Управление мёртвыми. Дело № п/п 2

      В среду, после перелёта, стоит мне переступить порог кабинета, как подкашиваются ноги. Падаю в обморок. Рассказываю Рубику правду. Он не собирался отчитывать меня за опоздание на работу — называет «молодцом», а не старым пнём. Я прихожу в чувства после обеденного перерыва и надеваю синюю «пижаму».       Ночью я сплю как убитый. На удивление, высыпаюсь. Утро засовывает меня в коричневый костюм и голубую рубашку в тонкую полоску, решает, что без галстука будет лучше. Четверг. Работа радует, Рубик рассказывает о Малыше и детях. Жизнь налаживается. В воскресенье меня ждут в гости Рахмановы. Я подумаю. Я соскучился по мохнатому негодяю.       Остаётся один нерешённый вопрос. Закрыть дело и больше никогда к нему не возвращаться.       Рубик разрешает мне уйти с работы на час раньше — беспокоится за моё самочувствие. Я разогреваю Фольксваген и звоню Арману.       — Алло? — отвечает он.       — Ты на работе?       — Я официально не трудоустроен. Фрилансер, скажем так. Что хотел?       — Поговорить с глазу на глаз. Много времени не отниму.       — Ну-у, окей. Где встретимся? Только я в восемь часов собаку выгуливаю.       — Я не нарушу твоё расписание. Скинь адрес смс-кой. Я приеду и… привезу кое-какую вещь… Рогволда. Да, Рогволда. Меня Мария просила.       — Рогволда? Я вроде ничего у него не оставлял.       — Не ты. Он. Он кое-что тебе оставил.       — Ладненько.       — Выбежишь на улицу, я верну вещь, и на этом наша встреча закончится.       — Ага, договорились.       Гадёныш. Хранит у себя папку с делом. Ощущает превосходство надо мной. Знает о моей матери, о моём отце, о моих брате и сестре. Вступил в игру на всём готовеньком.       Я приезжаю на адрес без десяти восемь. Двухподъездный двенадцатиэтажный дом. Нажимаю кнопку на шлагбауме и паркуюсь в темноте подальше от фонаря. Не ты выйдешь ко мне — я наброшусь на тебя. Ровно в восемь вечера Арман выходит на прогулку с бассет-хаундом. Крупная собака. Ушастая и длинная. Я закуриваю тонкую сигарету и заполняю салон дымом.       Арман гуляет вокруг дома и в 20:10 подходит к подъезду. Мой выход. Бассет замечает приближение к хозяину — громко лает. Арман оборачивается.       — Эдик?       Я хватаю его за кожаную куртку:       — Папка.       — Чт… что? — под дурачка косит. Собака высоко задирает голову, чтобы лучше меня облаять.       — Папка! — толкаю Армана к железной двери. Он ударяется спиной. — «Ч-ё-р-т-о-в-а д-ю-ж-и-н-а».       — Откуда ты знаешь? — рука крепко держит поводок, карие глаза бегают по моему лицу.       — У меня свои методы и источники. Арман, я приехал за папкой.       — Она… в машине, — он смотрит в сторону: жёлтая Пунто припаркована у соседнего дома. — Я храню её в машине, — осознание закрывает мои глаза. — Да, она была в бардачке, когда я отвозил тебя в аэропорт.       Слишком близко. В жёлтой Пунто меня донимала громкая музыка, в то время как история моей семьи лежала перед глазами.       — Биточек, успокойся, — Арман дёргает поводок. Собака перестаёт лаять.       — Сейчас ты идёшь за ключами от машины, а потом отдаёшь мне папку.       Арман живёт на предпоследнем этаже. В лифте мы молчим. На десятом этаже Арман прерывает молчание.       — Ты ездил к ней, да? Вы поговорили? Эдик, я…       Молчание — мой подарок Арману. Лифт приезжает на одиннадцатый этаж. Я остаюсь на лестничной клетке. В коридоре Арман отцепляет поводок от ошейника и уходит за ключами. Собака сидит на полу — прям попой — и следит за мной. Ты милый и толстенький. Ламинат лежит, стены белые. Арман закрывает питомца в квартире. Вниз на первый этаж.       — Я хотел как лучше, — Арман вручает папку на пружинках.       — Она тебе нравится?       — Кто? — поддельное непонимание.       — Твоя новая знакомая.       — Не врубаюсь, о ком ты, — Арман опускает на глаза козырёк кепки.       — Ревнуешь её ко мне. Подозреваешь в интимной связи со мной. Зачем оскорбляешь девушку, которая тебе симпатична?       — Она никогда не будет со мной.       — Это твои проблемы. В том, что ты — придурок, Ева не виновата. Принижение девушки без её же ведома не делает тебя мужественней. Собака скрасит твоё одиночество, а не Ева.       Я оставляю Армана со стыдом под козырьком кепки. «Потому что Ева — твоя», — слышу за спиной. Сорок минут до дома. Папка на пружинках лежит на соседнем сиденье. Спокойствие. Под волнением вести машину небезопасно. Выжимаю из Фольксвагена сто восемьдесят и добираюсь домой в 20:40. Пальто — на вешалку, ботинки — на коврик. Пиджак кидаю на спинку стула. Включаю свет. Крыса зарыта в экстракт. За день съела морковь. Сам ненавижу морковь, но покупаю исключительно улитке. Открываю «Чёртову дюжину» на первой странице.       «Андрюша». «Володя». «Ассоль». «Зоя». «Вася». «Оля». «Люба». «Лёша». «Анечка». «Юля». «Стёпа». «Сева». «Надя».       «8 лет». «2 года». «5 лет». «11 месяцев». «4 года». «6 лет». «12 лет». «7 лет». «1 год». «10 лет». «11 лет». «3 года». «9 лет».       «Андрюша: 8 лет — открытая черепно-мозговая (десять ударов молотком)».       «Володя: 2 года — черепно-мозговая (падение с дерева)».       «Ассоль: 5 лет — освежёвана (живьём)».       «Зоя: 11 месяцев — асфиксия (закопана заживо)».       «Вася: 4 года — восемьдесят восемь колото-резаных ран (вилкой)».       «Оля: 6 лет — асфиксия (в гортани шишки)».       «Люба: 12 лет — повешение (застряла головой между штакетником)».       «Лёша: 7 лет — перелом костей черепа (удар камнем)».       «Анечка: 1 год — переломы шейных позвонков (задушена собачьим ошейником)».       «Юля: 10 лет — перелом грудной клетки (двадцать один удар молотком)».       «Стёпа: 11 лет — перелом лица (велосипедным колесом)».       «Сева: 3 года — кровоизлияние в мозг (в глазницах ветки)».       «Надя: 9 лет — утопление (в железном тазу)».       «Я не помню их имена. Помню, раскручивала педалями велосипедное колесо и совала туда лицо мальчишки. Он хотел посмотреть мою куклу и зачем-то выдрал ей волосы», — даёт показания Гера.       «Малявка хотела потрогать нашу собаку — потрогала. И стала собакой — я надел на неё ошейник и затянул. Мать звала её «Анечкой», — показания Никиты.       Вокруг гостиницы в 1965-м году были обнаружены останки тринадцати детей. В том же году, после того, как Лиану Мосендз признали виновной, гостиницу снесли. На судебном заседании родственники погибших молили казнить трёх убийц. Никита и Гера ссылались на Фавста. «Он заставлял нас убивать, — говорил мой брат. — А потом я его убил, потому что он не принял уродливых близнецов». «Фавст убил девочку молотком, да, — говорила Лиана. — Бил её по груди. Не помню, чем она не понравилась ему. Под градусом Фавст не соображал». Они освежевали маленькую белокурую девочку и раскидали содранную кожу по собачьим мискам — они очень гордились этим.       Адвокатом Лианы Мосендз выступал Гавриил Маркович Вайнер. Гавриил Вайнер. Лев Гавриилович Вайнер. Династия адвокатов. Лучший помещён в психолечебницу. Человечный не спас от заключения убийцу.       Каждый год милиция искала пропавших. Безрезультатно. Семьи уходили в одну сторону города, но оказывались в другой — в гостинице. И по прошествии шестидесяти лет родители убитых детей так и не найдены. «Они вечно теряли своих детей, — смеялась Лиана. — Я тут при чём? Следить за детьми надо. Воспитывать. Ребятки играли. Неосторожно. Я говорила родителям, что мои дети ни в чём не виноваты. Меня не слушали. Обвиняли моих детей. Родители мёртвых слушали Фавста. Уйдут за дом, поговорят, и всё. Больше я их не видела. Не знаю, что им говорил Фавст. Он не посвящал меня».       В 1965-м году Никиту Мосендз отправили в детский дом. Он умер через десять лет в 1975-м во время драки. Жизнь ничему его не научила. Как был убийцей до детского дома, так и остался после совершеннолетия. Никиту посадили в тюрьму за убийство девушки. Там же он и погиб.       В 1965-м году Геру Мосендз отправили в детский дом. Её неоднократно удочеряли и возвращали обратно, приёмные родители не могли справиться с буйным характером девочки. Она умерла в 1993-м. Тело обнаружили в наркоманском притоне. За не столь длинную жизнь Гера трижды сидела в тюрьме: за кражи и хранение наркотиков.       За двадцать минут я прочитываю историю семьи Мосендз, изложенную на пятидесяти страницах. В 21:00 хочу пить. Наливаю в стакан воду из фильтра и выпиваю залпом. Стекло разбивается о плитку. Мелкие осколки улетают под батарею. Я опускаюсь на колени и заливаю истерикой разбитый стакан. Это выше моих сил. Это моя семья.       В 21:15 я хочу поговорить с той, с кем не должен созваниваться по телефону — её день рождения ещё не наступил.       — Привет. Не спишь?       Маленькая комната. Диван. Правая рука держит телефон у уха, в левой новый стакан, наполненный ромом Ron Barcelo Imperial — подарок Стаса, не знаю на что. Возможно, на кухне остались осколки — не знаю. Я собирал веником в совок, не думая о будущих порезах.       — Сплю, — заспанный голос. — С нового года расписание поменялось. Вторник-четверг-суббота.       — Чёрт…       — Что случилось? — она тяжело вздыхает, ворочается в кровати. — Что с голосом?       Она не спрашивает, зачем я звоню. Не упрекает в очередной раз, что нарушаю традицию. Она слышит мой голос.       — Я… — сарпаю носом и взбалтываю коричневую жижу в стакане, — никогда тебе этого не говорил. Кайдановские не мои родители. Я усыновлённый.       — Продолжай, — она просыпается, садится на кровати, подкладывая под спину подушки — боль не прекращает донимать.       — Я нашёл… родную семью.       Она молчит — даёт время выплакаться. Ром бушует в стакане. Я никогда не плакал на публику — предпочитал одиночество. На похоронах Кайдановских не проронил ни слезинки — смешивал слёзы в спирте дома на поминках.       — Если ты плачешь, значит дела плохи.       — Моя мать — убийца. Мои брат и сестра — убийцы. У меня есть брат-близнец. Был. Он умер. Совсем недавно. Меня зовут Илья Фавстович Мосендз, а не Эдуард Карлович Кайдановский.       — И почему ты плачешь? — тон директора. Она сидит за рабочим столом, рукава пиджака скрывают татуировки и бугор ниже запястья. Она умеет разговаривать с детьми. Ей нравится работать с больными детьми.       Наверное, поэтому я позвонил ей. Есть мальчик, рождённый мёртвым, и есть мужчина, связавший жизнь с мёртвыми. Закономерность.       — Потому что я — прирождённый убийца. Почему мой скальпель режет мёртвое тело, а не живое? Почему я вообще стал доктором? Можно быть маркетологом, юристом, психиатром. Нет, я выбрал холодное оружие. Мосендз предпочитали молоток и подручные средства, в моей руке самый острый нож.       — Ты не причиняешь боль. Тебе причиняют боль. В этом и различие. Ты готов принять удар на себя, выпотрошить своё тело, но другое никогда не покалечишь. Закономерность? Хм. Порой она разворачивается и уходит в противоположном направлении. Порой смерть не забирает нас, когда в лёгких не хватает воздуха. Смерть поджидает, Эдик. Она стоит у тебя за спиной, когда ты умываешься в ванной комнате. Кровь — всего лишь жидкость. Гены — пыльца по всему телу. Родословная — отмазка. В уголовном кодексе нет части: «Убийство из-за генетики, предрасположенность к убийствам». Никого не защитит на скамье подсудимых дурная кровь. У каждого своя голова на плечах, и твоя — умная, рассудительная. За наши поступки отвечают руки, а не родители, братья и сёстры. Предки не выбирают для нас путь. Да, они подсказывают, советуют, но не управляют действиями. Твоя родная семья лишала людей жизни, приёмная — вдохнула в тебя жизнь. Она есть, Эдик. Я знаю. Трупы не звонят. Трупы не плачут.       — Меня любит чудовище. Два года я прожил в доме с убийцами. Меня растили, кормили, любили. Сиамские близнецы, — я допиваю ром и ставлю пустой стакан на диван.       — Сиамские? — продолжительная пауза. — Твоя нога…       Она единственная, кто знает об отсутствии пальцев на левой стопе. Нет, я не показывал ей, рассказывал. Я видел её татуировки и маленький шрам сбоку на правом колене.       — Вмиг я обрёл семью. Идеальная жизнь Кайдановских рухнула. Я не виню их. Кайдановские мертвы. В живых есть мать Мосендз и я, её любимчик.       — Ты знаешь, что я практически не общаюсь с родителями. Они не совершали злодеяний — они бездействовали. И их бездействие привело к трагедии. Родители не признали свою ошибку. А потом и я перестала видеть в них родителей. У меня ведь дедушка умер из-за почек, — еле слышно произносит она. — Закономерность перескочила поколение. Отыгрывается на мне.       — Он пил, а ты не пьёшь.       — Я знаю, он бы не хотел, чтобы я страдала так же. Я знаю, он расстроен. И чтобы не расстраивать его, я живу.       — Мать мечтает, чтобы я пошёл по её стопам. Мати… — фотографии трупов в мешках не дают назвать собеседницу полным имеем. — Она убила тринадцать детей.       — А у тебя нет ребёнка. Круг замкнулся. Всё, Эдик. Судьба расставила точки над «и». Мы становимся изгоями по желанию окружающих. Мы становимся преступниками — по собственному. Имей в виду, пожилые заключённые пользуются популярностью у незамужних женщин. Увы, Эдик, звонить и посылать передачки я тебе не буду. Доктор-убийца — клише. Скучно. Я предпочитаю психопатов. Каннибалом ты не станешь, надеюсь. О-о, — громкое озарение, — у тебя же улитка! «Склизкий потрошитель». Как тебе прозвище? Улитка будет заметать твои следы.       — Не приплетай мою Крысу.       Она обладает способностью переворачивать разговор из печали в смех, из радости в уныние. Никогда не знаешь, какое слово она скажет последним.       — Ты назвал улитку Крысой?       — Да, — указательный палец рисует круги на ободке пустого стакана. Сейчас я не плачу — я пьян. В желудке ромовое море. — Ты приедешь в институт через неделю?       Увижу ли я тебя через неделю?       — Эдик, я понятия не имею, что дарить Рубену. Что ему нравится?       — Еноты! — поднимаю стакан: тост за енотов.       — Отлично, нам известно, что он — армянин, обожающий енотов, аутопсию и танцевать. Какой подарок берём?       — Ты приедешь в институт через неделю?       Первым делом я всегда смотрю, как она переступает порог кабинета. В холодное время тёмно-синие костюмы и чёрные, летом — песочные и серые. Зимой чёрные ботинки и коричневые, в жару — конверсы и вансы. Одежда всегда строгая, трость всегда стучит.       — Обычно я пугаю Рубена своим присутствием, но мне хочется его порадовать. Ты купил подарок?       — Нет. Даже не пытался.       Я так был увлечён семейными разборками, что забыл о лучшем друге. Будь моя фамилия Мосендз, я бы никогда не встретился с Рубиком. И со Стасом. И с Зиной. И с Евой. И с тобой.       Звонок в дверь.       — Ты ждёшь гостей? — раздаётся вопрос с кровати через телефон.       — Нет. Наверное, соседи. Не хочу открывать.       Второй звонок в дверь.       — Кому-то ты нужен.       — Уйдут. Никого не хочу видеть.       — Кто-то хочет видеть тебя.       Третий звонок в дверь. Это не прекратится.       — Я перезвоню. Хорошо?       — Не наговорился?       Мне всегда мало тебя.       — Я не пожелал тебе спокойной ночи.       — Можешь сделать это сейчас.       — Потом. Ты заснёшь, и я разбужу тебя, чтобы пожелать спокойной ночи.       Четвёртый звонок.       — Я перезвоню, — кладу телефон.       Иду в коридор открывать дверь. Избавляться от того, кого не хочу видеть.