Трезэрис

У леди Циайлисс была причудливая привычка сидеть летними вечерами на веранде, в те часы, когда спадал полуденный зной. Черная крепость Змаиий — обитель злобного колдуна Мейтлина, отпугивала живых и привлекала мертвых, что частенько приходили к ее высоким стенам. Циайлисс ждала их с нетерпением и интересом, вглядываясь в тяжёлую муть лилового до черноты, удушающе-летнего сумрака. И они приходили. Их было много. Тонкие, невесомые — таких было большинство, то были духи людей, некогда живших под высоким небом этой чудной земли. Они были рабами Луны, мрака и тлена — выходили из могил в тот час, когда догорал последний закат и осыпались кровавые осколки огненного протуберанца на рубеже густой ночи. Леди Циайлисс ждала их изо дня в день, в одном и том же месте, под сенью восточного клена. На расписных, тонких блюдах дымился восторженным холодком сладкий лёд, щедро сдобренный густым фруктовым сиропом. Духи приходили безмолвным, перламутровым мороком, тонким, как тяжёлая меланхолия плиссированных рукавов. От их могильных шагов холодела трава, а дольки полупрозрачной дыни и матовой, нежно-розовой, как румянец, клубники заветривались и вяли. Леди Циайлисс смотрела прямо перед собой, ласково улыбаясь, смотрела, но не видела ничего. В ее широко раскрытых глазах отражалось вечернее небо с россыпью мелких звезд. Духи подходили неслышно, собираясь вокруг нее в тонкие хороводы. Они все прибывали и прибывали, пока струи вечернего ветра, горячего и знойного, пышущего спертым теплом, не замирали в кронах деревьев, напоенные холодом и тишиной. Циайлисс, казалось, ждала. Временами ее тонкие, слабые руки поднимали глубокую лилию-чашку, слишком тяжёлую для полупрозрачных пальцев и стеблеподобных запястьев, увитых синими венами. Остывший чай давно покрылся корочкой льда и обжигал губы. Циайлисс не произносила ни слова, глядя в мертвые лица, сквозь которые просвечивалась и ссыпалась душная летняя ночь. Она сидела перед ними — одинокая и таинственная, более таинственная и непонятная, чем они. И это потому, что они уже были мертвы, с ними все было ясно, а она казалось живой, пусть и болезненной, изможденной до предела, почти красивой в своей худобе и слабости. Тугие черные кудри выбивались из несложной прически и свивались на тонких плечах ядовитыми змеями. Циайлисс молчала, глядя на загробных гостей, молчала, будто не боялась или не видела их, не ясно, что именно. На столе, возле тарелки с расплывшимся льдом, покоился сложенный вчетверо платок из шелка слоновой кости. Отороченный кружевом край был землисто-бордовым от запекшейся крови. Лунные гости шептались, и Циайлисс, глядя на них, не видела никого, но ужасалась, познавая невольное страдание мира. Она знала, может быть, от того, что была теургом — расслабленной, посвященной в тайны небесного. А может, была иная причина. В селеньях ходило множество слухов о прекрасной Циайлисс и Мейтлине-чародее, но никто из людей не знал правды. А она видела мир, с тех пор, как То, что Сотворило все Сущее в Нем, дало ей видеть и слышать. Циайлисс безмолвствовала, а в лицах духов видела страшное в обманчивой простоте лицо маленькой девочки в поношенном платье. Та девочка была Им, была Ею, скрывшимся от Мира в хитром уборе невинности. Демиуржеское создание, породившее Мир, умело притворялось ребенком, и смертные не запоминали его — мало ли беспризорных детей бродит по свету? Но мертвые, часть единой природы, отражали его, Благого Отца, создавшего небо и звёзды, пробудившего Чувство на Севере и проклявшего Любовь на Востоке. А ещё они отражали Другую. Другая появилась недавно, и леди Циайлисс сперва не знала ее, пока не почуяла — Мир изменился. Мир стал женщиной, любимой и своенравной, сильной и независимой, как ворожеи из диких земель, славные в управлении с огнем и мечом. Мир приобрел черты Той, кого любил Великий Создатель, с кем был связан кровью и Вечностью. Циайлисс слышала о Ней только раз, ветер принес на кончиках крыльев песню хвалы, спетую Ей на рассвете веков устами древнего бога. Рука Циайлисс нащупала альбом с серебристым тиснением по краям. Последняя заполненная страница хранила в себе руническую запись Песни, принесенной ветром. Слова из нее выветрились. Циайлисс провела пальцами по странице и медленно, будто с усилием вывела: <i><center>Там, за дальним отрогом великой горы, Где иной раз под терпкой луной Духов тонкие тени творят до зари... Она не успела докончить. Упала и разбилась со стуком лилия-чашка, расплескав остатки стылого чая и обдав подол светлого платья горстью стыдливых чаинок. Мир нахмурился и потемнел, задрожал. На востоке занималась плаксивая буря, бледно-лиловая, как цветок, в середине, иссечения следами молний, как шрамами от тяжёлой плети. Каждая былинка дрожала. Циайлисс подняла голову и поглядела в тяжёлое небо, окаймленное внизу волнами крон неприветливо-холодного сада. Духи пропали, будто их не было и в помине. Между тем, в самой глубине черно-бордового неба поднялась холодная мгла, и в протуберанце ядовитого света возник косой росчерк ослепительной молнии. Гроза разрасталась, несла свое тучное тело, ливень и буйство звука с кроваво алеющего юго-запада. Она была уже близко. Хлестала плетьми ледянистой воды, гремела и распалялась, готовясь излиться на мрачно темнеющий Змаиий. Со скрипом открылась дверь, и на веранду вышел колдун, молодой и прекрасный страшной красотой проклятых и Великих — как в молоко опущенный, светлый до белизны в волосах и ресницах, с родниково-голубыми глазами. То был Мейтлин Трезэрис. И тут же, будто сорвалась невидимая струна, с грохотом пролился в черную ночь горячий, июльский дождь. — Сестра моя, — бормотал чародей, обнимая леди Циайлисс и увлекая ее за собой. — идём же, идём скорее... Буря повредит твоему душевному равновесию. Я боюсь за тебя, милая, дорогая моя! Они оба ушли, а альбом так и остался лежать под дождем, беззащитно развернутый и раскрытый. Дождевые капли пятнами расползались по бледным страницам, и голос Мира глох в звоне их минутного хохота.