Зависть выше крови

      На то, чтобы оправиться достаточно у нас ушло две недели. Как только я отоспался от тех двух дней полных неприятных приключений, сразу сел за письма к его величеству и к главе нашего отряда рыцарей. Эти письма дико били по моему самолюбию, ведь мы сами разбахвалились и попросили отправить нас одних на задание, а теперь Хайтам полуживой, у меня нога в пограничном состоянии. Еще и не известно, насколько опасны укусы тех волков, вдруг какое-нибудь бешенство подцепил. Но пришлось написать все, как есть: мол, просим небольшой отпуск ради восстановления. В конце письма для главы отряда я приписал еще просьбу успокоить Люмин, потому что знал, что она, узнав о моих неудачах изведется, как это однажды было и со мной, когда она во время похода оступилась и рухнула в ущелье, переломав ноги.       Отослав гонца, я стал выхаживать Аль-Хайтама. Ох и нелегкая же это была работа. Сколько ворчания я услышал по поводу того, что я ему к черту не нужен со своей заботой, сколько по поводу того, что я без его ведома отправил отчет вместо того, чтобы ехать назад в родной город. Если бы не мой природный оптимизм и чувство юмора, я бы его уже трижды задушил или утопил в бульоне.       Но все же он был не таким уж и плохим собратом по бедствию. Я всегда, когда чего-то боялся или что-то меня удручало, старался избегать причины, поэтому о своих небольших ранах старался думать как можно реже, из-за чего легко забывал о лекарствах. Но зато Аль-Хайтам, стоило мне приступить к хлопотам о его боке, начинал забрасывать меня фактами о медицине и трезвыми заключениями о моем кретинизме. В первые разы я отшучивался, потому что не понимал, к чему он ведет, но вскоре, видимо, смирившись с тем, что я тугодум, друг просто перевесился с кровати и задрал мою ногу. Чтобы забыть о своем страхе лишиться конечности наверняка, я наплевал на совет местного лекаря и держал ее в сапоге — так я не видел толстой повязки, которая все время была пропитана сукровицей.       Аль-Хайтам знал, что надо делать для лечения моей ноги, когда лекарь приходил в последний раз, он был уже в сознании. Поэтому по-хозяйски он принялся разматывать полотно повязки.       — Что ты делаешь, отвяжись, — я попытался взбрыкнуть, но он грубо рубанул меня по колену так, что я чуть вокруг спинки стула не обвился от боли. — Ты даже котят не подбираешь на морозе, с чего к моей лапе полез!       — Кавеха хотели заколоть, этот доходяга не мог на ноги подняться, — он не отрывался от своего занятия.       Я замолк. Мне стало неловко. Я вспомнил наших лошадей. Если нам с Люмин Мрака и Светило подарил отец в честь вступления в ряды рыцарей, то Аль-Хайтам долго работал, чтобы купить себе хорошего коня. А по итогу на одной из ферм, присматриваясь к коням, увидел Кавеха, лежащего плашмя рядом с людьми, которые спорили: умертвить его сейчас или немного выходить и отправить на водокачку.       Никто тогда не мог понять, почему Аль-Хайтам, который даже не понимал обычных любезностей, что уж говорить о чувствах, которые камням неизвестны, отдал все накопленное за эту доходягу, у которого передние ноги шли дугой. Но он старательно его выхаживал и воспитывал. И вышло так, что к трем годам коня все завидовали его владельцу. Они были друг для друга очень важны. Кавех просто, как щенок, был готов просто ходить за хозяином, а самого Аль-Хайтама я не раз находил читающим в стойле своего коня. Понимаю, насколько ему тяжело, если я не могу без сжимающегося сердца думать о своем бедном Мраке.       Ладно, пусть лечит меня, если ему от этого станет легче. Старательно и аккуратно он промочил мою рану отваром и нанес мазь. Я все время старался не смотреть на свою голень, меня мутило от одно мысли, что если станет хуже, ее просто отсекут, а я лишусь шансов на то, чтобы стать верховным рыцарем.       — Спасибо, что не бросил, — Аль-Хайтам не отрывался от заматывания раны. — И вытерпел мое нытье. Ты достоин того, чтобы стать верховным.       — Боже, дружище, что с тобой сделали те женские платье, под которыми мы укрывались от холода? Я сейчас расплачусь от твоих трогательных речей, — я рассмеялся, но мне тут же стало неловко. Ну вот почему мой длинный проклятый язык лезет наружу в те моменты, когда человек говорит то, что ему явно нелегко произносить? Он может, впервые открыл то, что у него на сердце.       — Поправляйся, пожалуйста, — сказал я тише и запрокинул голову, чтобы он не увидел моего смущенного лица.       Но все наши тревоги были напрасны. Через 4 дня и отек с ноги стал проходить, и Аль-Хайтам поднялся с постели. Я понял, что еще дня 3-4 и можно будет потихоньку отправляться домой, поэтому стал потихоньку выспрашивать о конях или повозке, на которой можно было бы вернуться. К тому же вернулся гонец с деньгами, поэтому я смог и расплатиться за лекаря, и хлопотать о будущем. Коней, за которых мне не было бы жалко отдать тех денег, которые у меня были, я не нашел, поэтому было решено ехать на наемных.       Пока я решал бытовые вопросы, Аль-Хайтам уже взялся за меч и вновь стал убивать дни за оттачивании навыка пинания своего клинка. Я не шучу. Он был единственным рыцарем, который при должном пространстве, мог подбросить клинок и в прыжке задать ему то направление, где находился враг. Никто на такое безумие не решался, потому что в случае неудачи можно было остаться безоружным, а это в пылу битвы равнозначно поражению.       Иногда я приходил, чтобы посмотреть на его тренировки. Сидя на каком-нибудь раскромсанном манекене, я пристально наблюдал за тем, как он раз за разом подкидывает во вращении меч, потом сам взметывает свое могучее тело и силится попасть носком сапога по навершию. Поражаюсь, как он еще до этого момента не помер, потому что за все то время, что я сижу здесь, он не попал ни разу, а меч несколько раз приземлялся ему то на плечо, то на ногу. И это вдвойне странно, ведь до этого, когда я проходил мимо, ясно видел и слышал, как он четко подпрыгивает с гиканьем отпинывает клинок и тот грубо и небрежно пронзает насквозь самодельное чучело. Сейчас же под моим пристальным надзором у него ничего не выходило.       Спустя неделю после нашего злоключения мы наконец отправились домой. Черт возьми, это была худшая поездка в моей жизни! Я не знаю почему, но ни разу я еще не испытывал такой неловкости, молчание было до невыносимого неуютным! Аль-Хайтам был каким-то суетливым: то пытался меланхолически смотреть в окно, то прятался за книгой (нагло стыренной мной в одной из библиотек города), то открывал рот, чтобы что-то сказать, но обрывал свое намерение. И все время хмыкал! Нет, не высокомерно или удивленно, а так, словно прочищал горло или принимал что-то к своему сведению. От этой напряженной обстановки мой фонтан словоблудия заткнулся так, что я побаивался даже смогу ли я дальше язвить и шутить по жизни.       Как я был рад пересечь ворота родного двора замка. Это избавило меня от необходимости размышлять о неловкости. Вполне себе бодро я выскочил из нанятой кареты и огляделся, вдыхая знакомый каменный запах. Как вдруг со стороны общежития раздался отчаянный вопль какого-то товарища:       — Итэр, беги! Черт тебя дери! Она тебя убьет!       От испуга я крутанулся вкруг себя, словно собака, гоняющаяся за хвостом, и увидел опасность. Люмин, не переодевшаяся со смены, в латах и с обнаженным мечом вышагивала ко мне, опустив голову. У меня все внутри похолодело. Знал я, что будет дальше. Это называется: «не помер, так я тебе помогу».       — Люмин, милая, — я отступил на ватных ногах и чуть не рухнул. Хоть бы подарок какой привез, чтобы усыпить ее темную ауру, в которой можно трусы красить. — Давай не будем спешить в действиях!       — Самовлюбленный болван, — ровным и спокойным голосом произнесла она. Теперь я точно знал: живым мне не уйти, она слишком нервничала в эти дни.       — Люмин, я с трудом выжил и дальше хотелось бы жить! Аль-Хайтам, спаси меня!       Больше в шутку, чем по-настоящей необходимости, я спрятался за широким телом друга. Люмин подошла к нам вплотную и попыталась обойти Аль-Хайтама, но тот повернулся, продолжая закрывать меня.       — Уйди! — если до этого шанс на милость еще был, то теперь он испарился, голос Люмин стал мрачнее, чем имя моего почившего коня.       — Нет, — Аль-Хайтам набычился, склонив голову и скрестил руки на груди.       На мгновение я высунулся на него и ляпнул:       — Ставлю на Аль-Хайтама!       И тут же моя броня пала. Люмин обогнула его и со всей силы хватила меня по затылку рукой в железной перчатке. У меня даже искры из глаз посыпались.       — Это… Твой платок почил смертью великого! — если уж получать, то разом и за все.       Люмин занесла руку вновь, но внезапно Аль-Хайтам перехватил ее запястье и легко приподнял ее над землей так, что она висела словно обезьянка на ветке.       Вот тут уже я растерялся, честно, не знаю, как надо было выходить из этой причудливой ситуации. Но на наше счастье о нашем прибытии доложили королю и нас потребовали для отчета.       Прежде чем последовать за посланником, я крепко стиснул в объятиях Люмин и прошептал:       — Прости, что заставил поволноваться!