнадцатилетняя Келли — одна из помогавших в хозяйстве служанок. Мадлена махнула ей рукой, давая понять, что помощь не требуется. — Уходи, — нетерпеливо сказала она, видя, что служанка всё ещё торчит у порога. — Без тебя справлюсь. Поставь ушат на табурет... Да, там, у комода. А теперь уходи. Матушка будет искать тебя. Келли торопливо выполнила повеления молодой хозяйки и выскочила за дверь, затворив ту дрожащими руками. — Что же, — медленно проговорила белокурая Мадлена, убирая с чахоточного лица странницы спутанные кудри и принимаясь растирать ей виски и запястья. — Значит, прав был этот бездельник. Милая моя милая, от чего и за чем ты бежишь? Продолжая ворковать себе под нос, как бы одновременно и размышляя вслух, и ведя беседу с бессознательной страницей, Мадлена отвинтила крышку на бутылке и смочила губы девицы некрепкой настойкой. Пушистые ресницы дрогнули, роняя на бледную кожу голубоватые полукружья теней. — Пить... — на выдохе прошептала странница, облизывая горячие губы. Мадлена склонилась над ней, приподняла голову странницы, и удерживая у себя на коленях, дала испить из жестяной чашки. Та сделала пару глотков и бессильно повалилась на постель, придавив подол чужой юбки. — Кто ты? — спросила Мадлена, поглаживая страдалицу по волосам. Та замотала головой, прерывисто и тяжко дыша, закатила глаза. Тонкие губы окрасились в бледно-алый. — Не помню, не помню, не помню... — сбивчиво зашептал она. — Душит... Земля душит... Мир сквозь сердце поет... — Открыть окно? — испугалась Мадлена, тотчас же порываясь вскочить. Однако слабая рука странницы удержала ее. С минуту девица судорожно, сдавленно кашляла, словно бы задыхаясь от мучительной боли. Когда она отняла лицо от сбившихся простыней, на чистом полотне остался кровавый след. — Домой хочу... — прошептала она, заторможенно переворачиваясь на спину. Темные косы растрепались вокруг головы и лица, легли тугой волной — подобием черного нимба. — Душно мне... тяжко... покой... Дай мне покой. Мадлена, поняв, что ничего от нее не добиться, встала, разочарованно покачивая головой. Тонкая странница все также тихо стенала, метаясь по постели, и то умоляя, то проклиная, то тоскливо, с отчаянием обречённой, выкликая кого-то. — Я принесу тебя матушкиного чая для исцеления душ, — неуверенно начала она, поглядывая в сторону странницы так, будто та могла отдать богам душу в любую минуту. — Думаю, это будет кстати. Когда она вернулась, странница сидела среди скомканных простыней как обречённая узница на жёсткой кушетке. Бледные лучи света блуждали по ее тонкому, будто полупрозрачная кожица лука, лицу. Мадлена замерла на пороге, невольно, будто бы и не вполне осознанно даже любуясь ее тонким очарованием. А странница действительно была хороша той тонкой, аристократической прелестью, которую редко можно узреть в лицах и жестах простых дев. Все, от горького поворота головы, хранящего не иначе, как врождённую грацию королевы, и до судорожно стянутых губ дышало холодной, как вешний дождь, нежностью. Вот странница подняла красивую руку и скинула со лба пышно завитую прядь. — Входи, — услышала молодая хозяйка тихий, но повелительно-твердый голос. — Ты можешь звать меня Ли. Прости, что доставила хлопот тебе и твоему дому. Как твое имя, дитя мое? Мадлена вошла, грациозно, по-ланьи, переступив невысокий порог. «Ничего себе, нашлась ещё просветлённая, — с насмешкой подумалось ей. — Удумала, тоже мне! Дитя. Она едва ли старше меня, эта безумная Ли». — Откуда ты? — полюбопытствовала она и протянула страннице чашку. Та приняла ее, даже не взглянув в лицо белокурой Мадлены, и задумчиво, плавно кивнула. — Я оттуда, куда не ходят и откуда не возвращаются — произнесла она слабым голосом. — Ты что-то ищешь? — вновь спросила Мадлена, поправляя выбившуюся из прически прядь золотистых волос. Странница не отвечала, глядя прямо перед собой. Мадлена вдруг осознала, что глаза у нее черные-черные, как страшная глубь бездны. — Я иду домой, — глухо произнесла бледная странница, едва размыкая вновь окрасившиеся кровавым оттенком губы. — Я ищу дом и покой. И вряд ли ты мне в этом поможешь. «Ха! Больно надо!» — подумала молодая хозяйка, не подозревая, что лжет сама себе. Странница оставила опустевшую чашку и вновь уставилась невидящим взглядом в ледяное осенним сиянием окно. — Скажи, милая, — произнесла она вдруг, заставляя молодую трактирщицу вздрогнуть. — Мейтлин Трезэрис. Знаком ли тебе человек, носящий подобное имя? Мадлена замерла, мгновенно изменившись в лице. В ее душу закрался волнительный трепет. — Зачем он тебе, странница Ли? — глухо спросила она. И к ее вящему удивлению, темнокудрая Ли обернулась с несвойственной ее поведению живостью. На бледных щеках вспыхнула краска румянца. — Где он? — воскликнула странница, невольно протягивая Мадлене ладони, сложенную в умоляющем жесте. Молодая хозяйка нахмурилась. — Ты ищешь смерти, странница, — проговорила она. В темных, как агаты, глазах Ли промелькнуло смутное удивление. — Мне нужен Мейтлин Трезэрис, — строго проговорила безумная странница. — Я хочу его видеть. Казалось, ещё минута, и она капризно воскликнет: «Немедля приведите мне Мейтлина!» Мадлена устало вздохнула. Странница Ли явно была сумасшедшей. Молодая хозяйка снова вздохнула, но принудила себя улыбнуться, так рассудив, что ежели говорить с постоялицей мягко, но убедительно, да при том, в красках расписать все злодеяния Мейтлина-чародея, вполне возможно, что безумная дева сама откажется от абсурдной идеи. — Не знаю, что принято думать о нем в вашем кругу, — вдруг проговорила Ли, упрямо покачав головой, от чего по плечам потекли-покатились тонкие кудри. — Но судьбе было угодно сводить меня с Мейтлином Трезэрис и раньше, а потому, я требую... — Позволь мне забрать чашку, — проговорила Мадлена, принимая вид ласковый и благонадежный. — Вот так. С этими словами она приблизилась, но не доходя до прикроватного столика, села и осторожно погладила Ли по руке. Кожа у той оказалась обветренной и будто бы ломкой, натруженные пальцы были шершавыми от волдырей и мозолей, однако, удивительно тонкими, как у музыкантши или художницы. Это немало удивило Мадлену, и занятая новыми размышлениями, она не сразу заметила, что странница отняла руку и глядела теперь взглядом злобной лисицы — встревоженным и отчужденным. — Если только ты не демон из глубин преисподней, — вновь заговорила молодая трактирщица, задетая таким недоверием. — то Мейтлин Трезэрис не мог быть знаком тебе. Посуди: ты юна, не старше меня самой, а вот уже сотня лет миновала с тех пор, как кровепреступник-Мейтлин принес в жертву свою непорочную сестру Циайлисс, и обретя бессмертие, навсегда захлопнул черные врата своей крепости. — Сотня лет!.. — в ужасе воскликнула странница, хватаясь за голову. — Как скоро... Одним вдохом век показался. Мадлена решила, что негоже судить безумную человеческой мерою, и вместо бессмысленных споров, с воодушевлением, как и сотни раз до этого, принялась говорить о злодеяниях темного хозяина Змаиия. Она в красках расписала уродства дьяволопоклонника и чародея — все так, как слышала в детстве — упомянула его алые глаза, лишенные век и ресниц, на бледном черепе, обтянутом пленкой кожи, и звериные зубы, и острые когти, из-под которых сочилась зловонная скверна. Забывшись, она добавила от себя пронизывающий взгляд бездушного монстра, умение прикидываться любой тварью и тащить путников в свое страшное логово, чтобы придать мучительной смерти на жертвенном алтаре. История получилась трагической и ужасной, а маг Мейтлин в ее представлении оказался настолько чудовищным, что тут бы любой впечатлился. Однако странница Ли безмолвно взирала на рассказчицу, и в ее лице не было ни тени испуга, лишь холодное, насмешливое недоверие. — Глупость какая! — строго сказала она, когда Мадлена закончила говорить. — Это все чушь, чушь и попросту страшная чушь! С чего бы, пусть и темному, но созидателю-чародею, приносить жертвы богам? Да и к тому же!.. Мейтлин Трезэрис никогда бы не пошел на такое, никогда бы не спутался с идолопоклонством и жертвами! Один раз он присягнул на верность темному богу Древних Лесов! Ровно столетие назад, когда тяжело больная Циайлисс впала в предсмертное забытье, ее обезумевший от горя и ужаса брат пал на колени перед самой Тьмой. Он не искал выгоды. Только спасения! Он готов был лишиться души, превратиться в черную тень и навсегда стать приспешником нечисти, лишь бы б сохранить сестре жизнь. И вот, спустя столетия, люди по-прежнему хулят его имя. Раньше он был изгоем и уродом, теперь же — убийца и грешник. Как славно! А ведь он благороднейший из людей, преданный своей крови настолько, что никогда не боялся страдать за нее... Не смей, слышишь, никогда больше не смей повторять эту ересь! Мейтлин боготворил свою меньшую сестру Циайлисс, боготворил настолько, что отдал за нее все. Мыслимо ли?! Он бы не сорвал с ее головы и волоска для своих заклинаний, не потребовал бы и капли крови на ритуал! Он любил ее, слышишь?! Любил так, как твои братья никогда тебя не любили! Странница, казалось, впала в буйную одержимость. До этого спокойная и возвышенная, как юродивая старых времён, она в одно мгновение переменилась. Бледное лицо покрыл злобный румянец, глаза блестели огнем, розоватые от крови губы дрожали. Она казалась почти некрасивой в своем лихорадочном возбуждении, перекошенная от ненависти и гнева, растрёпанная, трясущаяся, жалкая. Мадлена испуганно отступила, однако, природное упорство взяло вверх. — Он признался в собственной виновности! — выкрикнула она от двери. — Перед тем, как закрыться в своем змеином логове, тьфу! Слуги, которых он выгнал, видели его обезумевшим, твердившим что-то о непомерной жертве и бессмертии, говорил о смерти леди Циайлисс... Странница Ли замерла, будто бы поражённая молнией. Ее лицо потускнело, приняло спокойное, страдальческое выражение тяжелобольной проповедницы. Ничего не говорило о вспышке минутного гнева. Лишь две мутные дорожки слез сбежали вдоль по щекам. — Пусти меня, — пробормотала она, и пошатнувшись, кинулась к двери. — Пусти!.. Я должна спешить. О, какой ужас! Сотню лет был он один, проклятый бессмертием, уверенный, что за его душу отдали жизнь... Пусти меня, ну же! И странница дикой кошкой вывернулась в узкую щель между дверью и упрямой трактирщицей. — О, боги, за что мне это! — выкрикнула Мадлена и рванулась за ней в коридор. — Стой, ненормальная! Неужто жизнь тебе так не мила?! Златокудрая трактирщица попыталась было догнать суматошную гостью, но куда там! Легче птицы и быстрее лани бежала безумная странница. Лишь мелькнули в самом низу выцветшие складки полинялой накидки да спутанная грива темных кудрей. Ли выскочила на улицу, и дневной свет на мгновение ослепил ее. Затем, будто бы сообразив что к чему, метнулась она в сторону стоил. — Держите ее! — выкрикнула запыхавшаяся и растрёпанная Мадлена, выскакивая на крыльцо. Повинуясь ее словам, несколько слуг кинулись к тонкой наезднице, гарцующей на вороном рысаке, непокорном, как тысяча лесных духов. Однако она, до того слабая и ломкая, с невиданной яростью щелкала хлыстом, зажатым в одной руке, а другой направляла поводья. — Воскресшая сестра идёт к безутешному брату! — выкрикнула она изменившимся, пиитически-звучным голосом, словно бы твердила иное пророчество. — Да содрогнутся нефритовые скалы, да запоют ветры в долинах! Ничто не властно против судьбы, против воли сердца, что бьётся одним единением с Миром! И с этими словами черной стрелой метнулась безумная всадница за ворота, на улицу, да скоро и пропала из глаз. Лишь дорожная пыль медленно оседала, золотясь в лучах закатного солнца. Люди молчали, скорбно глядя ей вслед. Все знали, куда ведёт эта дорога и уже мысленно оплакивали безвременно ушедшую душу. Одна лишь Мадлена молчала, но не скорбно, нет. Странное, почти болезненное осознание всколыхнулось в ее душе, отразилось во взгляде. — Сестра... — медленно повторила она наконец. — Она сказала сестра?! И словно бы до конца осознав что-то, испуганно засмеялась, заслоняя руками лицо. *** Мадлена, дочь старого трактирщика, была юной и своенравной, но отнюдь не глупой девицей. А потому в своей страшной догадке она оказалась права. За век поколения необратимо сменились, а потому, безумная странница Ли не рисковала быть узнанной. И лишь ее последний, истерический выкрик натолкнул разумную девушку на мысль, что она говорила вовсе не с сумасшедшей, а с самой леди Трезэрис — Циайлисс, почитавшийся вот уже сотню лет жертвой своего бесчеловечного брата. А та была уже далеко. Не отдыхая ни единой секунды, неслась чудесно спасённая дева к вратам черной крепости Змаиий. Ветер свистел в ее волосах, а тонкие духи, свисая с деревьев, глядели озадаченно вслед. Более юные громко смеялись над смертной девой, облаченной в одежды мужчины, более умудрённые неодобрительно покачивали головами и что-то свистели на своем тихом наречии. И лишь некоторые из них, встречавшиеся раньше с теургами, взволнованно возвещали: «Вот несётся та просветлённая, что говорит со звездами и зрит в самое сердце богов. Видите, как горят ее темные очи, как бледна нежная кожа, как легки стальные движения рук? Блаженная сестра мага-страдальца возвратилась в родимые земли!» Циайлисс громко смеялась, слыша их голоса, и мчалась во весь опор дальше, забираясь все выше и выше, гнала вольного скакуна, не знавшего раньше неволи. Хрустальные звёзды глядели с небес, бледные, как луна, девы-рыбы, украшенные цветами и драгоценностями, следили за ней из зарослей камыша. Где-то меж горных отрогов ютились серые духи, злобные карлики, нагруженные золотом, с воплями разбегались в разные стороны, а каменные великаны-тролли изумлённо глядели, как несётся отважная всадница в одеждах бравого воина, и как струятся по ветру ее смоляные косы. И лишь на рассвете, когда серое от дождливых туч небо неловко окрасилось в золотисто-кровавый, Циайлисс наконец достигла коварных врат крепости Змаиий. То было место, которое она считала домом по праву. Некогда живой и роскошный, теперь же угасающий в серости сад, был создан из праха чарами ее брата и отдан ей во владение. А потому с грустью глядела Циайлисс сквозь завитки защитных барьеров, видя, но едва узнавая некогда прекрасное место. Все здесь дышало одиночеством и закостеневшей от старости болью. Воздух пугливо хранил память о страшной трагедии. — О Мейт... — прошептала Циайлисс, опуская голову. — Как жаль, что так вышло. На век ужасных страданий обрекла я тебя. Прости, прости мне это, мой верный, мой трепетно любящий брат! И с этими словами она взялась тонкой рукой за чугунное кольцо. И тут же, будто бы страшные чары преклонились перед ней, как перед равной, зазвенел трепещущий воздух, и звон этот был недоступен уху смертного человека. Циайлисс закуталась в плащ и осторожно ступила во двор, также подверженный запустению и окутанный плотной сетью плюща. Больно и тяжело было на сердце леди Трезэрис, когда она оглядывала дом, построенный для нее, крепость, где была она законной властительницей и госпожой. Теперь лишь дожди омывали поросшие разнотравьем дорожки да ветры рыдали в пустых галереях. И видя все это, не могла она ни видеть, ни понимать, что все это для безутешного чародея была единой мелодией — панихидой по его безвременно ушедшей сестре. И ветер, и дождь, и гулкая тишина — все это заживо отпевало ее, как мертвую, недоступную, жертвенную. А потому горькие слезы душили ей грудь, и глаза опаляло жалящей влагой. Внезапно, Циайлисс остановилась. Странное шевеление заметила она в тени у каменных стен. Будто черная дымка клубилась там, выжидая, но уже страстно желая броситься на незваного гостя, закружить и низвергнуть во тьму, в толщу чужого страдания. — Кто ты? — зашелестело вокруг, а воздух все злобно сгущался, звенел, окутывая Циайлисс мстительной тьмой. — Зачем ты здесь, путник? Пришел поглумиться? Что ты здесь ходишь? Бродишь? Вынюхиваешь? Пришел поглядеть? Посмотреть? Сразиться? Наслушался старых сказок? А? А? А? Голосов было много, и все они будто выплывали из глубины черного морока, который все плотнее схватывался вкруг тонкой фигурки чудесно воскресшей леди Трезэрис. Казалось, они, предвкушая торжество смерти над жизнью, глумились над путником, припоминая все то, за чем обычно люди наведывались в эти места. Но Циайлисс не была простым человеком, и ее было не провести. Она знала, что заблудшие души, призванные властью ее брата с болот, не в силах убить человека. Они путают и пугают, порой подвергая забвению, порой сводя с ума, порой лишь смеясь, но не трогая. А потому, она стояла прямая и тонкая, как ивовое деревце, и молчала, будто бы была выше происходящего. Лишь порывы мертвых ветров трепали края ее ветхой накидки. — Явился взглянуть на убийцу сестры, кровопреступника Мейтлина? — прошелестел другой, глухой, надломленный долгим страданием голос. — Что ж. Гляди, если смелости хватит, гляди, упивайся, что же ты!.. Я здесь. Бледная фигура метнулась меж складок кисейного морока, и вдруг все сгинуло. Статный мужчина, страшный в своей неестественной красоте, предстал перед несколько оробевшей Циайлисс. Он был отдаленно похож на того хрупкого, болезненного юношу, каким она его помнила. Но бессмертие изменило его, сделав куда более величественным и менее похожим на человека, а горе иссушило кожу, наложило непрожитый десяток лет на безвольно ссутуленые плечи, а некогда ледянисто-голубые глаза погасли, затянутые безобразными бельмами. Весь вид темного мага говорил, что последние годы он провел в одиночестве и самобичевании, раскаиваясь в чем-то, что отравляло его бессмертие и душило, душило, душило. Циайлисс в ужасе отшатнулась от него, не веря, отказываясь верить в увиденное. Темный маг расценил ее действие по-своему и неприятно оскалился. — Что, путник, по нраву тебе безумный урод Мейтлин, убийца и преступник? За его спиной медленно набухал, ширясь клубами черно-лиловый, матово сияющий морок. — Желаешь мне смерти, не так ли? — вкрадчиво проговорил чародей, склоняя голову на бок, весь сияя снежной белизной болезненной кожи, слепых глаз и тонких волос. — Ведь каждый из вас желает мне смерти! Каждый приходит сюда, чтобы попрекнуть жизнью сестры — оскорбить ее нечестивого брата! О, почему вы просто не оставите меня в покое, не бросите одного, наедине с моей ошибкой и карой, с моей болью?.. Почему, почему, почему?! Его голос, сперва текучий и плавный, припорошенный, как инеем, пугающим равнодушием, зашумел, облекся в звук, приобрел протяжную, болезненно-дикую ноту. Темный маг не видел смысла таиться и укрывать свою боль в уборы спокойствия перед тем, кто все равно позабудет об этом. Он вновь и вновь терзал кровавые рубцы своей души, заговаривая о кровавой вине, которая ославила его на многие годы. Вине, которую он сам на себя возложил. Вине, в которой вовсе и не был повинен. Циайлисс задохнулась от жалости и вины. Все ее существо резко восстало против саморазрушения брата. Но в то же время она понимала — ее своевольное желание защитить брата, невольно обесценивая принесенную жертву, привело к этому. Они оба вознамерились идти против судьбы: Мейтлин пожелал своей душой купить для нее жизнь, она своей жизнью выкупила его душу. Но то, что видела она сейчас было поистине страшно. — О Мейт!.. — прошептала она, чувствуя, как горячие слезы ручьями текут по щекам. — Что же ты сделал с собой, милый мой, милый? И не помня себя, она бросилась ему на шею. Темный колдун замер, отдаваясь во власть ее трясущихся рук, однако, каждая клеточка его существа выражала недоверчивое отчуждение пополам с робкой надеждой. Медленно-медленно он стянул выцветший капюшон и уткнулся носом в чернокудрую макушку сестры. Они оба хотели говорить, хотели бесконечно шептать слова ласки и вины, умолять друг друга о прощении. Но оба молчали. Древняя, как мир магия крови, не давала им обмануться. И она же предательски посвящала их в душевные горести, разрозненные как обрывки темных легенд. Наконец, темный маг отстранился. Долго глядел Мейтлин Трезэрис в родное лицо чудом вернувшейся к нему сестры, веря и не смея верить глазам и чувствам своим. — Лисс!.. — шепнули его бескровные губы. — Моя милая Лисс... И он повалился перед ней на колени, обессиленно и восторженно-исступленно прижимая к лицу ее холодные руки. Циайлисс рыдала навзрыд, обнимая брата за шею, и то прижимаясь к нему, то вновь отстраняясь и принимаясь перебирать его белоснежные, как лунь, волосы. — О, Мейт, что ты сделал с собой, Мейт?.. — шептала она, беспорядочно лаская его обветренные щеки ладонями. — Что с твоими глазами? Неужели ты осмелился проклясть себя, Мейт?.. Мейтлин прижимал ее к себе и молчал, лишь отчаянно вжимаясь губами в пушистый затылок сестры. — Теперь все хорошо, — с усилием произнес он, стараясь не выдать своей слабости, но слезы позорно звенели в надтреснутом голосе. — Ты вернулась, и теперь все изменится. Он поднял голову и счастливо сверкнул прозрачными, как весенние льды, светло-голубыми глазами. Все его лицо вытянулось и помолодело, а волосы завились в крупные кольца и снежным убором поползли по плечам. Как лес, скидывающий по весне тяжкий груз снега, так и чародей Мейтлин Трезэрис распрямился, избавив душу от боли и злого раскаяния перед сестрой и своей совестью. Темный морок вокруг его головы, плеч и сапог мягко развеялся, и заблудшие души, словно горсть крупного жемчуга, рассыпались по траве, мягко паря и призрачно фосфорируя, похожие то ли на звёзды, то ли на светляков. Циайлисс потерянно и растроганно улыбалась, устало теснясь к вновь обретенному брату. — Красиво... — прошептала она и зашлась в беспомощном приступе кашля. На приоткрытых губах проступила темная кровь. Мейтлин невольно вздрогнул, по старой памяти пугаясь этого звука. Циайлисс беззащитно улыбнулась. — Мое тело обречено вечно страдать, истерзанное сердце — болеть, а губы цедить вязкую кровь. Все как прежде, не так ли? Только теперь я никогда тебя не покину. Мы связаны родом и самим Миром, что пророс сквозь мое бессмертное сердце. Брат-чародей безмолвно склонился и приник губами к ее тонким запястьям. — Я не дам тебе вновь уйти, — тихо сказал он. Циайлисс ласково улыбнулась. Силы покинули ее, она ощущала тяжкую дрожь в каждом члене своего тонкого существа. Мейтлин, без слов поняв это, взял ее на руки как ребенка, взял так, как подчас носил в детстве, и медленно пошел в сторону замка. Серебристая цепь блуждающих душ устремилась следом за ним. ...Под сумрачными сводами Змаиия, в гулкой полутьме коридоров и целомудренной тишине башен, Циайлисс чувствовала себя превосходно. Ее душа нежно и трепетно отзывалась на покойный зов родимого дома, на перезвончатые шаги призрачных слуг, на виноватую заботу брата. Они оба, будто бы отпустив былые ошибки и простив друг другу вину, все равно втайне трепетали, боясь разомкнуть руки и вдруг вновь оказаться во тьме. — Госпожа, стол накрыт. Господин обещал присоединиться к вам. Циайлисс отвела взгляд от хрупких страниц древнего фолианта и мимоходом взглянула на безликое существо, смутно напоминающее бестелесную девушку в простом платье горничной. В чем-чем, а уж в претензии и ленивой демонстрации собственной власти, ее брат-чародей был и правда хорош. Его забавляли слухи и сплетни, ему неотчетно, по-детски, нравилось запугивать неискушенных селян своими темными фокусами. А уж заставлять нечисть и мертвых служить себе, как иным феодалам служит дворовая челядь, было его любимейшим развлечением. Циайлисс с ласковым снисхождением глядела на причуды старшего брата. Она поднялась. Бледнокожая дева в глухом платье черного бархата — то ли юная вдовушка, то ли колдунья, то ли княжна северной ночи — она как и встарь занимала законное место главного украшения Змаиия. Теперь, когда чары с кованых врат пали, стоило ожидать, что одинокие барды, попросившись на ночь, навсегда сохранят в уме память о таинственно-тихой сестре темного мага. На открытой террасе, среди золотисто-багряной листвы и медленно тлеющих роз, ее уже ждали. Циайлисс мягко вошла, будто бы покорно внося за собой бремя и красоту целого мира. Да так оно и было, пожалуй. Сереброструйный фонтан перекатывался где-то вдали, и случайно забредшие феи собирали кристальные капли ладошками, при этом резко и насмешливо перебраниваясь. Скрученные, как папиросная бумага, листы с шуршанием проносились по мраморной глади ступеней и тянулись за тяжёлым подлом изящного платья леди Трезэрис. Розы, осененные ее ласковым взглядом, подняли головки и вспыхнули кровавыми бликами осени. Лиловый ветер крепчал, зазывая грозу. — Холодно, — прошептала Циайлисс, устало опускаясь в мягкое кресло и беря расписную чашку в слабые руки. — Ветер крепчает. Мейтлин, не поднимая головы, жестом отдал приказ одной из служанок. Та с покорным кивком растворилась, но тут же возникла вновь, лишь для того, чтобы почтительно подойти и укутать хрупкие плечи хозяйки лёгкой, как паутина, заговоренной, согревающей шалью. Циайлисс не сдержала улыбки. — Благодарю тебя, — тихо сказала она, поднимая по-детски большие глаза на любимого брата. Мейтлин поднял голову. Странное выражение мелькнуло в его прозрачных глазах. — Могу я просить тебя рассказать... — спросил он после минутной заминки. — ...рассказать, чем заплатила ты за мою душу? Циайлисс вздохнула. — Когда Черные Боги пришли за твоей душой, Мейт, я смогла запутать их разум, — неловко заговорила она, быстро-быстро теребя в руках хрупкую чашку. — Я заставила их бросить твою душу и взять меня... Я не хочу говорить об этом много, не надо, не мучай. Тени увлекли меня во Тьму Древних Лесов, ту необъятную и великую, из которой не возвращаются однажды пропавшие души. — Каким бы могуществом не обладали умудрённые маги, силы теургов их во сто крат превосходят, — медленно, будто себе, произнес чародей Мейтлин. — Да-да, понимаю. Но как же?... Циайлисс хранила молчание. Наконец, ее точёные брови страдальчески изогнулись. — Во тьме я встретила кое-кого, — наконец призналась она. — Его, Мейтлин. Его. Она подняла на брата лихорадочно пылающие глаза и потерянно улыбнулась. — Это не выразить словами. Боги-создатели не имеют истинной формы, и хотя, иногда ходят под смертной маской по новорожденному миру, потом забывают об этом. Эти существа... В Них живет древняя, святая энергия, не относящаяся ни к чему, сила миллиардов Вселенных, звук звёздного разума. В Них мужской лик сливается с женским, а Сами Они ангельски и демонически хороши, совмещают Все и являются Ничем. Я столкнулась с Одним из Них в Древних Лесах... Нет, не так. Я столкнулась с Тем, из Чьего Сердца родился наш мир, мы все, вместе с нашими желаниями и судьбами. Демиуржье клеймо Бога-создателя пылало у Него на Челе. Мейтлин слушал сестру, затаив дыхание. Ужас и восхищение смешались в его прозрачных глазах. — Ты перестала быть человеком, Лисс? — робко спросил он. Циайлисс беспомощно развела руками. — Я получила бессмертие, — сказала она. — И, пожалуй, заключила с Ним сделку. Что ты знаешь о различиях между Творцами и Созерцателями? — Демиурги порождают миры, — просто, как давно выученный урок, ответствовал Мейтлин. — А теурги слышат их голос — пестуют то, на что у первых не хватает времени и желания. Я прав? Циайлисс несколько запоздало кивнула. — Я не умерла, — ровно сказала она, но не сдержалась, голос надломленно дрогнул. — лишь потому, что приняла Его ношу. Видишь ли, Создателю надоел этот Мир, он ему больше не нужен. А потому, он дал мне бессмертие и лучшую из защит, но связал мое сердце с сердцем его Великого Детища. Да, Мейт, по моим жилам течет кровь этого Мира, моим сердцем жив он, и жив ты, и все сущее живо. Я никогда не умру, я смогла выйти из Мрака, но я хочу тишины. Я смертельно устала. Мне тяжело, Мейт... Я задыхаюсь от боли. Дай мне руку, брат, дай же скорее! Темный маг ринулся к ней и крепко обнял дрожащие плечи. — Я понесу это бремя с тобой, — твердо сказал он, и его голос разнёсся пророческим рокотом грома. — Одной оно тебе не под силу. Циайлисс улыбнулась сквозь слезы, доверчиво прижимаясь к груди старшего брата. Тоненько и печально всхлипнула разбитая чашка.