Прометеус

            

      После пробуждения прошло: 14 часов 10 минут 20 секунд.

             Они бродят по трём закрытым этажам их персонального «Азкабана», обыскивая комнаты.       Должно быть, они сейчас находятся на маяке…       Эта мысль не покидает голову Гермионы, пока они проходят склад горючего, спальню с горой сгоревшего тряпья, пустыми склянками для зелий и капельницами. Её теория о маяке подтверждается, стоит им выбраться наружу.       Ей долго приходится разъяснять Паркинсон и Забини, что есть «маяк». Они недоумённо поднимают брови, не понимая, почему маглам надо строить целое здание, чтобы ориентироваться в море. Есть же заклинания направления. Благо Невилл, хоть и прожил всю свою жизнь в волшебной семье, помогает ей донести до парочки, как именно и для чего работает светящаяся штука наверху и почему в данный момент она не светится.       Им удаётся выглянуть наружу и осторожно осмотреться. Точнее, ей и Забини с подходящей для подобного занятия обувью. Гермиона понятия не имеет, что это за создание, но знакомый термин позволяет сохранить иллюзию контроля. Монстр вьётся сверху, увлечённый поиском добычи в забитых изнутри окнах. Вдвоём они обходят маяк, а их шаги заглушает противный пронизывающий ливень. Одежда Гермионы за пять минут промокает насквозь и неприятно липнет к телу.       Как Гермиона и ожидала, они далеки от суши. Маяк возвышается на круглом утесе, заканчиваясь вращательным механизмом . По утверждениям Невилла, любая навигационная система разрушена. Забини указывает жестом на кривой спуск: он гладок и скользок, без единого углубления или неровности. Вдалеке виднеется привязанная качающаяся лодка. На душе впервые за сегодня становится легко. Возможно, им удастся выбраться на сушу и найти помощь.       Закат тлеет на небе, ноздри свербит от солёного воздуха и терпкого запаха экскрементов чаек. Они возвращаются обратно, договариваются осмотреться и заночевать. Забини предлагает разделиться, чтобы всё тщательно исследовать.       Ей достаётся второй этаж. Большое круглое помещение с ржавой мини-ванной в углу. В ней свалены сломанные шприцы, рваные грязные обрывки ткани и обугленный клочок бумаги. Странно. Она поднимает его и рассматривает записи. Видимо, это температурный лист. Как тут можно было устроить пункт оказания скорой помощи? Вряд ли это возможно.       Все стены обиты деревом, а на заколоченных окнах висят дырявые грязно-малиновые шторы. Несколько шкафов, покосившиеся столы и стулья, кушетки с бельём могильно-серого цвета. По ощущениям недавно в помещении побывал максимальный по шкале Торро ураган, не меньше.       Что ж, бывало и хуже…       Гермиона продрогла до костей. Она стягивает мокрую футболку, бросая её на железные прутья кровати. Вздрагивает от звона и тянется к изголовью. Под тканью — наручники с запёкшейся тёмной кровью. На полу растёкшиеся чернила, перо и потрёпанная книга стихов. «Рабиндранат Тагор» — читает она вслух, поднимая её. Что-то незнакомое, иностранное. В последнее время у Гермионы не было времени на художественную литературу. Всё, что она читала, — истории болезней и парочку диссертаций целителей и врачей про психические расстройства и их связь с тёмными проклятиями. Она откладывает книгу, продолжая осматривать комнату. Под третьей кроватью прячется ожерелье из ракушек, явно сделанное детской рукой. Мурашки бегут по спине. Её начинает тошнить. Глаза слезятся. Почему детская побрякушка вызвала такую реакцию? Словно она уже видела её.       С раздражением она отбрасывает её от себя.        Гермиона резко оборачивается на скрип, но вскоре понимает, что это сверху: видимо, Паркинсон и Забини активно исследуют верхний этаж. Она спокойно выдыхает и сталкивается с заляпанным зеркалом взглядом.        В отражении её длинные кудри спутались колтунами на концах, а лицо и шею покрывают грязевые разводы. Она подходит к скрытой за створкой раковиной и жадно умывается, ежась от холода. Вода, как она и ожидает, жжёт лицо.       У неё усталый, измученный взгляд. Она видела себя такой слишком давно, и ей не хочется вспоминать то время. Гадко. Она замирает ещё на несколько секунд, позволяя капле стечь с кончика носа прямо в сливное отверстие. Надо занять себя, пока уныние не затянуло удавку на шее ещё сильнее.       Помещение выглядит не заброшенным: будто тот, кто тут жил, в спешке сбегал от бедствия. Она обращает внимание на кроваво-чёрные разводы на измятых простынях. Приглядывается, а на полу засохшие бордовые пятна. Деревянные половицы противно скрипят от каждого шага, как и дверцы шкафов, которые она открывает одну за другой. К своему удивлению, Гермиона находит много тёплой мужской и женской одежды и обуви, бытовые принадлежности и просроченные бесполезные лекарства. Несколько бальзамов, укрепляющих эликсиров и засохших мазей. Пока Гермиона перебирает вещи, ей вспоминаются голые израненные ступни Невилла и Паркинсон с глупыми шпильками. Одной шпилькой.       Мерлин, она все ещё не может поверить, что Паркинсон потянулась за ней, когда они убегали от того монстра. Ещё бы, жизнь в поместьях не предполагает полевых экстремальных условий. Наколдуй себе отрезвляющее, Гермиона.       Она сбрасывает всё найденное на кровать, натягивая тёплые носки под кроссовки и синий колючий свитер на промёрзшее тело. Он висит на ней мешком, доставая до колен, но она даже рада: на маяке царит смертельный холод, словно это логово химеры.       У неё слипаются глаза, но терять бдительность в данный момент совершенно запрещено. Особенно, когда кошмарное нечто за окном желает их сожрать. Она долго пытается унять внутреннюю дрожь. Враждебный трепет до сих пор лижет её по загривку, когда воспоминаниями накатывает издаваемый тварью звук. Это мало похоже на то, что она когда-либо слышала. Что-то между стуком, лязгом и визгом. Звук, пробирающий до самых костей. Гермиона передёргивает плечами, вспоминая, как мерзкое отродье тут же показалось в запаянном окне, стоило Невиллу захлопнуть дверь.       От чудовища веяло смертью, тягучей, как смола, и всасывающей в себя лакомую мушку. Этой мушкой может стать каждый из них. Потерянные и лишённые магии, они бросаются на любой источник света, как глупые мотыльки, не подозревающие, что скоро угодят в цепкие лапы паука.       Тварюга вправду напоминает ожившего мертвеца, долго плескавшегося в кровавой ванне из жертв. Это чувствуешь, как присутствие дементора в соседнем купе Хогвартс-экспресса, первое ледяное касание инфернала у тёмного озера. Будто часть внутри тебя умирает от контакта с ними. Уязвимость этого существа — слепота. Гермиона догадывалась, что оно использует эхолокацию, чтобы ориентироваться в пространстве, сразу, как впервые увидела его на стене. Оно быстро дёрнулось после возгласа Забини рядом, заклокотало. Голова вертелась по кругу, настолько твари хотелось найти источник шума. И оно до сих пор здесь, кружит вокруг их башни и заглядывает в окна своими впалыми глазницами.       Каким образом были созданы настолько мерзопакостные создания? Ей всегда казалось, что пауки-акромантулы — предел мерзости. Как же она ошибалась…       Гермиона подпрыгивает на месте от шлепка в окно. Чёрное месиво на секунду перекрывает весь вид. Тёмная мазня остаётся на стекле, пока тварь ползёт ещё на один почётный круг. Сторожит их, пока они сами не запрыгнут ей в рот.       Оно не сможет войти, всё намертво запаяно.       В голове слышатся слова Невилла, Гермиона переводит дух.       Она проводит двумя пальцами по запыленному глобусу со смазанными отметками непонятных чисел на разных континентах. За глобусом небрежно лежит стопка книг. Руки дрожат от предвкушения, когда она загребает их, бросая на кровать. И всё же не всё так паршиво, как кажется на первый взгляд. Она открывает обложку, и все внутренности бухают камнем вниз. Один за другим, чистейшие белые листы.       Пустые.       В каждой, Мерлин её дери, книге.       Тишина сдавливает перепонки тисками, и ей становится отчаянно одиноко. Как и планировалось, они разделились. Гермионе хотелось побыть в одиночестве, но сейчас она жалеет об этом. Невилл и змеиные голубки исследуют два других этажа, надеясь найти хоть что-то, способное привести их домой. Ну или, может быть, то, что хотя бы даст намёк. На большее Гермиона не надеется, точно не после того, как каждая открытая ей книга — пустышка, будто кто-то решил неудачно пошутить, положив муляжи. Абсурд, да и только. Сердце сжимается от тоски: в школе Фред и Джордж часто зачаровывали её книги на новогодних каникулах так, что буквы в словах менялись каждый раз, стоило ей перевести на них взгляд. Сперва её безумно это раздражало, но постепенно их шалость превратилась в забавную новогоднюю традицию.       Она с раздражением отбрасывает стопку на пол. Абсолютная чертовская несуразица или чья-то насмехающаяся магия. Гермиона утыкается в ладони и вздыхает. В её голове никак не укладывается, каким образом её спокойная жизнь заместилась беспомощностью.       — Гермиона, я нашёл тут несколько сундуков с припасами.       Туловище Невилла показывается из-за лестницы. На пол летит громоздкий квадратный ящик с железным замком, позвякивающим от сильного удара. За Невиллом тянутся грязные тёмно-бордовые следы.       — Ох, это отлично, в самом деле, — выдавливает она, в животе неприятно урчит. — Одна проблема решена.       Её голос твердеет:       — Кажется, тут была больница? Не знаю, — Гермиона припечатывает стопку вещей к его груди, швырнув на пол пару больших мужских ботинок. — Держи. Но обувь пока не надевай. У тебя сильно изранены ступни.       — Выпишешь мне больничный режим? — кряхтит Невилл, начиная стягивать пижамные штаны и рубаху. — Бррр! Какая же холодрыга!        У него долговязое, длинное тело. Кадык красиво выделяется на сильной, мощной шее. Парням непозволительно иметь такие густые ресницы. Гермиона моргает и быстро отворачивается, чувствуя, как горят щеки. Друг совсем не стесняется её, что вполне объяснимо. Всё-таки за год с лишним ночёвок в штаб-квартирах Ордена они довольно часто видели друг друга голыми, но тогда её мысли были заняты совсем другим.       Гермиона возвращается в мини-ванную. Кран плюётся, но вскоре вода постепенно заполняет принесённый ею таз.       После окончания войны Невилл сильно вытянулся, утратив мальчишескую угловатость и припухлость. Она заметила это ещё тогда, когда он пришел к ней в Мунго, принеся разработки новых лечебных мазей. В производство как раз было запущено его средство для моментального заживления ожогов. Мазь была постоянным незаменимым помощником Гермионы, когда та проходила целительскую практику. Сова отправилась в дом Невилла сразу, как она узнала автора рецепта.       С того момента они стали обмениваться идеями о новых мазях и зельях. Так незаметно прошло несколько месяцев, и Гермиона, зарядившись их постоянными дискуссиями, купила себе отдельную лабораторию, оборудовав под неё пол своей спальни. Она пригодилась ей и после того, как Гермиона ушла из отделения неотложной помощи.       После расставания с Роном её внимание разделилось между работой-учёбой в Мунго и поисками своего Я в этом мире. Поппи обучала Гермиону с начала войны, ей легко давались азы колдомедицины. Уже позже она впитывала опыт целителей Ордена, ухаживавшими за жертвами сражений. Гермиона никогда не видела столько пота, крови и грязи. Будучи лишь маленькой частью механизма, сохранявшего десятки жизней каждый день, она знала, насколько сильно война влияла на людей. Именно там, на поле окровавленных простыней, лязгающих скальпелей, неразборчивых заклинаний и разрывающих криков, шла куда более древняя битва — за жизнь каждого волшебника, за каждую искру его магии. Иногда живым удавалось выиграть эту битву, забирая из лап смертников опутанную жертву. А иногда… Измождённые тела знакомых и друзей сжигали во дворе их штаб-квартиры.       Ей засчитали первые два теоретических курса медицинской академии после успешно сданного экзамена и отправили на практику в Мунго. После практики она поняла, что не ошиблась в выборе. Работа без миссии была бессмысленна, а лечение волшебников восполняло этот пункт с головой. Ещё оставалось пространство для творчества: работая с разными последствиями тёмных послевоенных проклятий, она совершенствовалась в зельеварении и чарах — любимых предметах ещё со школы. Теперь знания находили практическое применение, а не просто оставались записанными на пергаментах. Она изобрела несколько заклинаний. Самое успешное, «Rememoria»‎ , часто помогало Гарри в аврорате. Многие Пожиратели теряли рассудок после восстановления собственноручно стёртых воспоминаний. Они были бесполезны, магический суд отказывался осуждать сумасшедших. С помощью её чар психика ускоряла восстановление нейронных структур, не давая мозгу коллапсировать. Изначально она создала его для восстановления памяти родителей, но Гарри начал использовать его на допросах. Подобрав правильное латинское сочетание и эскиз руны, созданной из двух рун безопасности и порядка, ей удалось создать чары, обволакивающие психику защитным слоем для безопасного возвращения детальных воспоминаний. Её лучший друг, не переставая рекламировал «Rememoria»‎ каждому, кто с ним работал. Вскоре его стали использовать на судебных процессах и в госпиталях. Магический отпечаток заклинания увеличивался, переставая быть привязанным лишь к ней. Её карьера пошла в гору. Её личная жизнь, напротив, катилась прямиком к нарглам. Как и нарглов, её не существовало.       Гермиона пыталась начать отношения с несколькими людьми, но быстро бросила эту затею. Её воротило от мысли, что придётся тратить время и вкладывать усилия в постороннего человека. Рана от переезда Рона не саднила, но желания разбираться в своих вкусах путём проб и ошибок не было.       Вместо этого Гермиона проводила всё время на работе. На развлечения почти не оставалось сил. Утром она вела дела пациентов, а вечером работала над новыми вариантами лекарств, чтобы тестировать их на одолженных у Невилла крысах. Она, правда, хотела помочь маглам получить доступ к волшебной медицине. У неё почти получилось. Не попади Гермиона сюда, ей бы пришлось разбираться с куда более острыми социальными проблемами и последствиями своих решений.       Но в моменты, когда ей не нужно было по уши закапываться в бумаги (по пути на работу и с неё), её взгляды всё чаще останавливались на мужчинах-коллегах, случайных прохожих и даже на бывших однокурсниках. Гермионе хотелось, наконец, осознать, какая внешность была в её понимании привлекательной. Рон был высоким худым парнем, и ей была по душе его конституция, но он был первым и единственным мужчиной, с кем она спала.              Невилла же Гермиона и вправду стала находить довольно притягательным. Он не был классически красив, как Забини. Его чуть кривоватый нос, пухлые губы, чёткий квадратный подбородок и глаза-заводи странно, но гармонично сочетались. Его улыбка была скорее смущённой, чем наглой, и это было чертовски мило.       Постепенно она поняла, что рост — это то, на что она чаще всего обращала внимание при ранжировании мужчин. Наверное, самыми высокими из всех встречавшихся ей мужчин были Билл Уизли, после — проклятый Малфой. Когда она заезжала в Министерство, он часто забегал в лифт последним. Конечно же, они молча игнорировали друг друга. Худые сутулые острые плечи, резкие черты лица. У Малфоя были аккуратные ухоженные руки. Она их запомнила. Он вечно чертил что-то карандашом в своих бумагах. Она бы не могла назвать его симпатичным, нет. Вытянутый, задумчивый и угрюмый. Всё в нём должно было отталкивать её, но вместе с тем она никогда не могла найти себе места рядом с ним. Как и не могла понять причину возникающей бурной реакции на его присутствие.       Случалось это каждое утро вторника и пятницы. И каждый раз Гермиона усердно посылала любые ощущения на самое дно шахты, стараясь все три минуты смотреть ровно в пол, не поднимая глаз ни на секунду. В конце концов, она не могла думать о нём в таком ключе. Малфой задирал её семь лет школы, и Гермиона должна терпеть его присутствие, а не возбуждаться от него. Его внешность не будет влиять на доводы её рассудка.       Всё, что она знала о Малфое, было со слов Гарри: после окончания войны он спекулировал ценными бумагами на магическом фондовом рынке, консультируя нескольких состоятельных волшебников по их финансовым сделкам. Гарри как главный аврор отвечал за безопасность крупных денежных операций, ему часто приходилось взаимодействовать с Малфоем как с посредником богатых клиентов.       Гарри не выглядел хоть сколько раздражённым. Он убеждал Гермиону, что Малфой не выходит за рамки деловых отношений и перерос детскую драчливость, признав свои ошибки. Ей же совсем не верилось, что белобрысый умеет быть хоть немного вежливым. Он так и не научился здороваться.       Она смачивает тряпку в воде, выжимая несколько раз, и закрывает кран. Ей приходится идти медленно, чтобы не расплескать воду из таза. Невилл понуро сидит в чёрном пальто и длинных штанах, его замаранная пижама валяется на полу. Она опускает таз у его ног, присаживаясь на пол.       — Я думаю, тебе не помешает промыть ноги в соленой воде, чтобы в ранах не развилась инфекция.       Невилл останавливает её руку на пути к мокрой тряпке:       — Может, я сам? — неловко заминается он, закусывая пухлые губы. — Ужасно неловко, честно.       Гермиона шутливо отталкивает его руку, добавляя:       — Не мешай специалисту делать свою работу. Из нас я целитель, а не ты. Ты же… Всего лишь зельевар.       — А ты талантливый специалист по проклятиям.       — Целитель.       — Ну...       — Намекаешь, что я не могу вылечить элементарный порез?       Он улыбается, опираясь на руки, и ойкает, когда она проходится тряпкой по левой ступне. У него несколько глубоких царапин на пальцах и пятках. Засохшая грязь отваливается пластами на пол. Её рука непроизвольно тянется за палочкой, чтобы произнести очищающее, но Гермиона запоздало вспоминает, что палочек нет ни у кого из них. Да уж, ей бы не помешал антисептик из маминой аптечки.       — Это место выглядит обжитым. Ты помнишь, как попала сюда? — спрашивает Невилл, зажмуривая глаза от боли, когда из порезов удается вытащить несколько мелких камней.       — Если бы. Всё, что я помню, шоты огневиски с Гарри и Джинни вчера вечером.       — Я помню, как лёг вечером спать. Вроде я варил зелье, но не совсем помню, какое именно.       Гермиона выжимает тряпку в тазу, вода приобретает красноватый оттенок. Она почти закончила.       — Как ты понял, что это маяк? — этот вопрос озадачил её ещё два часа назад, но она решает использовать его как способ отвлечь Невилла.       — Чёрт! На мое тринадцатилетие ба отвезла меня на Нидлсский маяк на севере. Я сильно испугался в начале, ведь в волшебном мире похожие здания строились в абсолютно других целях. Но там это было настоящее жилое помещение со всем необходимым. Я был так восхищен, что даже познакомился с маячным смотрителем. Он рассказал, что должен каждый вечер зажигать лампы и следить, чтобы они непрерывно горели до восхождения солнца. Что от него могут зависеть жизни сотен людей. Кажется, заурядная работа с первого взгляда, но на самом деле настолько важная…       — А почему именно туда? Это место нравилось твоей бабушке?       Невилл неожиданно мрачнеет и отворачивает голову в сторону, разглядывая стол. Его руки сжимаются в кулаки, костяшки пальцев белеют:       — В первую магическую войну маяк был убежищем моих родителей. Там их и обнаружила Беллатриса.       Она замирает, вытаскивая руки, ощущая, как морозные капли паутинкой бегут по пальцам. Горло сдавливает от тоски.       — Прости, Невилл. Я совсем не хотела…       Он обрывает её на полуслове, заправляя выбившуюся кудрявую прядь за ухо:       — Всё в порядке. Тебе не за что извиняться, в самом деле. Просто... Женщина, повинная в безумии моих родителей, уже давно мертва. Мне остаётся принять ситуацию как данность.       Ей непроизвольно вспоминаются печальные глаза Гарри в гостиной Гриффиндора, когда Рон весело описывал привычку матери складывать его носки по цветам радуги.       Понимает, почему он каждый раз вымученно улыбается, стоит ей или Рону рассказать историю из детства. И почему в тот год он никогда не смотрел ей в глаза в палатке, когда она вспоминала поход с родителями в Королевский лес Дин.       Она понимает, и ей хочется разрыдаться, как маленькому ребёнку.       — Хорошо, — голос понижается до шёпота.       Между ними задерживается неуклюжая тишина. Гермиона теряется, но быстро переводит разговор на другую тему. Она вынимает руки из воды и обтирает их о джинсы, указывая на стопку книг на полу.       — Я ведь помимо одежды, просроченных лекарств и упаковок мыла, нашла книги. Мне казалось, — она разочарованно заводит глаза вверх, — Скорее, мне так хотелось… Чтобы в них были хоть какие-то сведения, и без разницы, на другом языке или на даже на дракловых рунах пятого века. Но в них — ничего! Ты можешь себе представить, Невилл? Одни пустые страницы. Только один том стихов цел. Но почему он?       — Надеюсь, ты преувеличиваешь, Гермиона. Дай-ка посмотреть, — просит он, протягивая руку к стопке. — Что тут у нас...       Пока Невилл перелистывает страницы, недоуменно хмурясь, ей удается промыть последнюю рану. Она бросает окровавленную тряпку в таз, встаёт и равняется с сосредоточенным другом. Складывает руки в замок впереди, потягиваясь.       — Я не знаю этого поэта.       — И я. Странно, да? Тебя не преследует чувство дежавю?       — Нет...Не знаю?       — Думаешь, это он?       — Он мёртв, Гермиона. Мы уничтожили его. Ты, Гарри и Рон унитожили его.       Глаза Невилла обеспокоенно вглядываются в её лицо. Он неожиданно притягивает Гермиону к себе, и она замирает. Его объятия чувствуются, как сахарная вата на языке. Тёмно-русые кудри щекочут нос, а ладони гладят спину по кругу. Она утыкается в его макушку, позволяя себе отпустить контроль на минуту и просто забыться. Их тела безмятежно раскачиваются из стороны в сторону, словно два листа, которые вот-вот опадут на талую от первых заморозков землю.       — Вот это улов, Грейнджер! — Забини заваливается в комнату с лестницы, присвистывая. У него взъерошенный вид: верхние пуговицы рубашки расстёгнуты, рукава закатаны, а бабочка намотана на кулак. На щеках горит яркий румянец, а голос лихорадочен. — О, мерлинова борода, у вас что, минутка психотерапии?       Гермиона отстраняется от Невилла, закатывая глаза. На щеках друга разливаются малиновые пятна, он откашливается, вставая с кровати.       — Ты бываешь таким бесцеремонным, Забини.       — А ты бываешь такой скучной, радость.       Она кривит рот в сторону, часто моргая и прожигая его спину взглядом.       — На третьем этаже тьма банок твоего горючего, Грейнджер. И ни черта полезного. Хотя…       Он резко оборачивается, играя бровями и поднимая палец вверх.       — Мы с Панс очень хотели пить, наткнулись на бутылки! — смеётся он, подпрыгивая от возбуждения. — Думали, вода, а на самом деле этот их магловский алкоголь, и он совсем не хуже ядрёного огневиски! — он ухмыляется, тыкая себя по виску. — А маглы-то не такие глупцы, как я думал.       — Вот же чёрт… — обречённо стонет Гермиона, растирая глаза от усталости.       Невилл пытается не смеяться, но быстро сдаётся. Забини и Паркинсон накидались. Прекрасно...       Блейз начинает рыться в вещах, когда в комнату входит Панси. На её левом мизинце висит одинокая туфля, пальцы правой руки обхватывают горло упомянутой бутылки. Её чёрное узкое платье разорвано по бедру. Невилл забирает из рук слизеринки бутылку, делая несколько больших глотков.       — Этим можно промыть твои ступни, — замечает она. — Но в начале стоит разбавить.       Невилл кивает, передает ей бутылку и разрывает свою пижаму на лоскуты ткани.       Фарфоровое лицо Паркинсон искривляется, когда Забини суёт ей в руки одежду. Гермиона поднимает брови, смотря, как Паркинсон оглядывает куртку, держа её на расстоянии вытянутой руки, будто она пропитана мочой тролля.       Она морщит курносый нос, её взгляд озадаченно возвращается к Блейзу. Гермиона не выдерживает:       — Серьёзно?       Паркинсон огрызается на её реакцию:       — Грейнджер, если ты не любишь красиво одеваться, то не значит, что все не любят.       Она подходит к куче, придирчиво рассматривая каждую вещь. Блейз тем временем вытаскивает оттуда фонарь, крутя его в руках.       — А это что за дрянь?       Невилл подходит к Забини, нажимая на кнопку «Вкл.», и Блейз поражённо наблюдает, как тот освещает комнату. Паркинсон щурится от яркости, прикрывая глаза рукой.       — Блейз, будь аккуратнее с этой магловской штукой, а, — она отходит от света за створку комнаты. До ушей Гермионы доходит звук спускающегося по коже шелка и писк. — Мерлин, ванная!       — Святая моча гоблина, да это «Люмос». Грейнджер, я так рад, что ты с нами. Ну совсем не глупы, совсем, — икает Забини, включая и выключая фонарь.

После пробуждения прошло: 20 часов 30 минут.

      Кожу ладоней шпарит, а голова приятно кружится. Ей тепло и хорошо. И это всё, что имеет значение.       Включённый фонарь освещает потёртую стену. Три пустые чугунные кружки валяются в куче осколков. Полчаса назад Невилл, пытавшийся пробраться к кровати, не заметил и задел пустую бутылку в темноте. Забини, согнувшись гармошкой, сидит чуть позади разбитого стекла. Рукава его белоснежной рубашки стали почти черными. На его коленях размеренно дышит Паркинсон, укрытая пиджаком. На кровати позади них, раскинув руки в разные стороны, сопит Невилл. Блейз прокручивает крышку от съеденной банки консервов. Он играется с ней, как с монеткой. Гермиона невольно зацикливается на повторяющемся действии.       Как они пришли от обсуждения завтрашнего плана к совместной попойке, если честно, загадка, но она не имеет ничего против. От выпитого алкоголя постоянное шипение тревоги прекращается. Ей хочется залезть на кровать, уткнуться в подушку и заснуть крепким здоровым сном.       Зато им тепло. И ей удалось промыть раны Невилла на ногах.       Она купается в своих оправданиях, но правда в том, что она сама приложилась к горлышку в попытке забыться. Ей это было нужно. Необходимо хоть на минуту ослабить напряжение разрывающихся от вопросов нервов. Ведь то, что они выясняют, заставляет её мозг раскалываться от догадок.       Им удаётся восстановить очередность пробуждения: Невилл и Забини просыпаются первыми в верхнем отсеке маяка за день до Паркинсон, прикованные к стеклянным стенам верхнего этажа. Они долго пытаются выбраться, перепробовав всё, что можно, пока Блейз не находит ключ в кармане штанов, открывая замок на собственных цепях.       Следующей приходит в сознание Паркинсон. Она рыдает и впадает в большую истерику с каждым падающим на термометре градусом. Её, умирающую от холода, нашла Гермиона.       Рассказы Паркинсон и Забини про их последние воспоминания вызывают у неё больше вопросов, чем дают ответов.       Паркинсон говорит, что разбирала вещи в мотеле своего нового бойфренда. Но тогда каким, Годрик его, способом она очнулась в вечернем платье? В ответ на этот вопрос девушка пожимает плечами.       Забини помнит лишь, что пил огневиски в комнате Малфоя в два часа ночи, пока тот писал письма банкам по поводу перепродажи трёх килограммов гоблинских рубинов. Но тогда почему он проснулся раньше? Почему без Малфоя?       Она помнит, как посмотрела на часы, заказывая шот огневиски у бармена. Стрелка показывала ровно одиннадцать вечера.       Почему ключи были только у нее и Забини? Почему с ней нет Гарри и Джинни?       Забини перестает крутить крышку, отбрасывая её в сторону. Транс Гермионы прерывается. Она смотрит в сторону на профиль Блейза, его лицо кусает кривая тень.       Уголок губ Гермионы непроизвольно поднимается. Она вспоминает гримасу слизеринца, когда она выставила на стол три смятых банки бобов со свининой из принесённого Невиллом сундука. Забини скептически надувал губы, пока она боролась с крышкой тупым ножом.       «Я не буду это есть…» — передразнивает она про себя.       Гермионе остаётся лишь закатить глаза, поставить открытую банку консервов на стол и начать перебирать содержимое кухонных ящиков в поисках спичек. Может быть, им удастся использовать горючее, как средство защиты.       Паркинсон, никак не прокомментировав его слова, тянется к консервной банке. Хорошая девочка. Видимо, к еде у нее не настолько щепетильный подход.       Забини быстро меняет своё мнение, смотря, как на его глазах исчезает склизкое содержимое консервов. Его желудок издаёт возмущённое урчание, и он, с опаской поглядывая на жующего Невилла, просит у Паркинсон попробовать.       Голод способен купить любое достоинство.       Гермиона еле слышно хмыкает от воспоминаний, когда Забини, вопросительно поднимая бровь, спрашивает:       — Чего это тебе так весело, сладкая?       — Вспоминаю твои расширившиеся глаза, когда я зажгла спичку. Курс магловедения так и остался нетронутым, правда?       Забини вздыхает, поправляя пиджак на плечах сопящей Паркинсон:       — Не каждый день застреваешь в месте, где нельзя пользоваться магией, Грейнджер. В моём магическом сознании для огня нужна деревянная палочка чуть больше, чем мизинец.       Да уж… Ведь застрять с беспомощными жертвами волшебного воспитания куда лучше.       В голову ударяет острая пульсация. И она потирает виски, пытаясь ослабить боль. Наверное, последний стакан всё же был лишним. Гермиона щурится, растягивая каждое слово:       — И как часто твоя палочка помогает разжечь огонь в ком-либо?       Напряжённые брови слизеринца взлетают, а плечи расслабляются. Он наклоняется, легко толкая её в плечо:       — Оу! С каких пор ты пошлишь? Неожиданно, Грейнджер.       Она хмыкает, ощущая, как уголок губ тянет от выпитого алкоголя. Не каждый же день пьёшь алкоголь из одного горла с бывшим неприятелем. Но она решает, что лучше придержать язвительность:       — Не каждый же день застреваешь на необитаемом острове, Забини. Я пытаюсь сохранять оптимизм.       Гермиона наблюдает, как он сдерживает улыбку. Она открыто улыбается, и губы Забини наконец растягиваются в ответном жесте.       — Годы идут, а ты всё та же, Грейнджер.       Гермиона вертит головой, не соглашаясь:       — Ничего не осталось от той Грейнджер, которую ты знал в школе.       Почему все всегда твердят ей одно и то же? Все знают, что война не прошла бесследно ни для кого из них. Почему, Мерлин, все думают, что она всё та же добрая, светлая и наивная Гермиона? Всегда приходят к ней за помощью, не ожидая от неё сломленных хрипов и рыданий. Она чувствует себя зельем без срока годности. Гермиона часто замечает, что люди будто даже и предположить не могут, что ей может быть больно. Что она может лезть на стенку от воспоминаний или трястись в панической атаке в туалете, потому что очередной медицинский случай напомнил ей о смертях на войне. Они даже не пытаются поддержать её. Берут и берут, не отдавая ничего взамен.       Даже Гарри и Рон считают её амулетом удачи, который никогда не теряется. Тылом, куда они всегда могут вернуться и восстановить силы.       Это же Гермиона Грейнджер. Самая умная ведьма своего поколения. Гениальна и находчива, она найдёт ответ на любой заданный вопрос и вылечит даже самую серьёзную рану.       В ушах проносятся заголовки «Пророка» и цитаты из статей Скитер. Ей становится горько, и она скрипит зубами от злости. Она просто пытается сохранять надежду и не показывать боль.       Если быть честной, она просто не знает, как это делать. Как впадать в депрессию, слоняться по дому без дела, отдаваться бессмысленному сексу и выпивке. У каждого свой способ борьбы с последствиями. Она не умеет напиваться до изнеможения так, как Гарри и Рон. Ходить по свиданиям, как Парвати и Падма. Выращивать волшебные огурцы в теплицах матери, как Джинни. Или делать вид, что ничего не произошло, как это делает половина магического сообщества.       Чтобы пережить боль, Гермионе надо её вытерпеть. Коснуться самой сердцевины, вырвать из грудины и отдать людям. Чтобы её боль стала проводником, рукой помощи. Это в её характере, но это точно не означает, что она не страдает, что ей не хотелось прыгнуть под поезд в первый год мирного времени.       Пристально разглядывая её, он уверенно выдает:       — Но ты улыбаешься мне, шутишь тупые пошлые шутки, залечиваешь пятки растяпе Лонгботтому, спасаешь жизнь Панси, а потом держишь меня за руку над пропастью, даже на миг не задумываясь, что можешь, Мерлин, сдохнуть вместе со мной. Твое грёбанное заклинание отвадило моего лучшего друга от Азкабана в прошлом году.       Его тон возмущённо поднимается выше, а палец тычет в центр её лица:       — Ещё и вдруг заимела навык беспалочковой магии.       Гермиона робеет, покрываясь красными пятнами, не понимая, к чему он ведёт. Пришедшее раздражение растворяется в непонимании.       — Это был стихийный всплеск. У меня нет суперсилы. Увы, вынуждена тебя разочаровать. Её нет ни у кого. Мы давно выросли из возраста, когда стихийная магия сильна. Теперь нам всем нужна палочка.       — Ужасно врёшь, радость. Без суперсилы, Грейнджер? Панси рассказала мне сегодня, как тебе удалось спасти её от обморожения своими ладошками. Пора дать твоим способностям имя? Как смотришь на «благословление Гермионы Грейнджер»? Скучновато. «Дарейнджер»? Сложно. Придумал! Занудотерапия? Что думаешь?       Она выдыхает воздух сквозь зубы, пытаясь успокоиться. Забини удаётся раздражать и смешить её. Уникальный человек.       — Я сделала, что должна была. Годрик, я целитель! Моя интенция была настолько сильной, что непроизвольно вызвала выброс стихийной магии. Это случайность. Видимо, подсознательно... Я избегаю смерти.       Тот блаженно улыбается, проходясь по гриве Паркинсон кончиками пальцев.       — Вот поэтому ты всё та же. Повзрослевшая, но внутри всё та же. Помню, Драко, выходя из зала суда, сказал мне, что у тебя сердце величиной с Гиппогрифа, Грейнджер. Большое-большое и совершенное наивное. Наивности в нём даже больше, чем сострадания или храбрости.       Она чувствует, как по коже ползут тысячи мурашек. Волоски на руках встают дыбом. Она не хочет слушать дальше, но Забини не затыкается. Его речь быстрая и скачет от опьянения. Им надо было разойтись по кроватям еще пять минут назад.       — Это удивительно, милая моя. Все мы сгорели на этой грёбанной войне — я, Панси, Драко, Лонгботтом, да даже всеми любимый Поттер и его женушка. Война была нашим кострищем, и мы до сих пор дышим его пеплом. Мы угли, чьи искры постепенно тлеют. Искры, которые рано или поздно затухнут. Но ты же, Грейнджер. Ты… Ты не получила ни одного ожога. Ты горишь. Горишь и светишься, как грёбанный вечный светоч. Этот свет. Ты разносишь его, как чуму. Вселяешь в сердца людей и заставляешь надеяться, заставляешь верить и открывать глаза, смотря в лицо страху и смерти. И от этого хочется бежать обратно в груды гниющих тлеющих углей. Как ты это делаешь, Грейнджер? Разве так можно? Даже сейчас, почему ты всё ещё веришь, что мы выберемся отсюда живыми? Иногда мне кажется, что ты совсем на голову больная.       Его глубокие глаза наливаются смятением, и он сверлит её взглядом. Гермиона понимает, что они слишком пьяны. Это разговор зашёл не в то русло. Игнорируя его откровенную тираду, она встаёт. Разглаживая несуществующие складки на свитере, Гермиона бросает слизеренцу через плечо:       — Я иду спать.       Щелчок фонаря, и свет гаснет, погружая комнату в густую тьму. Гермиона валится на кровать, чувствуя, как ноги и руки растекаются по постельному белью. Длинные руки Невилла обвивают, притягивая к себе, стоит её голове коснуться подушки. Она лежит у окна, слушая бьющийся в стекло ливень. В этом месте ни один день не проходит без дождя.       Забини сидит ещё несколько минут, продолжая пялиться в одну точку в молчании, пока не встаёт, поднимая Паркинсон на руки. Он переносит её на кровать, и та протестующе мычит, плотнее укутываясь в его пиджак. Матрас прогибается под его весом.       Перед тем, как закрыть глаза, Гермиона думает о том, что любой огонь перегорит, если затушить его бесконечными пронизывающими каплями, бьющими в стекло.