Прометеус

      Семена высаживать при полуденном свете.              Опылять пыльцой диких фей два раза в месяц и поливать два раза в день.       Так просто, что ты даже не замечаешь, как маленькая клумба бешеных огурцов, заведённая в выручай-комнате, превращается в светлую просторную теплицу около Норы. Ты копаешься в земле целыми днями, перебирая руками стебли и обрезая сорняки. Желания использовать палочку не возникает, физическая работа помогает забыться, притупить боль от потери брата (в твоей теплице побег его цветка пока ещё не распустился), боль от безжизненных глаз матери и отсутствия улыбок твоего мужа. Квиддичная метла пылится в каморке под лестницей, пока ты смотришь, как распускаются мягкие жёлтые соцветия, напоминающие солнечных зайчиков, а длинные семена вертятся и плюются в попытках избежать жатвы. Раньше тебе так хотелось рассекать поле, вдыхая скорость и азарт в легкие. Сейчас же ты мечтаешь лишь о том, чтобы твои цапни перестали погибать от сезонных паразитов.       Совы ежемесячно приносят приглашения в команды по квиддичу, и на столе образуется толстенная стопка разбухших конвертов, которые ты не раскрываешь, складывая один за другим в стеклянную чашу. Мечта стать Холихедской гарпией больше не будоражит мысли, а лишь раздражает, противно жужжа над ухом и напоминая о том, что когда-то ты бралась за метлу, а не копалась по локоть в земле.       Иногда в теплицы заходит сонный Рон, приносит тебе чай в холодные дни и молча садится рядом. Иногда врывается суетящаяся Гермиона, рассказывая тебе об очередном суде в Визенгамоте: каждый приговор для тебя — доза экстаза, подбадривающая, но не достаточно сильная, чтобы пробудить тебя прежнюю. Гарри не заходит никогда, и в твоей голове пусто, как в обесточенном колодце.       Наступает твоё второе послевоенное Рождество. В эту зиму почти не бывает пасмурных дней, пустые улицы леденит морозное солнце. Когда-то многолюдный рождественский базар в Вестминстере становится развалом отшельников, куда приходят неприкаянные заблудшие странники.       Семена для выращивания новых цапней быстро заканчиваются, и ты сбегаешь под этим предлогом с невыносимого рождественского ужина. Мать кричит тебе вслед: «Немедленно вернись, Джиневра Поттер!»       В горло не лезет ни один кусок, когда ты видишь, что за рождественским столом пять стульев из девяти пустуют.       Перси давится пуншем под звук отодвинутого стула, скрип от которого варварски ворует у тебя все шансы избежать ссоры. Отец смотрит на колени, накрытые праздничными золотыми салфетками, будто стараясь не замечать, как женщина рядом вспыхивает пламенем хвостороги от твоего нахальства.       Тебе всё равно — будто из груди вынули сердце и забыли вставить обратно. Не имеет никакого значения, насколько мать взбесится или почему за столом ты сегодня одна, а не со своим новоиспечённым супругом.       Хватаешь ярко-зелёную шерстяную мантию, убегая под струяющийся снегопад.       Проходит ровно три секунды, когда удар ног о заснеженную землю отдает тебе болью в голени. Полупустой рождественский базар ожидал тебя — со всех сторон доносится: «Поттер».       Поттер, когда все салютуют бокалом.       Поттер, когда надо произнести благодарность за победу в войне.       Поттер, когда люди слушают утренние радиопередачи за чашкой кофе.       Поттер, когда детям покупают волшебные палочки. Поттер в Министерстве Магии, в Хогвартсе и на поле для квиддича.       «К Поттерам» — всё равно, что к Мерлину в замок. Стоит крикнуть «Поттер» на улице, как все готовы послать сноп красных искр вверх.       Джинни Поттер. Что может быть лучше, чем заполучить такую фамилию? Что может быть лучше, чем украсть сердце самого Гарри Поттера, избранного и спасителя магической популяции? Наверное, только быть самим Гарри Поттером.       Хмыкаешь от того, как, должно быть, каждому хочется быть тобой. Джинни Уизли-Поттер, сражавшейся на войне, стойко пережившей потерю близких и влюбившей в себя национального героя.       Идеальный брак. Вот, что пишет о вас Пророк каждую неделю в светских новостях. Гарри Поттер и Джинни Уизли — родственные души и лучшие друзья со школы.       Все эти определения далеки от того, что происходит между тобой и Гарри в последнее время. Стоя в Норе в июне прошлого года, ты думала, что будет как в сказке, — стрела в самое сердце. Вместе навсегда, пока смерть не разлучит вас. Ведь любовь — волшебная исцеляющая сила, способная заживлять любые раны.       Ведь так тебе говорили всю твою жизнь. И сказав: «Да», ты надеешься, что она излечит и твои.       «Всё поломано», — хрипло тянет Гермиона с опухшими глазами, делая несколько больших глотков домашнего вина. Она только что рассталась с Роном, а ты, смотря на её заплаканное лицо, вспоминаешь их тайные объятия у руин после окончания бойни. Ты думала, что ваши дети отправятся вместе в Хогвартс, будут махать из окна Хогвартс-экспресса и спорить о том, на какой факультет попадут. Сейчас Гермиона съезжает из Норы, а Рон отказывается даже упоминать её имя в разговорах.       Незаметно война меняет и тебя. В школе всё было невероятно просто: друзья или враги, боль или радость, любовь или ненависть, счастье или печаль. Или-или.       Но сейчас… ты испытываешь ненависть, смотря на себя в зеркало, и боль от того, что голос Гарри перестаёт вызывать в тебе хоть толику радости. Только усталость. И все должны быть счастливы, ведь всё наконец закончилось, но твоя печаль не даёт засыпать по ночам и радоваться каждому приходящему дню. Не даёт любить полной грудью человека, который отдал тебе сердце, пообещав быть с тобой в болезни и здравии до самого последнего вдоха и выдоха.       Сперва тебе кажется, что ничего не изменилось. Но каждый раз, когда он обнимает тебя за талию, садится смотреть магловский фильм или обсуждать повседневную чепуху, он не договаривает. Вы говорите и говорите. Однако рассказываете немногое. Вы аккуратно ходите вокруг да около, боясь разрушить пьянящие первые ощущения безопасности после постоянного угнетающего отчаяния. На самом же деле ни он, ни ты не имеете ни малейшего представления, как говорить о том, что произошло в этот бесконечно долгий год, пока вы были в разлуке. И это отдаляет вас, ведь рассказать Гарри — всё равно, что навсегда признаться себе, что война разжевала и выплюнула тебя. И ты перестала быть прежней, а значит, не можешь любить его по-прежнему. Будто между вами залегла широкая пропасть размером с Марианскую впадину, и, даже если закричать во всё горло, эту пропасть никогда не преодолеть.       Гарри злится на тебя, а ты на себя, и вы ссоритесь и кричите, пока не расходитесь по комнатам, обозлённые, непонятые и обиженные. Проходят дни, месяцы, и он перестаёт целовать тебя и невзначай касаться боков, а ты больше не тянешься поправить его вечно съезжающие очки. Вы больше не разговариваете.       Мысли мучают тебя: вдруг он догадывается? Вдруг он знает, что ты сотворила с ними? Что ты сотворила с собой?       Однажды ночью он уходит, расстелив белье на диване на первом этаже, и после вы никогда не просыпаетесь вместе. Ты не чувствуешь боли, так как всю боль забирает скорбь. Постоянная и вездесущая, она высасывает радость, как оголодавший разъярённый дементор.       Ты продолжаешь сажать цапни, каждое утро приходя в теплицу.       Вскоре ты не находишь его вещи, придя домой. Он оставляет тебе записку, где просит повременить с публичным объявлением о расставании. Тем же вечером он отвозит тебя на приём, где вы играете роли влюблённых страстных супругов.       Уже следующим вечером вы вместе смеётесь с Роном в баре, вы целуетесь, как будто и не было никакого расставания и постоянных ссор. Рон уходит, и вы жмётесь друг к другу под быструю музыку, опьянённые и скучающие. В какой-то момент Гарри утаскивает тебя в туалет, хлопает дверью кабинки и, заставив прогнуться в пояснице, отодвигает край трусов, грубо сжимая грудь. Звякает пряжка ремня, и его бедра резко шлёпаются о твои. Он трахает тебя быстро, со всей накопленной злостью и обидой, и ты позволяешь, подмахивая бёдрами и отвечая, чувствуя, как в приоткрытый рот текут горячие слёзы. Все заканчивается: ты кончаешь вместе с ним, сжимаясь вокруг его члена, и он, даже не посмотрев на тебя, быстро застёгивает ремень и выходит. В тот вечер под громкие басы «Ведуний» ты воешь на заплёванном полу, как израненное животное. Вина жалит тебя раз за разом все хлеще.       На следующее утро всё, что тебя интересует, — твои цапни, которые надо спасти, и новые грядки, которые надо засеять. По семечку на каждую жертву. Ровно сто двадцать пять. Столько написано на клочке бумаги в твоём кармане. Осталось сто двадцать пять в списке убитых на войне, который ты выкрала из кармана Гарри в один из вечеров.       Рождественский ужин остывает, а Гарри не появляется. Поэтому ты аппарируешь к матери, через час уносишь оттуда ноги и направляешься в самое одинокое и потерянное место всего Магического Лондона — на рождественский послевоенный базар.       Заходишь в первую будку слева, отдавая три галлеона флористу:       — Как всегда, букет волшебных фиалок по тому же адресу.       — Хорошо, миссис Поттер. Вынужден повысить цену на один галлеон, понимаете… В зимние месяца сложно доставать такие редкие цветы живыми. Да и... Слишком много спроса. Сами понимаете из-за чего.       — Без проблем, — монета с тихим звоном опускается на стол.       Ты выходишь, натыкаясь на человека, вместо волос которого распускаются маргаритки. Парочка ободранных попрошаек-калек смотрят на тебя с земли, поднося ладони к небу, в рваных аврорских мантиях. Через десять минут нужное место высвечивается в середине базара, окружённое летающими свечами. Похожая на лесную фею, она перекладывает товары по разноцветным коробкам, подписывая их объёмными, витиеватыми сиреневыми буквами. В заплетённых волосах распускаются те самые фиалки, и ты на секунду засматриваешься. Лепестки цвета индиго красиво контрастируют с бледными волосами и белоснежной кожей. В волне волос задерживаются снежники, и ты смотришь, как они тлеют от тепла проплывающей рядом свечи. Ты знаешь её любимый цвет, поэтому не удивляешься, когда фиолетовое шифоновое платье развевается на ветру, стоит ей резко развернуться кругом. Она арендует часть развала, торгуя диковинными растениями и семенами со всего света.       Увлечённая делом, Луна, постоянно потерянная в мире фантазий, не сразу замечает тебя. Ты всё ещё удивляешься, как она не словила Аваду на этой долгой войне. С такой-то внимательностью. Мандрагора в соседней лавке начинает истошно орать, лопая её воображаемый пузырь. Луна Лавгуд с её обычным задумчивым видом замирает, придирчиво осматриваясь:       — Джинни, — тихо говорит она, поправляя выбившуюся светлую прядь.       — Луна.       Она обнимает себя руками. Ты замечаешь покрасневшиеся костяшки и пальцы, и в груди поднимается порыв отдать ей плащ, но ты быстро одергиваешь себя. Кашляешь в кулак несколько раз, пытаясь прочистить горло и собраться:       — Мне как всегда, на этот раз сто двадцать пять.       — Джинни…       — Сколько с меня? — кошелёк звенит в руках, пока ты перебираешь монеты.       — Не стоит, — качает головой Луна, теребя пальцы.       Твой голос дрожит, как лист на ветру.       — Сколько, Луна?       — Два галлеона и шесть сиклей.       Она вздыхает и укоризненно смотрит на тебя, доставая с самой верхней полки коробку, на которой виднеется размазанное фиолетовое «цапни». Она отдаёт тебе коробок, а ты ей — горсть монет. Её пальцы обхватывают твою ладонь, которую ты пытаешься как можно скорее отдёрнуть.       — Джинни, поговори со мной.       Ты выдёргиваешь руку, резко отворачиваясь и смаргивая слёзы. Спины касается расстроенное: «Джинни», заставляя разогнаться и побежать до самого конца базара, аппарируя обратно в теплицы. Цветок цапня Фреда так и не распустился, и ты разочарованно вздыхаешь, садясь на землю.       Дело в том, что никакое зелье не может залечить рассечённую кровоточащую рану, если она внутри. Но у тебя есть бинт, на упакове которого выведено «любовь». Это бессмысленно, но ты продолжаешь заматывать им расходящиеся кривые порезы, надеясь, что края наконец затянутся. Потому что должно помочь?       Нет, Джинни Уизли никогда никому не изменяла. Она любила Гарри Поттера. Просто в один из тех вечеров в выручай-комнате она осознала: война переполнила её и заменила, уничтожала нормальное и знакомое.       Один вечер разделил Джинни на «до» и «после». На Джинни, которая любила Гарри и была охотником команды Гриффиндора по квиддичу, и на Джинни, выращивающую цапни и каждый день мечтающую отправиться на базар, где чудаковатая светловолосая ведьма торгует семенами волшебных цветов. Никаких «или». Просто «после» и «до».       В это сложно поверить, да ты и сама не можешь, но каким-то образом ты уже давно не та, что прежде. И играть старую выученную роль с каждым днём становится все сложнее. Притворяться невыносимо, но разве ты одна притворяешься?       Ты продолжаешь высаживать семена, вырывая круглые лунки в земле и собирая пыльцу фей в саду каждое воскресенье. Ты наблюдаешь, как цапни растут, и вспоминаешь, как тонкие руки утирали тебе слёзы и укачивали тебя, пока все внутренности выкашивало на пол спальни девочек.       Дело в том, что ты ненавидишь себя так же сильно, как и пожирателя, убившего твоего брата. И даже если тебе кажется, что родители, Гарри, Гермиона и Рон могли тебя простить, то ты бы себя не смогла. Цапни в твоей жизни появляются именно так: Луна находит тебя в спальне девочек в пятницу. Все твои подруги на поминках, и ты намеренно остаёшься одна. Ты так чётко помнишь этот день — вторник, двадцать пятое ноября. Тело повесившейся пятикурсницы находят в туалете около кабинета трансфигурации, Изабелла, младше тебя на год. Ты почти не общалась с ней, но знаешь, что она хотела стать аврором, а её сестра Мэделин — целителем, и что вместе с сестрой они дружили с близняшками Патил и делились с тобой имбирными пряниками на Рождество.       С осколком зеркала у вены, ты силишься закрыть дверь и никогда больше об этом не вспоминать.       Звук открываемой двери заставляет вздрогнуть. В проёме показываются два пружинистых единорога, украшающих ободок бледной ведьмы. Луна застаёт тебя и медленно садится рядом, начиная нести что-то про мозгошмыгов, укравших её пижаму. Ты начинаешь сомневаться, а Луна продолжает рассказывать тебе чушь, из-за чего хочется истерически смеяться. К своему удивлению, ты делаешь именно это, а Луна продолжает говорить, пока не отбирает осколок, начиная утирать твои высохшие слёзы.       И ты раскалываешься на раз-два, как орех, трескаешься и разлетаешься разорванной скорлупой по ладони. Рассказываешь, почему больше не можешь терпеть: говоришь о том, как вечером возвращалась в спальню девочек и наткнулась на Амикуса Кэрроу, насилующего твою знакомую Мэделин с пятого курса. Её сестра, связанная и избитая, с кляпом во рту мотает головой и мычит, дергаясь, пытаясь поймать твой взгляд.       В тот момент атрофируется каждая мышца, а мозг замедляется, будто каждый нейрон перестаёт передавать электрические импульсы. Ты хочешь закричать, но из горла не вырывается ни одного звука. Молчишь, переминаясь с ноги на ногу. Тёмная тень отгораживает тебя от взгляда насильника, он слишком увлечён делом и не замечает тебя. И ты смотришь. В глаза навсегда въедается сцена: Амикус Кэрроу, навалившись на Мэделин, посылает в её голую спину «Авада Кедавра», в то время как её сестра истошно дёргается в попытках позвать тебя. Но ты не отзываешься, отворачиваешься и бежишь обратно в спальню, где прячешься под одеялом и всем телом дрожишь, не понимая, что произошло и почему ты не позвала на помощь, не проронила ни единого слова.       Через три дня Изабелла вешается на своем галстуке. Ты заходишь в кабинку, смотря на её измятое больное лицо. Её перепуганные, молящие глаза смотрят на тебя из-под век, и всё, что хочется, — спрыгнуть с Астрономической башни.       Луна внимательно слушает каждое твоё слово, а когда ты заканчиваешь, с умиротворённым видом отводит тебя в выручай-комнату. Твои руки чешутся от предвкушения закончить начатое, и желание вернуться обратно возрастает с каждым шагом, но ты безвольно продолжаешь следовать за светлой макушкой по тёмным коридорам.       Луна достаёт палочку, изящным движением трансфигурирует кружку в горшок и вытягивает из кармана парочку семян и заплатанный мешок с землёй.       — Цапни — удивительные растения. Мой отец выращивает их. Они постоянно страдают от паразитов, которые мучают их побеги.       Земля пластами ложится в горшок, засыпая его до основания, а Луна продолжает:       — Один цапень живёт около восьмидесяти-ста лет, почти одну человеческую жизнь. На взгляд они дикие и неуправляемые. Выращивать их безумно сложно: их плоды уродливы, стебли непослушны. Но мало кто знает, что если за ним хорошо ухаживать, они зацветают и цветут потом каждый раз, давая урожай, постепенно превращаясь из пней в колючие кустарники с прекрасными соцветиями. Их редкое цветение остаётся с тобой на всю жизнь, а оно, несмотря на уродливость и израненность их побегов, действительно будоражит.       Луна вкладывает в её ладонь два семечка:       — Знаешь, я думаю, из этих двух получатся прекрасные экземпляры.       С того вечера цапни — твоё любимое занятие по вечерам. Вначале тебе помогает Луна, а после мать, отдавая свои теплицы в твоё пользование. Когда на первых двух посаженных побегах распускаются жёлтые цветы, вздох облегчения вырывается изо рта, и под веками больше не пляшут повторяющиеся картинки качающегося тела. Вина продолжает блеять под окном. Режет и раздирает на части, стоит оглянуться в зеркало. Ровно сто пятьдесят цапней, посаженных за полтора года, по семечку за каждую увиденную смерть или знакомую жертву. Этого недостаточно, но всё же позволяет заглушить внутренний голос. Гарри Поттер и Джинни Уизли-Поттер идеально подходят друг другу хотя бы потому, что проживают скорбь одинаково: муж ведёт списки, а жена балуется садоводством, пытаясь зарыть вину.       Разве этого может быть недостаточно?       Твоё маленькое миленькое кладбище из горшка разрослось до теплицы. Поливая землю, тебе хочется прорыть путь вглубь и распуститься соцветием на ухабистых блевотных побегах.       И не слышать вездесущее «Поттер» изо всех щелей волшебного мира.

После пробуждения прошло: 2 дня 15 минут.

      Хуже всего то, что, даже проснувшись с Гарри в одной постели вдали от площади Гриммо, тебе тут же хочется скрыться в ванной, лишь бы не говорить о том, как вчера ваш секс в очередном баре после встречи с Гермионой чуть не расквасил полушария мозга. Между вами «это» уже полгода: если кратко, трах в туалетных кабинках и много-много лжи.       Гарри резко встаёт с постели вместо тебя, пытаясь нащупать палочку в панике, сдирая наволочки с подушек и вытряхивая твоё тело из пододеяльника. Он делает так всегда, стоит сове родителей врезаться в окно или Кикимеру аппарировать ночью на кухню. Неизлечимая болезнь — война — заставляет проверять палочку под подушкой и сжимать её древко мёртвой хваткой во сне. Ведь никогда не знаешь, когда понадобиться «Протего», а когда «Ступефай».        Ты больна в той же мере, ведь, просыпаясь, ты в первую очередь стремишься не поцеловать мужа, а встать в дуэльную стойку. Как когда-то, когда в спальни девочек ворвался отряд Пожирателей.       Дикие зелёные глаза пробегают по углам, пока ты пытаешься сориентироваться. Взъерошенные волосы Гарри исчезают под кроватью, появляясь с другой стороны. Неровный деревянный пол касается ступней. Спешка ни к чему, но тебе поскорее хочется выяснить, почему ты, как всегда, не проснулась одна в пустой постели. Просторная уютная комната, в которой вы оказались, напоминает вашу необустроенную домашнюю спальню. Гарри босой выбегает наружу через главную дверь, на ходу бросая себе под нос:       — Кто-то, видимо, решил нас разыграть. Я выпишу им выговор.       — Кому им? — запыхавшись, ты еле-еле успеваешь схватить его за руку. Вихрем вы вырываетесь наружу, и твои плечи становятся влажными от моросящего дождя.       Три домика ютятся под нависающими зелёными холмами, выделяясь на фоне серого неба. Ты начинаешь дрожать от ветра, пытаясь дотянуть пижамные штаны до щиколоток.       — Вчера в аврорат прибыли новенькие, и наша традиция… В общем, не важно, я просто и подумать не мог, что они решатся на розыгрыш начальника!       Гарри хватается за голову, не обращая внимания на то, что на нём только тёмные джинсы. Выделяющиеся мышцы на руках напрягаются, когда он теребит твой локоть. Ты вспоминаешь, как вчера эти сильные руки тянули тебя за хвост, и Гарри целовал тебя в шею.       — Как они вообще умудрились вытащить нас из вчерашнего бара? — стонет он.       — Стой, стой! Но вчера вечером… — голова работает, разбирая мысли на мелкие части и собирая обратно. — Может, это Гермиона? Я имею в виду, она волнуется за тебя.       — Ты что, рассказала ей? — брови сходятся в дугу, подбородок напрягается.       — Нет! Почему ты сразу обвиняешь меня? — досада саднит на языке, когда ты отталкиваешь Гарри от себя. Слышишь шарканье ног и напыщенное Поттеровское возмущение.       — Я никогда не обвинял тебя ни в чём, Джинни, — холодно бросает он.       Глаза наполняются влагой. Ты начинаешь плакать каждый раз, стоит ему повысить на тебя голос. И этот раз не исключение.       — Проехали, — машет он рукой, оборачиваясь на пятках и оставляя тебя одну смотреть в удаляющуюся спину.       Ты начинаешь яростно подбирать слова для ответа, пока Гарри бежит к морю. Волны выскальзывают на песчаный пляж юркими сиренами, а его спина становится мушкой на горизонте. Гарри Поттер не хочет больше с тобой разговаривать, и в этом виноваты твои неконтролируемые слёзы.       Сплошное разочарование магической Британии — Джинни Уизли, заберите орден Мерлина и распишитесь.       Утерев слёзы, ты крутишь головой, осматриваясь. Вокруг звенит тишина, нарушаемая трескотнёй сверчков. Со всех сторон обступают косые домики, будто копии отстранённых двухэтажек Хогсмида.       Что ж, меньше всего сейчас ты хотела бы оказаться в покинутой жителями магической деревне. Одна. Уже в который раз.

После пробуждения прошло: 2 дня 2 часа 23 минуты.

      — Гермиона, — её ухо опаляет теплым дыханием, — Слава Мерлину! Я брожу тут уже больше двух часов.       Тревога отступает, стоит Гермионе услышать знакомый голос. Люпин выписал бы ей с десяток выговоров за неосмотрительность. На войне обязательным правилом было проверять друг друга после разлуки. Любой обозленный пёс мог выпить оборотное зелье, притворившись членом сопротивления. Они договаривались о кодовом слове или спрашивали о личных воспоминаниях, готовя палочку за спиной на случай неверного ответа. Гарри отстраняется от неё, выпуская из крепких объятий. Смотрит с опаской, складывая руки на груди и спрашивая:       — Что мы использовали, чтобы спасти Гиппогрифа на третьем курсе Хогвартса?       — Маховик времени, — она закатывает глаза, делая невнятный жест, — у тебя профессиональная деформация!       — Просто хотел удостовериться, что это действительно ты.       — Не сомневаюсь, аврор.       Аврор Гарри Поттер не отвечает, меняя закрытую позу на более расслабленную. Гермиона не помнит, как из рассеянного мальчишки он превратился в собранного мужчину, занимающего главную должность в аврорате. Они выросли и изменились, но их дружба осталась такой же крепкой, как в школе.       Когда ты одинок, ты беззащитен.       Гермиона никогда не была одинока. Может, это и есть причина, почему сейчас кажется, что получится найти выход из этого безумия. Или же она просто больная на голову? Именно так думает Забини.       — Джинни с тобой? — спрашивает она, оглядываясь в поисках ярко-рыжей макушки.       — Да, — он заминается, потирая переносицу и поправляя очки. — Она в доме. Где мы очнулись несколько часов назад. Я решил разведать обстановку, чтобы не подвергать её опасности.       Гермиона кивает, ощущая приятное тепло от осознания, что её близкая подруга в безопасности.       — Твоё последнее воспоминание? Что ты помнишь с прошлого вечера?       — Э-э-э, — он чешет голову, поджимая губы. — Только нашу попойку в «Бедном Нюхлере», Гермиона. А у тебя?       — То же самое.       Никаких ответов, Грейнджер. Надо быть последней дурой, чтобы надеяться, что с появлением лучшего друга появится хоть какая-то ясность.       — Пойдём, я отведу тебя к остальным.       Под пальцами холодная кожа ладони Гарри из-за последних двух дней чувствуется сюрреалистично. До сих не верится, что он появился из леса. Вместе они подходят к напряжённой компании. Забини выглядит озадаченным, а подозрительные взгляды Невилла и Паркинсон норовят растерзать. Поза Паркинсон выражает надменное «ну и дура», когда они приближаются на расстояние вытянутой руки. Невилл же чешет затылок, пряча взгляд в рыхлом песке.       Что ж, ничего другого она и не ожидала.       — Это действительно Гарри! Аврорская проверка.       — Поттер, — хмыкает Забини, выходя из-за спины Паркинсон. — Давно не виделись, дорогой! Любая страннейшая дребень не обходится без твоего участия.       Гарри тяжело вздыхает, протягивая ему руку, и тот, сначала помявшись, пожимает её.       — Я тоже рад тебя видеть, Забини!       Блейз отходит, продвигаясь к месту, откуда несколькими минутами ранее появился Гарри. Невилл расслабляется, бросая странные обвиняющие взгляды на Гермиону.       Да в конце концов!       Хочется фыркнуть, но выходит лишь скептически поднятая бровь.

      Она не маленькая беспомощная девочка. Ее выбор броситься к Гарри был вполне логичен. Или не совсем. Но в любом случае, что ей надо было делать? Прятаться за его спину?       Однокурсник хлопает Гарри по спине:       — Рад тебе, друг. Тут творится безумие.       Паркинсон молча кивает, обнимает себя руками и осматривает Гарри с ног до головы:       — Ты бы оделся, Поттер. А то так и ослепнуть можно.       Гарри пытается что-то выдавить в ответ, но с жестом «замолкни» Паркинсон уходит от них, виляя голыми бедрами.       — Да уж, Гермиона, — вздыхает Гарри. Он передергивает плечами, видимо, не выдерживая озноба от очередного порыва холодного ветра. — И сколько вы уже вместе с этими двумя… эм, приятелями?       Они с Невиллом переглядываются. Гермиона и сама не знает, с чего именно начать. Паркинсон и Забини кажутся наименьшей из проблем, с которыми они столкнулись.       — Два дня или около того. Без шуток, друг, эти двое скорее лучшее из всего, с чем мы имели дело, — отвечает за неё Невилл, будто читая каждую мысль, пролетающую в голове. Еще чуть-чуть, и кажется, что замешательство Гарри расползётся на целое море, бушующее за ними. — Они хотя бы живые!       — Лучшее?       Гермиона берёт его под руку:       — Ну, если говорить об мутантах-инферналах, которых мы видели на маяке.       Его глаза расширяются в ужасе.       — Мутанты-инферналы? На маяке? Я ведь не ослышался, Гермиона?       Собравшись с духом, Гермиона начинает свой рассказ про пробуждение в башне, иногда позволяя Невиллу вставлять ту или иную деталь. Мокрый песок и голые продрогшие ноги заставляют время тянуться в разы медленнее. Она увлекается разговором, постепенное обсуждение прошедшего дня перетекает к насущным проблемам, вроде отсутствия палочек и магии, неожиданного исцеления Паркинсон, отдалённости волшебников и маглов. Это расстраивает всех, пока они не достигают зданий. Крыша над головой после каменных ограждений маяка очень радует. Три белых коробки выделяются на зелёном полотне ярким пятном, и Гермиона с предвкушением ждёт шанса согреть онемевшие конечности.       — Это место так напоминает мне старые волшебные деревни, а вам? — задает вопрос Паркинсон, указывая на три двухэтажных дома, кругом обрамляющие небольшую главную площадь. Здания жмутся друг к другу, будто боясь затеряться в просторах зелёных холмов. Воздух наполняет запах скошенной травы. Гермиона с удовольствием вдыхает его, и ей кажется, что стоит закрыть глаза, и она услышит голос Артура Уизли, устанавливающего шатёр на Рождество.       — Что-то вроде Хогсмида в миниатюре, — говорит Невилл ей на ухо. — Заброшенного.       — Если только это Хогсмид из твоего кошмара, Лонгботтом.       — Гермиона? — копна рыжих волос появляется из-за деревянного ограждения. В резиновых сапогах и пижамных штанах, прикрытых дождевиком, Джинни выглядит как охотник на драконов. — Мерлин, ты тут?       — Джинни!       — Откуда этот запах? Это садовые гномы? Они отвратительно воняют, — Паркинсон морщит нос, плотнее укутываясь в пуховик. — Я не хочу оставаться тут надолго.              —Ты на опыте знаешь, что такое вонь, учитывая, что от каждого твоего поступка несёт за милю, — шипит Джинни, затыкая её. — Они с вами?       — Как грубо, кхм, — замечает Блейз. — Как не гостеприимно.       — Уизли никогда не знали о манерах, — поддакивает ему Панси. — Чему удивляться?        От её интонации Гермионе как всегда хочется закатить глаза: — Мы очнулись вместе на маяке. Я так рада, что ты здесь. Ты, Гарри. Мерлин, я думала, что никогда не увижу вас больше. Ты не ранена? Все в порядке?       — Как мило! Как в старые добрые, когда вы спасали волшебный мир, а мы пытались спасти свои задницы. Хотя нет, я и забыл, что фамилия Поттер теперь идет в двойном экземпляре. Третий экземпляр не планируется?       Джинни смеряет его высокомерным взглядом.       — Полегче, Блейз! — устало говорит Гарри. — Нам бы...       Грозовое небо, в который раз предвещающее дождь, содрогается от раската грома.       — Как смотрите на то, чтобы пойти внутрь? — шестеро молодых лиц бледнеют от возрастающего грохота, а на кончик носа Гермионы падает первая тяжёлая капля. Яркая зарница разрезает серое облако на два рваных куска. Забини вздрагивает, переводя взгляд на ближайший дом:       — Грейнджер, никогда не был согласен с тобой больше, чем сейчас.

После пробуждения прошло: 2 дня 4 часа 20 минут.

      Щёки больше не леденит, а почти высушенная одежда приятно льнёт к телу. Ноги в новой сухой паре носков гудят. Внутри дома, где очнулись Гарри и Джинни, довольно пусто, но тепло: они сидят в маленькой гостиной за большим столом, а в соседней комнате большая белая кровать ждёт кого-то из них в объятия. Помещение пустое и не обжитое.       — Нам необходимо начать исследовать ближайшую территорию. Надо найти пропитание на несколько дней. Может быть, в других домах будет еда. Того, что вы принесли с маяка, на всех не хватит. Питьевую воду можно набрать из колодца в середине сада, там, наверное, много полезного…       Чёткий, но далёкий голос Гарри разносится по комнате. Как типичный аврор, он не медлит, сразу забирая бразды лидерства в свои руки. Гермиона ничего не имеет против в отличие от Забини, раздражённо закинувшего ноги на стол и смеряющего всех уничижительным взглядом.       Он возражает на каждое предложение Гарри, будто нарочно пытаясь вывести его из равновесия. Гарри игнорирует первые нападки, но вскоре взрывается. Видимо, его симпатии к слизеринцам хватило только на Малфоя.       — Я не собираюсь мокнуть под дождём, собирая корнеплоды! Вот ещё.       — Я не принимаю возражений, Блейз.       О боже, им с Паркинсон пора вручить медальку за нежный характер.       Та трясёт ногой, опираясь локтем о стол, и закусывает губу, бросая взгляды на Гарри из-под ресниц. Нервничает. Насупившись и сложив руки на груди, Джинни буравит её взглядом с противоположной стороны стола. Если это будет продолжаться, она уйдет отсюда быстрее, чем они что-то решат.       — Думаю, все согласны, что ты должен, Забини! Если хочешь выжить, а не быть съеденным.       — Думаю, ты забыл, что ты не в аврорате, Поттер! Поубавь манию величия. Ты не можешь указывать мне.       Голос Гарри повышается на несколько октав:       — Твою мать, все мы знаем, как ты стал работать в отделе магического правопорядка! Постель миссис Стейтс перестала пустовать каждую ночь, да?       — Я хотя бы не участвую в судебном фарсе, Поттер!       Гермиона слушает перебранку вполуха, наблюдая за внезапно притихшей Джинни. Подруга сама не своя, и ей хочется выяснить почему. Красные глаза и потрескавшиеся обветренные губы ударяют кувалдой по сердцу. В их последнюю встречу она выглядела куда более здоровой, чем сейчас. Хотя кто из них в данный момент может похвастаться приличным видом? Паркинсон на пару с Забини хлюпают носом, под глазами Гарри тёмные тени на пол-лица. Невилл откашливается через каждые три-четыре минуты. Её горло саднит, и каждый раз, когда она сглатывает, боль царапает гортань. Ей хочется спать и фирменного маминого имбирного чая, но всё, что она получает, — очередную чёртову загадку и ни одного ясного лучика в конце тоннеля.       Стул скрипит, когда она встаёт из-за стола, прерывая грызню парней:       — Я пойду осмотрюсь.       — Я с тобой, — Джинни проскальзывает к двери. Гарри в возмущении поднимает брови, но ей все равно, просто хочется поскорее уйти отсюда, не выслушивая уже пятый сварливый дуэт Забини и Гарри за сегодня. Невилл пытается встать, но рука Гарри останавливает его, усаживая обратно.       Дверь закрывается за ними, и Гермиона и Джинни выбегают наружу, прикрывая голову от пронизывающего до костей дождя. Несколько соцветий ярко-красного вереска заминаются под её подошвой, пока она забирается на возвышение к соседнему дому.       Разгорячённые, они вбегают внутрь, утирая мокрые лица. Помещение намного темнее и больше первого и на этот раз заставлено вещами неизвестного владельца. Комнаты не выглядят как муляж в мебельном магазине, скорее, как наспех оставленное убежище. Располагая к себе при первом взгляде, обстановка вызывает у Гермионы чувство безопасности. Ей впервые хочется расслабиться.       Рамки на стенах пустые, а солнечные пейзажи на картинах не имеют ничего общего с местом, в котором они очнулись. На одной из них Гермиона замечает огромный замок, расползающийся по холму. Она никогда не видела его раньше. Домашняя утварь и викторианские вазы покрыты несколькими слоями пыли, а зеркала занавешены белой тканью. Тяжёлые бархатные розовые шторы мешают остаткам туманного света проходить внутрь дома. Холодильника и других современных средств цивилизации нет, кроме чистейшей газовой плиты. Гермиона в разочаровании вздыхает. Средневековье в каждой грёбаной тарелке. В ванной нет душа, а ржавые краны ноют, брызгая ледяной водой. Зато есть полка, уставленная банками с крупами и кофе. Две плитки шоколада и немного сухого молока.       Гарри обрадуется её находкам.       Она закрывает кухонный шкаф, поднимаясь с колен. На потолке огромная хрустальная люстра дополняет стеклянные подсвечники на фоне темно-зелёных обоев с белыми узорами. В углу стоит занавешенный мольберт, краем глаза сверху Гермиона замечает банку с кистями, упаковку масляных красок. Она спотыкается о плюшевого инопланетянина. Глаза игрушки разрисованы чёрным маркером. Тут жили дети?       — Ощущение, будто я в поместье, — Джинни несколько раз дёргает за круглую готическую ручку. — На кой чёрт кому-то понадобятся настолько внушительные канделябры в настолько маленькой комнате?       Бабах.       Ведьма отскакивает на несколько метров. Куча мебельного хлама с грохотом катится по паркету.       Да, чёрт возьми!       Сердце в одну секунду подскакивает к гландам. Она резко оборачивается, различая в темноте очертания подруги.       — Мерлин, Джинни, ты так напугала меня, — рука Гермионы ложится на выскакивающее из груди сердце, и диафрагма часто поднимается от шока.       — Прости.       Джинни сдувает пыль со шкатулки, украшенной двумя резными драконами:       — Волшебная. Откуда здесь это всё?       — Может, хозяева переехали?       — Слишком мало пыльно для дома, где есть хозяева.       — Там, где вы очнулись, всё выглядело более приветливо?       — Не сказала бы.       Задумчиво прокручивая шкатулку в руках, она говорит:       — Я думаю, стоит сходить наверх, прежде чем разбирать весь этот хлам.       Гермиона в согласии кивает. Потянувшись за палочкой, она слишком поздно понимает, что в кармане её нет. Пальцы нащупывают картонный квадрат. Жизнь без магии оказывается странной даже для неё. Последняя спичка из коробка зажигает фитиль, и тёплый свет обволакивает кончики волос Джинни, превращая пряди в жидкое золото.       Гермиона дергается, останавливая уходящую Джинни из-за наконец-то найденной мысли, жужжащей в уголке сознания:       — У тебя всё нормально? За столом мне показалось, что ты была расстроена. Или же…       Джинни замирает, открывая рот на секунду, а после растягивает губы в теплой усталой улыбке:       — Спасибо за беспокойство, но за последний год всё так навалилось, знаешь. Всё в порядке. Главное выбраться.       — Согласна. Да.       Ступеньки скрипят от каждого шага, разрезая замершую тишину. Такими домами пугают детей на ночь, рассказывая страшные истории про скитающихся призраков. Домами с привидениями, холодными и мрачными, под окнами которых собаки Баскервилей воют, преследуя очередную жертву.       В комнате под догорающую свечу отец каждый раз пересказывал ей одну и ту же историю, как Лондонский листопад оповещал о конце октября. Гермиона знала каждый пугающий момент, но каждый раз слушала как заворожённая. Она каждый раз предугадывала, когда интонация понизится и его рука дёрнется под пушистым одеялом, пугая её. Знала каждый будоражащий поворот, но всё равно была в ожидании, ощущая, как приятно тянет под ложечкой.       Оказавшись в доме, будто скопированном из отцовских рассказов, она хочет наперёд знать, что на втором этаже особняка вместо монстра из окна вылетит брехливая ворона.       Каждый вдох и выдох стучат по ушам, как звон колокола. Приоткрытая дверь за лестницей манит тонкой светящейся щёлкой.       Что если там кто-то есть, и он слышал их? Затаился, готовый напасть в любой момент и перерезать горло или послать убивающее.       Гермиона останавливается, сжимая плечо Джинни и серьёзно вглядываясь в её глаза:       — Пойду первая.       — Я за твоей спиной, — шепчет Джинни, сжимая её руку на плече. — Всё нормально.       Ручка холодным металлом режет ладонь, и, задерживая дыхание, она вваливается в комнату.       Никто не бросается на неё из-за двери, захватывая в кольцо шею. Ни воронов, ни привидений. Гермиона вдыхает затхлый воздух, осматриваясь. На этот раз подошвы оставляют грязные следы на белом ковре, а в потухшем камине тлеют угли. Комната разительно отличается от нижнего этажа. Более уютная и светлая, она напоминает о родительской спальне, в которой она часами играла, будучи ребенком. Именно так она представляла свою, будь у неё семья. Просто, без вычурности.       Пламя свечи трепещет, освещая смятые простыни на кровати вперемешку с женской и мужской одеждой. На столе кучей навалены открытые книги в кожаных обложках, будто кто-то совсем недавно перелистывал страницы в поисках информации. На этот раз не пустые: «Гены и волшебные болезни», «Магическая вирусология», «Проклятия древних цивилизаций», «История происхождения магии. Второй том», «Феральные дети: магическое спасение». Чернильные пятна растекаются по исписанным листам, отпечатываясь чёрными полосами на руке. Чёрт. Бумага почти вся замарана чёрными кляксами с белыми просветами в некоторых местах. Опять же рядом энциклопедия «Кометы и астероиды» с детским рисунком: мужчина и женщина с ребёнком. Волосы женщины торчат в разные стороны, а мужчина похож на длинную искривленную палку. Умилительно.       — Тут столько книг, — шепчет Джинни, проходя около огромного книжного шкафа, заполненного наполовину. — «Кровяные Зелья», «Продвинутое Целительство», «Справочник редких магических болезней», «Тёмные искусства и Родовые Проклятия», «Генетика: между волшебным и магловским миром». Зачем простому волшебнику книги на настолько разные темы?       — Понятия не имею, — отвечает Гермиона, перебирая пергаменты с бессмысленными записями. На листках слова перечёркнуты, а рецепты зелий написаны вразнобой по вертикали и горизонтали. Бесконечные наброски человеческого сердца с поврежденными клапанами превращают записи в каракули.       Она отрывает обрывок листа от стены.       Концентрат чистой души.       Варить ночью в охлажденном котле, не доводя до кипения. Желательно добавить что-то для усвоения.       Необходимый ингредиент: Слёзы дракона? Слёзы феникса.       Генетическая структура меняется, вырабатывается антитело? Переливания крови?       Температура тела пациента повышается каждую неделю в третьей фазе. Кожные покровы чернеют, покрываются слизью. Резкая реакция на ественный свет и огонь. Разрушение нейронных путей в мозжечке свидетельствует о...       Чёрные круги образуют каракули, мешая читать дальше.       — Гермиона, — голос Джинни дрожит. — Тут...       — Да? — подруга не двигается, замирая около очередного стеллажа с листком в руке.       Из-за спины Джинни на неё смотрит черноволосая девочка с обезображенным лицом, сидящая на коленях женщины, густые кудри которой спускаются по плечам водопадом графитных волн.       — Это ты? Мерлин, это ты, Гермиона.       Гермиона скептически качает головой. На рисунке по щеке девочки расползается знакомая черная паутина язв. Растерянность касается хребта и ударяет в мозг электрическим разрядом. Взгляд незнакомки в этот раз счастливый и беззаботный, несмотря на болезненный вид. Ямочки на щеках украшают беззубую улыбку.       — Похоже, да. Это я.

После пробуждения прошло: 2 дня 6 часов 30 минут.

      Заворачивая за угол третьего дома, Гермиона натыкается на высокую густую траву, скрывающую силуэт Невилла. Высокое стройное дерево с красными плодами тянется к его долговязой фигуре: пара раскрасневшихся яблок падают на землю, заставляя его отпрыгнуть. Она закусывает губу, пытаясь сдержать смешок. Сколько Гермиона помнит однокурсника, и дня в его жизни не проходило без неловкости. Магнит для шалостей Уизли и издевательств её коллег.       После того, как все с недоверием смотрят на Гермиону и начинают сыпать вопросами, стоит Джинни показать найденный рисунок, лучшим выходом через десять минут непрекращающегося гама оказывается побег.       Ты знаешь эту малявку, Грейнджер? У тебя есть дети, о которых я не знаю, Гермиона? Грейнджер, Скиттер там, наверное, обливается драконьим дерьмом, учитывая, как ты удачно скрывала беременность.       В какой-то момент она резко встаёт из-за стола, зло опрокинув стул и хлопнув для пущего эффекта дверью.       Если бы она сама знала, кем ей приходится ребенок с рисунка. После маяка ей казалось, что у неё поехала крыша. Немудрено. Но сейчас… Девочка выглядела такой счастливой в её руках, словно и не было страха, отпечатавшегося на её лице день назад. Будто они были хорошо знакомы. Будто они были близки. Это обьяснило количество детских вещей, которые она нашла в доме.       Гермиона мотает головой, прогоняя пугающие мысли и пробирается ко входу в сад.       Прошедший ливень заселяет каждую травинку крупинками воды. Влажность колосьев неприятно щекочет кожу, ей приходится высоко поднимать ноги и широко расставлять локти, чтобы пробраться сквозь густой зелёный забор. Её дыхание учащается, пока она выбирается из зарослей. Ярко-красные яблоки вываливаются из замка рук, и одно с побитым гнилым бочком подкатывается и к ней. Подбирая его, она слышит хриплый голос Невилла:       — Третья магическая на кухне так и не закончилась?       — Не напоминай. Меня чуть не прокляли дотошным допросом. Нашёл что-нибудь?       — В третьем доме целая лаборатория, тебе стоит взглянуть. Достаточно современная. Почти как у вас в отделении.       — Бессмыслица, — вздыхает Гермиона, кидая гнилое яблоко за пределы кустов. Взъерошенные феи вылетают вверх, возмущенно теребя прозрачными крылышками. — Книги, лаборатории, рисунки? Какого дракла?       — И всевозможные виды растений? Откуда столько? Вряд ли кто-то выращивал их искуственно. Серьёзно, ты просто не представляешь, это будто копия моего рабочего сада. Точь-в-точь. От аконита до цикуты. Кстати, будь аккуратна, дальше целый ряд цапней, я уже схватил несколько оплеух от них.       Джинни будет рада её любимым огурцам. Надо бы не забыть сказать.       — У тебя есть рабочий сад?       — Ага. Я несколько недель думаю над тем, как перенести его в место с заклятием незримого расширения. Даже было кое-что на примете... Китайская жрущая капуста, будь она неладна, сжевала в прошлый раз моё магическое удостоверение.       Типичный Невилл. Жующая капуста в жилой комнате, почему бы и нет?       Гермиона улыбается, засовывая руки в карманы джинсов:       — На прошлой неделе я заказала металлический стол для лаборатории. Знаешь, мой деревянный был весь в дырках от кислот. Последний рецепт твоей заживляющей мази ядерный, но действующий.       — Без тебя его бы не было.             Гермиона отмахивается, чувствуя, как алеют щеки:       — Ох, ты меня слишком хвалишь.       — Ты себя недооцениваешь, Гермиона, — Невилл срывает еще одно яблоко с дерева. — Постоянно. Как продвигается твой, кхм, проект с аптеками?       — Ох, нам сейчас совсем не до этого. Темнеет. Стоит вернуться обратно, — произносит она с досадой, поворачиваясь к высокой траве, — пойдём?       — Гермиона?       — Что?       — Будь осторожна. Что-то в этом месте... Не знаю. Всё здесь сильно пугает меня. Совпадения наводят меня на некоторые абсурдные мысли.       — Например?       — Просто будь осторожна, окей?       Она долго смотрит на его обеспокоенное лицо, пока наконец не выдавливает:       — Обещаю, что буду предусмотрительна. Хорошо.

После пробуждения прошло: 2 дня 9 часов 8 минут.

      На небе догорает последняя алая полоска закатного солнца. Вечерний ветер сдувает волосы с лица, заставляя сильнее закутаться в свитер и сжать горячую кружку растворимого кофе пальцами. Огромное пальто Невилла осталось висеть на стуле в первом доме, и Гермиона, признаться честно, немного скучает по его теплу. С коленей соскальзывает стопка просмотренных бумаг, заставляя её спохватиться и вынырнуть из транса. Джинни уже три часа спит наверху в спальне. Все остальные разошлись по трём убежищам. Блейз и Пэнси, отказавшись заночевать вместе с ними, отправились в третий дом-лабораторию, в который она планирует пойти завтра. Гермионе хотелось разобраться в найденных материалах, и поэтому под недовольные взгляды друзей она ушла во второй дом. Невилл и Гарри остаются в первом доме, заявляя, что утром будет горячий завтрак.       И конечно же, его не будет, но Гермионе нравится их уверенность.       Они ужинают пастой с бешеными огурцами на старомодной кухне. И если бы Гермиона не была так голодна, то точно не согласилась бы положить получившую стряпню в рот. Но выхода нет, поэтому она со всей стойкостью, пытаясь не морщиться, проглатывает приготовленное Джинни. Даже Гарри, стоит его жене отвернуться, кривит лицо, когда перед ним приземляется дымящаяся тарелка.       За столом весь вечер царит неловкость, никто не хочет нарушать хрупкий установившийся мир, переваривая пережитое. Блейз перекидывается с ней парочкой фраз об их планах на завтра, и они молча расходятся. Невилл крепко обнимает Гермиону и Джинни на прощание, а Гарри виновато пятится назад, стоит Джинни взглянуть на него. У этих двоих явно что-то не ладится. Уже тот факт, что Джинни добровольно ночует с ней в жутком доме, говорит о многом. Она тактично молчит, стоит им остаться вдвоем, зная, что последнее, чего хочется подруге, — обсуждать её отношения с Гарри.       Кофе отдаёт горечью на языке. Гермиона морщится, вдыхая его искусственный аромат, но продолжает делать большие глотки, обжигая нёбо. Надеясь, что боль поможет проснуться в её маленькой квартире и с утра до ночи копошиться в лаборатории.       Сегодня ей не спится. Попытки заснуть в верхней комнате превращают её в настоящего вертящегося цапня. Какие же они мерзкие на вкус! Как Джинни удается выращивать их, зная об этом?       В итоге она выскакивает на улицу с кружкой растворимого кофе и папкой листов из спальни. На глаза попадается карандашный рисунок, и она рассматривает каждую небрежную линию. Это скорее похоже на быстрый набросок, чем на законченную работу. Её профиль выглядит более мягким, а волосы более послушными, чем есть на самом деле.       Будто автор нарочно не заметил недостатков, смягчив их размашистыми линиями.       Больная девочка больше ни разу не показывается ей, зато от её задорного вида на рисунке внутри все сжимается от тоски.       После войны она не была готова к ребёнку, как и Рон, только-только начинавший приходить в себя после утраты брата. Столько неотложных дел и обязательств, отложенных эмоций и чувств. Какой ребенок, когда всё, что ты чувствуешь, — это распад на мелкие атомы, а твоя единственная задача — собрать себя заново, не дать себе захлебнуться в болоте боли, оставшись на плаву?       Оказалось, Рон не разделял её мнения.       Рон хотел ребёнка так же сильно, как и вернуть к жизни убитых. Так сильно, что был готов не замечать, как они распадаются на части. Он надеялся, что ребёнок сможет заглушить тупую скорбь, осколком перерезывающую артерии в их послевоенной реальности.       Одержимость. Его идея-фикс. Беременность, видимо, должна была спасти их угасающие чувства и всю магическую популяцию.       А Гермиона же говорила упёртое «нет» каждый раз, стоило Рону коснуться темы. Ей не хотелось приводить ребёнка в мир, в котором шрапнель войны всё ещё рвется, расходясь мелкими частями по телу. В мир, где неосужденных в самовольную убивают победители, а суд не выносит приговоры, ссылаясь на невменяемость. Где друзья не перестают опустошать пиалу конфет у магического психиатра, а Гермиона чувствует тиски апатии каждый день, открывая глаза утром. Только не так. Не в такое время.       Уговоры продолжались не один месяц, пока Гермиона, не выдержав под напором, не согласилась. Рон много говорил о том, что бояться нечего, и беременность — высшее проявление магии, но как же страшно было в те два месяца, пока они пытались. Они пробовали раз. Пробовали два.       А на десятую неудачную попытку оказались в кабинете у колдомедика. Она помнит каждое слово в разговоре так отчётливо, будто это случилось вчера.       — Мисс Грейнджер, не хочу вас расстраивать, но с мистером Уизли вероятность забеременеть у вас нулевая. К сожалению, у вас, как бы проще сказать, аллергия на его сперматозоиды. Они отторгаются вашей маткой.       — То есть мистер Уизли бесплоден?       — Нет, мисс Грейнджер. Это редкий случай, но так бывает. Одна из тридцати сотен магических пар сталкивается по статистике с данными сложностями при зачатии. Ваш случай первый в моей практике. Иногда геном двух волшебников настолько похож, что мешает наступлению магической беременности. Вы как брат и сестра.       — То есть с любой другой женщиной наступление беременности возможно?       — Да, вполне вероятно.       — И ничего нельзя сделать?       — Ничего, либо физическое вмешательство приведёт к выкидышу. Магия не примет этого ребёнка. Даже если, — он медлит, — воспользоваться магловским способом.       Она дрогнула от хлопнувшей двери.       В Норе вечером она находит записку с нацарапанным: «Прости. Я больше так не могу» и пустующие ящики.       В тот момент она не знала, насколько большой была доля облегчения в граде текущих по щекам слез. Кажется, точно больше половины, а возможно и все девяносто девять процентов из ста.       Вставая с деревянного подмостка, она ещё раз обводит взглядом их «дом». Вокруг ни единой души, разве что голодные инферналы в километре отсюда.       Устало потирая переносицу, Гермиона заходит в дом, плотно закрыв дверь на защёлку. Тёплая кровать со спящей Джинни гостеприимно принимает в объятия, унося вдаль от накативших печальных воспоминаний и напряженного долгого дня.

После пробуждения прошло: 2 дня 12 часов 9 минут.

             Тунм.       Гермиона подскакивает на кровати от резкого стука в окно. Комната, наполовину освещённая лунным светом, расплывается перед глазами. Стук повторяется, и от окна отскакивают мелкие камни. Воск от догоревший свечи неровными буграми застывает на столе. В голове пульсирует, когда Гермиона опускает ватные ноги на пол.       Мерлин, если Забини решил так над ней поиздеваться, она к драклам не даст ему спать всю следующую ночь. Кому ещё в голову могло прийти кидать камни в окно в полночь? Точно не Невиллу и Гарри.       Стараясь не разбудить Джинни и негодуя от пробуждения, она спускается вниз. В дверь колотят с такой силой, что кажется, она сорвётся с петель. Гермиона шарит руками по обеденному столу, пытаясь найти одолженный у Невилла фонарь.       Настойчивый стук в дверь становится сильнее, когда Гермиона наконец-то нащупывает фонарь на полу. Видимо, после ужина кто-то нечаянно столкнул его.       Теперь в дверь стучат так, будто за порогом стихийное бедствие или чума. Стук убыстряется с каждой секундой, в которую Гермиона нерешительно подходит к двери.       Она настороженно щелкает замком, приоткрывая створку. Приземляясь назад от резкого толчка, Гермиона наблюдает, как две темные фигуры заваливаются внутрь. Её не привыкшее к темноте зрение не может различить очертания высокого молодого человека, как мантру твердящего «впустиблятьвпуститепожалуйста». Он захлопывает за собой дверь со скоростью цепного пса, бросившегося на кость.       Щелкает звук включенного фонаря, и под бешеный нескончаемый повтор слов Гермиона освещает бледное испуганное лицо с приоткрытым ртом.       Кровь стекает по высокому лбу, пропитывая платиновые волосы. По шее и вниз к вздымающейся грудной клетке. Кровь везде: на надутых венах, покрывающих предплечья и ключицы, на ушах и светлых висках. Сгустки крови застывают бордовыми разводами в бровях, даже светлые ресницы кажутся алыми в бледном цвете. Когда-то белая рубашка превратилась в огромную розовую кляксу, а строгие штаны хлюпают при каждом движении.       Перед ней Драко Малфой, всполошенный и безумный. Гермиона не видит, кто скрывается за его спиной, но слышит мелодичное мычание. Тонкая женская рука цепляется за его рубашку, когда он отходит назад, щурясь от яркого света. Малфой в крови, с головы и до пят. Марево красных ручьёв, стекающих к его ногам, собирается в огромную тёмную лужу. И его дикий блуждающий взгляд останавливается на ней.       Боже.       — Малфой? — лепечет она, из-за его плеча выглядывает испачканное в кровавых разводах лицо Луны.