Управление мёртвыми. Дело № п/п 2

      Стыдно перед Рубеном. Да, его работа — вскрывать трупы, но не того, кто похож на друга. Рахманов нарушает правила — Кайдановского он видел в реальности.       — Это решение Кайдановского. Он хочет, чтобы Вы провели аутопсию. Потому что… сами понимаете.       Разрезать себя.       Рубен сверлит меня обиженным взглядом и молча направляется в кабинет. Я, как шкодница, следую за ним, по пути снимая шапку и куртку.       — Мы толком ничего не знаем, — вешаю тёплую кожанку на стоячую вешалку, в карманы прячу перчатки и шапку. — Вчера произошла авария и…       Рубен берёт электрический чайник и выходит в коридор. Молчит. Никогда его таким не видела. Обиженный. В туалете Рубен наполняет чайник водой из-под крана и возвращается в душный кабинет. Был бы Кайдановский, были бы приоткрыты окна.       — Рубен Иванович, я понимаю, как это выглядит… Ужасно, согласна.       С чем согласна? Рубен вообще молчит и не смотрит на меня. Он достаёт из шкафа белый халат, шапку с розовыми енотами — почти такую же, какую мне подарил Кайдановский — и два голубых шарика — бахилы. Не против того, чтобы я присутствовала на аутопсии. А Кайдановский бы уже выгонял меня из института.       — Вы понымаэтэ, чьто я чут-т не помэр там! — Рубен падает в кресло за рабочим столом. — Такой вэщи нэлзья дэлат-т!       — Да, у него лицо Кайд…       — О таком нэлзья нэ говорит-т! Вы дольжны были вчэра сказат мнэ, кого имэнно привэзьотэ!       — Не могла, Рубен Иванович. Обещала Кайдановскому.       — Кайдановский, — пыхтит Рубен. — Старый пэн привьоз мнэ Крысу домой и свалыл в командыровка! — крысу? — Поставыл пэрэд фактом: «Вот тэбьэ Крыса, машына, а я поэхал в Питэр! Чэрэз три днья всэх забэру!» И чьто в итогэ?!       На меня ещё никогда не орал армянин. Армяне же только друг на друга кричат. Облажалась! Выполнила просьбу одного, а второго обидела! И чего я дружу с двумя судебными медиками?       — Простите, а что за крыса? — спрашиваю абсолютную чушь.       Рубен поднимает на меня карие глаза. Вроде бы он успокаивается.       — Ну эта э-его…       В кабинет заходит Кайдановский:       — Ты уже на месте? — обращается к Рубену, но моё присутствие не оставляет незамеченным. — А Вы что здесь делаете?       — Привожу Рубена Ивановича в чувства.       — Я чут-т нэ помэр! — на Кайдановского обрушивается армянский гнев. — Ты в свой умэ?! Чьто это такой происходит-т?!       — Рубик, я сам знаю не больше твоего.       Кайдановский снимает пальто и вешает к моей куртке. Чёрный костюм, белая рубашка в тонкую голубую полоску, чёрный галстук. При параде, как всегда. Он идёт к шкафу напротив своего рабочего места и достаёт оттуда халат, шапку и бахилы. Это стандартный набор? Вижу на Рубене зелёную форму — готов к вскрытию. Об этом говорят и повседневные вещи на спинке кресла.       — Кто лэжыт на сэкционном столэ?! — Рубен показывает рукой налево — там, за кабинетом по коридору, секционные.       — Труп, — Кайдановский надевает бахилы и халат.       — Я нэ тупой! — у Рахманова красное лицо. — Он бэлый и хольодный! У нэго пулса нэт!       Кайдановский замирает. У него нет пульса, у тебя есть. Только сейчас он обращает внимание на шапку с енотами у меня в руках.       — Далеко собрались?       — На аутопсию.       — Нет, — произносит, как: «Я сказала, нет!», когда у матери отпрашиваешься погулять с друзьями. То есть, нет и всё.       — Я и так исполнила Вашу прихоть, попросив Рубена Ивановича провести вскрытие неизвестного. А между прочим это могли бы сделать и Вы — позвонить другу. Вы слишком прихотливы, Эдуард Карлович. И уж на что пошло, я тоже заинтересована в том, кто лежит сейчас на секционном столе.       Кайдановский приближается к стулу, на котором я сижу, и склоняется:       — Засуньте своё «фи» куда подальше, — голубые глаза под очками тяжёлые. Бессонная ночь. — В этом «Доме» правим мы. Ваши липовые корочки на меня не действуют. Ваши прихоти превращаются в пыль на моём столе. Я сказал, что никогда не разрешу Вам присутствовать на аутопсии.       — Нэ оры на дэвочка! — подскакивает с кресла Рубен.       — Я не ору на неё, — Кайдановский ошеломлённо смотрит на коллегу, не понимая претензию.       — Какого хрэна ты вообшэ приэхал?! Мы договорылыс с Эвой Алэксандровной, чьто она будэт присутствоват на аутописи! О тэбэ нэ было и рэчи! Сэгоднья выходной, никого в инзтидутэ нэт, кромэ санитаров. Срошный аутопися тэла, который, как двэ каплы воды, похожэ на тэбья! Сэйчас Эвочка Алэксандровичка пойдот со мной в сэкционнцую, а ты сыды тут и воньяй старой дрэвэсыной! Пэнок! — высокие отношения. — Ты думаэш забират-т Крысу?!       — Вскроешь тело, и я поеду к тебе за своими вещами.       Он напряжён. Пытается совладать с собой, но не выходит. Чёрный костюм скрывает волнение. В классической одежде Кайдановский чувствует себя уверенным, но сегодня пиджак трещит по швам.       — Извините, — подаю голос я, — а кто такая крыса?       — Чэрвьяк э-его здоровый с домыком на спинэ! Зовут Крыса. Малыш шарахаэца от нэо, когда она выползай из акварыума! Твоя Крыса, — Рубен показывает пальцем на Кайдановского, — тры днья гоньяэт по всэму дому моэго энота!       Енот? Крыса? Вы оба перепили на Новый год?       — Если твой мохнатый покусал мою улитку…       — Твой улытка кого хош сама покусаэт!       — У Вас улитка? — смотрю на Кайдановского.       Он смущённо отводит глаза. Слишком много в нём сегодня эмоций. Страх. Злоба. Смущение. Не представляю, что будет после аутопсии.       — У нэго хрэнь с тэлэфоном! Почэму нэ отвэчаэш на мой звонки?!       — Сенсор сломался. Не могу отвечать на звонки. В самолёте телефон уронил на пол.       — И как жэ ты таксы вызываль до инзтидута, раз у тэбья экран нэ работай?       — Я ехал на метро, — стыд; новая эмоция.       — Одэвайтэс, — Рубен кивает мне, — настраивайтэс, нэ пэрэзживайтэ. Я пошол в пэрвый зал. Жду обоих там.       Надеваю бахилы на тимберленды. Макушкой чувствую осуждающий взгляд Кайдановского.       — Затошнит, выходите из секционного зала и больше никогда в него не заходите. Я не хочу с Вами разговаривать, Ева Александровна.       Я ещё и виноватой оказалась.       Широкая спина в белом халате выходит из кабинета. Обиженка. Стелюсь перед ним, волнуюсь, а он строит из себя главного потерпевшего. Или убитого. Что лучше: быть потерпевшим или убитым?       Кайдановский стоит у «Секционного зала № 1». Меня ждёшь? Взгляд в пол. Белая шапка скрывает лысину и седые волосы на висках. Руки за спиной. Давай не будем обижаться? Сейчас это ни к чему.       Он заходит в зал первым, но тугую дверь мне придерживает. Ярко. Очень. Холодный свет ложится на серые столы. Я как будто в операционной. Практически аналогично. На втором столе находится тело. Кайдановский встаёт в ногах трупа и отходит спиной к столу на другом ряду. Вроде здесь, а вроде — нет. Я застываю у входа в секционную. Нелепость шапки с енотами зашкаливает. Ничего не чувствую кроме прохлады. Нос теряет обоняние, когда я переступаю порог секционного зала.       Рубен выходит из морга полностью экипированным. Фартук. Перчатки до локтей. Шапка на завязках. Маска скрывает густую бороду. Огромные очки увеличивают карие глаза.       — Я положыл полотэнцэ на гэныталыи, чьтобы нэ смущат.       Кайдановский рассматривает одежду на соседнем столе. Куртка без капюшона, костюм, носки, цветные боксеры, ботинки, рубашка и галстук. Вещи разложены и готовы скрыть тело. Одежда без человека. Кайдановский дотрагивается двумя пальцами до кожаного браслетика. Левую руку встряхивает, поправляя часы на запястье.       — Посмертные мочеиспускание и дефекация?       Запашок не чувствую.       — Чыстый.       — Как такое возможно?       — Внэшный осмотр, — Рубен пропускает вопрос и ставит на стол к фотоаппарату миску с инструментами и пробирками. Голос изменён из-за толстой маски. — Он вспотэл, как слон, пэрэд смэртью. Вэщи всэ в пьятнах.       Кайдановский отрывается разглядывать одежду и не сводит глаз с правой ноги трупа. Я подхожу ко второму столу, рефлекторно закрывая рот.       Кайдановский. Сейчас он больше похож на Кайдановского, чем вчера в машине.       — Музжчина, — Рубен ставит кисти на край стола, — возраст: от 50-и до 60-и лэт приблызытэлно.       Кайдановскому — 56 лет.       — Рост срэдный. Телосложэный крэпкый. Эсть и мышцы, — Рахманов трогает бицепсы, грудь, живот, — и жырок. Косты хорошый, — прощупывает суставы, запястья, колени, лодыжки. — Пэрэломы и вывыхы нэ ощущай.       Я встаю ближе к Рубену, чем к Кайдановскому. Нет запахов. Не понимаю, почему продолжаю закрывать рот. Широкие плечи, широкая грудная клетка. Ровный живот, нет складок, кожа не свисает. Безволосый. Не считая ног и рук. Редкие светлые волосы на ляжках, голенях и предплечьях. Модификации тела делают образ интересным. У меня в голове мысль: «Я вижу голого Кайдановского».       — 176 сантиметров и 75 килограммов, — обращает на себя наше внимание Кайдановский.       Он смотрит на труп. Сравнивает его с собой. Ищет различия. Глаза пустые. Губы сжаты. Голос едва слышен. Это страшно — видеть себя на секционном столе.       — Похожэ на правду, — соглашается Рубен. — Глаза, — открывает веки, — голубыэ, — Кайдановский сглатывает слюну: кадык дёргается. — Волосы на висках сэдыэ, на макушькэ залысина, — Рахманов трогает голову трупа, — борода ровная, мэншэ сантимэтра. И щэтина, и усы — всо при ньом.       Рубен цокает языком, понимая, что сболтнул лишнее. У Кайдановского длина бороды вокруг рта отличается от растительности на щеках.       — Татуыровкы занимаю-ут процэнтов сэмдэсьят на всьом тэлэ, — Рубен обходит стол и проводит ладонями по трупу. — Лэвая рука от плэча до кисты, — поднимает конечность, показывая внутреннюю сторону: кожа целиком покрыта серой краской, включая подмышку, — лэвая сторона туловища от кльючыцы до стопы. Под полотэнцэм тозжэ тату, — поясняет Рубен, намекая, что и на паху наколка. — Ягодыцы, спина — полностью сэрый. Какой-то мэлкый татушькы на обэих стопах и повторьяюшыйса рысунок на правой сторонэ тэла.       На сером фоне белые детали, словно вырезанные. Словно серый цвет — это кожа, а чистые участки — татуировки. Над ключицей цветок, на рёбрах кости, на предплечье какая-то фигура, на внутренней стороне предплечья тоже символ. Да, это больше похоже на символы, чем фигуры. На ноге их больше. Левая сторона отзеркалена на правую. Что на левой белое — на правой серое. В центре грудной клетки «особое» сердце. Неизвестный символ. Вокруг пупка нечто похожее на спирали.       Не знаю, как объяснить то, что вижу. Это не классические бабочки, драконы и черепа. Фигуры и символы без названий. Татуировка, не имеющая смысла. Серый ради серого.       — У меня нет татуировок, — тихо говорит Кайдановский.       Я думала, ты сейчас удивишь!       — Можно посмотреть спину? — прошу я.       Рубен показывает, чтобы я встала за голову трупа, и приподнимает за плечи неизвестного. Серость с белыми вставками. От плечей до ягодиц. Под шеей маленький треугольник. Кайдановский предпочёл остаться на месте. Он находится в прострации. Рубен обратно кладёт труп и поправляет полотенце на паху. Я ничего не замечаю.       — Интэрэсный соски, — усмехается под маской Рахманов. — В правом круглая сэрьга.       Вокруг левого соска татуировка, на правом украшение — вероятно, стальное или серебряное, обычная круглая серёжка.       — Вот тут эшо должны быт сэрьгы, — Рубен тычет пальцем в правое ухо, — одын, — поворачивает голову трупа и показывает левое, — два прокола в мочкэ. Зарослы. Когда-то, навэрноэ, носил.       — У меня нет проколов на теле, — бубнит под нос Кайдановский. — Ни серёжек, ни пирсинга.       Мы не просто осматриваем труп — мы ищем различия.       Меня дико смущают открытые глаза. Они не моргают. Как бы я не отводила взгляд, постоянно встречаюсь со стеклянными голубыми. Рубен замечает мою тревожность, поэтому закрывает глаза трупу. Спасибо. Это было необходимо.       — Ротовой полост-т, — Рахманов раскрывает челюсти. — Всэ зубы на мэстэ, — заглядывает в рот; я слегка наклоняюсь. — Нальот на языкэ. Нальот на зубах, камны, плохой пломба на сэмьоркэ. Вставных… — Рубен стучит по зубам пинцетом.       — А что за налёт? — спрашиваю я.       — От сигарэт, от кофа.       — Вы курите? — смотрю на Кайдановского.       Он коротко кивает.       А я не знала, что ты куришь! А ты, оказывается, куришь! А чего ты мне не говорил? А как ты в поезде курил? Прятался в туалете? Курил, когда я спала? А ты много куришь? Давно? А какие? Блять, а чё так интересно?!       — Ага! Нашоль! Пэрвый рэзэц — имплант. Качэствэнный работа. Как родной. Нэ отличиш.       Верхняя губа Кайдановского натянута. Язык обводит передний зуб.       — У Вас тоже? — вопрос без словесного ответа. Кайдановский мотает головой.       Рубен закрывает рот трупу и переходит на лоб:       — Малэнькой ранка на лобу. Похожэ на удар обо чьто-то. Нэт, это нэ смэртэлная. Фыгнья. Ударьсья башькой об польку — будэт тож самый.       — Он ударился о руль, — говорю я. — Голова лежала на руле, когда обнаружили труп.       — Нэ дотьягиваэт до чэрэпно-мозговой…       — После черепно-мозговой травмы люди ещё живут, — подаёт голос Кайдановский. — Я имею в виду серьёзную травму. Этот человек умер не из-за головы.       — Предположения? — прошу продолжения.       — Вскрытие даст ответ. Есть что под ногтями и в волосах?       Рубен делает шаг влево и берёт мёртвую руку:       — Чыстый. Никакой грьязь нэт. У тэбья такой жэ ногти. Отросшиэ.       Такие же. Кайдановский не подстригает ногти до конца, потому что они болят, когда пальцы потеют в перчатках. Перчатки. Умерший тоже работал в перчатках?       — На срэднэм палцэ, — Рубен смотрит правую руку, — эсть бугорок. Знаэтэ, на чьто похожэ? — он обращается ко мне. — У Барсэга такоэ. Когда Барсэг пишэт, то силно сжимаэт ручьку. За школный годы у нэго нормално так палэц измэнылсья.       Умерший — правша. Кайдановский рассматривает пальцы правой руки — большим водит по среднему.       — Нет? — уточняю я.       — Я мало пишу, в основном печатаю на компьютере.       Он пишет. Кто может писать в перчатках? Рисунок в файле из бардачка машины.       Рубен берёт инструментом материал из-под ногтей и отправляет в пробирку. Подобную процедуру проделывает с волосами на голове и бороде.       — Он рисует, — вслух произношу, глядя на труп. — Карандаши, фломастеры… — вожу глазами по серому телу. — Татуировки. Это всё — одна большая татуировка. Он… татуировщик. Перчатки. Тату-мастера работают в перчатках. Вы, — киваю на Кайдановского, — работаете в перчатках, поэтому не подстригаете до конца ногти. Не хотите, чтобы они болели.       Я знаю, ведь ты говорил это в Мурманске.       — Или он просто не подстриг ногти, — ищешь отличия. Не берёшь в расчёт схожесть привычек. — Лучше, — Кайдановский подходит к трупу и встаёт по правую от него ногу, — скажи, Рубик, что это такое?       Рахманов обходит меня и рассматривает пальцы на правой стопе. Большой, указательный и средний есть, а безымянного, мизинца и куска плоти под ними — нет.       — Чыкнулы, навэрно. Давно. Всьо зажыло.       У тебя такая же особенность? Почему ты молчишь? Не отрываешь взгляда от повреждённой стопы и в голове прокручиваешь другую картинку.       — Вскрывай, — голос сипит. — Внешний осмотр ничего не дал. Причина смерти не установлена.       «Бомби» — как говорит современная молодёжь. Рубен убирает полотенце с гениталий. Серый член. Я не преувеличиваю. Половой орган покрыт серой краской. Состояние спокойствия. Эрекция меня бы удивила. Кайдановский тоже смотрит на пенис. Короткие волосы на лобке. Он бреет. Даю руку на отсечение, что делал интимную стрижку на этой неделе. А Кайдановский тоже бреет? Глупо спрашивать. Неуместно. По выражению лица и так понятно, что у него такой же.       Рубен делает несколько снимков на фотоаппарат и берёт скальпель. Моя первая аутопсия — аутопсия Кайдановского. Мне достаточно y-образного разреза, чтобы развернуться и уйти в морг. Никаких внутренностей. Я не буду смотреть, как ломают его кости, как из него вытаскивают органы. Никакой аутопсии Кайдановского. Не хочу видеть его мёртвым. Не знаю, сколько продлится аутопсия, я готова вечность простоять в морге и смотреть на металлические дверцы. Десяток мёртвых не пугает, в отличие от двойника Кайдановского на секционном столе. Пускай обижается на меня, пускай в очередной раз твердит, что оказался прав. Я не убежала из секционной, не переступила порог. Я тихо плачу в морге. Закрываю уши руками — не желаю слышать комментарии Рубена «как выглядит печень, сколько весит селезёнка». Не хочу слушать пилу, распиливающую череп! По стенке спиной опускаюсь на пол и затыкаю рот, чтобы заглушить всхлипы. Половой член — не слишком личное, что можно увидеть у мужчины. Раскрытая грудная клетка и выпотрошенные органы — это личное. С мужчин приятно снимать одежду, но под кожу залезать отвратительно. Ты видел слёзы обиды в Мурманске, но я не покажу тебе слёзы печали. Знаю, это не ты сейчас лежишь на секционном столе, но видеть тебя мёртвым — невыносимо больно. Зачем придумали смерть? Как управлять мёртвым, если мёртвый — ты?       — Вэ-эС-эС, — говорит Рубен. — Посмотры, сколко кровы. Я на восэмдэсьят процэнтов увэрэн, чьто это Вэ-эС-эС.       Я не знаю, что такое ВСС.       — Отправляй на гистологию. В понедельник, первое, чем занимаются гистологи, это изучением органов неизвестного. В понедельник я жду результаты.       Инструменты выполнили свою работу. Не слышно, как Рубен кладёт органы обратно, как соединяет куски туловища и головы, как зашивает толстыми нитками кожу.       — Всьо…       Шумят бахилы по плитке. Дверь секционного зала резко открывается и с грохотом хлопает. Аутопсия закончена, он стойко её вынес от начала до последнего стежка.       Рубен снимает перчатки и очки, стоя у стола с трупом. Я делаю несколько нерешительных шагов и с огромным страхом смотрю на зашитого человека. Испортили татуировку. Серьгу не вынули из соска.       — Я старалсья здэлат-т всьо аккуратно. Зашыват-т — нэ рэзат-т.       — Что такое «ВСС»? — поднимаю на Рубена опухшие глаза — перед Рахмановым мне не стыдно показать последствия внезапной истерики.       — Внэзапная смэрть сэрца.       — Как инфаркт?       — Это болээ нэожиданно.       На соседнем столе я замечаю миску с грязными инструментами и пробирки с кровью и кусочками органов.       — Вы стойко вынэсли пэрвую аутописю. Вы — молодэц, Эва Алэксандровна.       Первую и последнюю.       — Как Кайдановский?       Рубен пожимает плечами и снимает маску с шапкой — причёска и борода мокрые.       — Никак. Эсли чэсно, я тожэ никак. Нэ составэтэ мнэ компаныю выпыт чаю?       — Я в долгу перед Вами.       Рубен отвозит труп в морг. Я отмечаю, что на столе с одеждой умершего не хватает кожаного браслетика. Органы для исследований мы ставим на отдельную полку в холодильник. Рубен закрывает на ключ «Секционный зал № 1». В коридоре у нас перед носом проносится Кайдановский. Не пробегает, а проходит широким шагом. В одной руке — шапка и халат, в другой — неизвестно. Каблуки ботинок стучат по паркету. Он направляется в кабинет. В той стороне, откуда Кайдановский вышел, — туалет.       Вообще, мы планировали, что я пойду ставить чайник, а Рубен умоется после аутопсии, но одной мне в кабинет идти страшно.       Окно наполовину открыто. Белый халат комом валяется в углу у рабочего места Кайдановского, туда же, вероятно, запустил и шапку. Бахилы разбросаны по полу. Очки в разложенном виде валяются на столешнице. Кайдановский сидит на стуле для посетителей у своего стола. Спина согнута. Голова опущена. Пиджак расстёгнут, галстук расслаблен. Пальцы перебирают кожаный браслетик. Правая рука поддерживает лицо.       Стадия «принятия».       — Я у…но…нн…й.