Последний родственник майора Грома

      — Игорь-Игорь-Игорь-Игорь! — журналистская гроза криминального Санкт-Петербурга Юлия Пчёлкина вмиг теряет свою пафосность и превращается в обычную девчонку, которая прыгает по крыше, смешно морщит носик и вообще вся такая... девчачья. Игорь невольно любуется, но его ответ неизменен:       — Юль, сама сходи, — повторяет он снова, прежде чем впиться зубами в ароматную и ещё тёплую шаверму. — Я не опиффущь.       Юля сворачивает цирк с прыжками и меняет тактику:       — Гром! — властно припечатывает она, разве что ногой не топнув. — Мы встречаемся, или где?!       — Работы много, — властная Юля Пчёлкина ему тоже нравится, но это не значит, что её ход сработает.       Его попытка тоже проваливается:       — Ты сам говорил, что у вас сейчас мёртвый сезон, мол, холодно, преступность в спячке, — она сдаётся и присаживается рядом, откидывается спиной на трубу. — В чём дело? — уже тише спрашивает она.       Гром зябко ведёт плечами, и дело вовсе не в том, что на дворе январь, они торчат на крыше совершенно не в зимних куртках и вообще живут в Питере.       — Не хочу... ну, понимаешь... — он смотрит на стремительно холодеющую шаверму, лишь бы скрыть смущение на лице, ведь не пристало майору полиции кисейную барышню изображать, — физией светить. Стесняюсь я всей этой публичности, — последнее он уже едва разборчиво бормочет себе под нос.       Юля, для которой публичность — это ежедневная рутина, честно старается не смеяться. Она всегда чувствовала себя легко в медиа, в интернете, на улицах и на светских мероприятиях, потому журналистику и выбрала, но Гром... Грома, такого беззащитного сейчас, каким она прежде видела его всего раз или два, хотелось защитить, и самое малое, что она могла сделать — помогать на интервью, скрывать от любопытных глаз и натаскивать на каверзные вопросы.       Только это не означало, что они с молчаливого единодушия станут затворниками, пока шумиха не уляжется.       — Кепку сними, тогда никто не узнает, — всё-таки не удерживается девушка от шутки. — Игорь, мы идём в кино, и это не обсуждается, — она поднимается и идёт к чердаку. — Выпол-нять!       Гром вздыхает, но всё же плетётся следом, на ходу дожёвывая шаву. Всё-таки Юля права, он в кино тыщу лет не был, пора это исправлять.       — На что хоть идём?       — «Бременские музыканты».       — Которые мультик?       — Которые кино. Ты совсем за трейлерами не следишь?       Игорю лень напоминать, что у него даже телефон до сих пор кнопочный. Не следит и не следит, подумаешь, преступление века.       Он лишь вздыхает: одно только название навевает воспоминания из детства. Не те, где они с отцом в непростых девяностых мечтали об искоренении преступности и месяцами копили на стиралку, стирая грязные носки руками в тазике, нет — гораздо раньше.       Когда их, Громов, ещё было много. Когда, нахлобучив панамки и перевязав мамиными газовыми платками глаза, они с Максом прыгали по дивану и креслам, выкрикивая «Мы р-р-раз-бо-бо-бо-бойники, разбойники, разбойники!», вторя песням из телевизора с подключённым к нему полудохлым видаком. Вместо оружия — палки из обструганных веток, вместо врагов — подушки и жалующиеся на осыпающуюся штукатурку соседи снизу, а впереди — только дружба и приключения.       Подом видак умер без возможности восстановления, родители — развелись. Со всеми вытекающими. У Игоря остались лишь воспоминания, пробуждающиеся каждый раз, как он снова слышит распевы первых советских хиппи.       Сеанс будет долгим.       Создатели фильма будто заранее знали о предвзятости Грома: всё, абсолютно всё в этом фильме точно нарочно пытается Игоря добить. И песни, и детские воспоминания, и воспоминания о матери, которые он вообще похоронил ещё глубже, чем Макса несколько лет назад. Если Разумовский когда-нибудь сбежит и захочет устроить настоящую пытку, ему не придётся долго искать способ.       Гром натягивает кепку почти на глаза, складывает руки на груди и угрюмо сползает поглубже в кресло. Юля обидится, если решит, что он заснул, но правда в том, что под такое заснуть точно не удастся. Да и Юле фильм, похоже, нравится — смотрит, не отрывается.       — Эй, луч солнца золотого, хе-хе! — слышится с экрана, и Юля пихает Игоря в бок:       — Смотри, смотри, как на тебя похож! — восторженно шепчет она.       — Да, есть тут один актёришка, — бормочет Гром, по-прежнему мало обращая внимания на сюжет. Актёришка действительно есть, какой-то кучеряшка с Калининграда: попадались умники, которые сравнивали. Ещё и кудри советовали отпустить, мол, к лицу, видишь же.       Как назло, волосы у Игоря даже курчавились, если долго не стригся. С одуванчиком-Шустовым не сравнить, конечно...       Из невесёлых мыслей Игоря выдёргивают грохот и резкая фраза:       — Вы кто такие?! — звучащая с экрана.       Он аж подпрыгивает и сдвигает кепку на затылок, чтобы не мешала. На местах позади недовольно ворчат.       Игорю плевать, на всё плевать, кроме происходящего на экране, ведь голос, этот голос принадлежит не актёришке-калининградцу.       Это голос его брата.       — Игорь, ты чего? — взволнованно шепчет Юля, на что Гром только отмахивается, жадно разглядывая взрослого Трубадура.       Он сходит с ума, он абсолютно точно сходит с ума, видать, его Разумовский поцарапал и заразил, пока дрались, потому что Игорь видит, слышит и нутром чует Шустова. Не кого-то на него похожего, а именно его, своего близнеца, ту ниточку между ними, которую он не ценил, пока она не оборвалась навсегда.       И с каждой минутой всё больше в этом убеждается.       Последним гвоздём в гробу Громова самообладания становится концерт на главной площади Бремена.       — Мне нужен хозяин, тоска одному-у-у! — трогательно выводит пёс, сидящий за барабанами.       — Хочу я жизнь в доме, тепло и ую-ю-ют! — с тоской в голосе подхватывает кошка.       И, наконец, когда Трубадур заводит свою звонкую партию:       — Хотел бы вернуться в родные края! Остались ведь там мои брат и друзья! — Игорь просто не выдерживает.       Вскакивает и вылетает из зала с такой скоростью, будто за ним гонится сотня разъярённых фанатов «Спартака» на матче против «Динамо».