Прометеус

До пробуждения осталось: 1 год 11 месяцев 8 дней 11 часов 53 минуты

      — Несколько месяцев… Просто отсутствуют. Страницы вырваны. Мне продолжать?       Луна откидывается, борясь с сонливостью и сжимая кулаки от боли в мышцах. Одновременно она хочет спать, но при этом не может сомкнуть глаз. Её тело перенапряжено, а холод всё еще здесь. Рядом, его можно пощупать.       — Да, может, там будет хоть что-то о том, что именно происходит со мной.       — А если ты ничего не узнаешь?       — Должна быть хоть какая-то зацепка.       Джинни поднимает брови и поправляет волосы, откидывая пряди за плечи. Откашливается, разгибает стороны дневника. Луна наблюдает за тем, как двигаются её аккуратные губы. От неё веет теплом и жизнью: хочется притянуть к себе, коснуться щек и согреть руки.       Октябрь, среда, 1980 год.       Пандора предложила сделать хотя бы что-то для тех, кто не сможет уйти, как мы. Спустя несколько недель я смог вывести новый сорт красного дезариума. Его свойства напоминают свойства морфина. Возможно, это поможет заглушить боль при ритуалах. Мы высадили небольшое поле у моей хижины.       Я часто думаю о том, как абсурдна и жестока глупость. Будь асы хотя бы капельку умнее, они бы не допустили происходящего. Я стою перед сложным выбором: спасти себя и Пандору, нашего будущего ребёнка, или же прекратить страдания людей, никак не связанных со мной?       Признаться честно, я даже не уверен, что люди желают спасения.       Я не знаю, что делать.       Пандора сказала, что если мы не сделаем этого, то тяжесть решения ляжет на следующие поколения, в том числе на нашу дочь. Как же абсурдно это звучит, она даже не родилась.       Оставаться нам нельзя ни в коем случае. Будучи королевской крови, она обязана пройти ритуал. Только Пандора не хочет стать одной из «плакальщиц». Увы, цена велика. Либо моя жизнь, либо жизнь ребёнка. Я всегда склонялся к побегу, но после увиденного в пещере, после несовершенного уверен в своём решении. Пандора говорит, что они будут её преследовать, что нельзя просто так нарушить порядок вещей. Будто мир не чистое проявление хаоса. Мне приходится часто успокаивать её, убеждая в обратном. Банши непредсказуемы, но не могу понять, как можно… Не важно, что они делают. Сейчас нет времени думать об этом. Важно другое: наша с Пандорой безопасность.       Мы так и не смогли понять, как именно работать с проблемой исчезновения их магии. Возможно, «дезариум» с подобными свойствами требует специальных условий выращивания. Единственное, я пока не совсем понимаю, каких. Хотя у меня есть догадка. Дикая, сумасшедшая догадка, но мне бы не хотелось, чтобы кто-то узнал её. Некоторые тайны никогда не должны быть раскрыты.       Я хочу верить, что мои действия не повлияют на будущее. Я верил, что мои решения не несут столько значения. Они не должны нести столько значения.       Или же это иллюзия, и зря я тешу себе надеждой, что выбор маленького человека — капля в океане. Пандора не согласна — её видения доказывают обратное. Вот бы это работало и в обратную сторону. Я бы хотел, чтобы выборы хороших маленьких людей меняли курс будущего. А так кажется, что единственное, что влияет на нашу жизнь, — желания плохих.       В деревне ходят слухи, что младшая сестра Пандоры призвала с континента человека — могущественного тёмного волшебника. Ужасно агрессивная женщина. Она недолюбливает меня. И ненавидит Пандору, потому что та первая в очереди на наследование. Я догадываюсь, кто это. Это ещё одна причина, почему побег лучше, чем борьба.       По сей день я остаюсь маленьким человеком-скитальцем в бескрайнем море жизни, ищущим ответы. Я нашёл то, чего желал, но это не подарило мне облегчения.       Я всё ещё думаю о смысле. Наверное, смысл — любить. Это единственный ответ, который меня устраивает. Единственное, что позволяет примириться с тем, чего я не сделал. И чего не сделаю.       И сейчас я впервые думаю, что люблю. Для меня это чуждое, незнакомое чувство, но оно заставляет задумываться — существует ли что-то более важное?       Есть ли в мире аналог любви?       Я не думаю.

До пробуждения осталось: 1 год 9 месяцев 30 дней 12 часов

      Когда Драко поднимает глаза к небу, его первая мысль — этой дыре ночь подходит гораздо больше, чем день. Солнечный свет делает обстановку ещё более унылой: угольные острые камни, болотный мох, туман и отсутствие блядской надежды. Коса Грейнджер болтается из стороны в сторону, пока она протискивается между сужающихся скал. Аска, с каждым днём всё более напоминающая живой труп, семенит где-то впереди: она долго ведёт их в горы, петляет и молчит, как дохлая рыба. Драко напрягается от её присутствия: слишком подозрительны её попытки завоевать доверие. Не после самоубийственного представления неделей ранее, и уж тем более не тогда, когда он чуть было не перепутал свою мать с людоедской тварью. Они преодолевают щель в скале и выходят на выступ с тёмной дырой — пещера. Порыв ветра, и холодные капли царапают лицо, попадают за шиворот. Грейнджер произносит заклинания, и его осушает волна тёплого воздуха. У неё забавно съезжаются брови: Гермиона сосредоточенно создаёт отталкивающие чары, и дождь ненадолго прекращается. Хотя Драко всё ещё кажется, что где-то за углом роятся дементоры — из-за этого тишина внутри него растёт. Ворон стражницы взмахивает крыльями, переставляет когтистые лапы и громко каркает. От резкого звука изо рта вырывается ругательство.       Грейнджер подходит к камню, осматривая выкорчеванные ржавые цепи. Проводит по ним пальцами. Драко думает, что, несмотря на грязные спутанные волосы, обветренные губы и мешки под глазами от адской усталости, она всё равно выглядит трогательно. Он усмехается от своего желания прижать её к груди, закрыв то ли от ветра, то ли от могильной тишины этого места. Его желание трогать Грейнджер в последнее время выходит из-под контроля. Ему надо немедленно приструнить его.       Ворон перелетает к ней, усаживается на плечо, и её тонкие пальцы поглаживают его туловище. Почему Грейнджер так любит заводить дружбу со всякими тварями?       Тут рядом с этим обтёсанным камнем в его груди рождается двоякое ощущение: будто Грейнджер перед ним — она и не она одновременно.       Это похоже на дежавю, но остаётся упущенная деталь. Он никак не может вспомнить её. Словно он смотрит на образ, а не на человека. Какой бред он только несёт…       — Это место выглядит заброшенным. Оно должно нам что-то объяснить, Фрия? — хмурится Гермиона и, как обычно, складывает руки на груди, занимая строгую осуждающую позу. — Что тут написано?       — Val Prómeþeifs, — мрачно мычит стражница, когда Драко подходит ближе к Гермионе, бросая взгляд на руны. Очень похожи на те старые, с которыми Грейнджер мается вечерами, пока он наблюдает за ней исподтишка. — Mitt val, — шепчет аска, накрывая рукой живот и касаясь арки пещеры. — Ég verð að sýna.       — Серьёзно? — нетерпеливо бросает Грейнджер, поднимая палочку, и стражница пугливо сверкает глазами в её сторону. — Ты отлично знаешь, что мы не понимаем твоего языка. Я использую заклинание.       — Не смей швыряться в меня тем, что ты украла у нас, — шипит стражница, и Драко дёргается вперёд, чтобы закрыть Грейнджер. Через секунду лицо стражницы расслабляется, теряя страшный оскал. Она снова выглядит испуганной и истощённой и выдаёт: — Прости, волшебница. Я не могу это контролировать.       — Там явно было имя «Прометей», не так ли? — уголок губ сам по себе тянется вверх, когда он понимает, что угроза ушла. Грейнджер обращает к нему вопросительный взгляд. Драко же пытается передать акцент аски. — Prómeþeifs.       — А он тут при чём?       Если бы у него было хоть малейшее понимание. Проклятие. Почему они постоянно возвращаются к этой дрянной истории?       Ему вспоминается, как длинными вечерами усталая Нарцисса с раскрытой книгой на коленях убирает волосы с его лба. Из-под ресниц он наблюдает, как тёплый свет от ночника освещает её красивое лицо, пока она зачитывает ему строчки, а он повторяет их. Позолоченный форзац книги блестит, а таинственный мир страниц затягивает, чтобы усыпить его.       — Потом огонь я дал несчастным людям, — его задумчивый голос разносится по утёсу. — Огонь — недолговечным существам?       — При чём тут Эсхил? — морщинка между её бровей выделяется сильнее.       Драко бросает взгляд на камень с рунами и чувствует, как в голове крутятся мысли, собираясь в единую канву:       — И, людям помогая, сам на пытку шёл. Не думал, правда, что такая выпадет.       — Малфой…       Крылья ворона издают глухой звук, когда он взлетает и возвращается на плечо стражницы. Грейнджер опасливо осматривается вокруг. Драко чувствует, как пряди щекочут щёки.       — Мне пытка — чахнуть на утёсе каменном, Над пропастью повиснув средь пустынных скал.       Грейнджер сглатывает, когда он заканчивает читать стихи. Бледные глазища стражницы опускаются вниз, черты лица напрягаются, а ему остаётся прокручивать легенду в голове. Драко думал, что забыл её. В конце концов, кто помнит детские сказки, не так ли?       — Тебе не читали подобное в детстве на ночь, кудрявая?       — Я узнала, что Эсхил был волшебником уже после того, как закончила школу, — она заминается. — Ты думаешь, это… Ты же не думаешь, что он, Прометей, реально существовал?       Неловко.       Драко пожимает плечами и хмыкает:       — По мне, сказка преглупейшая. Хотя, может, она знает что-то?       Грейнджер переводит взгляд на аску, и та пятится, скрываясь в темноте пещеры. Жуткая девица.       Палочка Грейнджер поднимается, источает золотое сияние, а после он наблюдает, как в её руке пляшет огонь, освещая бликами лицо. Миг, и она тушит его. Глаза Грейнджер загораются. Она делает первый шаг по направлению к пещере, и он понимает, что ему придётся последовать за ней.       — Запомни: все искусства — прометеев дар, — произносит она, и Драко вспоминает огненный шар в руке. — Дар…       — Það sem er hulið verður að koma í ljós, — раздаётся голос стражницы из пещеры, и Драко прикрывает ладонью глаза от яркого свечения.       — Что, если дар — это магия?

До пробуждения осталось: 1 год 11 месяцев 8 дней 11 часов 45 минут

      Декабрь, среда, 1980 год.       Сейчас мы качаемся в шлюпке в море, пока ветер уносит нас вдаль от пережитого ужаса. Ночь дарует укрытие. Ночь спасает нас от погони судьбы. Мы приняли решение. Пандора сказала мне, что курс будущего изменился, но цена не заставит себя ждать. Я попросил её не использовать своих способностей. Как-никак мы начинаем новую жизнь, а она…       В ответ она бросила, что смерть всё равно найдёт её. Это лишь вопрос времени. От судьбы нельзя сбежать, и ей суждено умереть. Мы лишь откладываем неизбежное. Замечательно.       Мне страшно смотреть ей в глаза. Иногда они кажутся настолько бездонными, словно она видит сквозь меня. Будто меня не существует, словно я всего лишь часть огромной вереницы событий. Она разочарована, что я не согласился тогда в пещере. Но я не мог согласиться. Она не завершила ритуал, а значит, все ещё остаётся человеком, но иногда я задумываюсь, насколько сильна в ней зарождающаяся часть «плакальщицы».        Хуже её задумчивости только то, что сильнейший тёмный волшебник встретится с банши. Вдруг он сможет догадаться, о чём догадался я?       Если так, то реки крови потекут по скалам. И этот кусок земли станет единственным местом, где Дезариум выращивают на костях тех, в чьих венах течёт чистая магия.       Магия — избитая мечта цивилизации маглов. Одновременно с этим привычная, воспринимающаяся за должное вещь в магическом мире. Мне же непривычно осознавать, сейчас наконец мысленно дойти, что это не делает нас, волшебников, лучше или сильнее. Напротив, магия налагает ответственность. Возможно, рассказанное Пандорой в той пещере навсегда изменило меня. Когда-то очень давно мы потеряли шанс стать равными. Кто мы такие, чтобы определять, кто должен владеть этим даром? Мы никогда не были богами, чтобы распоряжаться им в одиночестве. Был ли Прометей прав, решив уравнять нас? Не знаю как и не знаю, была ли достойна любимая, пошедшая против него, такой участи.       Он хотел дать им силы разрушить этот мир или созидать в этом мире? Наверное, на этот вопрос нет простого ответа. Справились бы они, если не можем справиться мы? Как человек, маг или волшебник, может выдержать подобную ношу, если он даже не понимает себя? Справятся ли наши дети с тем, что им предстоит разрешить? Утратят ли они шанс, как утратил я, или воспользуются им?       Да, магия — худшее проклятие, но в то же время — ценнейший дар. Вот такое противоречие.       Видимо, только потеряв способности, волшебники способны осознать их истинную ценность. Видимо, тут магия всё же куда ближе к свободе, чем кажется. Тем не менее, магия не должна дарить свободу от смерти. Баланс должен поддерживаться.       Мы, маги, постоянно играем со смертью в прятки, надеясь, что сможем избежать её, и каждый раз проигрываем. Слава Мерлину, что у нас есть возможность проигрывать. Прометей обрёк банши на вечную жизнь без магии именно из-за этого, не так ли?       Их участь стала его участью. За то, что они лишили его права отдать дар, природа прокляла их на вечное скитание.       Магия — неуправляемая сила круговорота жизни. Естественная сила жизни, смерти или рождения есть магия, а после предательства мы вынуждены ограничивать себя. И если баланс будет нарушен, то придёт время, как верит Пандора, когда жизнь восстановит его.       Глупец тот, кто думает, что сможет помешать этому. Если забрать слишком много, то и отдать придётся достаточно. На каждый ужасный конец приходится новое светлое начало.

До пробуждения осталось: 1 год 9 месяцев 30 дней 11 часов 30 минут

      С детства Гермиону привлекает огонь: когда она смотрит на пламя, её удивляет, сколько оно может принести — тепло, силу, жизнь, — и сколько отнять. В Хогвартсе она тренируется в чарах, играя с пламенем. Когда оно колышется в банке, в груди зарождается триумф. Этот акт позволяет ей поверить, что любая стихия, даже самая хаотичная, может быть приручена. Взрослея, она учится не обжигаться пламенем, а управлять им. Ей доставляет удовольствие ставить себе новую планку, поэтому к двадцати трём у неё получается сочетать изолирующие и стихийные чары в ладони.       Гермиона думает о том, что до квантовой физики люди не понимали роль огня. Она думает, как меняется парадигма, когда магловская наука открывает цепную взрывную реакцию и огонь угрожает пожрать всё, что есть в мире. Так люди учатся управлять огнём: контролировать квантовую реальность и страшиться её. Гермиона думает, что магия всё равно что ядерная бомба. Будущее, воображаемое ей, приобретает трагическую картину. Хотя каждая радикальная инновация требует переворота сознания. Возможно, она должна верить в лучшее.       Но сияние, исходящее из выбоины, не похоже на огонь. Золотые искры отскакивают от сердцевины скалы, образуя свечение. От него исходит тепло, но не то, которое чувствуешь в жару, а, скорее то, которое рождается в груди, когда хочешь произнести заклинание. Щиколоток касаются цветы, но это не серые бутоны, похожие на человеческую кожу, и не красные, от которых немного ведёт голову. Нет, эти бутоны фиолетовые. Очередной вид «Дезариума», но почему здесь, в скалах, где минимальна растительность? Этот оазис выглядит странно в такой враждебной местности. Это вызывает недоумение. Её взгляд возвращается к источнику сияния, и она наблюдает, как стражница прикладывает к нему костлявую руку. Запястье увеличивается, обрастает кожей и розовеет, и Гермиона охает, а Малфой рядом с ней поджимает губы и сводит брови.       — И жизнь славна та, что прожита ради других людей, — выговаривает она, убирая руку от стены пещеры. Ладонь сразу же возвращает привычный вид: сужается и дряхлеет.       — Ты говоришь про Прометея? Это… — Гермиона снова смотрит на колышущиеся цветы, их лепестки постоянно двигаются: раскрываются и снова закрываются, словно манят прикоснуться и довериться им. — Это его могила, не так ли?       — Мы предали нашего отца, оставив его ради нашей матери, — тихо шепчет Фрия. — Хотя его воля… Мы убили его.       — Убили его? — растерянно говорит Гермиона. — Вы… Вы же не приковали его к скале, как в мифе?       — В давние времена в скалах цвели сады, а ручьи омывали наши берега. Мы жили в согласии. Природа дарила благо. Наши отец и мать любили друг друга, а мы, их дети, купались в любви.       — Что же случилось?       — Прометей захотел поделиться благом. Он захотел, чтобы все, нам подобные и обычные, делили благо. Он хотел принести благо в дар. Отец смог сделать его, но мать воспротивилась. Дети разделились, бранились. Были те, кто хотел отдать благо, а другие думали, что его надо хранить. Что благо опасное, носит беду.       Стражница останавливается, и на её лице застывает мучительное выражение:       — Но те, кто любил мать, послушались её и совершали ужасное. Они похитили Прометея и его дар. Они его мучили, истязали. Вороны жрали его плоть, а мать наблюдала за его страданиями и плакала. И там, где падали её слёзы, образовалось нечто тёмное, ужасное и плохое — источник бед, обратная сторона. Вход к берегу. Но мы так и не смогли достать его дар.       — Ещё бы, — тянет Малфой, и Гермиона толкает его локтём, чтобы он закрыл рот.       — Дар был в его крови, и хотя мы выкачали каждую каплю, так и не смогли достать дар! Пока он истекал кровью, над его телом распускались цветы, — стражница проводит рукой линию в воздухе, указывая на поле. — И эти цветы лечили раны и хвори, но никогда не дарили благо. Благо больше было нельзя забрать.       — Почему?       — Убив ради блага, мы нарушили обещание. Мы забрали слишком много, но никогда бы не смогли столько отдать. Мы забрали то, что нам не принадлежало. Мы взяли дар силой, а за это жизнь прокляла нас. Те, кто любил Прометея, покинули нас. Для них судьба была тяжела, но они научились управлять ограниченным благом, — она косится на палочку в руках Гермионы. — А к тем, кто измывался над его телом, от слёз матери приходило бессмертие и предвидение. Мы потеряли свой берег. Обмен — кровавая жертва.       — Не худший исход при вечной жизни, — бурчит Малфой, перебивая её. На что стражница резко оборачивается к нему. Золотое сияние делает её кожу тошнотворно коричневой. Тонкие веки сужаются, и она шепчет:       — Ты знать ничего не знаешь, волшебник. Они сплели новый порядок, чтобы противостоять балансу. И ради этого… — рука ложится на живот, и она прикрывает глаза. — Бессмертие мучительно, если знаешь о грядущем.       — Почему это? — усмехается Малфой. — По мне, так вполне выгодный обмен.       — Только магия может противостоять времени, менять. Магия — сила жизни, а всё остальное… — она приоткрывает рот, и её голос теряется, становится невнятным. — Нельзя нарушать баланс… Мы нарушили, нарушили баланс. Мы убили, мы убиваем, чтобы даровать себе магию.       — А что в скале? — говорит Гермиона, указывая на прожилки золотого в щели. — Я видела, что стало с твоей рукой.       — Его душа, — шёпот заглушает гром, и Гермиона резко оборачивается, наблюдая, как небо озаряет молния.       — В прямом смысле его «душа»? Как это?       — Магия сделала так, чтобы никто из нас не мог прикоснуться к благу. Чтобы его получить, надо, чтобы кто-то из обычных пожертвовал.       — Обычных?       Фрия отводит взгляд и шепчет:       — Ekki tíminn. Ekki núna.       — Клянусь Мерлином… Ладно, чем пожертвовать? — настойчиво говорит Гермиона, и стражница пятится, прижимается к пещере спиной и прячет глаза.       — Пожертвовал чем, Фрия?       — Ekki núna. Ég get ekki talað.       — Зачем ты привела нас сюда, если продолжаешь давать загадки?       — Волшебница должна знать, — испуганно шепчет она. — Волшебница должна знать, но не сейчас… Не сейчас. Волшебница узнает сама.       — Что я должна знать, Мерлин? Говори!       — Грейнджер, мне кажется, она скорее спрыгнет с утёса, чем скажет тебе что-либо.       — Заткнись, Малфой. Фрия, что я должна знать?       — Дар лечит, — произносят её бледные скукоженные губы со шрамами, и она исчезает в воздухе.       Волна гнева поднимается внутри Гермионы, и она не может бороться с ней, издавая яростный возглас.       — Чёрт! Чёрт! — вскрикивает Гермиона, разводя руками. — Какой же абсурд!       — Ты слишком давишь, Грейнджер.       — Замолчи.       Малфой закатывает глаза, а после присаживается и склоняется над цветами, рассматривая их со скептической миной. Гермиона хватается за голову, ходя по пещере, снова и снова возвращаясь взглядом к сияющей трещине в скале. Отверстие с золотым шариком вправду чем-то напоминает сердце.       Если это правда, и там спрятана душа Прометея… Хотя, какая душа? Это скорее зелье, эссенция или субстрат.       — Эти самые симпатичные. Да? Надо взять образец для патлатого, — Малфой срывает цветок. — И неплохо было бы записать те руны, мне нужен блокнот.       — Я просто не понимаю… Чего она хочет от нас? Она хочет помочь, так ведь? Но для чего?       — Она на сносях, Грейнджер. Разве это не очевидно?       — Это логично, но как ты сказал, ты должен принести жертву. Судя по её внешнему виду, она уже её принесла.       — Наверняка убила своего суженого, — морщится Малфой. — Может быть, она не хочет, чтобы её ребёнка укокошили? Ну так, ради предположения?       Гермиона останавливается:       — Ты… Ты, правда, думаешь, что они?..       — Но зачем-то же им нужны те дети, не так ли? Ты сказала, их там сотни. И как мы видим, они отлично справляются с магией, хотя наш общий предок, как мы только что узнали, лишил их этого. Думается, что половина жителей деревни даже не знает, откуда берутся способности. Или же верят, что это божественная воля грёбаной матери. Наверное, это очередной ритуал или что-то вроде.       Гермиона приоткрывает рот и прижимает пальцы к вискам:       — Клетки детей постоянно синтезируют магию до определённого возраста, поэтому вирус не влияет на них. Поэтому мы, молодые, всё ещё можем колдовать, тогда как люди старше… Боже… Неужели…       — Поток сознания. Прекрасно.       — Мерлин… И первый пациент был здесь, не так ли? Дин был в командировке, осматривая блок-пост, оставшийся после Пожирателей. Королева признала, что она заразила его. Зачем? Конечно, чтобы удостовериться, что эпидемия начнётся и без цветения.       — К чему ты клонишь, Грейнджер?       — Она сказала нам уйти до урожая на Бельтейн. Урожая. Урожая чего, Малфой?       — Урожая новых дементоров? — расширяет глаза Малфой и пожимает плечами. — Я не знаю. Может, тут как-то причастна та дракониха, которую ты лечишь? Может быть что угодно, учитывая, где мы находимся.       — Они постоянно заботятся о полях, все эти цветы, дотошное земледелие.       — Я думал, это нечто религиозное, нет? Часть обычая? Очередного блядского обряда — их никчёмное стремление тащить оленей в храм?       — Тогда в его хижине я видела серый цветок около окна.       — Гоблин, даже не напоминай о том ублюдке. Чтобы я ещё раз только послушал тебя… Хотя я постоянно совершаю эту ошибку.       — Я видела тот цветок, и ту кровь с потолка. У каждого цветка есть определённые свойства, да? — она приоткрывает рот. — Определённые свойства. Мы знаем, что красный цветок обезболивает, фиолетовые лечат, как она сказала, а что если… Боже, какая дура…       — Я неоднократно говорил тебе это, — Малфой встаёт и изгибает бровь, пока Гермиона пытается свыкнуться с озарением. — Не понимаю, почему ты настолько удивлена.       — Почему я не додумалась раньше?       — О чём, Грейнджер? — устало спрашивает Драко.       — Невилл сказал мне, что вирус распространяется по телу, как паразит. Что он напоминает споры, когда попадает в организм. Невилл сказал мне, что, возможно, он даже цветёт. Это вылетело из моей головы. Боже… Все эти поля… Драко…       — Ты меня пугаешь, Грейнджер, — откашливается Драко, когда она произносит его имя. — Последний раз, когда ты называла меня по имени, меня готовы были сожрать.       Гермиона качает головой, молча поднимая на него встревоженный взгляд.       — Ты же не думаешь, что все эти сраные цветочки — на самом деле смертоносное оружие, крестражи или артефакты или что-то подобное?       Плечи приподнимаются, и на лице Гермионы застывает виноватое выражение.       — О, нет! — говорит Драко. — Нет-нет-нет. Херня. Этого быть не может.       — Почему?       — Зачем им это? И как это возможно? Как они этого добились?       — Я не знаю, но… Тогда, во время войны, Лорд приезжал сюда? Ты был его переговорщиком, да? Он хотел землю, много земли, да?       — Да, но псих мёртв. И я уверен, что они не обсуждали, как выращивать гербарий.       — Как вернуть магию, — Гермиона указывает на стену с пульсирующей золотой жилой. — А в обмен… яд? Они предложили то, что умеют делать лучше всего. Ведь судя по местному населению, цветение не влияет на них, а напротив… Хм, вот это странно.       — Но как можно создать цветы, которые выпускают убойного паразита, Грейнджер? Это же грёбаная бессмыслица, нет? Это невозможно!       — Мы убиваем, чтобы даровать себе магию, — повторяет слова стражницы Гермиона, и в этот же момент её застаёт чувство первобытного ужаса. Пульс подскакивает, и она вздрагивает от макушки до пят. — Все эти дети… Я всё думала, зачем изолировать детей. Это же варварство! Такое насилие! Я имею в виду, это дети разных национальностей, не только дети местных! Их слишком много для такой маленькой деревни. Откуда они тут, что если… Другие страны…       — Всё тот же поток невнятности, — Малфой закатывает глаза, пока в её голове нестерпимо роятся мысли.       С каждой секундой масштаб догадки растёт, а вместе с этим увеличивается будоражащее безумное предчувствие.       — Мерлин, ты был прав.       — В чём?       — Только это не обряд. О Боже… О, нет… Какой ужас… — она хватается за голову, впиваясь пальцами в волосы. — Нам срочно нужно спуститься вниз. Нам надо проверить, правда ли это так. Надо взять этот цветок. Я…       — Грейнджер? — тянет Драко, останавливая её. — Я не успеваю за твоей логической цепочкой, хотя, честно, она не выглядит таковой. Я не читаю твои мысли. Вдохни, и давай начнём с начала, — его ладони сжимают плечи, пригвождая её к земле. — Чётко и спокойно просвети меня, до чего только что дошёл твой огромный мозг? При чём тут дети, при чём тут поля и Лорд?       Она несколько раз моргает, прежде чем нетерпеливо воскликнуть:       — Они буквально питают поля их кровью, вот откуда этот проклятый запах металла повсюду, Малфой! Кровь детей даёт банши магию, но не обычную, не привычную нам. Нереализованную магию, как сжатый, синтезированный в три раза обскур, понимаешь? До Лорда недолюди жили своей деревней и никого не трогали, убивали своих же и всё! Возможно, он рассказал им что-то, а взамен они дали ему оружие. Выгодный обмен в обе стороны. Они выращивают поля смертоносного вируса, получая неиссякаемые поставки источника — детей. Вот откуда паразит. То, что выпускают эти цветы… То, что получается на выходе, поедает наши клетки как паразит, но их же… Вот, откуда у аса способности! Если мы не остановим эпидемию, в мире магия будет только у одной группы существ! Вопрос только один…— она приоткрывает рот, оглядываясь на грозовое небо, а после шепчет: — Почему именно сейчас? Почему не раньше?

До пробуждения осталось: 1 год 11 месяцев 8 дней 11 часов 50 минут

      Сентябрь, пятница, 1981 год.       После долгих скитаний по разным странам мы наконец прибыли в Англию. Мать долго расспрашивала меня о Пандоре, и, кажется, она не успокоится, пока я не сочиню ей удобоваримую историю. В итоге я сказал, что Пандора родом из чистокровной семьи с востока Исландии. Придумал фамилию и то, что мать её умерла в младенчестве, а отец — недавно. Это её успокоило. Надеюсь, надолго.       Меня больше не мучает совесть. Я начинаю забывать о том, какие последствия принесёт мой выбор.       В газетах пишут, что война скоро закончится.       Дома чувствую себя отлично. Маленькая Луна премилая, похожа на розочку: любит копаться со мной в саду, пока я рассказываю ей о растениях. Пандора занимается частью экспериментов в теплице, но всё чаще я замечаю странный долгий взгляд в мою сторону. Так смотрят, когда прощаются. Мне не хочется думать об этом. Я прошу её перестать доверять видениям, предлагаю разработать зелье для Дезариума, а она лишь мягко вымученно улыбается.       Удалось договориться с одной из чистокровных семей о полях для выращивания Дезариума, но посмотрим, сколько посев займёт времени. Пандора говорит, что цветы с могилы Прометея помогут Луне приглушить способности, когда они проявятся. Думать об этом рано, но лучше подготовиться. Пандора говорит: «Дезариум» лечит любые симптомы, а его эликсир затягивает раны, если они не нанесены тёмной магией. Удивительный цветок, объединяющий в себе светлую и тёмную стороны. Как когда-то светлая и тёмная магия произошли от одного источника, семена «дезариума» способны лечить или же убивать. Всё зависит от человеческого желания. Баланс всё ещё держится, но придёт время, когда банши примут решение — Пандора боится этого. Мы не знаем когда, поэтому сейчас я наслаждаюсь недолгим счастьем. Его минуты бывают так скоротечны и так нужны в моменты, когда кажется, что солнце не выйдет из-за горизонта.       Мою веру в лучшее спасает любовь. Пока Луна и Пандора рядом, я способен сохранять надежду. Я думаю, что этот мир неведомым мне образом спасёт любовь. Банши не знают любви, они жертвует ей ради собственной силы. Глупая ошибка. Без любви нет смысла жизни. Человек, который любит, способен на многое.       Этот дневник — способ выразить моё желание. Я надеюсь, что в мире найдётся тот, в чьём сердце, несмотря на нашу историю, полную противоречий и конфликтов, спрятана любовь и к магам, и к обычным людям. Я надеюсь, что этот человек сможет сделать то, чего не сделали мы с Пандорой. Я надеюсь, что этот человек сможет сделать правильный выбор. Я не смог, хотя должен был. Я выбрал то, что хорошо для меня. Я спас свою семью, отсрочил кошмар и оставил дар нетронутым, хотя Пандора умоляла меня. Я не смог. Я поступил эгоистично. Я никогда не забуду, что произошло в той пещере, но я не жалею. Я ни о чём не жалею.       Я никогда не думал, что чаша Нантеоса существует. Дар должен быть передан людям по первоначальному замыслу. Иначе мир, каким мы его знаем, сгинет во тьме вместе с нашими магическими способностями.       Джинни заканчивает читать, а Луна снова смотрит в одну точку, будто зависает между двумя мирами. Она разглядывает пустое пространство перед собой так, будто там кто-то стоит. Когда Джинни окликает её, Луна выходит из транса.       — Твой отец знал о вирусе? — спрашивает Джинни, захлопывая дневник. — Почему он ничего не сказал?       — Хуже, — шепчет Луна в руку. — Я видела. Он знал, что я видела, но ничего не сделал. И ничего не сказал.       — Что ты видела?       — Я всё видела. Я не могла понять, что это. Будущее тогда ощущалось, как удавка на шее. До сих пор ощущается. Иногда я не могу дышать… Настолько воздух пронизывает смерть. Повсюду смерть.       — Так всё же ты видишь будущее?       — Это не… Не так просто… Мои видения волнообразны, и они постоянно меняются. Всё как будто происходит одновременно, — Луна трёт глаза, всхлипывая, и скукоживается в кресле. — Обычно я вижу варианты, когда кто-то умрёт. Иногда я знаю, как этого избежать. Сейчас нет. Сейчас смерть приближается с каждой секундой, Джинни. Словно каждый, каждый смотрит в пропасть. И я не могу ничем помочь. Так холодно…       Джинни откладывает дневник, ощущая тянущую резь между рёбер. Она борется с ощущением и подходит к Луне, садясь у её колен и обхватывая их. Та утирает слёзы, качая головой.       — Так ты банши?       — Я всё ещё не мертва, поэтому — нет. Наверное, для перерождения, как писал отец, нужно завершить ритуал.       — Что ты будешь делать?       — Попытаюсь найти больше информации. Я не верю, что моя мать единственная сбежала оттуда.       Её пальцы находят её пальцы. Сжимают, и на секунду их прикоснование не ощущается, как просто поддержка. Странное чувство, но Джинни отмахивается от него.       — Хорошая идея. Стой, но ты же… Ты же помогла мне в школе? — быстро задаёт она следующий вопрос, чтобы избежать неловкости. — Значит, будущее всё-таки можно изменить?       Лицо Луны омрачается и теряет детскость:       — Это значит только одно: был вариант, где тебе не суждено умереть, Джинни. Возможно, за тебя умер кто-то другой. Скорее всего, это был или будет тот, кто мне дорог.       — Что?       — Нельзя вмешиваться в судьбу. Мама предупреждала меня. Она сказала, что нельзя мешать естественному ходу вещей. А если мешаешь, то плати. Плати. Всегда есть цена.       — Ты думаешь, что твой отец мёртв?       Она не договаривает «из-за меня».       — Я не знаю, но я видела его.       — Как это видела его?       — Тогда в доме я видела его, Джинни. Я видела его, но это был не он. Это была его другая сторона. Словно с другого берега.       — Берега?       — У каждого человека есть берег. Или что-то похожее на него. Место, куда отправляется его душа, когда он умирает. У банши берега нет, оттого они могут быть на другой стороне. Они видят другую сторону, как иногда её вижу я. Они могут проникать в неё, передвигаться, приходить в видениях.       — Так твой отец умер?       — Я не знаю, — Луна начинает раскачиваться, и Джинни крепче сжимает её колени. — Гермиона и Малфой, я не предупредила их. Они в опасности в Исландии. Пикси и мозгошмыги, они могут умереть там. Им нельзя быть там.       — Подожди, Гермиона? — она повышает тон голоса. — С Малфоем? В Исландии? Как, если границы закрыты? И разве у него нет запрета на выезд из страны? Он же грёбаный… Как?       — Гарри перед отъездом отправил их исследовать область, откуда прибыл первый пациент. Он сделал Малфоя аврором, а Гермиону перевёл в свой отдел.       Как замечательно. Какие новости. Гарри сделал всё, кроме одного — отослать хотя бы одну весточку о том, где его носит с начала эпидемии. Прекрасно.       — Ничего себе.       — Это сделали они, Джинни.       — Кто они, Малфой и Гарри?       — Банши, это сделали банши. Я уверена, что они знали всё. Они всегда знают всё. Возможно, даже сейчас есть какая-то цель, почему их допустили туда только вдвоём. Почему мы не смогли с Невиллом войти, почему они запутали меня тогда?       Джинни резко встаёт с колен, ощущая волну гнева, поднимающегося от солнечного сплетения к лицу. От мыслей пухнет голова.       — Слушай, я могу оставить тебя ненадолго? Давай я отправлю к тебе Невилла? Он посмотрит за тобой, пока… Пока я улаживаю один вопрос, хорошо?       — Да-а-а, — голос Луны дрожит, когда она аккуратно приподнимается в кресле, опираясь о подлокотники. — Спасибо тебе! Невилл готовится к командировке. Он должен был спрашивать о разрешении на выезд.       — Я как раз направляюсь в Министерство.