Жертвы обстоятельств

      Я — зеркало. Без ажурной рамы, по обыкновению украшенной птицами и мифическими существами. Небольшое овальное зеркало на стене в чьей-то комнате Академии. Мне видно лишь маленький кусочек, угол комнаты, заливаемый слабым светом торшера, будто бы сейчас — глубокая ночь, или сильная гроза, и небо плотно затянуто чёрными тучами. Я — зеркало, я не умею ни говорить, ни двигаться. Но могу смотреть. Вижу школьников самых разных возрастов, и среди них узнаю пропавших детей, обращённых в игрушки, хотя не помню, откуда о них знаю. Ведь я лишь предмет, блестящая гладь в просторной комнате учительского общежития. Точно. Моя хозяйка — Леди Алиссия Соннел, директриса академии с длинными русыми волосами и уголками усталых морщин. Но сейчас — её нет, только ребята, тихо шепчущиеся на углу кровати, на полу, ребята, которых слишком много для этого замкнутого пространства.       Шёпот мягко тянется по комнате, и я улавливаю отдельные слова, но не могу понять суть. Они звучат ёмко, оторвано и будто бы на другом языке, хотя я чётко слышу Викореннское произношение, и все буквы, все звуки отдельно знакомы мне. Отдельно, но не вместе, будто кто-то специально мешает мне собрать их в слова, блокирует любое восприятие. Я зеркало. У меня нет глаз, но я вижу. У меня нет ушей, но я слышу. Слышу, но не понимаю. Наверное, потому что понимать мне нечем. Скрип двери — и шёпот прекращается, затихает, изничтожая самого себя. До меня доходит смутно знакомый голос, и я отражаю своей поверхностью Тайлера. Хотя совершенно не помню, почему его так зовут.       Для двенадцатилетнего мальчишки он выглядит слишком воинственно — растрёпанные волосы, футболка, сжатый в руках деревянный меч. Уран, маленький фиолетовый дракон, почти по-собачьи жмётся к его колену и что-то урчит на своём языке. На щеке Тайлера — свежая царапина, и я отражаю её со странным, почти сестринским беспокойством. Мне тревожно, насколько вообще зеркалу может быть страшно и больно. — Эта половина общежития безопасна, — на удивление чётко говорит он. — Мы Ему не нужны. — А где он? — удивляется какая-то девушка, и я будто бы вспоминаю, что её зовут Элси. — В саду, — твёрдо отвечает мальчик. Затем опускается ниже, я его почти не отражаю, и гладит фиолетовую чешую на загривке дракона. — Это и к лучшему. Мы пока не будем готовить новое наступление. Дождёмся их. — Капитан, неужели вы сдаётесь? — выпалил кто-то, кого я не могу отразить, он за пределами видимой области. — Не сдаюсь, а отступаю. Мы уже потеряли посох, — боль идёт по всей зеркальной глади, дёргается во мне живой птицей, почти разбивает стеклянное покрытие. Я не помню, почему. — И чуть не потеряли многих из нас. Если будем сейчас пробовать атаковать второй раз, нам же будет хуже. — Но что нам делать? Миол накрывают грозы, люди гибнут, а мы заперты здесь. Слава богу, у нас хватает горячей воды и лапши, но это временно. — Ждать, — Тайлер отходит от зеркала. Дракончик семенит следом. — Полнолуние сегодня. Завтра они придут. А мы — сделаем всё, чтобы они попали в Академию.       Напряжённое молчание держится ещё минуту, мешаясь с чьими-то тихими всхлипами. Я думаю, если зеркала вообще способны мыслить, если я действительно являюсь зеркалом, а не кем-то другим. Думаю о том, что в Академии произошло нечто ужасное. О том, что на улице, там, за толстыми шторами, вероятно, сверкает молния. Радуюсь, что никто не пострадал, что Тайлер силён и достаточно умён, чтобы не идти в лапы к сильному противнику. И, конечно же, пытаюсь вспомнить, кто вернётся после полнолуния. Отчего-то эта мысль вызывает тяжёлую ностальгию, будто бы по моему ровному стеклу кто-то проводит ногтём — до призрачных мурашек. Мне тревожно. Мне кажется, что я — вовсе не зеркало, а нечто большее, живое, дышащее, мыслящее. Мне кажется, что я думаю, вижу, слышу не своим телом, что на самом деле я — не плоский предмет на стене комнаты, что я человек, смотрящий в зеркальную гладь как в окно, что это отчего-то важно для меня, я должна это запомнить, каждое слово, каждую деталь этого полумрака полной людей комнаты.       Тишина подёргивается робким шёпотом, точно спокойная гладь озера легким ветерком. Тайлер говорит что-то ещё, и в голосе его скользит несвойственная людям этого возраста отцовская забота. Кажется, у него что-то спрашивают, так же озабоченно и тревожно. Сквозь сладкий шёпот десятка чужих голосов я слышу отчётливое «обморок» и больше — ничего. Пытаюсь думать. Получается отчего-то из рук вон плохо. Как в полудрёме, слова доносятся до меня будто из другого мира, краски меркнут, сливаются акварельными пятнами на тканевом холсте. Я слышу другие голоса — отчего-то до боли родные. Они тоже говорят о полнолунии. И об испытаниях. Голова раскалывается, и я уже не сомневаюсь — у меня есть голова. Руки немеют, значит, они существуют. Ноги, наверное, тоже. И полнолуние — оно тоже существует, и оно правда сегодня.       Хватаюсь за обрывки глупых мыслей, хотя они ускальзывают из моих пальцев. Вспоминаю. Я — точно не зеркало. И это я вернусь в Академию после полнолуния.       Открываю глаза.       Наверное, каждый, кто когда-либо нырял на большие глубины, к примеру, прыгая с пирса, знает это чувство, что появляется лишь после, на поверхности. Ощущение, когда темнота наконец-то отступает, когда свежий воздух резко врывается в ноздри и раскрытый рот, а вода стекает с лица и волос. Каплями возвращаясь на глубину, она уносит с собой всё то, о чём ты думала, будучи там, и остаётся только незримое и тягучее послевкусие, эдакий шлейф того, что ты по-настоящему ощущала. Что-то подобное я почувствовала, очнувшись от короткого, беспокойного сна и обнаружила себя наполовину на зеркальном полу, наполовину — на коленях Сэн.       На всякий случай, убрав растопыренную ладонь с серебряной, но удивительно пустой поверхности, не тронутой беглыми тенями, желающими заполучить мою душу, я растерянно села. Схватилась за голову. В висках пульсировала резкая, тупая боль, отчего в глазах стремительно темнело. Пришлось закусить щёку, чтобы переключить внимание организма на другой источник неприятных ощущений. Головная боль послушно ушла на фон, оставшись лёгким ноющим шумом. Но в этом не было ничего невыносимого. Можно было думать. На душе тяжёлым грузом лежал сон. Отчего-то казалось, что, вместе с ним, я забыла что-то важное, тревожное, пугающее. Что-то, что перевернуло бы сейчас всю нашу хлипкую идиллию. Что-то, что я не могла вспомнить, как бы ни старалась. Сердце бешено билось, я ощущала ритмичную пульсацию на шее. Спину отдавало холодом. В голове было устрашающе пусто. — Не могу, — сказала я тихо. — Не могу вспомнить. Мне снилось что-то важное, но я не могу вспомнить.       Ребята до этого моего внезапного включения, кажется, о чём-то говорили, но только я встала, сразу замолчали, удивительно резко и почти неловко. Все смотрели на меня, а я робко разглядывала свои ладони, будто бы пытаясь прочитать в контуре линии жизни своё забытое сновидение. — Ты… Нормально? — невпопад спросил Раян. — Наверное, — так же невпопад ответила я. — Только вот сон… — Не переживай ты так, — Сэн приобняла меня за плечи. — В такой напряжённой обстановке каждому будут сниться всякие ужасы. — Но вдруг это не совсем сон? У меня уже такое бывало, — я уселась поудобнее на зеркальном полу. Интересно, это правда особенное зеркало? Цвет у него именно такой, но отражений не видно. — Мне достаточно часто в последнее время снились пророческие и знаковые сновидения, чтобы верить в то, что бывают какие-то другие. — Если тебя так волнует этот вопрос, я могу попробовать тебе помочь, — Элиот, всё это время развалившийся в позе лотоса, осторожно подошёл ко мне.       Приняв из рук Джеймса аметист, парень молниеносно поглотил его, а затем на мой лоб легла его широкая, тёплая ладонь. Как интересно! Несмотря на то, что Эля определённо был ниже Джеймса, руки у него будто бы больше и грубее, в то время как ладони Кацейро с тонкими пальцами и мягкой, нежной кожей казались руками изнеженного аристократа эпохи Возвышения. Тем временем, вокруг образовался сиреневый туман, и я погрузилась в сладкую дрёму. Головная боль сжалась до точки, а затем исчезла, растворившись в приятной магии друга, что даже вызвало на моём лице блаженную улыбку. — Странно, — удивился Элиот, отстраняясь. — Я не могу увидеть. Будто бы тебе ничего не снилось. Так не бывает, ведь даже если нам кажется, что сновидений нет, это не является правдой. Просто мы их забываем в ту же секунду, что просыпаемся. Грубо говоря, моя магия говорит, что ты не спала. — Твоя магия сбоит? — я выгнула бровь. Тревога, вопреки такому спорному заявлению, исчезла. — Возможно, — задумался парень. — Всё же, мне не хватает практики.       Мы растерянно переглянулись. Я вновь опустила взгляд на зеркальный пол и, наконец-то, заметила скользящую тень, прямо под своей ладонью. Отражение робко протянуло ко мне свою длинную конечность, а затем, увидев будто бы что-то, резко метнулось к стене и утонуло в зеркальной глади, как в бездонном озере. Я подняла глаза на Оливию. Она, слегка наклонив голову, улыбнулась мне. — Они меня вроде как уважают, — пояснила сестра. — Наверное, потому что я когда-то была такой же, а теперь человек. Поэтому, я могу вроде бы… Приказывать им? И они слушаются? — А? — я беспомощно открыла рот. Несмотря на то, что сестра вновь говорила о своём необычном происхождении, от меня не укрылась её мягкая, спокойная улыбка. И что-то подсказывало мне, что Лив не прячет под ней никакой боли.       Значит, наши шрамы — наша сила. Наши особенности — наше спасение. Это говорил Сэм, объясняя свой подход к использованию магии. Это сейчас безмолвно подтверждает Лив, неизвестной мне силою управляя толпами потусторонних существ. И слепые люди, построившие этот храм. Они же не имели глаз! Но, в то же время — видели больше, чем все мы вместе взятые. Новая мысль, доселе миллионы раз повторённая, вызубренная, как мне казалось, наизусть, вдруг ожила. Так часто бывает — ты думаешь, что знаешь какую-то вещь наизусть, ты читал об этом в книгах, слышал на уроке, приводил в качестве аргумента в сочинении по литературе, утешал ей друзей. Но на самом деле — не верил. Даже если считал истиной — не верил. А потом вдруг фраза оживает, извивается, подобно змее, обвивает шею. Не душит, но мягко обволакивает. И в неё хочется верить. Теперь уже по-настоящему. — Это звучит очень круто! — воскликнул Сэм. — Ты как их Королева! Повелительница отражений. — Ну, если меня Богиня в Нижний мир не пустит — я подумаю о карьере королевы Зазеркалья.       Из уст невинной и бесконечно доброй Ливи слова про то, что её не пустят в Нижний мир, звучали так глупо и иронично, что все мы невольно засмеялись. Каждая живая душа имеет право на перерождение. Не пускают в Нижний мир лишь особенных преступников. Чаще всего это убийцы, не искупившие своей вины, психопаты, погрязшие в собственных манипуляциях, мошенники, террористы — словом все, слишком провинившиеся в этой жизни. Представить маленькую и светлую Ливи убийцей, насильником, или кем-то похуже практически невозможно. А если и получится мысленно вручить ей топор или нож — выйдет так смешно, что сдерживаться становится сложно.       Конечно, не все в нашей компании веселились по-настоящему. Я притворилась. Поддавшись общему веселью, чтобы не вызывать подозрений, четко осознала одну простую вещь. Это не шутка. Да, не перерождаются убийцы, насильники и маньяки. А ещё — самоубийцы. Вероятно, чтобы люди не убивали себя, чуть что. Наверное, у Богинь была причина создать подобное правило. И, конечно, это уже неплохо, что Ева даже снизошла до простого человека, вошла в её положение. Но с каждым днём мне казалось, что Лив не собирается раскрывать мне свою тайну. Мы жили душа в душу, делясь самыми страшными тайнами, и я правда чувствовала: меня любят. Мне верят. Теперь, не возводя сестру на воображаемый пьедестал, я поступала действительно правильно. Я была готова увидеть в ней живого человека, простить ей все грехи, понять любой её поступок. Но лишь речь заходила о её смерти — сестра спешно переводила тему. Наверное, как все кончится — надо попробовать ещё раз. Надеюсь, у нас будет на это время. — Нам Раян уже все рассказал про ваше испытание, — Мэтт подсел ко мне и слегка коснулся ладони, все ещё упирающейся в пол. — Вы единственные были вдвоём, нам меньше повезло. — Наверное, потому что я схватила его за руку, — с удивлением обнаружила я. — Боже мой, значит, Сэн тебя не сразу высушила! Ты не заболеешь? — Ох, — Мэтт смущённо отвернулся, и я непонимающе заморгала. Это он так на мою заботу отреагировал? Это же вообще без какой-либо задней мысли было. Или же нет? — Не переживай из-за этого. У меня было полностью подводное испытание. — Эта комната подстраивается под наши силы, — объяснила Сил, прерывая нашу неловкую беседу. — Какая магия у испытуемого, такой и лабиринт. Именно поэтому ваше испытание выглядело так сложно: у Раяна две способности, да ещё и плюс магия Миры… — Ты хотела сказать комнаты? — не поняла я. — Эх, опять миллион раз объяснять, как же с тобой сложно, — Джеймс по-доброму закатил глаза. — Мы пришли к выводу, что это все — одна комната, но в разных версиях что-ли. — Искажение пространства, — пояснил Сэм. — Одно пространство существует одновременно в нескольких версиях, в каждое может попасть только один объект. — Понятно. Теперь мы с Раяном — один объект. — По мнению магии этого места — да, — засмеялась Сэн. Лоноэ покраснел почти до ушей.       И тут я заметила, что Шарли не принимала активного участия в беседе. Вместо того, чтобы вставить свои пять копеек, девушка растерянно разглядывала узоры на потолке. Всё её тело было заметно напряжено, а губы поджаты. Будто бы существовало нечто, беспокоящее её сильнее, чем пережитые и грядущие испытания. Продолжив наблюдение, я заметила, что периодически девушка смотрит на Джеймса, и после каждого такого быстрого взгляда становится всё мрачнее.       Поймав мой немой вопрос, подруга лишь растерянно пожала плечами и постаралась улыбнуться. Я неуверенно ответила на это такой же натянутой улыбкой. Кажется, я разучилась фальшиво улыбаться. Ужасно. Или это потому, что сейчас я не могу представить себя кем-то другим? — Ладно, нам пора идти, — сказала я, поднимаясь. — Я бы с удовольствием послушала ваши истории о комнате испытаний, но, может, по пути в Миол? — Согласен! — радостно сообщил Джеймс. — Уже руки чешутся собрать эту сферу воедино.       Мы осторожно поднялись с пола и пошли в единственный свободный проход. Раян теперь шёл впереди, высоко подняв голову. Изучив замысловатый узор у потолка, перед самым входом в арку, парень радостно сообщил: — Это последнее, — печать сверкнула сквозь шею. Интересно, он рассказал о ней другим? Будет даже лучше, если бы рассказал. Конечно, мы здорово сблизились за время нашего испытания, но всё же было очень стыдно и неловко осознавать, насколько я для него сейчас особенная. — Хорошо бы, — утомлённо улыбнулся Мэтт. — Я так устал мокнуть. Все засмеялись. Я осторожно скользнула к Шарли и вопросительно коснулась её плеча. Девушка привычно вздрогнула, а затем, заметно расслабившись, посмотрела на меня. — Извини, я немного напугала? Своим поведением? — опять лёгкая, сдержанная улыбка. — Если честно, да, напугала. Тебя что-то беспокоит? — Один дурак меня беспокоит, — она понизила голос. — Ведет себя уверенно, сил нет. Но я же вижу эту его идиотскую фальшь. Как при первой встрече. А он всё обо мне думает. Раздражает. Это она о Джеймсе? Да, я тоже почувствовала от него какую-то нездоровую бодрость, сравнимую с моей игрой в пятом классе. Но лично мне показалось, что парень просто очень устал и не хочет убивать весь настрой. Или нервничает перед ритуалом, ведь его роль в этом действе — ключевая. Но, вероятно, Джонс думает, что проблема глубже. Что же, я склонна ей верить. Всё же, она знает Кацейро дольше, чем все мы. — Что ты знаешь о его отце? — уточнила она. — Я не хочу рассказать лишнее, всё же это может быть личным. — Об отце…? — неожиданно в моей памяти будто бы открылся дополнительный раздел, надолго забытый, подернутый паутиной и пылью. Как в библиотеке. — Так, он прежний директор Академии, из-за него в начальной школе работал педофил, — я поёжилась. Старый шрам тупо заболел, но лишь на секунду. — Джеймс однажды говорил, что отец очень давил на него и вообще ничего хорошего за свою жизнь не сделал. О, и вроде он связан с его проблемами, из-за которых он сейчас пьёт таблетки. — Ну, чуть больше, чем все, — Джонс тяжело вздохнула. — Наверное, если бы мы встретились сейчас, я бы знала столько же. Но, на мою беду — я знаю, что говорил его отец. И я боюсь, что это и беспокоит Джеймса. — И поэтому, — догадалась я, смотря в глаза девушки. Они светились серебром. — Он сомневается. А человек, что починит артефакт, должен хоть ненадолго, но забыть обо всех сомнениях.       Вот чёрт! Теперь я тоже переживаю!       Шарли лишь коротко кивнула, а я промолчала, вновь ныряя в омут своих мыслей. Значит, она его уже любит. Просто, ей нужно это принять. Наверное, как и мне мои чувства к Мэтту. В какой-то степени мы похожи.              Длинный коридор змеёй уходил в темноту замка. Тени, путающиеся под ногами, расползались, стоило Раяну ступить на пол. Кажется, наши испытания на сегодня окончены. Из-за того, что Лоноэ принял существование печати, он стал почти своим. А «своих» не встречают стрелами и пулями. Мы двигались неспешно, неторопливо, зная теперь, что всё в этом месте подстроено под нас, всё помогает и подталкивает. Нам не хотелось торопиться. Было страшно. Страшно дойти. Страшно потерпеть поражение.       Но мне казалось, что в этой звенящей от наших голосов тишине существовал лишь один страх, что каким-то образом пронизывал всех и каждого. Страх вернуться в Миол. Тревога усиливалась, и я слабо связывала её с моим сном, которого, кажется, не было. Что нас ждёт там, в школе? Там же никого не осталось? Уран защищает посох? Как же глупо с нашей стороны было оставлять его там, наедине с Королем демонов! Надо было взять с собой. Но страх того, что с ним случится то же, что и со сферой, был так силён, так туманил разум, что никто из нас и предложить не посмел такой, казалось бы, безопасный вариант. Ведь Король демонов, может, и был нашим врагом, но не являлся единственным злом на Анеке. Лорд всех в этом неплохо убедил. Я шагала, смотря под ноги. Оказывается, на плитке были выгравированы символы — узорчатые руны вроде тех, что я смогла обнаружить в заброшенном поселении. Каждая буква имела несколько мелких закорючек, слагающих что-то вроде иероглифа из текстов Восточных народов. Такая странная буковка под моими ногами походила на злобную рожу, и я инстинктивно перешагнула через неё. Сердце отчего-то окутало облегчение. — Не наступайте на… — открыла, было, рот, чтобы предупредить друзей о дурном предчувствии. Но и это оказалось поздно. Широкая ступня Джеймса опустилась аккурат на закорючки, Я успела только вскрикнуть — и весь коридор объяло пламя.       Послышался треск. Пространства вокруг стало втрое больше, весь коридор расширился до небывалых размеров, будто бы стены расступились перед сокрушающей всё стихией. Огонь утопил в себе чужие голоса, пол, стены, он поглотил и мой крик, так легко вырвавшийся из груди, срывающийся. И вот, я уже стояла одна, в центре огненного кольца, нетронутая им, но и не способная шевелиться. Языки пламени не долетали до меня, подползали, змеясь, облизывая пол, но потухали в сантиметрах пяти. Вокруг меня, казалось, был безопасный купол, о который бились сотни ярко-малиновых искр, потухая и обращаясь белёсым пеплом. Но, делая шаг, вытягивая руки, как-либо ещё передвигаясь, ты попадал в огненный плен, и жар пламени неприятно грел ладони, будто бы намекая, что произойдёт, если не оставаться неподвижной.       Их я сначала не увидела. Не придала значения. Просто силуэты, угадывающиеся в извивающихся языках огня, напоминали чьи-то длинные конечности с тяжёлыми, крючкообразными пальцами. Почему-то у узора, который имеет всякая стихия, были глубоко-тёмные глаза и рванные, стонущие рты. И рослые фигуры тянули ко мне свои длинные, непропорционально к телу длинные руки, становясь неиллюзорно ближе, обнимая и завлекая. Когда они, бордовые демоны, навсегда застывшие в огне, обхватили меня со всех сторон, бежать уже было слишком поздно. Оставалось только стоять и смотреть. Чего я боюсь больше всего? Трудно сказать. Наверное, боюсь оказаться в одиночестве. Боюсь, что люди вокруг — ошибаются. Что они только думают о моей нужности, а на деле просто не знакомы с моими недостатками. Иначе чем объяснить мой страх чужой критики?       Весна звенит в глубоких лужах, мы втроем бежим по мощеному тротуару второго уровня, обгоняя какую-то огромную машину. По ощущениям, грузовик — обычных размеров, с ярко-рыжим кузовом и весёлым усатым водителем. Он радостно сигналит, замечая наше веселье. Останавливаемся, чтобы отдышаться. Мэтт устало кладёт руки на колени — ему тяжелее бежать в нашем темпе, лишний вес давит на ноги и голени. Мне Лив объяснила.       Мимо — проносится велосипед, радостно обливая всех нас с головой мутной вешней водой. Внутри у меня всё закипает, вздрагивает, выворачивается наизнанку, а Мэтт и Ливи продолжают громко смеяться, хотя по их курткам коричневой акварелью стекает грязная вода. — Эй, ты! — смело говорю я, вставая в боевую стойку. — Как ты смеешь нас брызгать? Поаккуратнее не пробовал?! — Я нечаянно, — велосипедист, мальчишка едва младше нас, в ярко-красной кепке неуверенно останавливается. — За нечаянно бьют отчаянно! — не унимаюсь я. Один вид испачканной идеально-белой ветровки Лив приводит в бешенство. — Можно и следить за тем, где ты едешь! — Ми, но ведь… — доносится откуда-то сзади. Я закипаю. Не слышу. — Но я, — в глазах мальчика стоят слезинки. — Это ведь… — Да какая разница, что ты! — я уже кричу. — Смотри, ты всех нас испачкал, ух я тебе…       Мальчишка запрыгивает на свой транспорт и уезжает. Сквозь шум машин слышно его плач. Я стою, наблюдая за пятном, высыхающим на рукаве, а затем победно оборачиваюсь к моим друзьям. — И зачем, — неуверенно говорит Ливи. — Мы всё ещё грязные, но теперь ещё и он грустный. — Но он ведь, — не находя на лицах друзей счастья, я теряюсь, прикусываю губу, но неуверенно подхожу ближе.       Мэтт хмурится. Сердце моё от этого зрелища идёт неровными трещинами и хрустит, как тонкий лёд на лужах у реки. — Мирель, мы шли по велодорожке. Этого стоило ожидать, — я беспомощно открываю рот. — Тебе должно быть стыдно так набрасываться на людей.       Тебе должно быть стыдно. Ты должна постыдиться своих мыслей, своей злости и вспыльчивости. Ты неправа.       Поэтому, мы с тобой не дружим. Стараюсь забыть увиденное, взмахиваю волосами от боли, и тут оказываюсь в самом ужасном месте на свете. Не в замке Лорда, и даже не в том жутком болоте в Айсавэре, даже не в воспоминаниях Сорами, и не в Гуаве. В том классе. Месте, где я провела четыре года начальной школы. По спине бежит табун мурашек, а давно зажившие синяки на бёдрах ноют со страшной силой. — Я же ничего не сделал! Я ничего не говорил! — мерзкое мальчишеское лицо и фингал под глазом. Это сделала я. — Только сказал, что я сама напросилась! — мягко провожу по костяшкам пальцев. Щиплет. — А это разве не так? Ты сама ему глазки строила! — всё сжимается, сжимается до точки. Сердце — натянутая пружина, вот-вот готово взорваться. В горле стоит ком. — Понятное дело, что он решил в трусы полезть! — Но мне десять, — я бью в живот, но уже получается слабовато. — А ему сорок три! — Так ты не выглядишь на десять, вон, какие уже сисяндры.       Набрасываюсь сверху и зажимаю шею между рук, пока он не начинает кашлять и умолять отпустить. Потом — отхожу, и меня ведут под руки, женщина с блеющим голосом, ведёт к директору. Не его. Меня. Теперь я помню отца Джеймса, хотя раньше думала, что выжгла его противное лицо из памяти. Жидкие желтоватые волосы, зачёсанные назад, нос-крючок, как у орла. И — водянистые, серые глаза. Совершенно пустые. Как у мёртвой рыбы. Мне говорят, что я девушка, что я должна с достоинством принимать оскорбления, а не лезть в драку, и что я действительно привлекаю внимание к своей фигуре, а если буду драться. И что мир делится на сильных и слабых, а я — женщина, и по определению слабая… И хоть отец мой даёт этому человеку пощёчину, и на следующий день мы забираем документы — я понимаю. Я виновата. Очень-очень виновата.       Только непонятно, в чём именно.       Я закрываю глаза сильнее, пытаясь прогнать горьковатое воспоминание, пытаюсь пошевелиться, Исчезнуть из этого маленького, но одного из худших кусочков моей жизни. Но почему-то оказываюсь перед Лэнсом, своей первой любовью.       Он стоит передо мной, как наяву, русоволосый и сероглазый, на нос почти мягко ложатся очки в тонкой оправе. Брови изогнуты, щёки — красны, как тюльпаны. За окном разгорается гроза, сверкают молнии, шумит майский ливень и, наверное, внизу пузырятся лужи. Отцветает черёмуха. Я знаю этот момент, помню его так хорошо, будто он был вчера. — Прости, — он неловко опускает взгляд. — Я не чувствую того же. Ты хорошая подруга, просто — не чувствую. — Но — почему? — не унимаюсь я, до боли закусывая щёку. Древняя привычка. — Что со мной не так? — С тобой всё так, — спокойно и вкрадчиво отвечает он. — Просто мы, наверное, в каком-то смысле несовместимы. Понимаешь, ты иногда в шутку говоришь очень обидные вещи. Это задевает. — Но ты никогда не говорил об этом, — снова боль. Я не права. Мне казалось, в этом нет ничего плохого. Это ведь просто набор букв, смешной набор букв! — Но ты ведь не специально, — улыбается. И почему этот прекрасный человек улыбается? Почему тот, кто стоит передо мной, отвергая меня, имеет такое отвратительно-снисходительное выражение лица? — Дурак ты, Лэнс, — вскрикиваю я и выбегаю из класса, слыша в свою спину тихое и обреченное «И опять.»       И опять. Я делаю то, что отталкивает людей. Однажды я оттолкну их всех.       Кусаю губы, и по подбородку бежит солоноватая струйка крови. Удивительно, разве может человек настолько сильно укусить себя? В любом случае, у меня получилось, и я бы сделала это ещё раз и ещё, я бы кусала себя до потери крови, я бы сжимала кулаки до сломанных пальцев, только чтобы не видеть и не слышать ничего из того, что когда-либо существовало. Но видение продолжается. Хотя, этого я уже совсем не помню.       Снова гроза, освещающая коридоры Академии. Я бреду после ссоры с друзьями, своими первыми друзьями. Начинается сонливое майское утро, отдающее болью и тоской. А ещё — страшным одиночеством. Напротив — Сэм Аями, такой же лохматый от бессонной ночи. Взгляд его пуст и злобен, будто бы всё, что он может мне сказать, лишь желание смерти. И, хотя я этого совершенно не помню этого эпизода, и была почти полностью уверена, что шла одна, он вдруг произносит такое ожидаемое: — Я был бы рад, если бы сейчас оказалось, что ты умерла, а она жива.       И обходит меня, оставляя в лихорадке и оцепенении. Она — это Оливия. И я его понимаю, Сэм ведь любит Лив. А меня, всё-таки, не очень, и я не должна быть здесь. Как бы это ни было печально. Но так говорить — жестоко. Но справедливо.       Может, есть вещи, в которых я хороша, но миру не нужна я, со всеми своими достоинствами. Миру нужна Лив. Чего я больше всего боюсь? Я боюсь себя. Своих недостатков, своей боли. Боюсь не справиться с ними однажды, прекратить регулировать каждый свой шаг и наброситься на кого-нибудь с кулаками и оскорблениями. Я боюсь одиночества, потому что действительно и по-честному люблю тех, кто рядом. Мне страшно мешать им, ведь тогда — меня бросят, потеряют в пробелах нашей длинной истории, оставив один на один со всем страшным и трудным, что я есть. — Мирель! — знакомый голос раздвигает тёмный коридор, и я открываю, казалось, и так широко распахнутые глаза.       Вокруг расступается пламя, и ко мне подходит Шарли с парочкой ссадин вдоль бледного лица и кровоточащей царапиной на плече. В глазах её искрится странная радость с облегчением, на губах — слабая улыбка. — Я так счастлива, что нашла тебя! Теперь нас двое против этого безумия, — она звучит так оживлённо, несвойственно спокойной и почти меланхоличной Шарлотте. — Ты как? Не сильно голова болит? — Немного, — я тоже улыбнулась, поддавшись моменту. — Но главное, что она вообще осталась.       Вокруг нас танцуют тени-духи, пытаются тянуть дальше свои руки, но Шарлотта вытянула руку вперёд, и они не могут подойти ближе, лишь безумно скалятся в плоскости пламени. Теперь можно почти спокойно обсудить случившееся. — Что за нахер? — говорю я, особенно не выбирая выражения. — Ты не меняешься, — Шарли это почему-то смешит. — Духи. Я о них, вроде бы, читала, они как-бы, ну… сначала показывают нам самые неприятные воспоминания, а потом создают свои, сводя человека с ума. Говорят, когда-то были демонами, а теперь — лишь демоническое пламя. Поэтому такие лиловые. Но, это не важно. — И… как? Как ты выбралась? — Просто вспомнила вас. Джеймса, Сэн, тебя, в конце концов! То, что вы мне сказали в тот день, да и вообще, — она положила левую руку на серебряную подвеску в виде кофейного зерна. — И больше всего на свете вдруг захотелось услышать ваши голоса среди огня. Мира, я никогда никого так не любила! Или не знала, что люблю, не знаю. Зато знаю, что больше всего хочу найти вас среди огня. — Так давай найдём! — боль, окутывавшая моё сердце до этих слов, сжалась, распалась на хлопья и исчезла. Я смело подняла глаза к огню. Мир проще, чем я думаю, ведь среди огня мы всё равно вспомним о других только хорошее.       Шарли вышла вперёд, и пламя расступилось перед ней, как расступалось море перед тем мужчиной из легенды. За моей спиной выросли три огромных зеркала, и я не смогла уже вспомнить это заклинание, знала только, что оно усилит любое колдовство, что отражается в нём. Подруга подняла руки в воздух, так, что её стройный силуэт полностью попадал в каждое из зеркал, а затем раскрыла ладони и напряглась всем телом. Я держала заклинание. А в её раскрытые руки звездопадом полился бордовый огонь, обращаясь обычным рыжеватым пламенем, а затем потухало. Вниз, под её ноги в старых кроссовках вместо привычных каблуков, сыпался чёрно-серый пепел. Огонь исчезал, таял на глазах, растворяясь в темноте коридора. Стены не спешили сужаться, освобождая нас от бесконечного пламенного водоворота. Я уже могла разглядеть среди дыма очертания друзей, но не спешила импульсивно бросаться к ним. Я была нужна здесь, и знала об этом. Держала заклинание, раскинув руки в стороны, чтобы каждое зеркало выполняло то, для чего было воссоздано. Последняя искорка потухла на длинных, изящных пальцах подруги, а затем Шарли ослабела и почти упала в мои объятия.       Я осторожно положила её на свои колени, заметив, что руки девушки черны от сажи, будто она в замшевых перчатках. Закрывая глаза, она вдруг произнесла: — Знаешь, Мира, если во мне жил монстр, сейчас его уже нет. Я сожгла.       И закрыла глаза. Но сердце её всё ещё билось, просто — немного медленно. Для этого заклинания Шарли истратила почти всю свою энергию, и теперь её организм суетливо восстанавливал дисбаланс. Осторожно уложив девушку на наспех сложенную кофту и оставшись в футболке, я наконец-то огляделась. Мы все оказались в зале, широком и просторном. Кто-то пришёл в себя у колонны, кто-то в проходе, коих было тысячи. Потолок стягивался огромным куполом, а посередине было округлое окно, украшенное узорами. Фрески изображали жертвоприношения и ритуалы. Из-за облаков постепенно выглядывала ярко-белая луна, похожая на блюдце, и свет вниз пока падал под небольшим углом. Внизу, прямо перед окном, стоял маленький алтарь, окруженный рядами ступеней. По бокам, в голубоватой полутьме, загорались мягко-жёлтые, местами даже зеленоватые факелы. Мы были на месте. — Ми! — Лив повисла на моей шее и, кажется, намочила мне плечо своими слезами. Надо же, сегодня и у моей всесильной сестрёнки глаза на мокром месте. Хотя, если эти духи показали ей то, что видела я в тот злополучный день — никак не удивительно. — Что это было? — Что-то вроде очень плохой шутки? — попыталась подбодрить я, обнимая её. — Мир решил нам напомнить о не самых приятных скелетах в шкафу. К сожалению, они есть у каждого. — Главное, что это — в прошлом, так, — Мэтт улыбнулся, подходя ко мне. Интересно, а что увидел он? — Что с Шарли? — Сэн озабоченно посмотрела вниз, на сладко спящую девушку, обнимающую рукав моей кофты. — Она в порядке? — Она спасла всех нас, — улыбнулась я. — Теперь просто спит. Может кто-то пожертвовать свою кофту в качестве одеяла для неё? Тут довольно зябко, хотя минуту назад полыхали пожары.       Джеймс спешно скинул свою слегка подпалённую олимпийку, и осторожно накрыл ей девушку, мягко улыбаясь. На мои же плечи упала ужа знакомая рубашка. От этого стало более жарко, чем предполагалось, но меня хватило лишь на слабый кивок. — Это последнее испытание, — удивлённо произнёс Раян. — Единственный вход в это место. Лишь достойнейшим из здешних он открыт. — Мы достойнейшие, — засмеялся Сэм. Конечно, не имевший ничего общего с тем холодным образом из моего «воспоминания». — Только теперь ещё уставшиешие. — Опять ты слова на ходу выдумываешь, — устало усмехнулась Сил. — Заклинания, слова, жизнь… — Но выдумывать заклинания, оказывается, рабочая схема. Так магия будто бы сильнее, — вдруг сообразила я, вспомнив те три зеркала. — Потому что именно так она становится вашей, приобретает характер. До этого вы лишь использовали давно заученные заклинания, и потому не могли развиваться. Но сила — это не бесконечные математические расчеты, говорю вам как технарь. Магия — это наши эмоции, что обрели силу. — Для технаря ты слишком красиво говоришь, заметила Сил. — Так, мы на месте? Джеймс, ты готов? Луна вот-вот выйдет! — Да, готов! — как-то слишком фальшиво-оживлённо заверил он.       Я достала из кармана мешочек с обломками сферы, ещё раз ощутив магическое покалывание магии на кончиках пальцев. Подумала, если Богиня может нам помочь, то пускай она будет с нами в этот момент. Если молитвы работают, то пускай они будут услышаны, прежде, чем что-то пойдёт не так, прежде новых трудностей и бед. У нас мало времени. Я знаю. Я чувствую.       Луна встала прямо над нами и замерла, опуская свои лучи ровно в окно и мягко обнимая ими сверкающий в хрустальной синеве алтарь. Джеймс решительно поднялся по лестнице, подошёл к алтарю и коснулся тыльной стороной ладони алтаря. Лунный свет умыл его своим серебряным сиянием. Несколько обломков сферы упали на раскрытую ладонь и засияли в лунном свете. Друг напрягся и прикрыл глаза, но — ничего не произошло.       Мы замерли. Я не слышала ни вздоха, ни слова — только своё бешено бьющееся сердце. Казалось, одно слово всё сломает. Успела только подумать о том, что всё случилось так, как предполагала Шарли, что она знала о его беспокойствах, от которых не так просто избавиться, даже если на секунду. Подумала о том, что, пока не поздно, пока полнолуние не растаяло в утренне-розовой заре, его надо не заставлять и заменить, хоть мной, хоть Элиотом. Кем угодно, кто подойдёт под нужное описание, хотя мы все понимали: по-настоящему чувствует драгоценные камни только он. И только он сможет по-настоящему починить сферу.       Шарли открыла глаза. Никто не понял, как и когда она проснулась, и как долго наблюдала за происходящим.Но когда мы опомнились, она встала, как была, в его кофте, надела её поверх своей одежды и быстро поднялась по ступенькам, прямо к алтарю. Свет луны сделал её лицо неестественно бледным. — Что ты тут делаешь? — тихо сказал он. — То же, что и ты, в общем-то. Спасаю мир. — Я же не про это, — не понял парень. Рука его всё ещё лежала под луной. — И я не про это, — не стала спорить Шарлотта, а затем быстро, будто воюя с самой с собой, обняла его со спины. — Перестань думать, будто ты — это он. Всё, что он говорил — ложь, и всегда ей было. Ты не «опылился» от того безумия, о котором он вещал, ведь он всегда говорил, что слабые не стоят твоего внимания, Джеймс. Но ты всегда защищал тех, кто младше и неопытнее, даже когда старался это отрицать. Пожалуйста, не прекращай таять, и не переживай на этот счёт, — у неё, кажется, закончился воздух. Говорила Шарлотта на одном дыхании. — Твоя сила в том, что ты всё ещё доверяешь миру, хотя тебе всё детство говорили обратное. Ты всё ещё умеешь любить, а значит, никогда не будешь им. Он разбился в самолёте, так разбей его в своих мыслях.       Замолчала. Задумалась, под наши замершие сердца и под кусочки сферы, что, медленно и подпрыгивая, начали пододвигаться друг к другу. Затем неожиданно обняла ещё крепче и добавила: — А если что… Я сожгу всех твоих внутренних демонов.       Джеймс закрыл глаза, и напряжение исчезло с его лица. Луна разлила своё свечение по всему залу, отразив свои искры в наших глазах и на наших руках. Неожиданно будто бы стало холоднее, и я получше закуталась в рубашку Мэтта. Сфера на раскрытой широкой ладони собралась воедино и ярко засияла, ослепив нас на пару мгновений. Когда это произошло, Джеймс осторожно продел ниточку, оставшуюся на ладони, сквозь ушко и повесил её себе на шею. Луна, выполнив свой долг, поспешно скрылась за облаками. Мы облегчённо вздохнули, но всё ещё не знали, можно ли говорить.       Джеймс развернулся к Шарлотте лицом. Она смотрела на него, сияя от гордости, всё ещё обнимая двумя руками. Парень положил руки на её плечи, и сердце моё сжалось, будто бы всё это происходило со мной. — Можно… Тебя поцеловать? — он почти порозовел, широко улыбаясь. Наверное, эти её фразы для этих двоих как признание в любви.       Вместо ответа Шарли мягко накрыла его губы своими, все ещё не переставая улыбаться. Джеймс охотно ответил на поцелуй, обнимая её за талию. Сэн, наблюдая за этим, не смогла сдержать радостный визг, отдалённо напоминающий крик испуганного хомячка. Я расплылась в улыбке, но поспешила вежливо отвернуться. — Так мы теперь… Домой? — невпопад прошептал мне Раян. — Вроде того, — ответила я тоже шёпотом, слегка развернувшись к нему.       Вдруг, прямо в этот момент, вспомнила свой сон и ужаснулась. В Миоле нас ждала новая трагедия.