Управление мёртвыми. Дело № п/п 2

      — Ев? — взволнованный голос Армана по телефону.       — Да?       — Эдик забрал папку. Это пиздец.       — А я тебя предупреждала!       На мой крик на кухню прибегает Анна:       — Всё в порядке?       Я машу рукой — под контролем, никто не умер. Анна Отина уходит в комнату смотреть сериал.       — Что произошло? — спрашиваю в трубку.       — Думаю, он знает. Думаю, он летал в Питер один, а ко мне приехал за бумажным доказательством.       Арман задыхается, параллельно чем-то занимается. Вода шумит. Ванная? Меня оглушат удар.       — Блять! — голос Армана отдалён. — Биточек, я не могу мыть тебе жопу и болтать по телефону, — слышимость становится лучше. — Короче, Ев, он очень зол. Он… блять, я не знаю… Лиана могла наговорить ему полную жесть.       — Поняла. Когда Кайдановский был у тебя?       — Да вот только что. Ну, пять минут назад.       Из домашней одежды я переодеваюсь в уличную: джинсы, свитшот на футболку.       — Далеко? — интересуется Анна.       — По делам. Не знаю, когда приеду, но приеду.       — Это что-то… серьёзное? — появляется блеск в зелёных глазах.       — Не то, о чём ты думаешь.       Я не покупаю виски или коньяк. Выбор падает на вино. Выпьет, но не опьянеет. Мужчинам идёт пить вино. Заказываю такси и еду на знакомый адрес — забила его в заметки после обнаружения Рогволда. Мусорник неподалёку от крайнего подъезда так и не починили. Чёрный Фольксваген Пассат припаркован в середине дома. На детской площадке гуляет девушка с собакой — я тебя помню, ты живёшь в доме Кайдановского. Тридцать две квартиры — мне нужна на четвёртом этаже. Помню, как он смотрел в окно на чёрный Фольксваген Поло. Сейчас свет не горит в его окнах.       Звоню первый раз. Тишина. Через несколько секунд нажимаю на кнопку второй раз. Снова тишина. Он дома — его машина во дворе. Третий звонок. Никого. Я не уйду, пока не увижу Кайдановского. Четвёртый звонок оказывается последним. Замок гремит под ручкой. Дверь открывается.       В прихожей не освещено. Кайдановский на пороге: коричневые брюки, чёрные носки, голубая рубашка в тонкую белую полоску. Две верхние пуговицы расстёгнуты. Борода не приглажена. Лицо мокрое. Нижние веки тяжелее верхних.       И я. В коричневой кожанке, в шапке с очками, с бутылкой вина в руке — не удосужилась купить пакет.       — Зачем? — спрашивает Кайдановский. Голос заторможенный, взгляд: «Какого хрена ты припёрлась? Тебя не приглашали».       Я поднимаю бутылку вина к лицу:       — Составите компанию?       — В первый раз Вы приехали в институт с ужином, во второй — ко мне домой с выпивкой. Третьего раза не будет, Ева Александровна.       — Я запомнила первый раз. Вы отогнали мой страх мёртвых. Не утверждаю, но давайте попробуем отогнать Ваш страх живых.       Кайдановский отрывает пятки от пола, подаётся чуть вперёд. Закрывает глаза и, открывая, закатывает. В чём дело? Тебя ноги не держат? Он отходит назад — впускает в квартиру. Я перешагиваю порог. Дверь закрывается. Его руки в темноте снимают с меня куртку. С ботинками справлюсь сама — спасибо. Кайдановский забирает бутылку вина.       — Тапки нужны?       — Нет.       — Проходите туда, — показывает в сторону на открытую комнату. — На кухню не заходите.       В небольшой комнате диван, стол с ноутбуком. Свет выключен. Окно не сильно завешано шторами. Луна и фонари с улицы слабо, но пойдёт, освещают комнату. Шкафчики, телевизор плазменный. Уютно. На спинке дивана плюшевые игрушки. Зачем, если у тебя нет детей? Рядом с диваном на полу бутылка. А ты уже попиваешь. Слышу характерный звук вытаскивания пробки. В комнату заходит Кайдановский.       — Будете сами опустошать своё вино, — вручает стакан, бутыль и коробку конфет. — Предпочитаю не понижать градусы, — он обходит меня и усаживается на диван. — Можете сесть за стол, — показывает на окно.       Мне не принципиально. Я сажусь на коврик перед Кайдановским. Налить — не нальют, поэтому красное из бутылки булькает в стакан.       — Лучше бы за стол сели, — язык заплетается. — У меня носки воняют.       — Не воняют, — грею в ладонях стакан с выпивкой. — Я ощущаю запах алкоголя. С чем конфетки? — открываю коробку.       — Не знаю. Подарили на 23-е февраля. Наверное. Не помню. Не помню, кто и когда подарил. Я могу пить не закусывая, а в Вас я не уверен.       — Не хотите видеть пьяную женщину у себя в квартире?       — Не понимаю, чем именно моя квартира так Вас манит.       Разлёгся! Ладно, расслабился. Затылок на спинке дивана, руки раскинуты, ляжки растеклись. Пьяный. Рубашка расстёгнута вверху — это мне нравится. Кайдановский наполняет стакан.       — А Вы чем балуетесь?       — Ромом.       — И не закусываете, — упрёк исподлобья.       — Не хочу. В рот ничего не лезет.       Я кладу ближе к нему коробку с конфетами:       — Вы же знаете: в случае чего, я Вас не спасу.       — Не Вы одна. Никто меня не спасёт.       Тост не звучит. Мы делаем по глотку без пожеланий.       — Как вообще дела? — закусываю конфетой с… чем? шоколадом. Шоколадные конфеты с шоколадом.       — Мы не говорили о любви, — лицо Кайдановского повёрнуто на окно. Всякий раз, когда он вспоминает личное, не смотрит в глаза собеседнику. — В нашей семье не признавались в любви. Мама и папа не говорили, что любят меня, не называли любимым сыном. Любовь была в порядке вещей. Она есть. Все это знали. Зачем говорить о том, что и так понятно? И я не произносил слов любви. Это не означает, что я… бесчувственный. В купе Вы сказали, что, кроме трупов, меня ничего не интересует. Интересы и чувства — разные вещи. Работу нельзя вливать в жизнь. Вчера Лиана назвала меня любимчиком, любимым сыном, — Кайдановский смотрит прямо — плохо вижу его глаза. — Лучше бы я поехал на работу, чем в Петербург. Трупы не признаются в любви. Такая любовь мне не нужна.       — А какая нужна? — пью вино как воду. Продавец впарил отменную штуку.       — Никакая. Я боюсь себя. «Гена преступности» не существует. Не все дети начинают курить, потому что их родители курят. Есть «ген воина», заключающийся в агрессии и проявлении насильственных действий. Он спит и просыпается под стрессом. Таким геном обладают как герои, так и преступники. Я сломал стул на встрече с Лианой. Не выдержал. Я никогда раньше не ломал мебель.       — Я бы тоже так сделала, — обновляю стакан. Трёх конфет не хватает в коробке. Сломала бы стул о голову Лианы.       — Она спокойно говорит о мерзостях, даёт показания. Жонглирует воспоминаниями об убийствах и нашего с Рогволдом рождении. Бесчувственный человек. Прикрывается ненавистью. На деле же ей плевать на всё и всех. Она не думала о своих детях. Отсидела в тюрьме три года и прикинулась больной. Нарам предпочла отдельную палату. Где её дети? Никита умер в возрасте 24-х лет, Гера — в 38. Гордость? Чему гордиться? Затащила на тот свет родных детей, а сама живёт. Никита и Гера не ходили в школу. Он начал убивать с 8-и лет, она — с 6-и. Меня и Рогволда вытаскивала на этот свет сестра, восьмилетняя сестра. Ни врачей, ни родильной палаты. Четверо убийц на заднем дворе гостиницы.       Кайдановский опустошает стакан и сразу же наполняет. Рома в бутылке меньше половины.       — Илюша, — пренебрежительно произносит и морщится не от горечи напитка. — Илюша. Ненавижу это имя.       — Вы — Илюша? — вино во мне играет и пробивает на смех.       — Очень смешно, — Кайдановский сгибает спину, упирается локтями в ляжки. Ноги широко расставлены. Лицо чуть выше моего.       — Нормальное имя. У Яна сына зовут Илюхой. Чем Вам не нравится?       — Илюша, Тимоша, Тёма, Егор, Даня. Какие ещё? Не знаю, не приходят в голову. Вечные мальчики. Взрослый мужик, а его Тимошей называют.       — А Эдик? — ударяю своим стаканом по его — чокаюсь. Вздрогнем!       Кайдановский запрокидывает голову, но спину не разгибает. Выпивает и тянется за конфетой.       — Эдик всегда Эдик. Эдик не маленький мальчик, — чавкает, вытаскивает шоколад из зубов. — Эдик не звучит глупо, по-детски, как Тёма.       — Ладно, уговорили. Эдик так Эдик.       Какой он мне Эдик? Вино, полегче.       — Скажите честно. Вы мне мстите за Мурманск?       — А? В смысле? — подлить винца. О, половины бутылки нет! И когда успела?       — Скрываем правду, чтобы не огорчить друг друга. Это же так круто: знать больше, чем другие.       Нет, Мурманск не при чём. Трагедия Мурманска забыта в Москве.       — Правда Мурманска меня интересовала меньше, чем Питера. Почему? Потому что Вы бы не были со мной честны. Я хотела узнать правду о Вас. Факт. Почему? Потому что Вы бы мне не рассказали.       — Потому что тогда бы Ваше впечатление обо мне изменилось в худшую сторону.       — Впечатление? Почему не отношение?       — Сказал первое, что пришло в голову.       — Я не помню точно имя, — вино ведёт меня поболтать на другую тему, — Рубен вскользь упомянул человека. Э-м… Имя на букву «С». Рубен плакал.       — М, да, помню, — Кайдановский крадёт конфету из коробки и… второй угощает меня.       — Не расскажете? Мне неудобно напрямую спрашивать Рубена.       — Сиран. Переводится как «любимая». Сиран — первая жена Рубика.       А-а, у него же там не один брак был.       — Что произошло?       — Они рано поженились. Им не было и 20-и. Молодые, горячие, влюблённые. Рубик получал образование. Она тоже училась. За Сиран гонялся давний ухажёр, который никак не мог смириться, что объект его желаний выбрала другого. Он назначил ей встречу и скинул с обрыва. Ему за это ничего не было. История со слов Рубика. Сиран находилась в положении — третий месяц. При всём моём уважении и почтении к Ваан Сиран обладала невероятной красотой. Неудивительно, что Рубик до сих пор по ней скучает.       — Да, о таком неловко спрашивать.       — Он бы Вам рассказал. Это не тайна. Вы бы его не обидели чрезмерным интересом совать свой нос в чужие жизни.       Упрекает. Ухмыляется. Глаза впиваются в меня. Бухой Кайдановский интересный.       — Как у Вас дела? — он берёт конфету: разобрало на жор. — Мы давно не общались.       — Я переехала, — кручу в руках пустой стакан. — Снимаем с подругой квартиру.       — О, вот как. Это вынужденный поступок или осознанный?       — Осознанно вынужденный.       Два дня я живу с Анной. Мама скучает, звонит. Я? Я не скучаю. Не хочу возвращаться в дурдом.       — Смотрите «Дом-2»? Я в последнее время потерял нить. Все ругаются. Кто ругается? Ничего не понимаю.       — Настя Голд ссорится с Яббаровым. Дело идёт к расставанию.       — И правильно. Он только и умеет, что детей делать, а воспитывать и обеспечивать — нет.       Старый душнила. Как мне тебя не хватало.       — Где Вы пропадали на месте происшествия?       — М? Какого?       — Мужчины без костей. Вы ушли куда-то, но не уехали.       — К ведьме, — чавкает конфетой во рту. Кайдановский садится на диване прямо.       Всё-таки пересмотрел «Битву экстрасенсов»!       — О-у, так серьёзно?       — Угу. Ведьма мне и сказала о «Чёртовой дюжине». Да и не только о ней.       — Где Вы нашли ведьму на Текстильщиках? На какой метле она прилетела?       — В соседнем доме. Мужчина и женщина. Вы говорили о них.       Дорогой дом. Мужчина и женщина. Я не видела их, опрос проводили полицейские.       — Она — ведьма, а он кто? Колдун?       — Дворецкий.       Мы оба пьяные, и этим всё сказано. Нам уже ведьмы всякие мерещатся.       — Я побуду немного Вами и засуну большой нос не в своё дело, — чё-то хрюкает, звуки странные горлом издаёт. — Почему Закаржецкий так плохо выглядит?       — Люда… жена. В хосписе.       Это случилось сразу же после Нового года. Ян напился в стельку и позвонил мне ночью, чтобы выплакаться.       — М-м, — Кайдановский проводит ладонью по бороде, по губам, — чёрт…       — Да, ему тяжело.       — Ведьма сказала, что «Текстильщики» — последнее дело Закаржецкого.       — Не нужно быть ведьмой, чтобы предположить подобное. Илюхе тоже будет не просто, — «Илюхе». Не могла сказать «сыну»? — Ой, извините.       — Этой ведьме следует доверять, — задумчиво произносит, глядя в потолок.       Кайдановский наливает ром на дно стакана и выпивает. Больше не лезет: ни ему, ни мне. Я смотрю на две последние конфеты в коробке и слышу с дивана громкое дыхание. Кайдановского тянет в сон.       — Я не знала Рогволда, но знаю Вас. Трёх месяцев недостаточно, чтобы понять человека. Я рада, что знакома с Эдуардом Карловичем Кайдановским. Да, он зудит, душнит, превозносит себя, ненавидит, когда его прощупывают и подходят ближе, чем на метр, но я вижу его добрым человеком. Он старается ради других. Признанный мастер в медицине и понимающий куратор. Если бы Кайдановский был чёрствым, то отказался бы от студентов. Вы не такой твёрдый сухарь, каким кажетесь. Все мы порой не контролируем себя. Нас выбешивает несправедливость. Когда Вы рассказывали о Кайдановских, у меня возникло желание прийти когда-нибудь на приём к Вашей матери. Некоторые получают удовольствие, причиняя другим боль, а некоторые… Вы делаете так, чтобы горе ощущалось не слишком остро. Вы не вдохнёте в мёртвых жизнь, но мёртвые рассказывают Вам о своей жизни.       Что сморозила? Сама не знаю, что хотела сказать. Кайдановский не двигается. Не спит. Прячет лицо, смотря в стену.       — Спасибо, — плачет.       — Я прочла «Чёртову дюжину» втайне от Вас для того, — ставлю стакан на пол, — чтобы сделать это.       Он поворачивает лицо, когда я встаю с коврика. Моё колено между его расставленными. Вблизи вижу блестящие голубые глаза. Чем меньше расстояние, тем больше ощущается запах рома и фиалкового парфюма. Я наклоняюсь и кладу кисти на широкие плечи. Моя правая щека к его правой. Кайдановский напряжён — твёрдое тело под ладонями. Борода колючая. Чувства следует показывать. И сейчас я просто тебя обнимаю. Я хотела обнять тебя после аутопсии Рогволда. Нельзя справляться с горем в одиночку. Трагедия сжирает. Внезапность отрубает голову. И сейчас ты обнимаешь меня в ответ. Неуверенно. Сначала кладёшь на спину правую руку, затем левую. Не крепко. Не сжимаешь. Принимаешь мою поддержку. Не отталкиваешь. Водишь по лопаткам. Через рубашку я нащупываю что-то плотное — звенья. Не задумываясь о личном, подлезаю под расстёгнутые пуговицы и вытаскиваю серебряную цепочку. Ты отпускаешь меня — убираешь руки со спины. Ты носишь цепочку, которую я подарила тебе на Новый год.       — Уже поздно. Выпито много алкоголя. Вы можете остаться у меня на ночь. Я разберу Вам диван.       Он намеревается подняться. Я отпускаю цепочку и отхожу. Звенья ложатся на рубашку.       — Да, для меня достаточно алкоголя. Э, спасибо за предложение, но я вызову такси.       — Это, — он закрывает ладонями глаза, стирает опьянение, — обыкновенная вежливость. Вы запрёте комнату изнутри, — показывает на дверь, — там замок под ручкой.       — Если Вы будете блевать после рома, я не хочу разочароваться в Вас. Всё в порядке, Эдуард Карлович. Я воспользуюсь такси и засну дома. Не стану Вас стеснять в Вашей же квартире.       — Вы не стесняете. Так действительно будет лучше.       — Нет-нет, я приехала с выпивкой, я и уеду… — с чем? С вином, которого нет? — Нам обоим завтра на работу. Не будем мешать друг другу.       — Хорошо. Как пожелаете.       Это всего лишь вежливость. Арман бы подумал о другом. Лучше я уеду — так действительно правильно. Вечер, маленькая комната, коробка конфет. Ильи нет. Есть Эдуард.       — У Вас улитка Крыса? — с улыбкой спрашиваю.       — Да, — заваливаясь на спинку и подлокотники дивана, Кайдановский поднимается.       — Познакомите?       На кухне, где я сидела в вечер гибели Рогволда, на столе папка с «Чёртовой дюжиной». На тумбе аквариум, наполненный землёй, декорациями и жильцом. На дальней стенке висит огромная белая улитка. Я прикладываю ладонь к стеклу — Крыса по размерам больше.       — Ну привет, Крыса.       Кайдановский рядом: руки в карманах, не прячет от меня левую стопу — не заламывает пальцы. Лицо опухшее, слегка мокрое, глаза совершенно не тут, но он держится. Шатается, конечно, но старается не подавать виду.       — Вино! — он порывается вернуться в комнату, резко стартует, но я останавливаю его, хватая за бицепс.       — Оставьте. Я так-то Вам его привезла, а Вы ни одного глотка не сделали.       — Вкусное? — голова еле держится на шее, голос изменён, однако привычная притягательность слышна. Ощущение, будто я его поддерживаю за бицепс, чтобы он не рухнул замертво.       — Да, особенно с конфетами и разговорами с Вами.       Звук телефона. Сообщения в WhatsApp’e.       — А-а! — Кайдановский машет рукой на маленькую комнату. — Это моя группа! Зовёт меня гулять! — опьянение повышает громкость голоса. — Я отказываюсь! КЭКом меня называют! А ещё КЭКСом! Представляете?!       — Нет, — я улыбаюсь. Его губы расплываются в улыбке.       А чё он такой горячий? Неряшливость образа лишает Кайдановского строгости. Тело под шеей оголено, треугольный вырез — эротичный, серебряная цепочка блестит от света люстры. Глаза как у кота — обольстительный паршивец.       — Вы знали, что КЭКСом сейчас называется секс? — звучит как «с-е-к-с». Лучше не произноси это слово опущенным голосом. — Я вот не знал! Учу студентов уму разуму, а они обзывают меня КЭКСом! Вот такие студенты! Я, — тычет в грудь указательным пальцем, — КЭКС! Понимаете?       — Да, Вы — КЭКС.       Кайдановский убирает с бицепса мою руку, но не отпускает, перехватывает удобнее и подаётся лицом:       — Во мне спит «ген сексуальности». Знаете, что это?       — Нет, — у нас минутка «познаём новое»?       — Ген D4. У меня повышенное влечение и сексуальность. Я возбуждающий и жгучий. У тридцати процентов людей есть такой ген. Я крутой, — гордая улыбка. — Я — КЭКС.       Хорошо, что твой ген «спит», а моя вагина отключилась от количества выпитого вина. Ты разоткровенничался по пьяни. Двигай языком, а не спящим дружком.       В прихожей я обуваюсь. Кайдановский держится за висящую куртку на крючке — тянет ладонью вниз, сейчас сломает вешалку. Пожалуйста, не разрушь квартиру!       — Я ведь познакомился с Марией и Ваней, — Кайдановский икает, спасибо, что не рыгаешь. Вообще плывёт. — Хочу общаться с ними. Хочу быть дядей.       — Классно, — аккуратно снимаю свою куртку, подлезая под вытянутой рукой Кайдановского.       — А ещё… — глаза больше закрыты, чем открыты, — мой студент хочет пойти в судеб… судебные судмедэксперты, — поднимает брови, опускает нижнюю челюсть. Я поняла, не переживай. — Дурачок.       — Почему же? — сверяюсь с телефоном: такси через десять минут. — Если он хочет, почему не заниматься чем хочется?       — Это же судебная судмедицина. Это трупы. Это вскрытия. Да, Кирилл — умный парень. Он понимает в суд… в моей специальности, но…       — Не рушьте парню судьбу, — надеваю шапку. — Помогите. Он не просто так выбрал судебную медицину. Его куратор — Кайдановский.       Кайдановский глядит на меня мутными глазами. Жаль, ты не запомнишь мой совет.       — Откроете? — показываю на замок.       Он опускает ручку:       — Упс. Мы не были закрыты.       Я стою на лестничной клетке напротив лифта. Жду. Кое-кто меня провожает. Кайдановский в дверном проёме. Половина лица и туловища видны, другая — в квартире. Левый глаз следит исподлобья. Подсматривает. Большой нос сплющен. Стоит и держится рукой за проём. И всё же он забавный.       — Кто такой… Ми… М… Как его зовут? — спрашивает самого себя. — Полицейский, который был тут в вечер смерти Рогволда. Он приходил сюда. Был с Вами. Назвал Вас по имени.       — Миша?       — Да! — его озаряет. — Кто такой, — прищуривается, икает раз, — Миша?       — Вы же сами сказали — полицейский.       — Кто он Вам? Ваш парень?       Почему интересуешься? Под градусами заинтересовался моей личной жизнью? Ревнуешь, как Арман?       — Ложитесь спать, — ухожу от ответа. — Сегодня был сложный день, а завтра на работу.       — Лучше бы Вы остались, Ева Александровна.       Лифт приезжает. Двери открываются.       — До свидания, Эдуард Карлович.       — Скажите это.       — Миша не мой парень.       — Нет, другое. Скажите, что всё хорошо.       — Дело по порядку № 2 официально закрыто. Присмотрите за семьёй Рогволда Кипера. Вы не Мосендз, Вы — КЭКС.       — Штурвал на себя до упора, и вверх летит самолёт. До солнца и обратно, — Кайдановский улыбается, прикрывая пьяные глаза. «Чёртова дюжина» и дело чёрного Фольксвагена вымотали его морально, но всё закончилось. Кайдановский принял правду, осталось научиться с ней жить. — До свидания.       Я захожу в лифт с широкой улыбкой на лице. «Ген преступности» не существует. А что с «геном сексуальности»?