Жертвы обстоятельств

— Мам, я выиграла театральный конкурс…       Говорю тихо и неуверенно. Стою посреди несоразмерно большого коридора — маленькая и беззащитная. Мама ко мне спиной. Холодная, кажется, даже на ощупь, она вся обращена к другой. На кухне светло и почти жарко, но тепло не добирается до меня, застыв где-то в сантиметре у лица, и я мёрзну, как на северном полюсе. Пахнет металлом. — Умница, — медленно произносит мама, не оборачиваясь, лишь её светлая коса заметно дёргается. — Оливию пригласили участвовать в международной олимпиаде по магиохимии! — улыбается мне папа, выглядывая из-за маминой спины. Глаза его смотрят будто бы сквозь меня, пронизывая полупустой коридор, упирающийся в стену, увешанную картинами. — Это же потрясающе!       Что в этом потрясающего? Конечно, она умная. Кто-либо в ней вообще сомневался? А я… А я, пап? От обиды сводит все конечности, но я лишь выдыхаю. Спокойно. Он ведь не сказал ничего такого, правда? По крайней мере, ничего из того, что я не ожидала услышать. — Поздравляю, Лив, — улыбаюсь и протискиваюсь в кухню.       Что-то здесь не так. Слишком помещение отдаёт сталью и сыростью, слишком плывёт перед глазами, не позволяет на нём сфокусироваться. Будто бы тело, что стоит сейчас в центре кухни, не принадлежит мне, а все знакомые лица, сидящие за стеклянным столом, бликующим в свете люстры, мне незнакомы. — Ливи поедет в Каролину в августе! — смеётся мама от счастья. — Чудесно вышло!       Конечно, я могу понять их радость. Оливия, правда, прекрасная, и я люблю её всем своим дырявым сердцем. А я разве не такая? Да, я не гений, не вундеркинд, меня никогда не успокаивали книги, и математика мне даётся с большим трудом. Ну и что? У меня тоже есть таланты! Обратите внимание! Прошу вас, посмотрите на меня, на сцену! Хватит видеть лишь её!       Сестра болтает ногами, и её смеющееся лицо обращено ко мне. Но смех странный, будто бы кукольный или записанный на диктофон. Он расходится по кухне волной, заставляя меня вздрогнуть. На минуту сестра становится похожей на куклу, но наваждение тут же пропадает. Вот она, настоящая. Светлые волосы, собранные в аккуратный пучок, зелёные, как говорил Мэтт, травяные глаза. Худые плечи, слегка подрагивающие, и эти розоватые румяные щёки. Не кукла, не наваждение, а моя сестра.       Мы близнецы, одинаковые, точно две капли воды. У нас похожие голоса, одного цвета волосы. Лишь бирюзовая прядь пестреет на белокурой голове. У меня такой нет, устав школы запрещает. Сестра учится в Миолской академии, рае на земле для подобных ей гениев. В месте, от которого меня до сих пор тошнит. Лив говорит, что я зря злюсь и ворчу, что директор сменился, что там теперь хорошо и приятно. Но я не могу верить. Рана, нанесённая мне этим местом — всё ещё болезненный шрам, пусть и рубец, затянутый розовой кожей.       Но, конечно, я рада за сестру. Эта школа ей подходит. Первая во всей Викоренне, Академия готовит великих людей, светлое будущее этого мира. Только обидно, что из-за этого в нашей маленькой семейной иерархии она выше меня. Я лишь актриса, проклятый глупый ребёнок, запуганный и злобный. — Поздравляю, сестрёнка, — она улыбается мне и снова куда-то уплывает, я чувствую, как грамота в моих руках плавится, как свеча. — Я так жалею, что не смогла посмотреть отборочные! Но ты же мне всё расскажешь, да?       Она меня любит. Я знаю это настолько хорошо, насколько Оливия знает это же про мои чувства к ней. Мы всё же самые близкие существа на планете, рождённые из одной клетки, оповестившие мир о своём совместном пути. Но что-то в ней есть сейчас невыносимое. Или во мне. Я будто бы закричу сейчас, что всё вокруг подделка, будто бы земля вот-вот уйдёт из-под ног.       Убегаю в комнату, грамота превращается в прах. Или я забываю её на кухне? Кружится голова. Падаю на кровать, в свои мягкие подушки.       Меня зовут Мирель. Это имя, в переводе с древнелэндонского означает «обожаемая». Ироничное имя для такой серой мыши, ходячей посредственности. Я в моём нынешнем коллективе вроде призрака. Меня не гнобят и не обижают. Даже говорят со мной, и я чувствую, не потому, что надо. Просто всё не то. Будто бы я — под огромным вакуумным колпаком, блокирующим звуки, и кричи — не кричи, никто не услышит. К подобному быстро привыкаешь. Вот и я — привыкла. Привыкла, что людям на меня всё равно. Привыкла, что Оливия со своей одаренностью оттягивает все внимание, и вокруг нашей семьи лишь и слышны охи-вздохи, какой у семьи Савэйрин талантливый ребёнок. Привыкла сидеть в школе на переменах в компании книги, идти домой в наушниках, гулять по городу в обнимку с воспоминаниями.       После того, как я трусливо сбежала от последнего близкого друга, мне вполне хватало семьи и немного — друзей сестры, иногда приезжающих на каникулы. Но в последнее время и здесь неладно. Всё реже я слышу своё имя из уст матери, и всё чаще похвала струится в адрес сестры быстрой рекою. Как бы я ни старалась, никто меня не видит. Я — пустое место. Точка, просто точка, никому не нужная и не интересная.       Хотя, честно, я сама не могу придумать, за что же меня можно любить.       Из кухни послышался звонкий, точно колокольчик, смех сестры, опять переходящий в механический, диктофонный. Она притворялась, что ей есть дело до меня. Я ушла, а Лив даже не вспомнила об этом. Интересно, слушали ли меня родители, если бы Оливии не было… Вот бы она умерла! Нет, вот бы её не было никогда! Вот бы её украли во младенчестве! Хочу быть единственным ребёнком в семье! Тогда им никуда от меня не деться! Тогда они обнимут меня, и… и…       Испугавшись своих мыслей, я разревелась, уткнувшись головой в подушку, чтобы никто не видел и не слышал. Как я могла о таком подумать?.. Я ведь люблю её. Каждой клеткой тела люблю! Просто…       Кровать куда-то падает, и я вместе с ней. Всё вокруг изгибается, перемешивается. В ушах звенят миллионы голосов. Смех сестры. Плач матери. Похоронный колокол.       Когда я открыла глаза, большие настенные часы напротив моей огромной кровати, показывали половину третьего. Я попыталась вспомнить сон. Бедная моя голова вновь исказила воспоминания того ужасного дня, когда я допустила столь мерзкую мысль, за которую сейчас должна гнить в тюремных подвалах, а не спать на мягкой пуховой перине. Всё вокруг сны делают холодными, даже мою дружную, близкую семью, безучастные кукольные лики мешаются с моими глупыми, детскими мыслями, и я ломаюсь, ломаюсь в миллионный раз, как деревянная палочка под колёсами велосипеда. Я даже слышу треск.       За те несколько дней, что прошли с тех пор, произошло нечто ужасное. С ней. Не со мной.       Сажусь на кровати, дрожащими руками беру телефон в ладони, зажимаю его там, почти со всей силы. Открываю маленькое сохранённое видео. Камеры наблюдения. Полицейский участок. Смотрю снова и снова — вот она в своей весенней курточке выходит на лёд, вот её нога скользит по мартовской холодной гололедице, и она сливается с подъезжающим грузовиком, пока тот отчаянно тормозит. Я должна плакать, но глаза у меня стеклянные. Кровь мешается с вешней водой. Видео кончается. Я смотрю его ещё раз, не на ноги, а на лицо сестры. Этого почти не видно, но лишь на секунду, она глядит в глаза камере. И улыбается. Облегчённо и виновато.       Моя сестра умерла. Пошла в магазин через дорогу от парка, в пекарню за нашими любимыми булками с карамелью, пошла и не вернулась. Поскользнулась и вылетела на дорогу на красный свет. Говорят, она была ещё живая, там, в карете скорой помощи, пока я сидела в оцепенении у лужи крови под гомон толпы. Но я с ней больше не говорила. И никогда не поговорю.       Я проклинаю эту глупую планету, что посмеялась моим детским крикам «лучше бы она умерла» в лицо. Я злюсь на роковой случай, на себя, на водителя, злюсь, но это ничего не изменит. В итоге, я одинока. Если бы тогда за булками пошла не она, всё бы обошлось. Если бы мы пошли вместе, Оливия сейчас была бы жива. Она не должна была умереть. Она умерла из-за меня.       «Богиня всегда забирает лучших людей,» — говорит мама уже который раз, но я думаю, она сама в это слабо верит. Богиня никого не забирает. Она наблюдает. Я не знаю и не помню, кто это сказал, но разве это важно?       Меня зовут Мирель, мне четырнадцать лет, и недавно я потеряла самое дорогое. Оливию похоронили во вторник, тогда на улице шёл снег, но, прикасаясь к земле, сразу таял. Снежинки падали и на меня. Они становились ледяной водой и стекали по щекам, смешиваясь со слезами. Я кусала внутреннюю сторону щеки, чтобы сдерживать рыдания, и люди осуждающе косились на меня. Они ожидали истерики. Они решили, что я эгоистка. А может, так и есть? Может быть, я никого и не люблю, лишь жалею себя. Маленькую четырнадцатилетнюю Мирель, которую оставили совсем одну…       Но сейчас я могу поплакать, не скрываясь. Родители спят крепко, их даже ядерным взрывом не разбудишь. Или рыдают в своих комнатах. Горе каждый переживает по-своему. По щекам потекли горячие слёзы, на кончике языка растаял вкус металла от прокушенной щеки. Заглушив свой громкий крик подушками, я ощутила себя маленькой, глупой и дырявой, как решето.       И всё же, как жаль, что нельзя теперь узнать — отчего она улыбалась в те ужаснейшие секунды?