Наркоз

      Прямо посреди ночи, словно в фильме ужасов, раздался оглушительный звонок телефона, который, по особым указаниям, я предусмотрительно положила под подушку, увеличив громкость до максимума, и твëрдо для себя решив, что пора начать привыкать к новому распорядку моей жизни чуть заранее. К слову, снилось мне в эту ночь столько разной ерунды, что я потянулась, взяла трубку, хрипло выдавив из себя:       — Прачечная?       — Херачечная! — Громогласно раздалось на другом конце. — Слава Всевышнему, ответила, — сетовал мужчина, попутно лязгая чём-то невнятным и пикая всевозможными приборами.       — Кто это? — Развеять царство Морфея оказалось непосильной задачей, что явно приводило в бешенство собеседника.       — Рихтер.       — Какой? — вяло поинтересовалась я.       — Тот, что посимпатичнее, мать твою! — Заорал в трубку Марк. — Приди уже в себя, наконец!       — О Боже… Сколько сейчас времени? — Ему всё же удалось меня растормошить, хоть и не сразу. В голове тотчас заработал маленький кузнечный цех, не без усилий нагоняющий кровь к мозгу.       — Времени сейчас столько, что его аж нет вообще! Вставай, одевайся и приезжай. Быстро!       — Объясни хоть, что происходит?!       Молниеносно соскочив с кровати, в полной темноте, я принялась искать заброшенный ящик с формой, к которому не прикасалась уже очень давно.       — А происходит то, что мне тут полчаса назад поступил подарочек с четвëртого этажа, в глубоком наркозе, на котором лежала записка, со словами: «приберите за собой».       — Что всë это значит?       — Если вкратце, то наш несчастный Лериш, оказался совсем даже не одинок в организме дядьки. Тромбов было аж два, а не один, как ты предположила. А круче всего то, что Аргус знает — пациента направил не я. А всё потому, что некто, то есть ты, не удосужилась отослать мужчину на компьютерную томографию, вместо ультразвука. Так вот, в ангио-, естественно, есть С-дуга, под которой, удаляя первый тромб, они и обнаружили, что второй встал в селезёнке. И теперь белоручки хотят, чтобы именно мы закончили начатое, так как баллоном к нему не подобраться, сколько ни мучайся.       — О Господи…       — Нет, Господь тут как раз не при чем. За полчаса несчастную селезёнку раздуло уже очень сильно, и вот прямо сейчас, мы накрываем хирургию для её удаления, а ты, радость моя, пока натягиваешь штанишки, вспомни-ка пятое правило.       — Мой пациент — моя проблема.       — Именно. Поэтому у тебя двадцать минут на то, чтобы приехать, и заняться ей. Анестезию поведëшь ты — и точка.       — Но… Я ведь ещё даже не подписала бумаги!       — Руби любезно передаст тебе их в предоперблоке. И ты их подпишешь. Не читая. Не размусоливая. Все.       — Так, ладно… Да, — приступ тахикардии не заставил себя ждать. — Но я не успею за двадцать минут! Я на другом конце города!       — Пока ты говоришь, тут кто-то умирает, на секундочку. Лови такси, лети на вертолёте, мне плевать как, но будь здесь. Увидимся. — И отключился, вместе с пациентом и телефоном.       — Какое невообразимое гадство! — Закидывая вещи в рюкзак, злилась я, сама не своя от новостей. А ещё и радовалась, что не потеряла хватку. Чем принимать глупые решения, лучше бы не лезла не в своё дело. Теперь вообще не пойми чем всë может закончиться. Чрезмерная уверенность в себе меня и потопит. Ведь сколько раз нам твердили прожженные опытом и исками врачи, что нужно ставить под сомнение свои действия. Всегда. Перед собой и другими. До тех пор, пока это не станет навыком. Надеюсь, Марк сможет выкрутиться, а иначе… Меня просто затаскают по судам.       Провернув несколько раз ключ в дверном замке, я бросилась вниз, слетая по ступенькам, как заправский спринтер. Звенящую ночную тишину небольшого спального района, в котором все жители уже давно видели десятый сон, нарушала лишь моя оголтелая персона, несущаяся со скоростью света из переулка к дороге, на обочине которой припарковался мой маленький спасительный седанчик — весь такой жёлтый, с ужасно прокуренным салоном и засаленными креслами сзади. Недалеко от дома находился шумный бар, в который слетались, словно мотыльки на свет, полуночники со всей округи и таксисты, желающие подзаработать на двойном тарифе по ночам. Один из них меня и выручил: тот, что оказался поближе, в машину которого я и запрыгнула, на ходу пытаясь слепить на голове что-то, отдалённо напоминающее пучок.       — Районный госпиталь Элфорда, быстрее, пожалуйста.       Вот оно. Начало моей новой жизни, которое пришлось, к несчастью, на четыре пятнадцать утра. Наверное, именно так и начинались истории всех головокружительных взлëтов, после которых люди обычно попадали в новостные репортажи. Редко встретишь упоминание о человеке, прославившемся с помощью денег семьи, или прочего, ну, думаю, только если в каких-нибудь сериалах, или в правительстве. А простые истории успеха непременно должны начинаться именно так — с неприятностей.       Такси отъехало, машина стала постепенно набирать скорость, а я слегка приоткрыла окно, пытаясь получить последний на сегодня кусочек тишины и спокойствия. Понемногу занимался розовый рассвет, еле-еле выползало из-за горизонта сонное солнце, слегка освещая город, которому уже не нужны были уличные фонари. У этого времени суток был особенный запах. Такой, что обычно описывают в клешированных романах, когда главный герой возвращается на родину: тëплый, приветливый, очень свежий, с нотками сырости и, если закрыть глаза, скошенной за ночь, мокрой от росы травы…       У меня он ассоциируется с удачной ночной сменой. Есть в клиниках такое время, в которое пациентов почти не бывает, и уставшие, замученные, уже и не надеющиеся на сон, люди, тихонько выходят в курилки, или на крыши, чтобы немного подышать этой утренней свежестью, спрятавшись от всего мира. Именно так мы и встречали свои самые лучшие рассветы, вместе с другом, любимым, или просто хорошим человеком из отделения, с ароматным кофе в руке и накинутым на плечи пледом, чтобы не простудиться. Боль в спине и мышцах удивительно быстро отступала, стоило утреннему воздуху наполнить лëгкие. И всё становилось чуточку лучше, но, лишь на мгновение.       Были и другие истории. Они не такие радостные, но тоже навсегда останутся с нами. Это истории и бессилии и страхе, о неверно принятых решениях, о сильном душевном страдании, которое всегда наполняет любого врача, у кого сколько хватит для этого места. Кто-то хранит это в себе далеко, в коленной чашечке. Кто-то наполняет болью сердце. А кто-то и вовсе тонет, так и не сумев найти границы этого чувства.       Все мы безмерно любим эту профессию за то, что придаёт нашей жизни смысл, дарит радость, позволяет находить счастье в мелочах, но… Все мы, точно так же как и любим, всем сердцем ненавидим её за то, что не даёт нам спать по ночам. У каждого причины свои, но в целом, это так. Мы были рождены с синдромом Мессии, как ни печально. И, всё, что остаётся — провести свою жизнь в этих белых, бесконечных коридорах.       Этот народ уж очень противоречив: врачи желают, чтобы к ним обратились за помощью, но одновременно не хотят, чтобы их тревожили. С самого детства мечтают о пользе, которую смогут принести обществу, при том, что периодически готовы прибить всех своих пациентов к чёртовой матери, без суда и следствия. Не успев выйти на работу, рвутся в отпуск, а стоит им уйти в отпуск — скучают по работе, и беспрерывно ведут переписки с коллегами о новостях… Да, мы странные.       — Приехали, — глухо отозвался с переднего сидения водитель и тут же получил несколько купюр на прощание.       Сейчас совсем не до того, чтобы раскланиваться с таксистом. Необходимо срочно найти руководителя моей стажировки, иначе ничего хорошего мне точно не светит. Резво покинув авто, я взбежала по каменной лестнице к главному входу. Ещё с улицы слышалось какое-то странное волнение, но, стоило мне зайти внутрь, всё тут же встало на свои места.       Приëмную наводнили, по меньшей мере, человек триста: кто-то сидел на полу, кто-то лежал на скамьях, среди них мелькало страшное количество сестёр и врачей, наверняка вызванных из других отделений. В фойе стоял запах гари и палëного мяса, практиканты бегло осматривали, кажется, пострадавших… Произошло что-то страшное, но я не могла ничего поделать, нужно бежать. Но куда? Пришлось бегло осмотреться, чтобы попробовать наткнуться хоть на одно знакомое лицо, но абсолютно всë пространство заполонили люди. Они передвигались, по крайней мере те, кто мог, стонали, разговаривали между собой и сёстрами, прикладывали салфетки и, смоченную водой, собственную одежду к рукам и телу, пытались найти родных…       Если Аргус главврач, то он непременно должен быть здесь, и я просто вошла в эту толпу, пытаясь пробиться к посту, где, скорее всего, и происходил весь основной ужас. Меня хватали за руки, просили остановиться, помочь, найти, принести, ведь я же в форме. Люди старались всеми силами преградить дорогу хоть кому-то, кто мог бы дать им минимальную сводку или обработать раны. Всё это напоминало какую-то страшную компьютерную игру. Обгоревшие, изуродованные лица, окровавленные пальцы, дети лет с трёх и до пятнадцати, женский плач, разбросанные вещи, у одних не было документов, у других контузия, у остальных ещё хлеще.       Ну, здравствуй, дом.       Неожиданно, где-то слева, мне померещился знакомый голос, который тщетно пытался что-то решить. С каждым шагом по направлению к нему голос становился всё отчётливее, и уже не составляло труда разобрать слова.       — Да я не знаю, у нас нет столько мест! А что вы предлагаете? Ну размещайте! Увозите тяжёлых ко мне, на четвертый, средней тяжести в ожоговое. Что?! Нет! К детскому отделению не смейте даже подходить. Реанимационных оставьте здесь, попробую что-нибудь сделать… Ну так распихайте в стационар! Какого чёрта я должен это объяснять?!       Подобравшись как можно ближе, я попыталась позвать его, но безуспешно. На посту разрывались телефоны, а он, то и дело, отдавал трубки с оконченными разговорами сёстрам, а затем брал новые, и продолжал решать проблемы.       — Да. Нет, шестнадцать литров первой отрицательной. Нет, не второй! — Разразился во весь голос главврач. — Первой! Вы там оглохли?! — и тут же передал трубку пробежавшей мимо случайной медсестре.       — Аргус!       — Не сейчас! — не глядя отмахнулся хирург.       Кое-как растолкав людей у поста, я буквально рухнула на стойку, прямо перед его носом, практически с требованием.       — Где Марк?! — Он вдруг поднял глаза, но ничуть не изменился в лице, лишь продолжил нервно ковыряться в бумагах.       — Где-то на втором. — Затем резко повернулся и наорал на какого-то студента, сунув ему под нос планшет с прикреплёнными к нему листами. — Этого в ожоговое! Он не должен сейчас занимать здесь койку, ты понимаешь?! У нас ещё сорок на подходе! Бестолочи…       Ага, второй этаж. Уже что-то. К лифту можно даже не пытаться подойти, это логично. Осталось найти лестницу. Кажется, по пути в ординаторскую одну я видела. Слегка сориентировавшись в пространстве, тут же побежала в сторону коридора, показанного Марком. Вот ведь, что стресс делает с человеком. А говорила, что дорогу не запомнила. Метров через тридцать, чуть левее поворота к комнате для персонала, находился тот самый вход на лестничную площадку, куда я благополучно и нырнула, невзирая на толкотню. Пара секунд, и, вот он, ещё один лабиринт. Отделение общей хирургии. Оно являлось всего лишь частью этажа, но простиралось своими коридорами на сколько хватало глаз. То там, то здесь из-за немереного количества поворотов и разветвлений появлялись люди и сразу исчезали за массивными металлическими дверьми. Как тут вообще можно кого-то найти?       Твёрдо решив закончить начатое, я направилась куда-то вглубь отделения, бегло просматривая обстановку на предмет наличия уточняющих деталей. Доски с записанными на них корявым почерком именами хирургов и временем, на которое назначены операции, были развешаны в каждом ответвлении. Так, первая: Стайлс, Новак, Роум, Харрис, Парсон. Нет, не то. Чуть дальше виднелась ещё одна: Эллингтон, Джонсон, Олдридж, Рихтер. Так! Отлично! Рихтер, пациент Уилсон, аппендэктомия, операционная четыре, на семнадцать двадцать. Да что ж такое, это вчерашняя доска!.. Ладно, что дальше? Слева, ещё одна, и ещё один спринт на двадцать метров: Тейлор, Дэвис, опять Эллингтон, Мур, Рихтер! Супер. Где ты, Марк, покажись… Спленэктомия, операционная двенадцать, двадцать восемь минут назад!       — Божечки… Он меня убьёт!       Благо, что моя скромная персона была поодаль от восьмой, и найти двенадцатую не составило труда. Буквально вихрем ворвавшись в нужную дверь, я обнаружила наконец таки Марка, стоящего вместе с Руби в предоперблоке. Она, уже с явно затекшей рукой, держала у его уха телефон, по которому, как я полагаю, происходила дача основных инструкций, а второй рукой женщина протянула мне планшет с документами на подпись. К слову, ручки у неё не нашлось, а хирург, повёрнутый ко мне спиной, вообще не заметил моего присутствия.       — Забирай Марту, вы в первую, готовьте ещё четыре, и нагоните туда народу побольше, пусть ожидают. Сейчас здесь будет жарко. Да. Скажи, чтобы готовил ещё девятую и одиннадцатую, я перемещусь туда, если потребуется. Заберите с четвёртого ассистентов. Нет, ничего не случится.       Не придумав ничего более изобретательного, я подкралась к Марку, пока тот намывал руки, и, под осуждающий взгляд Руби, вытащила у него из кармана ручку, но тут же, с деловитым видом, принялась подписывать ею всю необходимую макулатуру.       — Я понял. Оставьте одну пластическим. Там, вроде как, говорят, дом многоэтажный разнесло в соседнем округе. Хах, да, не справляются соседи.       Так вот, что случилось…       — Ну, пусть решают, ага. Не знаю, минут сорок, потом кидайте на меня оставшихся. Восемь вроде.       Ещё несколько, Боги, что я там подписываю…       — Да, похоже, это только половина, так что не расслабляйтесь. Удачи. Да, спасибо.       Половина?! Ручка, завершив размашистый вензель, самостоятельно уехала куда-то вниз. Да что тут вообще творится? В прошлой клинике у меня такого не было…       — Зефирка, чего тупим? — Осведомился вдруг Марк. Его голос тотчас привёл меня в чувство, и подписав последнюю бумагу, я присоединилась к водным процедурам. — Думал, больше тебя не увижу.       — Там внизу, в общем… Пришлось немного задержаться.       Он явно намеривался состроить безразличное ко всему происходящему выражение лица, но получилось плоховато. Даже боковым зрением я отчётливо уловила губы, застывшие в полуулыбке, и глаза, то и дело пытающиеся за меня зацепиться. Признаюсь, это было приятно. Отнюдь не такого поворота я ожидала. Всё, что угодно, но не улыбку. Мат, крики, вопли, обиду. Как минимум, он должен был отчитать меня за опоздание, а как максимум, за то, что чуть не угробила пациента. Но он спокойно выпрямился, вытер руки, посмотрел на меня секунд десять немигающим взглядом, так сказать сверху вниз и спокойно так, как будто ничего вообще не произошло, спросил:       — Погнали?       — Ага… — Пребывая в состоянии небольшого шока, согласилась я.       В предоперблоке всегда есть люди, причём много, но не сейчас. Сëстры, которые одевают хирургов и анестезиологов, готовящиеся ассистировать студенты, анестезисты… Определённо, сейчас все вышеперечисленные люди варились в одном большом котле под названием «приëмник». Похоже, я была у Марка, как говорится, одна за всех. Так себе перспектива, конечно, но ничего, и такое проходили. Что ж. Придётся его одеть. А то стоит как истукан, смотрит…       — Почему ты не отчитал меня? — Интерес был выше здравомыслия, он всегда перевешивает, всегда. Я только что показала волку кусок мяса. Лучше бы молчала. В шкафчиках под раковинами нашла два стерильных комплекта одежды и принялась за распаковку.       — Думаю, это только потому, что пациент до сих пор жив, а тебе ещё его вести. Так что не искушай. — И злорадно сощурился.       Тоже неплохо. По крайней мере, не буду работать с трясущимися руками, и на том спасибо. На прошлом месте работы меня бы уже раз пятнадцать морально изнасиловали. Впрочем, я отрастила шкуру, теперь меня трудно задеть чём-то подобным.       Натянув на хирурга халат, завязав всё веревочки на шее и спине, приступила к своему комплекту. Надо сказать, что один из этих ритуалов, особенно, если он проводится мной лично, меня крайне не устраивает. Дело в том, что хирургический халат из тонкого полупрозрачного хлопка надевается, как бы это сказать, на грудь, а завязывается сзади. Но производители медицинской одежды явно хотят сблизить коллег искусственным образом, потому и придумали веревочки, по метру каждая. И вот есть момент в экипировке хирурга, когда его приходится буквально обнять, чтобы перекрестить веревки спереди, и затянуть сзади… Боже, надеюсь вы поняли. Суть в том, что если этого не сделать, халат будет неудобен в носке и ужасно мешаться.       Медсëстры и медбратья давно уже к этому привыкли, и обнимаются, как говорится, направо и налево. Но вот я, например, ассоциирую прикосновения с чем-то более интимным, и подобного рода «сближение», особенно с малознакомыми людьми, даётся мне крайне тяжело. Но я справилась.       — Кто следил за пациентом, пока я ехала? — Нужно было отвлечь внимание от переодевашек и задушить повисшую неловкую паузу. — Он интубирован, загружен, подсоединен к ИВЛ.       — Марта, наш местный анестезиолог. Она забросила ко мне своего ученика по пути. Он занимался. Вроде всё установил, но ты проверь, вдруг что не так.       — Обязательно, — улыбнулась я, натягивая на него перчатки. Кажется, Марк расценил это как лёгкое заигрывание спросонья…       Со своим халатом я закончила куда быстрее. Везде всё поправила, надела нестерильные перчатки, так как мне всё равно ни к чему лезть в брюхо, да и зачем это, я мало чем могу помочь; затем открыла ему дверь в операционную. Правило «дамы вперед» тут не действует — стоит хирургу прикоснуться к чему-то постороннему, как всю процедуру переодевашек придётся повторять заново, а мне, честно говоря, этого очень не хотелось бы. Зашла следом и тут же занялась пациентом. Тонометр стоит, всё хорошо — выставлен на измерение раз в две минуты; манжета на эндотрахеальной трубке раздута, сопротивление хорошее, согласно карте и весу, объем лëгких выставлен верно, амбушка подобрана хорошо, пульсоксиметр зафиксирован, электроды на месте, хороший синусовый ритм, кардиограмма в порядке, оксигенация девяносто восемь, монитор пациента не бьёт никаких тревог.        — Цапки могу вешать?        — Судя по заметкам, фентанил уже в нём, — деловито поправляя проводки и электроды пробубнила я, ничуть не отрываясь от процесса. — Вот же…        — Что-то не так?        — Ничего сейчас поправим, — держа на губах лëгкую улыбку, попыталась я отмахнуться от вопроса. — Тот ученик, что присматривал за пациентом, он… В целом, настроил всё неплохо, но вот катетер внутривенный второй не поставил, и дозу Изофлурана сделал больше, чем нужно. Ещё немного накосячил, поменяв местами шланги контура…        — Сэм…        — Да? — По-быстрому перенастроив аппаратуру на свой лад, я повернулась к Марку. На тот момент он уже разрезался и вовсю ковырялся в пациенте.        — Ещё немного и ты начнёшь искрить. Что происходит?       К слову о пациентах… Это так странно, но мы никогда не называем их по имени, никогда не смотрим на лицо, кожу, не пытаемся рассмотреть, хотя в метро делаем это с удовольствием. Для нас они… Ну, организмы. Тела, с запчастями на переборке. Я думала о том, что когда-то приходит время черстветь, но дело не в этом. Это всё мозг. Он пытается оградить себя от привязанности, убирает из памяти сходство с членами семьи или друзьями. Люди становятся со временем безликими. Таким образом, он сохраняет нам рассудок. И сейчас я не знала, как зовут этого мужчину, есть ли у него дети, семья, любимая женщина. И слава Богу…       — Я пытаюсь освоиться, боюсь накосячить. Хотя, мне и так уже удалось. Надеюсь, что моя работа будет не напрасной, её смогут оценить, переживаю, что потеряла хватку. Так что, да, наверное ты прав. Я действительно немного «искрю».       Марк устало вздохнул, привычными движениями проводя ревизию внутренних органов.       — Ты под присмотром, не о чем волноваться. Хотя… Вы все такие. И это даёт чёткую картину о страшной неуверенности в себе. Одни начинают плести о том, что накопилась куча проблем: дети не хотят с ними общаться, кредиты, разбил машину, ушла жена. Тогда я понимаю, что они сейчас находятся не здесь, не с пациентом, они не думают о его жизни и исходе хирургии. Они дома, мысленно разгребают накопившийся комок трудностей и невзгод. Некоторые исповедуются, как ты примерно. Но и это всё очень печально. Значит, что у них толком ничего нет, и лучшее, на что они могут рассчитывать — это одобрение начальства.       — О чем ты?       — Знаешь, сколько человек, которых Аргус пригласил на стажировку, приехали сегодня по звонку?       — Пять?       — Пока только один. Так вот, я не ругал тебя за то, что ты назвалась мной, когда отправила пациента на обследование потому, что ты не искала моего одобрения. Не ругал и сейчас. И опять же, всё потому, что тот человек, который откликнулся на просьбу о помощи — это ты. Люди, не ищущие у других одобрения уникальны, их невозможно под себя подстроить, слепить из них удобную себе вещь. Это то качество, которое стоит беречь, когда у тебя ничего больше нет.       — Ты прав…       — Когда Аргус будет лепить из тебя как раз именно такую вещь, которая устроит его во всех отношениях, вспомни пожалуйста мои слова.       Это был удар под дых… Определённо. Причём, очень неожиданный удар. Что вообще всё это значит? Вещь?!       — Что ты такое говоришь?       — Он скоро заберёт тебя, я уверен. Мой брат никогда не упускает то, что ему выгодно, а тем более необходимо. Сейчас его отделение переживает не самые лучшие времена, впрочем, как и наше. И как только он разглядит в тебе потенциал, а он разглядит, поверь, то предложит контракт, по которому ты практически станешь его собственностью. Ну ладно, — смягчился завотделением, — не буду утрировать. Собственностью нейропатологии.       — Поверить не могу!       — В нём будет достойная сумма, я бы даже сказал, охренеть, какая большая. Нужно быть идиотом, чтобы не согласиться. По крайней мере, пока что соглашались все. Кто сколько выдержал — это уже другой вопрос, в общем… Я стараюсь не привязываться к людям, стоящим со мной по другую сторону стола.       Звучало это немного отвратительно, к слову…       — Да ладно, расслабься. Ты мне просто понравилась. Хваткая, — весь такой преисполненный чувством гордости, резюмировал улыбчивый хирург. — Придержи-ка сосуд. Неудобно…       — Погоди. Про контракт, и всё прочее… Ты уверен, что дела обстоят именно так? — Переняв зажим из рук Марка, я попыталась вглядеться в него тщательней, дабы не пропустить тень иронии, или ещё чего.       — Давай не будем, ладно?       — Нет, подожди, ты сам начал этот разговор! Я хочу знать, что меня ждёт.       — Тебя ждут три месяца с шилом в заднице в отделении реанимации и интенсивной терапии. Пока что это единственная реальная перспектива, Сэм. По поводу контракта… А что ты так удивляешься? Он, вроде-бы, открыто об этом говорит.       — Всё было как-то без уточнений. Слушай… А если я не захочу уходить?       — Ну, тогда я тебя не отдам. По крайней мере попытаюсь.       — А что, если я захочу поработать в нейро, не уходя отсюда? — Я как могла, прокручивала всевозможные варианты в голове. Ничьей собственностью я не стану, это даже не обсуждается, но и со спинальниками поработать страсть, как хочется… Говорят, у них не операционные, а целые космические корабли, напичканные под завязку аппаратурой.       — На двух стульях хочешь усидеть? — Подмигнул мне Марк зелёным глазом. — Хм…       — Ну так что?       — Перехватись. Не знаю. Понимаешь, работа там, в нашей «Поднебесной», подразумевает совершенно другие навыки. Это здесь мы, как говорится, тотально внутривеним, а там… спинальники, работа с блоками. Ты либо оттачиваешь свои навыки до состояния мастерства там, либо здесь.       — Я не хочу останавливаться на чём-то одном.       — Останови лучше пока кровотечение вот тут, радость моя…