Одно сердце на троих

                           Тэхён податлив, откровенно соблазнителен и уязвим.       Разморенный, полуобнажённый, доверчиво льнущий.       В искусно уложенном, уютно свитом гнёздышке.       Совершенно один.       Он мычит — невнятно, жалобно, — стонет капризно, плачет от неприятного, доводящего до исступления ощущения. Тугое колечко мышц слишком узкое, горячее, трепетно пульсирует, резко и непроизвольно сокращается, выталкивая обильную порцию липкой, пахучей смазки, и сжимается в пустоту. Как же быть? Отсутствие чувства наполненности, распирающего давления внутри и лёгкого жжения заставляет отчаянно скулить, терзать клыками нижнюю губу и заламывать к переносице брови. Потому что невыносимо. Чертовски невыносимо. Омега слабо извивается, неустанно ёрзает и всё сильнее выгибается дугой, будто от приносящей наслаждение сладостной боли. И наслаждение это — острое, мучительное, извращённое. Именно о таком сексе грезит Тэхён — изнурённый, воздержанием утомлённый и плотским голодом съедаемый. Он не вылезает из мягкой, скомканной руками постели, с головой зарываясь в тёплое одеяльце. Старается закутаться как можно плотнее, укрывшись от целого мира в своём — безопасном и нерушимом.       Шальные раскосые глаза, растрёпанная макушка и непослушно выбивающаяся тёмная прядь, придающая Тэхёну более невинный, трогательный вид.       Совершенный.       Он робко выглядывает наружу только для того, чтобы увидеть желанного, всем сердцем любимого, дорогого ему человека.       Но рядом никого нет.       Малыша Тэхён-и оберегать бы сейчас, боготворить, обожать и баловать, но…       Почему все его бросили?       Чонхён — внизу, на первом этаже. Слышны его размеренные, лёгкие шаги; чувствуется его присутствие — присутствие близкого человека; ощущается цветочный, не подавляющий, нежный аромат. Альфа полностью отдаёт себя работе, всецело погружаясь в неё; днями напролёт проводит наедине с важной для него скульптурой, относясь к будущему произведению искусства будто к живому творению. К объекту обожания, к предмету страсти. С трепетом, кропотливо и скрупулёзно. Оттого Тэхён неистово ревнует.       А Чонгук…       Его нет. Он не появляется на пороге дома, отсутствует вторую неделю, если не больше. А недели кажутся досадно затянувшимися, долгими, тягучими. Немыслимо. Тэхён нуждающееся рокочет, хмурит брови, трётся носом о подушку и прячется в многочисленных рубашках Чонхёна, беззастенчиво утащенных из чужого шкафа. Дверцы настежь распахнуты, вешалки повалены на пол — Тэхён устроил беспорядок, оставил всё как есть. Что, если не бунт неуёмной, мающейся души? Волнение тоскующего сердца? А не просто омежьи шалости, замашки? Тэхён полной грудью вдыхает дивный аромат цветущего жасмина, тонким шлейфом заполняющего лёгкие, и лениво двигает бёдрами, блаженно жмурясь.       Только вот…       Мало.       Слишком мало.       Настолько, что глаза предательски наливаются влагой.       Всё это не заменит тепло родного тела, чувственные ласки и большие горячие ладони.       А неизвестность выводит из терпения, тяготит, нервирует. На фоне пережитого стресса ещё и предтечный период как назло затянулся.       Задержка.       Бушующие гормоны.       Глупые, капризные просьбы.       И вместе с тем — частые истерики, горький плач, вспышки агрессии: Тэхён ломает всю хрустальную посуду, отказывается есть, пить, спать порознь, вступая в противостояние с Чонхёном, называя его самым худшим врагом из всех существующих. А после — жалеет о выпаленном сгоряча, выпрашивая слёзно о прощении, ластится, жмётся к крепкой груди, припадая к губам за опьяняющим, словно опиум, поцелуем, и медленно погибает, растворяясь в экстазе. Удовольствие — кратковременное, эйфория — скоротечная, а зависимость — растущая, пагубная. Жажда наступает вновь. Не насытиться ни губами, ни руками, ни телом. Божественное проклятие. И Тэхён скалится, больно кусается, по-животному рычит, бьёт. Некрасиво ругается. Выскальзывая из объятий, сбегает из дома босиком.       Не каждый вытерпит такое.       Но Чонхён — не «каждый» и Чонхён — не «все». Он справляется, и справляется умело, мастерски, сводя лишённые смысла, пустые конфликты на нет.       Присаживаясь на одно колено и принимаясь без всякого возражения собирать с пола разбросанные повсюду вещи, Скульптор краем глаза замечает балдеющего позади Тэхёна, прячущегося в самодельном защитном коконе, будто в шёлковом убежище готовящейся распахнуть крылья бабочки. И бабочка эта — избалованный, рокочущий омега, скрывающий зардевшие щёки и лихорадочно поблёскивающие, широко распахнутые раскосые глаза. Он — в самом центре огромного пахучего гнезда, сверху донизу обложенного ношенными рубашками, без спроса украденными и зажатыми между бёдер. Его открытое непослушание — словно акт неповиновения; упрямство, непокладистость — вызов. Все его сумасбродные выходки могут обернуться против него самого. Но Тэхёну, очевидно, плевать. Он продолжает беззастенчиво и нагло выпячивать округлые ягодицы кверху, потираться о вещи истекающим естественной смазкой членом и недовольно фыркать, рычать, оскаливаться. Поскольку слабая имитация межбедренного секса не приносит необходимого удовлетворения.       А запах вишнёвой карамели всё усиливается, густеет, заползая в носовые пазухи Чонхёна сладковатым, вязким дурманом. Мысли альфы путаются, уносятся куда-то далеко, за пределы реального — тело против воли заливает первобытная необходимость взять своё. Ещё немного и альфу окончательно накроет. Инстинкты, побуждающие сомкнуть заострённые клыки на шее, нашёптывают, что нет ничего более правильного, чем повязать любимого омегу и наполнить его своим семенем до отказа. Многократно, без остановки, снова и снова. Чтобы его пара вынесла и родила для него здоровых, чудесных малышей, чтобы целиком и полностью принадлежала ему — Чонхёну — и впитала в себя его естественный аромат. Но вместо обжигающего плотского влечения и неистребимого желания обладать, внутри разливается нечто иное. Совсем другое чувство. Оно более сильное, яркое, горячее, подгоняющее отдавать всего себя и дарить нежную ласку, заботу и… любовь. Альфе и не нужно видеть Тэхёна и наблюдать за его бесстыдными телодвижениями, чтобы удостовериться в очевидном: его омега — разбитый, покрытый лёгкой испариной, откровенно напрашивающийся на ласки. Покорный и на всё согласный.       Изумительный.       Чонхён аккуратно присаживается рядом, к примятому гнёздышку, стараясь не разрушить идеальное убежище. Убирает края сбитого одеяла, скрывающего невозможно красивые чёрные глаза и покрывающиеся рваным румянцем щёки. Хрипло усмехается, как только встречается своим взглядом, томным, выразительным и слишком красноречивым, с омежьим — рассеянным и затуманенным — и любуются пылающим жаром лицом и вьющимися влажными прядями, прилипшими к вспотевшему лбу. Не притрагивается, сдерживается, ограничивает себя в действиях, потому что пообещал ни столько Чонгуку, сколько себе — дождаться. И уже после — приступить к делу.       А дело — завлекающее, распаляющее, волнующее.       Скульптор улыбается собственным мыслям и в красках представляет, как лижет ярёмную венку, любовно зацеловывает ритмично бьющуюся жилку рядом с запаховой железой и зарывается лицом в волосы, вдыхая божественный аромат. Массирует округлые бёдра, разминает их и мягко сжимает руками, широко раздвигая ноги и пристраиваясь собственным изнывающим от возбуждения пахом к чужому, приятно пахнущему природными выделениями. Пальцами касается милой ямочки над копчиком, слегка надавливает на неё и опускается чуть ниже, наблюдая за тем, как изнеженный, истосковавшийся по ласке омега тяжело и рвано дышит, стонет в унисон и запрокидывает голову назад, открывая вид на манящую, покрытую потом шею и полураскрытый, припухший от поцелуев рот с блестящей тонкой нитью слюны, заманчиво стекающей по аккуратному подбородку.       Нет.       Так нельзя.       Чонхён отвлекает себя, унимает живущую внутри звериную сущность и её яростные, резкие порывы, от которых двоим может стать только хуже. Заглядывает Тэхёну прямо в сияющие, раскосые глаза, цепляя указательным пальцем завивающуюся от влаги чёрную прядь, и мысленно оставляет лёгкий поцелуй на взмокшем лбу. А Тэхён участливо смотрит в ответ, понемногу расслабляется, ощущая себя в надёжных, сильных руках. В безопасности.       Черта не пересечена.       Первый этап успешно пройден.       — Как ты, карамелька? — вкрадчиво шепчет Скульптор, почти не моргая, будто заворожённый, околдованный, не в силах оторвать взгляд от слезящихся, подёрнутых поволокой глаз и искусанных распухших губ.       — Плохо… — Тэхён весь подбирается, жалобно хмыкая. — Без тебя и Чонгука — очень плохо. Как долго протянется моё воздержание? Ты будто наказываешь меня за что-то.       А, может быть, только себя.       — Потерпи ещё немного, Тае. Я не наказываю тебя ни за что. Чонгуку нужно решить кое-какие неотложные дела касаемо клуба. И меня, в том числе. А как только он окончательно всё уладит — сразу же вернётся. Примчится к тебе. К нам. Я сам его жду не дождусь.       — Я так больше не могу, Хён. Обо мне, должно быть, волнуются… — Тэхён неуклюже приподнимается на локтях и так же неуклюже плюхается обратно на подушки, терпя поражение. — Мне, наверное, нужно позвонить, сказать, что со мной всё хорошо, что беспокоиться не о чем.       — Не думай ни о чём, карамелька, — заверяет Чонхён. — Я поговорил с твоим папой, приободрил его, убедил, что переживать о тебе — напрасная затея. Его сын — в надёжном месте, в полном порядке. А верить россказням соседей и всяким слухам — просто бессмысленно. Они только вводят в заблуждение.       — А как же… Чимин? — Тэхён сокрушённо скулит, тяжело и нервно сглатывая. — Он решит, что я позабыл о нём…       — Нет, он так не подумает, — успокаивает альфа. — Чимин сейчас выхаживает Бармена, проявляет заботу, залечивает его телесные ушибы и ссадины, а Бармен, в ответ, заживляет душевные раны Чимина. Думать о них нужно в последнюю очередь.       — Ты обнадёживаешь меня, Хён. Хитришь, но так искусно и так красиво, что хочется верить.       — Так ты не веришь.       — Верю. Я верю. И хочу слушать тебя и слушать, не прерываясь ни на что.       — Тогда о чём ты ещё хочешь, чтобы я поведал тебе, Тае?       — Нет, — с судорожным придыханием выдает Тэхён, чувствуя, как мышцы паха непроизвольно напрягаются. — Достаточно разговоров. Сейчас я больше всего желаю тебя. Твоё тело. Твои упоительные поцелуи и прикосновения. Пожалуйста, Хён. Совсем немного, совсем чуть-чуть. Усмири мой голод, утоли мою жажду. О большем не прошу.       Тэхён покрывается мурашками до самого затылка, ощущая новую волну сладкого жара, тягучим желанием разливающегося внизу живота, и теряется под сосредоточенным изучающим взглядом Скульптора, податливо раздвигая ватные ноги, подзывая мужчину к себе. Кажется, что возбуждение ещё никогда не причиняло настолько нестерпимую, ноющую и одновременно приятную боль. Будто впервые. Альфа нависает над оробевшим омегой нерушимой стеной, подносит огромную ладонь к пунцовой щеке и… останавливается. Замедляет действие, кажущееся необдуманным, опрометчивым. Противоестественным. Почему? Скульптор, сам того не зная, уязвляет самолюбие Тэхёна. Проезжается по ней на всех скоростях — нещадно и бесчеловечно. «Меня не хотят», — так думается болеющему омеге. Он сердито поджимает алые губы, грозно шипит и… ничего не понимает. Готовится огрызнуться, вспылить, накинуться на Чонхёна и до крови прокусить его чувственный рот, но вдруг опоминается, встречаясь с пронизывающе холодными синими глазами своими — заискивающими чёрными.                            Тьма.       И ничего кроме.       Возможно, именно та, о которой говорил старший Чон Чонгук.       Чонхёна ничего не останавливало, когда дуло револьвера было наставлено прямо в грудь, точно в цель. Чонхён не мешкал и не мучился угрызениями совести, когда большой палец коснулся спускового крючка. Чонхён ничего не чувствовал, когда воочию видел мёртвого брата с распахнутыми стеклянными глазами, невидяще смотрящими куда-то наверх. И сейчас ни о чём не сожалеет, что поистине страшно. Потому что такова настоящая сущность Скульптора — хладнокровная, расчётливая, жестокая. Способная оттолкнуть Тэхёна; заставить его испытать отвращение, ужас, страх, и возненавидеть. Раз и навсегда. Ведь внутренне, как оказалось, Чонхён куда больше напоминает старшего Чон Чонгука, чем младший — младший лишь старался быть похожим на него. А Чонхён — нет. Ему не нужно было подстраиваться, вживаться в роль, меняться, чтобы соответствовать ожиданиям родного отца, так и не возлюбившего его.       — Хён, — мягко и бархатно шепчет омега, накрывая своей изящной ладонью чужую крепкую. — Я тебя не боюсь. Нисколько. Я принимаю не только твой свет, но и твою тьму.       Потому что в этой тьме есть что-то неправильное, первозданное, таинственное, дикое и очень нужное.       — Надеюсь, ты понимаешь, о чём говоришь. Я такой, какой есть.       — Какой?       — Я не тот Чонхён, к которому ты привык, Тае. Которого я тебе показал. Зло зародилось вместе со мной, зло живёт во мне до сих пор. Ты видел его собственными глазами. Подобное не позабыть.       — Ты не опасен и вовсе не безжалостен, как ты думаешь, Хён.       — Ты уверен, Тае?       — Уверен. Потому что, если бы не эта тьма в тебе, высвободившаяся наружу в ту роковую ночь, меня бы с тобой сейчас не было. И вот тогда бы ты почувствовал всё. Абсолютно всё. А порой лучше ничего не чувствовать.       Тэхён ласково поглаживает мужские пальцы с нанизанными на них серебряными кольцами; прижимается румяной щекой к сильной руке, придерживая её двумя ладошками, и робко поглядывает на Чонхёна сквозь опущенные густые ресницы в надежде получить разрешение поднести горячую ладонь к прохладным губам и поцеловать её тыльную сторону.       — Тебе нужно поесть. Набраться сил и восстановиться, — сдержанно отвечает Скульптор, будто выученную назубок отговорку, заставляя себя убрать руку и отойти от неприятной темы. — Как насчёт жареного тофу с лапшой и овощами?       — Да, я не против.       — Тогда сейчас же принесу и накормлю тебя, — Чонхён поднимается на ноги и, не говоря ни слова, покидает комнату, вынужденно оставляя Тэхёна наедине с собой — раздражённым, неудовлетворённым и… не получившим откровенного признания о гложущем изнутри.       До поры до времени.       До наступления поздней ночи.       Беззвёздное, сумрачное небо снаружи — чёрное, необъятное, давящее, будто густая вязкая смола, рассеивающаяся лишь бликами лунного света, слабо освещающего двор и погружённый во тьму первый этаж. Тихо и незаметно спустившись вниз, Тэхён не сразу различает силуэт хозяина особняка, без разрешения двинувшись в сторону мастерской. Он — в рубашке Чонхёна, в одних пижамных шортиках, без нижнего белья. Как легкомысленно и неосторожно. В этом весь чертёнок — взбалмошный, своенравный. Частенько не слушающийся. И вместе с тем — самая прекрасная роза в личных садах Скульптора — роскошная, красивая; чайно-гибридная белая с красными пятнышками на лепестках, будто окровавленная. Дивный сон, фантазия, мечта и мерцающий солнечный свет в помрачневшем мире Скульптора.       — Ты снова босиком. Непокорный.       Чарующий басовитый голос зажёг свечи в тусклой обители, наполнил спящее царство золотистым сиянием и согревающим изнутри теплом, чтобы Тэхён наконец развернулся, встретившись с пронзающими холодом зоркими глазами, и услышал у себя в голове: «Я тебя ждал. Я так сильно тебя ждал, Тае».       «Даже когда прогоняю тебя прочь, чтобы не коснуться руками убийцы и не позволить себе большего. Даже когда повышаю на тебя голос и обижаю своей отстранённостью и безразличием — поддельной и фальшивой. Даже когда держу тебя в своих объятиях и пытаюсь усмирить твой пыл, на что взамен получаю пощёчины, размашистые удары в грудь и болезненные укусы, протыкающие мою кожу в кровь. Я жду тебя, Тае. И всегда буду ждать, даже если ты меня возненавидишь».       Чонхён пригласительным жестом указывает на место рядом с собой, на пустующую сторону незанятой постели, сердито посматривая на босые ноги — скованные, мёрзнущие, в тепле совсем не бережённые. Он наспех сбивает подушки, поправляя их и недовольно цокая. Берёт запасное одеяло, лежащее поблизости, успевая вынуть из тумбочки белые, чистые, постиранные носочки. И тянет сонно зевающего, потягивающегося Тэхёна к себе — за располневшие бёдра, касаясь их собственными — покатыми и твёрдыми. Компрометирующая поза. Альфа отводит взгляд, не произнося ни слова. Молча дотрагивается голых ступней и скрывает их плотной тканью, укладывая покорно льнущего омегу подле себя. Сегодня он разрешил омеге достаточно многое; сегодня он подпустил омегу ближе дозволенного. А это неправильно. Совсем неправильно. Не по причине того, что Чонхён может сорваться и взять Тэхёна с силой: альфа уравновешенный, тактичный, владеющий завидной выдержкой и сохраняющий самообладание. Не страдающий тягой к насилию и принуждению. А потому, что совершил настоящее преступление — забрал жизнь у человека. И неважно, каким был этот человек. Убийство есть убийство.       — О чём ты сейчас думаешь? — нерасторопно переворачиваясь, спрашивает Тэхён, поудобнее устраиваясь на боку.       — О тебе, любовь моя, — вкрадчиво шепчет Скульптор, едва заметно улыбаясь. — О ком же мне ещё думать?       — Знаешь, — омега кладёт сложенные вместе ладошки под щёку, — мы ведь можем просто полежать в тишине — не обязательно о чём-то говорить. Но только вместе. Хотя бы на одну ночь. Не раздельно, находясь каждый в своей комнате, будто в темнице. Ещё и в полном одиночестве. Согласен со мной, Хён?       — Вполне, — спокойно отвечает Скульптор. — При условии, если ты не станешь непристойно благоухать.       — Тебя волнует только это? — не думая о последствиях, Тэхён берётся открыто флиртовать, заигрывать, чтобы хоть как-то отвлечь Чонхёна от дурных, тревожных мыслей, написанных прямо на лице. — И что же ты предпримешь, если я начну нагло приставать?       — На этот раз не отпущу, Тае.       — Значит, сорвёшься?       — Значит, возьму то, что принадлежит мне.       — Так хочется понять тебя и узнать ещё лучше, ближе… Чтобы стать полезным тебе. Помочь в себе разобраться и не бояться раскрыть мне свою душу. Ведь только так нам обоим станет легче.       — В таком случае, ты откроешь много нового обо мне, Тае.       Очень плохого, неприглядного и гадкого.       Прости, Тае.       Прости, что не оправдал твои ожидания.       От ласковой интонации бархатистого голоса с лёгкой хрипотцой жаркий румянец расползается по всему лицу, как и трепетное волнение в груди, где суматошно колотится пылкое сердце, как и сумасшедшее желание, разливающееся внизу живота обжигающей волной. Воздух накаляется, пропитывается жасмином и вишней, и отчётливо заметно, насколько Чонхёну тяжело даётся не терять самоконтроль и сохранять ясность ума. Он на взводе. Глаза не соврут. Глубокие, бездонные. Сколько всего загадочного и неизведанного таится в их обладателе — таинственном и непредсказуемом. И взвинчен он не из-за возбуждения, не из-за запрета физического контакта, а из-за поступка, сделанного ради Чонгука и Тэхёна, чтобы заставить их… возгордиться им? Превознести, возвысить? Бред. Какой же бессвязный, вопиющий бред. От примитивного страха, Чонхёну прежде незнакомого, жуть и холод клокочут в горле. От опасения быть отвергнутым вновь. Как же противно от самого себя. Годы идут, а ничего не меняется. Безразлично, что теперь думают другие, но не безразлично, что будет твориться в голове у Тэхёна, облагородившего идеальный образ неидеального Скульптора.       — Чонхён, — Тэхён пододвигается ближе, умоляюще заглядывая в родные, синие глаза. — Я знаю, что ты не желаешь говорить о том, что тебя волнует, мучает, но прошу — не вздумай даже сомневаться во мне и моих чувствах к тебе. Они неизменны. Ничто не в силах заставить меня отстраниться от тебя или вовсе отказаться. Такое же просто невозможно, понимаешь? Абсурдно. Я нуждаюсь в человеке, что будет беречь меня, и этот человек — ты, Чонхён. Ты, любимый. Я всегда готов выслушать и поддержать. Только об одном прошу — целуй меня, ласкай, касайся так же, как ты делал это прежде. Не нужно спрашивать разрешения или корить себя за что-то. Слышишь? Я полюбил тебя и люблю таким, какой ты есть, Хён. А ты — невероятный, удивительный мужчина; хороший человек. Не послышалось — хороший. Для меня ты — безупречный альфа.       — Это именно то, что я хотел сейчас.       — Что же?       — Ложь. Твоя ложь — самая лучшая, прекрасная, что мне довелось слышать в своей жизни. Спасибо Всевышнему за тебя. Спасибо за надежду, свет и любовь, посланную мне в грешные руки, — Скульптор раскрывает объятия и позволяет Тэхёну без раздумий и каких-либо сомнений броситься к нему и уткнуться носом прямо в шею, прижавшись всем своим телом — разомлевшим и распалённым — к крепкому и сильному.       — Не отпускай меня, Хён, — Тэхён судорожно вцепляется в широкие плечи альфы. — Ни за что и никогда.       — Обещаю, — клянётся Чонхён, накрывая послушное, не сопротивляющееся тело собой. — Всё будет хорошо. И будь я проклят, если не сдержу своё слово.

***

      В важный для Чонхёна день — день персональной выставки скульптур, посвящённой молодому талантливому художнику, скрывающему личность в чёрно-белой маске и называющему себя просто и незавуалированно «Скульптор», Тэхён настаивает об обязательном присутствии, несмотря на не лучшее состояние. Узнай о происходящем в стенах огромного особняка, Чонгук остался бы крайне недовольным. Поскольку Чонхён прекратил сопротивление и согласился на маленькую, но рискованную авантюру: переодеть Тэхёна в собственные вещи, чтобы отгородить одиноких, ищущих пару альф насыщенным естественным ароматом. Затем — благополучно прибыть на место назначения, перед этим перенеся грузное тельце с примятого тёплого гнёздышка на заднее сидение автомобиля. А после — незаметно для всех присутствующих появиться на грандиозном мероприятии — в самом центре громкого события, — до конца вечера оставшись для ценителей искусства интригующей, неразрешимой загадкой. Похвально: звучит как идеальное преступление. На лицо гениального «творца» никто не узнает, а за отведённые полчаса успеется самое главное — впечатлить Тэхёна значимой работой, о которой тот даже не подозревает.       Путь до выставочного салона не составляет большого труда. Совсем скоро, потерянный и несколько взволнованный, Тэхён окажется в «золотой сердцевине» всем известной столичной галереи в окружении преданных поклонников творчества, тонких эстетов и беспристрастных критиков. Оттого и сердце бешено колотится в груди. Ладони потеют, во рту пересыхает. Ещё шаг — и Тэхён, в сопровождении самого «Скульптора», присоединится к толпе проникнутых высокой мыслью почитателей прекрасного. С одухотворёнными лицами, понимающими взглядами.       Тэхён не один из них, и это коробит.       Нужно собраться.       Глубокий вдох.       Шаг.       Яркий свет заливает белоснежные высокие стены, на которых висят заказные портреты знаменитого «Скульптора», прячущего лицо в двухцветной маске.       Тэхён крепче сжимает руку Чонхёна, смущённо озирается по сторонам и замечает завистливые взгляды утончённых, высокомерных омег: Чонхён для них — таинственный незнакомец, но незнакомец, безусловно, красивый, статный, с запоминающейся внешностью. Привлекающий особое внимание. Недосягаемый обольстивец, с которым хочется провести лучшие незабываемые ночи. Размечтались. Не желая потеряться среди торопливо снующих по галерее людей, Тэхён молча следует дальше, выслушивая восторженные вздохи и громкий полушёпот. Терзает себя догадками, думая, что восхищаются сейчас не столько работами именитого художника, сколько явившимся на мероприятие обаятельным гостем. Возможно, это была плохая идея — заявляться на выставку, — но стоять на месте, где-то в сторонке, как и сбегать отсюда, глупо.       Сосредоточенный взгляд Чонхёна устремлён не на кого-нибудь, а чётко на Тэхёна, задумчиво разглядывающего его совершенные работы — скульптурные композиции, вылепленные из глины, камня и воска. Но то ли дело лицо Тэхёна. Его профиль; его анфас. Изящный, видный, выразительный. Чонхён ловит себя на мысли, что на возлюбленного он готов смотреть хоть целую вечность. Изучать, любоваться, приходить в дикий восторг, словно влюблённый подросток. Длинные густые ресницы, ровная линия носа с родинкой на кончике, пухлые розовые губы. Их идеальное очертание, их мягкость, манящая чувственность и вкус — особенно вкус, от которого каждый раз перехватывает дыхание, будто в первый раз. Не многочисленные скульптуры, а именно одно лицо Тэхёна — настоящее загляденье. Сам Тэхён — исключительное произведение искусства. Природный аромат спелой вишни, карамельный цвет кожи, чернота непослушных, вьющихся прядей… Но, главное, глаза. Раскосые чёрные глаза — такие колдовские, пронизывающие, завораживающие, — точно зыбучие пески, в которых Чонхён, увязнув, только рад с головой утонуть. Больше всего — сейчас, когда любимая пара так искренне захвачена его творчеством.       У последней солидных размеров скульптуры, находящейся в глубине зала и скрытой под белоснежной тонкой материей, собралось немало любопытных интересующихся. Вблизи тайная фигура кажется более внушительной, величественной, чем можно было представить себе издалека. Огромное, высокое, почти достающее до самого потолка. Чонхён, безусловно, работал над ней вне мастерской, размещённой в холодных стенах двухэтажного дома. Значит, он солгал. Незначительная вторичная работа, над которой Скульптор трудился днями и ночами, не имела никакой связи с той, что предстала во всей красе перед обескураженным Тэхёном.       Тонкая материя красиво спадает сверху вниз.       Неожиданно для всех собравшихся гостей, в один голос выразивших своё удивление и шок.       Лицо Тэхёна мгновенно светлеет и оживляется при одном только взгляде на захватывающее дух, потрясающее изваяние.       — Боже… Чонхён…       Слов не находится.       Полуобнажённый, высокий, стройный юноша с распростёртыми необъятными крыльями, подобно белоснежным ангельским, неизгладимо впечатляет каждого присутствующего особым великолепием и величественностью. Его голова слегка опущена вниз, смотрит вправо, а ладони сложены вместе, будто в молитвенном жесте. Но молодой человек не обращается к Богу. Его руки скрывают две глубокие зияющие раны на груди. Те самые, понятные лишь Тэхёну. Понятные каждому омеге. И эти раны — чудовищные, жуткие, дарованные природой в качестве неотвратимого наказания — рождают собой два прорывающихся наружу гигантских крыла. Чонгук и Чонхён. Неправильные, грешные мужчины, вознёсшие невинного, правильного Тэхёна высоко к благословенным небесам, подальше от погрязшей в подлости и злобе земли. Ближе к первозданному, запретному раю. Глаза Тэхёна наполняются непрошенными слезами, и Чонхён, стоящий совсем рядом, замечает это.       И чем сильнее и мучительнее кровоточили ноющие незаживающие разрезы, тем больше становились два могучих, исполинских крыла.       — Да, Тае, — подойдя сзади, чуть ближе, полушёпотом произносит Скульптор, бережно касаясь ладонями подрагивающих плеч Тэхёна. — Именно такой я вижу нашу связь. Многие назовут её аморальной, постыдной и неправильной, но только нам троим всегда будет известно, что это вовсе не так. Что все вокруг нас всего лишь несчастные слепцы, запутавшиеся в собственных заблуждении и неведении. Но какое нам до них дело, не правда ли? Ведь нет ничего возвышеннее и светлее, чем наша с тобой любовь, Тае; нет ничего более чистого и священного, чем наша преданность друг другу, и не найти чувства в разы сильнее и неистовее, чем наша обоюдная страсть и влечение.       — Чонхён… — Тэхён стыдливо прячет разрумянившееся лицо в сгибе локтя. — Прости, я не знаю, что мне сказать. Это впервые, когда я не нахожу важных для тебя, значащих слов. Так ненавижу себя за это! Мне же нужно вести себя иначе, подобающе — быть собранным, сдерживать неуместные чувства. В конце концов, я должен тебя поддержать и адекватно выразить своё восхищение. А я? Погляди, что делаю я.       — Тише, Тае, тише. Не расстраивайся так, — Чонхён ободряюще улыбается, притягивая растрогавшегося Тэхёна к себе. — Меня не нужно расхваливать и воспевать — мы здесь не за этим. Я только показал тебе начало твоего нелёгкого пути. Нашего с тобой. История не окончена. Впереди нас ждёт столько захватывающего и удивительного, и всё это мне предстоит изобразить в своих будущих художествах. Ты же веришь мне, карамелька?       — Конечно. Конечно я тебе верю. Больше не спрашивай меня об этом. Обижаешь же!       — Как скажешь, Тае. Просто знай — твои эмоции и действия значимее любого доброго слова.       — Хён…       Тэхён решительно оборачивается. Протягивает руки, чтобы утонуть в успокаивающих объятиях Скульптора. Однако, его внимание привлекают подозрительно воркующие, симпатичные омеги, стоящие поодаль, за широкой спиной Чонхёна. Бывшие любовники, распознавшие личность «Скульптора»? Он бы не стал так рисковать. Они без зазрения совести, развязно и бесцеремонно разглядывают чужого альфу — замужнего мужчину — с ног до головы, прекрасно понимая и глазами своими видя, что незнакомец — случайный гость, явивший себя свету подобно сверкнувшей молнии среди ясного неба — не свободен. Занят Тэхёном. А эти стервы — наглые, пафосные суки — умудряются обсуждать стройное тело альфы, его выразительные синие глаза, его светлые волосы, сильные руки, аромат, парфюм и даже член, на который охотно запрыгнули бы. Только позволь. Да, звучит грубо. Их это совсем не волнует. Как и тот факт, что у Чонхёна есть возлюбленный. И не просто возлюбленный, а муж.       Тэхёну больше не хочется находиться здесь. Видеть кого-нибудь и слышать. Вернуться бы в своё безопасное, уединённое, мягкое гнёздышко, и всё тут. Послать бы всех далеко и надолго. А нельзя. В голове проносятся десятки вариантов того, как Тэхён расправляется с распущенными омегами, позарившимися на чужое, и внутри вязко плескается кипящая лава, обжигающее нутро жгучей ревностью и злостью. Кровь стучит в висках; щёки горят, покрываясь красными пятнами. Да, он разорвёт всех бывших на части, если потребуется. Тэхён чувствует, как медленно теряет контроль над собой — ещё немного, и он сорвётся. Окончательно. Поставит в неловкое положение не только себя, но и Чонхёна. «Ты предашь его», — твердит ясный ум. «У него есть кто-то на стороне; кто-то более аппетитный, манящий, приятный на вкус, чем ты, Тэхён-и», — говорит омега внутри. Беснующийся, настраивающий против, ставящий палки в колёса.       Дыхание учащается.       Сердце колотится в горле.       — Здесь присутствуют твои бывшие любовники, Хён?       Необдуманно.       Чонхён непонимающе заглядывает в любимые раскосые глаза, смотрит на разгневанное, искажённое обидой лицо и старается понять, в чём же он провинился. Когда успел? Что вообще произошло?       — Нет, — Скульптор пытается обнять и прижать к себе, но Тэхён отстраняется, смахивая родные руки со своего тела, будто чужие.       — Как же? — костяшки пальцев белеют от сжатых кулаков. — Среди них нет поклонников твоего творчества?       — Мне неизвестно, Тае.       — А что тебе известно?       — Только одно: будь они здесь, я бы с гордостью представил им тебя. Чётко дал бы понять, кем отныне занято моё сердце.       В глазах начинает рябить. В голове настойчиво гудит неприятное, болезненное «Он врёт тебе», хотя это вовсе не так. Омега с трудом сглатывает, пытаясь сморгнуть навязывающееся наваждение, отогнать его куда подальше, но вместо этого он растерянно смотрит куда-то перед собой, вслушиваясь в гулкий грохот перепуганного сердца. Не всматриваясь в расплывающиеся поблизости силуэты; на родное лицо напротив себя. Плохое предчувствие будоражит, не даёт покоя. И всё из-за затянувшейся задержки.       За всей этой странной картиной тихо и безмолвно наблюдают все присутствующие, не вмешиваясь и даже не перешёптываясь между собой.       — А оно мне зачем? — Тэхён перестаёт мыслить адекватно, здраво; в носу неприятно щипает, горло сдавливает ком. — С какой стати мне узнавать тех, кого ты трахал прежде? До меня?       Никем не нанесённая, беспричинная обида обжигает всё естество.       — Тае, — Чонхён делает паузу, выжидает и только потом идёт навстречу, оставаясь неизменно благодушным и невозмутимым. — Хочешь устроить скандал — я не против. У всех на виду? Пожалуйста. Только не отталкивай меня. Подойди.       — Я не хочу. Я зол на тебя!       — Понятно. И насколько же ты зол?       — Настолько, что… что…       — Чего ты хочешь, Тае?       — Я… — голос дрожит, — я хочу, чтобы все собравшиеся тут омеги знали и зарубили у себя на носу! Этот мужчина — мой! Этот альфа — мой! Вы слепые, а? Вы не видите, не чувствуете, что он принадлежит мне?! Только мне! Мои запах, слюна, смазка — в его коже. А в моей — его. Станете отрицать сей факт — вправлю в мозги. И если кто-нибудь ещё раз взглянет на него липким, масляным взглядом — за себя не ручаюсь. Выцарапаю глаза!       — Всё? — улыбаясь, спрашивает Скульптор.       — Не всё! Хочу всучить тебе пощёчину, Чонхён.       — Хорошо. Можешь ударить меня. Можешь бить сколько захочешь — останавливать не стану.       — То есть… — Тэхён приходит в замешательство. — То есть, ты даже не спросишь — зачем?       — А я знаю причину, по которой ты злишься на меня. Просто не хочу, чтобы все остальные услышали.       Тэхён озадаченно смотрит то вправо, то влево, встречая недоумённые шокированные взгляды. Ясное осознание того, насколько глупо и нелепо сейчас выглядел он со стороны, ещё не пришло. Когда омега внутри поутихнет, успокоится и сбавит обороты, придётся столкнуться с очевидным — Тэхён выставил себя полным дураком. Поддался влиянию внутреннего существа и слился с ним воедино. Прекрасно. Но Тэхён нисколько в этом не виноват. Ведь такова его природа. Такова его суть. Он нерешительно двигается вперёд, навстречу Чонхёну, и согласно кивает, требуя объяснения. Какого именно — сам не знает. И тогда Чонхён целует.       Неожиданно.       До слуха долетают изумлённые возгласы.       Тэхён замирает на месте, будто парализованный, напалмом облитый, оглушённый.       Ничего не соображает.       Не успевает даже прикрыть вмиг потяжелевшие веки.       Слышит лишь своё неуёмное, беспокойное сердце, забившееся будто дикое, сумасшедшее. Кажется, что рёбра вскоре треснут и бабочки прорвутся наружу. Чувствует на своих прохладных, давно нецелованных с жадностью губах — горячие, пылкие, желанные. Настолько неистовые, настолько властные, что становится трудно дышать. Тэхён болезненно хмурится, шумно выдыхает через нос, всхлипывает от несказанного удовольствия, разливающегося по венам медовым соком — густым и горячим, — и беспрекословно подчиняется, наклоняя голову так, чтобы углубить опьяняющий рассудок умопомрачительный поцелуй.       Жар приливает к щекам, ушам, шее.       В груди зарождается адское пламя.       Руки Чонхёна везде — за ними не поспеешь. Они сжимают румяное лицо, спускаясь ниже — к шее. Ещё ниже и — о боже — начинают исследовать мягкие округлые выпуклости, ласкать талию, жадно мять крупные бёдра. На них сейчас все смотрят. Кто-то с завистью, с неприкрытым возмущением; кто-то — со стойким желанием проделать со своим партнёром то же самое — зацеловать до беспамятства. Заласкать так, что забудется собственное имя. И потому дыхание напрочь сбивается. От всего сразу — от переполняющих эмоций, от трепетного волнения, от сильного желания заняться любовью прямо здесь и сейчас, на глазах всех посторонних.       Показать всем им, как по-настоящему хотят друг друга любящие сердца.       И за это будет совсем не стыдно.       А Чонхён горячо дышит в губы, нетерпимо кусает, словно в попытках пометить своё. Взор у него — расфокусированный, пьяный, безрассудный. Точь-в-точь как у Чонгука во время бурного соития. Альфа осоловелым взглядом смотрит на вишнёвый, порочно влажный, поблёскивающий от слюны приоткрытый рот, а омега будто нарочно облизывает губы, посасывает, буквально заставляя своего мужчину пасть перед ним на колени. Принять своё неминуемое поражение. И Чонхён принимает, покорно опускаясь и склоняя голову вниз. Он понимает, что ни один поцелуй, ни одно касание, как и искреннее признание в чувствах, не способно выразить всю полноту чувств. Тэхёна, урчащего прямо на ухо, хочется съесть. Разложить под собой, разнежить и просмаковать безупречный вкус пышущего зноем тела. Заново распробовать порочное, запретное лакомство, сладостью которой до полного забвения хочется упиться.       Посылая всех к чёрту, Чонхён чертыхается и с наглой ухмылкой на губах вновь вовлекает Тэхёна в упоительный, исступлённый поцелуй. Безумие, разделённое на двоих, длится долго, медленно, бесконечно, до тех пор, пока внизу живота не начинает плескаться тягучая огненная лава. Так, что невыносимо больше терпеть. Тэхён весь краснеет, задыхается, нуждающееся стонет, позволяя Чонхёну протолкнуть умелый язык чуть глубже и завладеть его ртом целиком. От такого напора, будто от грязного искушения, сводит мышцы в паху; от резкого насыщенного аромата жасмина в глазах всё плывёт. Голова задурманена. Но сильные руки, перемещающиеся с талии на волнующие изгибами бёдра и скользящие обратно к выгибающейся пояснице, накрепко удерживают сотрясающегося в лихорадке Тэхëна.       — Нам пора, Тае.       Они сбегают из столичной галереи в самый разгар вечера, будто осмелевшие влюблённые школьники, в спешке покидающие выпускной бал, чтобы только уединиться и вдоволь насладиться друг другом. Впереди ведь целая ночь. Целая ночь для сотворения сказочного волшебства: тихих безропотных признаний в нежных чувствах, невинных поцелуев и неторопливых ласк. Только Чонхён, отчаянно борющийся со внутренним рассвирепевшим зверем, больше не выглядит очарованным и воодушевлённым мечтателем. Теперь он по-настоящему раздражён. И «раздражение» это — выпирающее, большое — ничем не скроешь. В паху горит, ноет, завязывается тугой узел нарастающего возбуждения. Хочется заняться развязным, беспощадным сексом, что совсем некстати. А рядом, на пассажирском сидении — Тэхён — хрупкое, но абсолютно беззастенчивое существо, не прекращающее елозить на месте, извиваться и жалобно громко стонать.       — Чонхён!       Чтобы не спугнуть, Скульптор всеми усилиями сдерживает вырывающийся наружу утробный рокот, больше похожий на животный, первобытный. Держит руку на руле, покрепче сжимает, в точности, как бы смял в шершавых ладонях сочные округлости необузданного омеги, тянущегося к альфе всем своим телом. Тэхён отвлекает его. Распаляет. Укладывает свободную руку Чонхёна между широко разведённых ног, где слишком влажно, твёрдо и горячо. Чонхён крепче смыкает челюсти. Прикусывает щёки изнутри. Почти до крови. Не сводит сосредоточенного взгляда с людной дороги, пока мысли блуждают где-то на стороне. Он не здесь. Перед глазами, будто наяву, живьём — обнажённое тело Тэхёна, его располневшая соблазнительная грудь, плоский живот, истекающий смазкой член и мясистые мягкие ягодицы, в которые впиться бы ногтями до красноты. Развести бы в стороны и присосаться губами к конвульсивно сужающейся дырочке. Господь Всемилостивый. И прямо сейчас, будто в подтверждение воображаемому, природная влага непристойно растекается вдоль округлых половинок, образующая на брюках приличных размеров пятно и бессовестно пачкающая сидение автомобиля.       — Возьми меня, Чонхён… Чонхён! Я так сильно хочу кончить!       Течка началась.       Как не вовремя.       Скульптор на мгновение поворачивает голову, заглядывает в глаза Тэхёну, а там — бездонная глубокая пучина. Никакой связи с действительностью. Зрачки до предела расширены, горят от внутреннего жара, смотрят куда-то сквозь. Пунцовые губы распухшие, искусанные; щёки мерцают в бисерной испарине.       — Ну же! — хрипит Тэхён, требовательно потираясь пахом о крепкую руку. — Возьми меня прямо сейчас!       — Тае, — клыки зудят, сдерживать себя становится до одури трудно, — я должен довезти тебя домой в целости и…       — Там, где ты, и есть мой дом. Ты — мой дом, — Тэхён теряет рассудок, трясётся весь и изнемогает от переизбытка накрывающий с головой ощущений и чувств. — Всё, что нам обоим нужно, так это довести друг друга до оргазма!       — Тае, остановись…       — Альфа, альфа… Прошу, наполни меня… Уничтожь меня…       — Дьявол, — Скульптор рычит сквозь зубы, — что ты творишь, Тае?! Если сорвусь, что я скажу Чонгуку?       — Чонхён… Чонгук… — бредит Тэхён. — Как же мне необходимо почувствовать вас обоих внутри себя…       До безумия податливый, мокрый, тесный, омега стаскивает с себя брюки вместе с нижним бельём, импульсивным движением опуская их чуть ниже бёдер — раздеваться догола некогда. Зовёт, просит, почти со слезами на глазах вымаливает пройтись всей ладонью по налитому, тяжёлому члену, вжимающемуся прямо в живот — от аккуратного лобка до маленького пупка. Из багровой головки безбожно течёт. Картина пленительная, гипнотизирующая. Чонхён уверен, что не доедет. Точно свихнётся. Салон автомобиля постепенно окутывает густой аромат возбуждающегося омеги — дышать совершенно нечем. Альфа тормозит, останавливается на светофоре и поворачивается всем корпусом к ластящемуся Тэхёну. На глазах соседних водителей, с интересом заглядывающих в чужой автомобиль, он проходится ладонью по всей длине горячей, распалённой плоти. Опускает голову вниз и неожиданно вбирает мокрую головку мокрыми от слюны губами, вынуждая Тэхёна опереться руками в широкие плечи, позорно задохнуться и закричать.       — Чонхё-ён! На нас же смотрят!       — И? — с похабным звуком выпуская головку изо рта, спрашивает Чонхён, продолжая ритмично и быстро двигать рукой. — Ты не этого добивался? Разве? Чего молчишь, смутьян?       — Тебе это нравится?       — А тебе, Тае?       Скульптор смачно сплёвывает на дёргающийся, сочащийся смазкой член, большим пальцем обводит по кругу набухающую головку и давит на чувствительную уретру, заставляя Тэхёна содрогнуться, покорно задвигать бёдрами в такт ласкающей его руке и высоко застонать. Омеге открывается заманчивый вид на то, как умелые пальцы оттягивают крайнюю плоть; как красная головка то появляется, то снова пропадает за ней. Тэхён переводит ошалелый взгляд на лицо довольно смеющего Чонхёна, смотрящего прямо в задёрнутые поволокой тёмные глаза напротив, пока под чужим натиском от возбуждения твердеют маленькие яички. Тэхён больше не может двигаться. Жадно ловит губами воздух, часто дышит и теряется в пошлых, мокрых звуках. Заворожённо смотрит на влажные губы, на слюну на подбородке, зная, как глубоко и размашисто Скульптор может взять у него в рот и довести до ярчайшего оргазма.       Прямо при посторонних наблюдателях.       — Да, Хён. Ещё, вот так, — хрипло выдыхает Тэхён, до боли закусывая нижнюю губу.       — Значит, мне не останавливаться?       — Не-ет. Покажи им всем, как ты заставляешь меня многократно кончать.       Загорается зелёный свет.       Чонхён крепко хватается за руль, ненадолго убирает руку и дерзко, зрелищно облизывает свои длинные узловатые пальцы, пробуя на вкус вишнёвую смазку. От откровенной сцены того, как альфа с удовольствием мычит и смакует сочность природных выделений, максимально кроет. Смотреть на это просто невозможно. Сдерживаться — и подавно. Раскрасневшийся, тяжело дышащий, Тэхён резче вскидывает бёдра, охотно поддаётся навстречу сильной, проворной руке, возвратившейся на положенное сокровенное место; отчаянно хватается дрожащими пальцами за кожаную обивку на спинке сидения, запрокидывает голову назад, закатывая глаза от сплошного, запредельного блаженства.       — Даже если ты прибьёшь половину города, — неосознанно вырывается у захмелевшего Тэхёна, — я не перестану хотеть твои потрясающие руки, вытворяющие со мной невообразимые чудеса, а с другими — совершающие воздаяния. Они все заслужили кару и возмездие, а ты — мою любовь, преданность и покорность. Я не перестану хотеть тебя всего-о.       — Даже так?       — Даже так.       — Не соблазняй меня, Тае. Я почти на грани, чтобы не повязать тебя. Ещё слово — и я снова нарушу чёртово обещание, данное Чонгуку.       Чонхён вновь обвивает рукой твёрдый, скользкий член — Тэхён мягко толкается. Крепко сжимает его, поглаживая вверх и вниз — Тэхён же теребит сосок. Ведёт указательным пальцем по уретре, размазывая обильно выделяющиеся капли ароматной смазки по всей длине — Тэхён рычит, ругается, опьянённый грязной похотью. Удовольствие расползается по телу обжигающими волнами, касаясь каждого нервного окончания, каждой мышцы, когда большой палец с нанизанным на него кольцом царапает маленькую венку у основания; когда медленно поднимается к головке и легко скользит по уздечке. Чонхён нарочно задевает ногтем чувствительную сочащуюся дырочку, и перед замыленным взором Тэхёна проносится вся жизнь. Он вскрикивает. Его член — в плотном кольце ловких пальцев; пульсирует, течёт. Разрядка не приходит, возбуждение только растёт. Вот оно, как Тэхён встретит свою неминуемую смерть. С именем любимого на устах; с придушенным, сладостным стоном, громко разносящимся по салону автомобиля. Чудесная погибель.       Трение усиливается.       Скульптор обильно сплёвывает себе на ладонь, будто нарочно привлекая внимание, возвращает руку обратно и по-собственнически проходится по аккуратному, крохотному члену, заставляя Тэхёна слышать кровь, громко застучавшую в висках, зашумевшую в ушах. По шее сбегают ручейки липкого, маслянистого пота; грудь и пах заливает жидкой лавой, а в распалённую кожу вонзаются тысячи тонких игл. Тэхён зубами зажимает поднятую кверху рубашку и мычит. Альфа слишком увлекается, заигрывается, поглаживая полные семенем яички, а омега грезит о грубом сексе; о смачных шлепках и твёрдых толчках. Мечтает о Чонхёне в постели в иной ипостаси — в такой, какой предстаёт обычно Чонгук. Необузданной, ярой, звериной. Интересно, каковы будут ощущения, когда Скульптор, славящийся сдержанностью и самообладанием, начнёт вжимать Тэхёна лицом в кровать, больно тянуть за волосы, огревать по ягодице, пока на коже не останутся алые следы? Альфа что-то говорит, не отрывая взгляда от дороги, но Тэхён уже ничего не слышит. Мало рук, мало. Всё его внимание концентрируется теперь на порочных тонких губах Чонхёна. Омега в деталях представляет, как эти губы вбирают его член, ласкают языком, неторопливо посасывают; как обхватывают плотным кольцом и медленно скользят то вверх, то вниз, вбирая всё глубже, пока головка не касается тёплого ребристого нёба. А хотелось бы до узкого, горячего, плотно сжимающегося горла.       — Ещё-ещё. Сильнее!       — Вот так?       — О да, Чонхён, да! Трахай! Трахай меня!       Одно правильное касание — и ненасытного Тэхёна простреливает дрожь. Его подбрасывает, сносит, колотит, рвёт на части — страшно представить, что с ним станется, если в него войдёт массивный, толстый член. Если его начнут распирать два чертовски огромных, твёрдых ствола с набухающими узлами. Если его узкий всепоглощающий жар зальют густым горячим семенем и заполнят низ живота. Так устроено, чтобы инстинкты брали своё — то, что когда-то считалось неприемлемым, грязным и безнравственным, теперь видится логичным и вполне допустимым. Тэхён только и мечтает, чтобы днём его боготворили, холили и лелеяли, будто совершенное творение, а ночью трахали, терзали, мяли, раздирали, словно распутную блудницу, отдающую своё тело в полное распоряжение каждому желающему.       Оказавшись дома, у Тэхёна, размякшего от интенсивных ласк, чувствующего себя разбитым, изнурённым, будто из стекла сотворённым, откуда-то, пусть и мизерные, берутся силы толкнуть Чонхёна к стене и взять инициативу в свои руки. Он не теряется, не цепенеет, как это бывало прежде; действует решительно, нагло и смело. Идёт в наступление, не встречая сопротивления. Хватает самого малого, чтобы начать вести самому и наглядно показать, кто тут главный. Кто может оказаться сверху. Чего так сильно жаждет нетерпеливое, изголодавшееся существо, затаившееся глубоко внутри. А жаждет оно огненного, дикого, обезумевшего альфу, а лучше — двух, способных как никто другой обуздать пылкую, строптивую натуру, укротить её и подавить. Визуализировать эротическую фантазию и сжечь дрожащего в объятиях Тэхёна дотла.       В ушах — белый шум, в голове — вата. Скульптор накрывает сочные, пухлые губы Тэхёна своими — манящими и влажными; касается мягко, вкусно и приятно, позволяя делать с ним всё, что только заблагорассудится: зарываться длинными пальцами в жёсткие, высветленные волосы, кусаться, рычать, цепко хвататься за мощную шею, царапая ноготками кожу. Чонхён беспечно, звонко смеётся. Ему нравится. Нравится сминать припухшие, мокрые губы, глотать тягучие стоны, словно мёд слизывая их с языка; упиваться жгучей похотью, ближе прижимать дрожащее, льнущее тело к себе, желая лишь одного — полностью слиться с Тэхёном в единое целое.       И, как можно, поскорее.       Скульптор спускается поцелуями ниже.       По шее, ключицам, груди.       Слышится треск рубашки — её безжалостно рвут на две части. На «Чон Чонгуковский» манер. Бросают куда-то в сторону, на пол, оставляя Тэхёна в одних расстёгнутых брюках и мокром нижнем белье. Внимательный, красноречивый взгляд опускается на призывно вставшие горошины сосков. Тугие, коричневые. Упругие. Напрашивающиеся на пылкую, дразнящую ласку. Чонхён давит утробный рык, жадно облизывается, будто перед вкушением самого изысканного, восхитительного десерта с вишнёвой начинкой — съест и кусочка не оставит. Тэхён готов пойти на такую жертву — пусть обглодают до самых костей. Не торопясь, альфа засасывает располневшую грудь в плен своего жаркого рта, лаская языком; лижет соски, поигрывает с ними, слегка прикусывая. Терзает губами одну тёмную бусинку, пока другую прокручивает между пальцами. Тэхён гулко сглатывает, всхлипывает, хнычет и клянётся вслух, что, если Чонхён вдруг позволит себе остановиться, он рассыплется в сильных, умелых руках.       — Вот так, да! — громкий выдох срывается с губ омеги. — Да-а! Мой альфа-а! Альфа!       — Нет, — отстраняясь, Скульптор гладит по щеке и заглядывает в сверкающие раскосые глаза, застеленные пеленой неутолённой страсти и плотского искушения. — Так не пойдёт. Мне нужны признания более фривольные, разнузданные. Говорящие о твоей раскованности, распущенности. Давай. Ты же можешь быть таким для меня. Произнеси то, чего ты хочешь.       — Мне… мне неудобно, Хён. — Тэхён закусывает губу. — Мне так неловко. Я не могу.       — О какой неловкости может идти речь? Только что ты подчинял меня себе, присваивал, овладевал моими губами, а сейчас отступаешь? Не ты ли просил трахнуть тебя прямо в машине? Как же ты отреагируешь, если я скажу, что намереваюсь взять у тебя в рот?       — Изводишь меня? — скалясь, выдыхает Тэхён. — Мучаешь?       — Возможно, — не отрицает Скульптор. — Ты же такой пленительный и чарующий, когда таешь в моих ласках; когда просишь меня о большем. Давай. Не медли. Покажи, каким распутным ты можешь быть для меня, Тае. Раскрой мне свою внутреннюю… — альфа на мгновение осекается.       — Кого? Шлюху?       — Тае…       — Всё в порядке. Я могу побыть беспутной шлюхой в твоей постели. Как тебе такое признание, бесстыдник?       — Тае… — вкрадчивый, низкий голос рассыпает по телу мурашки.       — Тогда не останавливайся, — заполошно стонет Тэхён, безвольно распахивая рот. — Соси мою грудь, Хё-ён. Соси.       Чонхён смачивает пальцы слюной, начиная тереть твёрдые, ноющие от частых ласк горошины. Теребит их, покручивает, слегка оттягивая, и вновь возвращается к сладкой пытке. Тэхён застывает на месте, зажмуривает веки и резко распахивает, видя звёзды перед глазами. Те самые — алмазные, ослепительные. Кружащие голову. Так ярко, живо и красиво — словами не описать. Вот, что значит «оказаться на седьмом небе от счастья». Скульптор вдыхает сладкий аромат, пробует карамельную кожу, смакует терпкий пот. Обхватывает губами полную грудь, прикусывает тугой сосок и после исполнительно лижет. Так, что заставляет крупно дрожать, с надрывом стонать и чуть ли не плакать от переизбытка ощущений. От затапливающего тело экстаза.       — Твоя грудь такая спелая, аппетитная. Какой же она станет, когда ты забеременеешь? Сведёшь меня с ума ею?       — А тебе нравится большая грудь, Хён? — с укором произносит омега, невидящим взором заглядывая в синие глаза.       — Тае, мне нравится любая форма, какую твоя может принять.       Жадные до невозможности, требовательные губы спускаются ниже; горячий язык скользит по впалому животу, оставляет влажную дорожку, которую сразу холодит морозный воздух, прорывающийся наружу сквозь щель входной двери. Под открытым небом — суровая, снежная ночь; на пороге особняка — раскалённое марево, приносимое от прикосновений умелых рук и языка. Чонхён становится на колени, как обычно опускаются перед альфами одурманенные вожделением омеги, собирающиеся доставить неземное райское блаженство одними только руками и ртом. Покорно и безропотно; поведение в отношениях, присущее слабому полу, нежели сильному. Занятие постыдное, непотребное, непозволенное альфам. Какой же бред. Так когда-то навязало по-старому мыслящее строгое общество; так эти правила нарушает сейчас Чонхён, расправляясь с пряжкой ремня, ломая молнию на ширинке. Ломая стереотипы. Будто в отместку им всем — правильным и безукоризненным. Треклятые устои. Плевать на них. На всех. Тэхён замутнённым взглядом следит за ловкими движениями пальцев, за тем, как избавляют его от мешающих брюк и нижнего белья.       — Сегодня я заставил тебя ревновать, — Чонхён требует смотреть лишь на него, ни на что не отвлекаясь. — Так отревнуй меня, Тае.       Тэхён слышит заискивающий голос демона — порочного, красивого, совращающего его. Искусно притворяющегося синеглазым ангелом, чтобы запутать и свести с правильного пути. Но может ли демон совратить чертёнка, с самого начала согласившегося на соблазнение?       Взору предстаёт аккуратный возбуждённый член. Белёсая капля заманчиво блестит на кончике багровой головки. Чонхён не даёт ей упасть — слизывает её, размашисто проходится языком по кругу. Смотрит снизу вверх, выбивая из груди судорожный стон. Невозможный. Нарочно стонет в унисон, сводя с ума. Ведь знает же, как это действует. Снова и снова вбирает налитый возбуждением член в рот, продолжает водить по нему губами, наслаждаясь выделяющейся смазкой с привкусом вишнёвой карамели. Он дразнит, распаляет, поигрывает, неотрывно наблюдает за меняющимися эмоциями на лице Тэхёна, а лицо Тэхёна — напряжённое, щёки — раскрасневшиеся, губы — распухшие от частых покусываний.       — Чонхён… Ты хочешь, чтобы я наказал тебя… но… прямо сейчас ты вовсю наказываешь меня!       Скульптор ничего не отвечает. Лишь кончиком языка дразнит чувствительную дырочку уретры; облизывая уздечку, втягивает щёки; мягко посасывая головку, легонько шлёпает по трясущимся ягодицам. Вынуждает взглянуть на себя. Наигранно мычит. С безумной ухмылкой проводит языком по всей длине: от основания до головки, а затем заглатывает плоть в тесноту своего жаркого плена, не сводя с Тэхёна плотоядного мокрого взора. Откровенный вид на самозабвенно сосущего член Чонхёна заводит до одури. Голову сносит, почву выбивает из-под ног. Тэхён не перестаёт обильно течь, чувствует горячие ладони на своих округлых ягодицах, слышит утробный рокот. Чонхёна ведёт. Кроет не по-детски. Он сглатывает, тяжело дышит, обхватывает головку губами, посасывает её, обнимает стенками. Языком ведёт от кончика до основания, и обратно. Сладко пытает, не останавливаясь. И с вожделением посматривает, как Тэхён подрагивает от неистового жара возбуждения, как теряется в удовольствии, всхлипывает, стонет.       — Завладей моим ртом, Тае.       И Тэхён слушается. Сжимает пальцами светлые пряди на затылке, подаётся бёдрами вперёд и запрокидывает голову, не больно ударяясь о стену позади. Чувствует язык на напряжённых яичках, кайфует от того, как аккуратно их посасывают, как ненасытно и голодно облизывают, а рукой же сжимают член, начиная быстро двигать по нему вверх-вниз.       — Тебе хорошо, Тае?       — Да-а… Очень. Молю, не останавливайся. Продолжай… Боже…       Первый этаж заполняют нескромные стоны, всхлипы, бессвязные мольбы, мокрые звуки орального секса. Тэхёна трясет всего, нещадно потряхивает; он купается в чистейшей эйфории, дуреет от неё, рычит и ускоряет хаотичные вскидывания бёдрами, цепляясь обеими руками за ритмично двигающуюся голову. Забывается и всё крепче прижимает покрытое испариной лицо к паху. Чонхён ускоряется, Тэхён же кричит от наслаждения, взрываясь на осколки. На тысячи мелких осколков. Лёгкие охватывает необузданное дикое пламя; бегущая по венам кровь кипит, бурлит, приливает к щекам, делая их раскалённо-алыми. Всё окружающее проваливается в бездну, а душа взмывает ввысь. Чонхён подталкивает к самой черте, вынимая член изо рта и позволяя Тэхёну кончить ему на лицо. Он сдаивает омегу, ловит губами выстреливающие капли, пьёт его, лакомится им. Тэхёна вышвыривает из реальности в необъятный космос — к скоплению галактик. Привычный мир застывает на мгновение, а связь с происходящим, поскрипывая, трещит, рвётся, расходясь по швам. Обмякший, обессиленный омега лужицей сползает вниз по стене и рушится в объятия Чонхёна, утопая в нежной, чувственной истоме.                            Тишина.       Благоговейная.       Изредка прерывается гулким завыванием ветра.       — Что это было? Я не чувствую собственного тела… — трепещущие веки, налившись свинцом, опускаются. — Ты сокрушил меня. Обуздал. Мне так хорошо… Мне так хорошо с тобой, Хё-ён.       — И мне, Тае… — крепче прижимая к груди, Скульптор чувствует собственным сердцем грузное биение чужого. — Моя муза, моё вдохновение, моё бесценное сокровище. Я перенесу тебя в твою комнату и поудобнее уложу в гнёздышко. Позволь позаботится о тебе как следует.       — Нет, Хён, я сам. Я должен всё обнюхать, проверить, переложить вещи. Если не сделаю самостоятельно, буду чувствовать дискомфорт.       — Понимаю, и всё же.       — Не беспокойся, — тычась кончиком носа в могучую шею, Тэхён тянется облизать запаховую железу в попытке впитать в себя пленительный аромат жасмина. — Я доберусь. Не доставлю тебе хлопот. А ты поторапливайся — я жду наверху.       Перед тем, как ненадолго разойтись, Скульптор накидывает на плечи Тэхёна собственную рубашку, насквозь пропитанную сладким потом, вязкой слюной и брызгами ароматного семени. Целует, обнимает, нежит и ласкает. Не желает отпускать, но придётся. А ноги не слушаются, заплетаются; голова под действием альфьих феромонов кажется не своей — тяжёлой и охмелённой. Тэхён аккуратно поднимается по лестнице, крепко держится за перила, намереваясь встать на корточки и ползком добраться до комнаты, будто маленький пушистый зверёк, заблудившийся в поиске надёжного укрытия. Но вдруг кто-то увидит? Увяжется следом, пойдёт по пятам. Паника неожиданно охватывает всё естество. Тэхён осторожно касается ручки двери, толкает её и наконец оказывается внутри, на защищённой территории.       Только…       Только территория уже кем-то занята, несмотря даже на то, что гнездо пустует.       Тэхён никого не видит, по крайней мере, не может кого-то разглядеть. Зрение, как и обоняние, подводит. Гормоны шалят. Но здесь, в укромной обители, кто-то точно присутствует. Свет не горит. Ворвавшийся сюда без разрешения не воспользовался даже ночником, а значит, намеренно держит интригу. Провоцирует, изводит, искушает. Точно змей-искуситель. Тэхён не чувствует опасности, сгущающихся туч; от притаившегося в темноте присутствующего не исходит угроза, но вместе с тем, что-то внутри невольно сжимается в крохотный комочек. Для незнакомца Тэхён — распустившийся бутон чайной розы, на чьих нежных лепестках при свете солнечных лучей мерцает рассветная роса. Для Тэхёна же незнакомец — лукавый, дьявол, бес. Отродье. Разъярённое дикое животное, не подпускающее к своей единственной розе незваных чужаков.       У альфы, вальяжно расположившегося в кресле рядом с чужой постелью, глаза сверкают алым, вспыхивают при каждом малейшем вздохе, загораются искрами неутолённого голода, безудержного желания, лишь Тэхёну подвластному его утолить. Взгляд — возмущённый, хищный, светится багровым заревом; ничей больше так не прожигает кожу насквозь, проскальзывая вглубь, как этот. Альфа видит не только его обнажённое тело, но и душу. Слишком интимно. Напоказ выставлены выпирающие острые клыки, что вот-вот готовы впиться в уязвимое, нежное горло, только дай волю. А аромат… Экзотический. Пряный, насыщенный. Его ни с одним другим не спутаешь. Тэхён прикрывает веки и поглубже его вдыхает, погружаясь в воспоминания, вызывающие лишь любовный трепет и волнение.       — Чонгук… — сдержанный всхлип звонко ударяется о стены, разбиваясь о тишину. — Мой Чонгук. Ты вернулся.       Альфа молча встаёт на ноги, уверенно двигаясь вперёд, будто приближающийся матёрый хищник, выследивший свою вожделенную, лакомую добычу, не соизволившую вовремя сбежать и укрыться в безопасности. Там, где нет хищника с глазами, залитыми багровым, светящимися в полумраке бездной, о собственной защищённости и речи быть не может. Как околдованный, Тэхён тянется к нему, стремится вопреки всему, не пугаясь удлинившихся клыков. Замечает лишь видимые впадинки на щеках, на месте которых при едва заметной улыбке образуются очаровательные ямочки, маленький шрам на скуле и пирсинг в брови. Чувствует лишь обволакивающий уютную комнату густой шлейф душистых цветков каликанта. И ничего больше.       Делая шаг навстречу, альфа останавливается и горделиво задирает подбородок, намереваясь застать врасплох неожиданным действием. Какой следующий ход — неизвестно. И это нисколько не пугает. Расстояние, пусть и незначительное, искрит накалом, перенапряжением. Возвышаясь, мужчина по-собственнически обхватывает татуированными пальцами подбородок Тэхёна, заставляя взглянуть ему прямо в глаза и только, вынуждая беспокойное сердце суматошным биением затрясти грудную клетку. Ударившись о рёбра, вызвать ноющую боль. Альфа слегка наклоняется, сжимает челюсти и озабоченно принюхивается. Чувствует аромат чужого мужского тела, впитавшегося в кожу, в волосы — везде. Вновь устанавливает зрительный контакт и тяжело выдыхает, опаляя и без того пылающее жаром лицо горячим, будто само пекло, дыханием. Тэхён оказывается в засаде — ловушка захлопывается. Сейчас его мужчина произнесёт что-то вроде: «Ты пахнешь Чонхёном», «Мне не нравится твой запах», «Я не чувствую твоего аромата», «Чем же ты занимался, пока меня не было?», «Хорошо развлёкся, да?», но вместо ожидаемого он слышит осторожное и нежное:       — Я скучал по тебе, чертёнок.       Утробный рокот, вырвавшийся глубоко из груди, подкашивает едва стоящие на месте ноги. Тэхён млеет, изнемогает, льнёт. Позволяет Доминанту вновь обнюхать его всего и почувствовать, как сильно он течёт для своего альфы. Как сильно возбуждён из-за него одного. Между скользких ягодиц — непозволительно горячо, влажно, мокро. Обалденно. Ароматы, переплетясь в дивном танце, сгущаются. Из лёгких мгновенно выбивается весь воздух — сразу у обоих. Тяжёлый почерневший взгляд соскальзывает вниз — на обнажённую пышную грудь с соблазнительными тёмными ареолами, ещё вниз — на вставший член с манящей розовой головкой.       — Ничего не скажешь мне в ответ?       — Чон, я…       — Неужели ты не ждал меня, сладость?       Тэхён ничего не отвечает — он действует. Так, как раньше никогда бы не сделал. Толкает Чонгука на собственную постель, нависая над ним. Прислоняется лбом к его и судорожно всхлипывает в тонкие губы, прикасаясь своими. Слегка ошеломлённый, сражённый наповал, альфа не видит, что за махинации проделывает его заведённый не на шутку, взбудораженный долгим воздержанием омега, до тех пор, пока по его губам не проводят мокрыми подушечками. Тэхён настойчиво проталкивает измазанные в пахучей смазке длинные пальцы в доверчиво распахнутый рот Доминанта, давая попробовать себя, просмаковать на языке, ненадолго утолить неистребимую жажду.       Чонгук с вызовом смотрит прямо в смазанные глаза над собой, высовывает юркий язык и начинает с неприличным причмокиванием сосать влажные пальцы, обильно смачивая их слюной. Закатывает глаза, надламывая густые брови; мычит, берёт чуть глубже, позволяя скользнуть по нёбу. Забавляется так, будто ласкает губами омежий член, и тем самым дарит табун мурашек по всему телу.       Дыхание, тем временем, сбиваясь, учащается; лёгкие обжигают пожирающие языки пламени, а в паху разливается жгучий яд.       — Как сильно ты скучал по мне, Чонгук?       Ответом Доминанта служат его действия. Тэхён сам не замечает, как быстро оказывается снизу, в чужой власти, в милости завоевателя, перевёрнутым на спину с широко разведёнными ногами. Чонгук парализованно глядит на маленький, аккуратный член в обрамлении тёмных волос, с розовой упругой головкой и очаровательными яичками, покрытыми пушком. И скалится, проводя языком по заострённым клыкам. Устрашающим, влажным от слюны, сверкающим. Быстро укладывает под мягкие бёдра взбитую подушку, забрасывает ноги себе на мускулистые плечи и нестерпимо вжимается лицом в пах. Вдыхает изумительный аромат выделяющейся сладкой смазки и неприлично причмокивает, хищно облизываясь. Изысканный десерт подан. Доминант решительно ввинчивается умелым длинным языком в трепетно сокращающуюся узкую дырочку и, чёрт, не сдерживает животного рыка. Не райское, а, сука, садистское блаженство. Толчки — рьяные, резкие, импульсивные. Даже слишком. С губ Тэхёна срывается отчаянный скулёж; Доминант же откровенно мычит от невероятного, острого удовольствия, пронизывающего его всего. Он крепко сминает упругие ягодицы и грубыми татуированными пальцами оттягивает их, сдавливает. Вбивается в тугой влажный жар всё усерднее, всё чаще, хлёстче, пока звонкое хлюпанье с тяжёлыми вздохами и прерывистыми стонами не заполняют всю комнату.       Раздаётся нечто похожее на хныканье.       На плач.       Чонгук ненадолго останавливается, приподнимает чёрный жгучий взгляд к полуприкрытым глазам с мокрыми кисточками ресниц и довольно ухмыляется увиденному. Его омега не в себе. Кайфует как никогда ранее. Пылает весь, рокочет, подбрасывает бёдра кверху в такт трахающему его языку. Тэхён готов потерять сознание. Умереть, чтобы потом воскреснуть. Он опускает голову вниз и отчётливо видит, как маслянистая влага медленно и липко стекает по подбородку Чонгука. А Чонгук ловит её распухшими губами и нарочито гулко сглатывает, получая от этого запредельное наслаждение. Его омега — нежный, сладкий, до безобразия вкусный. Альфа выпивает своего возлюбленного до дна, до последней капли; поглощает, смакует, заставляя затрястись всем телом на предельной дрожи.       — Вот как я скучал по тебе, чертёнок, — чрезмерно увлёкшись, Чонгук подхватывает ничего не соображающего Тэхёна спиной к себе, оказываясь сзади. — А ты? Ты страдал обо мне?       — Да…       — Да?       — О да-а, любимый! Да!       Грубые узловатые пальцы легко погружаются в разработанную языком, конвульсивно подёргивающуюся дырочку до самого упора и звучно ударяются костяшками о скользкую кожу трясущихся от ритмичных толчков, мягких на ощупь ягодиц. Чонгук шлёпает — Тэхён вскрикивает, стараясь самостоятельно насадиться на пальцы. Но бесполезно тягаться с тем, кто сильнее. И Тэхён мечется от бессилия, размазывает слёзы по простыне, чувствует руку на своей шее, слегка перекрывающую кислород, пока пальцы другой размашисто вбиваются в него, двигаются, массируя чересчур чувствительную, уплотнившуюся, разбухшую простату. К головке омежьего члена приливает кровь. Из пережатого ладонью горла вырывается сдавленный стон. Доминант не отпускает Тэхёна ни на долю секунды, продолжая таранить его пульсирующий мокрый жар. Завладевает им целиком и полностью. Сливается с ним. Вгрызается в пахнущую созревшей вишней шею, не прекращая медленно убивать точными, проработанными действиями: мокрые от выделений пальцы выскальзывают из покрасневшей дырочки, грубо сжимают мясистое бедро и больно огревают сочную ягодицу. Тэхён истошно завывает, комкая простыни под собой. Доминант, не давая хоть на мгновение опомниться, рукой скользит по слипшимся на лбу прядям волос и неожиданно резко хватает за взлохмаченный загривок, заставляя вскрикнувшего омегу повернуть голову и позволить обхватить проворным длинным языком его горячие, влажные губы.       А целуется Чонгук с Тэхёном — мокро, грязно, охуенно; так, будто в последний раз; так, будто хочет навсегда вписаться в подкорку сознания, врезаться в память, заполнив собой всё естество. Со Скульптором не так; со Скульптором — нежно, чутко, тонко. А с Доминантом по-другому. С ним всё по-другому. Взмыленный, уже совсем разбитый, Тэхён словно мантру повторяет «Чонгук-Чонгук-Чонгук» и чувствует, как оглаживают его влажную от пота поясницу, ложбинку между ягодиц и сжимают до красных пятен, звонко шлёпая.       — Хочу ещё… — заполошно стонет Тэхён, умоляя. — Я хочу ещё-ё!       — Тебе всё мало, чертёнок?       — Мало, Чонгук-а… — голос трогательно дрожит. — Очень мало-о! Прошу, сжалься! Ударяй меня сильнее!       — Так?       Звонкие, увесистые шлепки по послушно выпяченным ягодицам оставляют кроваво-красные следы.       — Да-а! — Тэхён громко вскрикивает и падает на грудь.       — Ещё, моя сладость? — хмыкает Доминант, пронзая Тэхёна неестественно чёрным, устрашающим, сверкающим, будто лезвие наточенного ножа, взглядом.       — Ах-хм… да! — хриплое, неумолимое. — Сильнее… Не бойся, Чонгук-а! Я не хрустальный… Я выдержу, с тобой я всё выдержу!       Обильное количество вязкой смазки скатывается из растянутой мокрой дырочки вниз по яичкам, а бешеный напор Доминанта и его хватка вновь подминают под себя податливого Тэхёна, с грубым толчком раздвигая мягкие округлости. Помогают проникнуть глубже. Резче. Жёстче. От каждого точного проникновения тремя пальцами омежий член умоляюще подрагивает, раскачивается, трётся головкой о влажную постель. Из уретры активно сочится кружащая голову природная смазка. Стимуляция только усиливается, прибавляется. Частые касания по простате выбивают из реальности, заставляют тело трястись, вздрагивать, трепетать.       Движения набирают темп.       Внутренние мышцы сокращаются, натягиваясь; огненная узость хлюпает, течёт, будто ножны захватывает неравномерно толкающиеся пальцы в горящий плен. Тэхён вгрызается зубами в простыни, чувствуя приближение ошеломляющего оргазма. Прикрывает трепещущие веки и поддаётся назад, расставляя ноги шире, в надежде почувствовать твёрдое, сильное возбуждение Чонгука. А Чонгук с блаженной улыбкой тычется носом в стык шеи и плеча, слизывая с запаховой железы концентрированные феромоны.       И — мгновение.       Всего одно мгновение, и Тэхёна прошибает электрический заряд. Его подбрасывает. Из горла вырывается пронзительный вскрик. Член непроизвольно дёргается и из побагровевшей головки выплёскивается густое ароматное семя, пачкающее постельное бельё. Обмякающее, всё ещё напряжённое тело не перестаёт потряхивать, выламывать, колотить. В глазах взрываются фейерверки, звёзды, кометы. Целая Вселенная, переливающаяся прекрасным свечением. Как же Чонгуку искренне становится жаль Чонхёна, ведь тот не видит такую неописуемую, первозданную красоту. Тэхён пытается привстать на локтях, но не может; силиться сказать что-то внятное и разумное, но вместо этого всхлипывает и сладко рокочет; умирает, как хочет зацеловать Чонгука, но поцелуи выходят смазанными и неглубокими.       — Он бы мне сейчас позавидовал, чертёнок, — влажно шепчет Доминант низким, бархатным голосом, касаясь мочки уха губами, зубами, языком; вылизывает её, раскачивая в объятиях затихшего, разнеженного Тэхёна. — В моих руках — целый мир.       — Мне присоединиться? — слышится голос позади.       Тэхён смаргивает мутную пелену и поворачивает голову, чтобы разглядеть появившегося на пороге комнаты брата-близнеца. Сколько времени Скульптор выжидал у приоткрытой двери, заворожённо наблюдая за Чонгуком и Тэхёном, за чарующим страстным танцем двух обнажённых, желающих друг друга тел — остаётся только гадать.       — Я не сделаю ничего лишнего, Чон, — восхищённый, заискивающий полушёпот светловолосого альфы с синими глазами наполняет разбитого, сонного Тэхёна трепетом, волнением и любовью. — Только с твоего позволения.       — Ты всё равно собираешься сделать это втроём, — по-звериному скалясь, отвечает Чонгук, крепче прижимая к себе рокочущего омегу, словно того собираются с силой забрать. Насовсем отнять. — Рано или поздно это случится. И твоя возьмёт.       — Но ты можешь отказаться. Я не принуждаю тебя ни к чему. Просто скажи прямо — мне выйти или остаться?       — Остань…ся, — еле проговаривает Тэхён, протягивая руку к Чонхёну, стоящему на значительном расстоянии от чужого, уже занятого Чонгуком гнезда. — Пожалуйста, останься-я. Не уходи.       — Он нужен тебе больше, чем я, чертёнок?       — Нет, — взволнованно отвечает Тэхён, качая головой. — Это не так, Чонгук.       — Он занимается с тобой любовью лучше, чем я?       — Как же можно вас сравнивать?       — А любишь? Кого ты любишь больше, сладость?       — Я люблю вас обоих и хочу вас обоих, Чонгук, — прижимаясь спиной к Доминанту, Тэхён обвивает себя его сильными руками и умоляюще смотрит на не вмешивающегося в разговор Скульптора. — Прошу, не оставляйте меня одного в эту ночь. Не оставляйте и в последующие.       И альфы внемлют его просьбе.       Скульптор заинтригованно наблюдает за каждым действием возбуждённого омеги, настроенного с энтузиазмом воплотить в явь все самые порочные желания любимого мужчины. Настолько впечатлён разворачивающейся перед ним картиной, что боится упустить из виду хоть одну деталь, всего один незначительный момент — все моменты, разделённые с Тэхёном — многозначащие, бесценные. Он смотрит, как его омега, вошедший в раж, притворяется чистым и целомудренным, невинно закусывая нижнюю губу. Первый выстрел. Участливо заглядывает в синие глаза снизу вверх и краснеет от смущения. Второй выстрел. С губ альфы срывается прерывистый вздох. Тэхён смачивает слюной ладошку и оборачивает её вокруг горячей плоти. Касается толстой головки искусанными губами, самозабвенно целуя её, оттягивает крайнюю плоть, слегка дуя на неё, надавливает большим пальцем на чувствительную щёлочку, размазывая сочащуюся смазку по всей выдающейся длине. Чонхён впервые чувствует на себе касания Тэхёна, касания — лёгкие, мимолётные и нежные. Ни с чем несравнимые. Те, что ни один омега ему не дарил прежде, гоняясь лишь за собственным плотским удовольствием. Научившись на Чонгуке, Тэхён поступает иначе. Он мягко и в мучительно-медленном ритме ласкает рукой чужое, массивное достоинство и изредка накрывает его распухшими губами, посасывая только головку.       Дразнит, доводя до исступления.       Негодник.       — Даже если я снизу, — подмечает Чонгук, устраиваясь под разведёнными ногами Тэхёна, — я всё равно ведущий. Не зазнавайся, Чонхён.       — Как скажешь, Чон. На первенство не претендую.       — Разве? — усмехается Доминант.       — Для меня на первом месте теперь только наш Тае.       Грубые огромные ладони притягивают плотные бёдра ниже, усаживают на лицо, крепко удерживая на месте и не давая лишний раз шевельнуться или отодвинуться. Раздвигают пышные ягодицы, цепко сжимая и оставляя красные следы. Чонгук со знанием дела приступает ласкать Тэхёна: широко вылизывает промежность, проходится языком по всей расщелине, прижимается губами к нежной коже ануса. Тэхён запрокидывает голову, отрываясь от члена Чонхёна. Хорошо, так хорошо, что… страшно. А страшно оттого, что рано или поздно всё хорошее заканчивается, превращаясь лишь в воспоминание.       Узловатые длинные пальцы продолжают сжимать мясистые бёдра, губы — захватывать трепещущее колечко мышц в жаркий плен, а горячий язык — ласкать безумно влажную дырочку. Чонгук посасывает её, втягивает в рот. Трахает языком. Вынуждает выгибаться навстречу, несдержанно кричать от наслаждения, молить шёпотом о невозможном и насаживаться на умелый язык всё глубже, яростнее, раскачиваясь на родном лице в такт, казалось бы, лёгким, но уверенным, размашистым толчкам. Природные соки увесистыми каплями срываются прямо на язык, пачкают всё лицо. Тэхён старается изо всех сил не отвлекаться и ласкать ртом Чонхёна, но… Не выходит. Совсем. Чонгук был прав — он ведёт в постели. И всегда будет. Право выбора остаётся за ним. К чему приведёт эта ночь — никому неизвестно. Никому из троих. А сейчас, ни о чём не думая, Чонгук обводит покрасневший контур, имитирует глубокое проникновение членом и легко скользит глубже, проникая в горячее, мокрое нутро, отдавая всего себя приятному процессу, жадно глотая сладкую вишнёвую смазку. И вместе с ней — клятву о любви и покорности, непроизвольно вырвавшейся из уст откровенно балдеющего Тэхёна.       Тэхён не выдерживает, сходит с ума от хлюпающих звуков позади и ласкового поглаживания по макушке. Он начинает двигать бёдрами, тереться о лицо, вырисовывать небольшие круги. Почти скакать. Приглушённо выстанывая имена любимых мужчин, подаваться навстречу рту. Язык юрко скользит внутри, оглаживает гладкие стенки, неумолимо трахая пульсирующее колечко мышц. Будто Дьявол, упивающийся страданиями мученика, Чонгук упивается несдержанными стонами Тэхёна. Чонхён слышит звериный рык брата, предвещающий о том, что их омега близок к разрядке. А одурманенный Тэхён лишь чувствует, как от возбуждения течёт его собственный член, пачкая смазкой живот. Внутри у всех троих, одновременно, зарождается стихийное бедствие — разрушительное адское пламя, угрожающее сжечь всё вокруг.       Чонгук слишком резко вынимает язык, вылизывает пульсирующий жар и всасывает края растянутой дырочки. Изгаляется в преддверии настигающего оргазма, как только может. Обхватывает пальцами влажную, налитую кровью головку небольшого, красиво покачивающегося члена и мучает-мучает-мучает, терзая облюбленные бёдра. Тэхён замирает. Чувствует, как острое удовольствие прошивает электрическими разрядами, парализует, заставляя напоследок дёрнуться и остановиться, но сильные властные руки крепко удерживают на месте и не дают соскочить. Чонхён опускается на колени и целует Тэхёна, глотая его стон, будто красное полусухое. «Кончай, Тае. Кончай, любимый», — произносит Скульптор прямо в распахнутые губы. И омега закатывает глаза, не замечая, как на истерзанных губах сама по себе расцветает блаженная улыбка. Тэхён наконец нашёл своё место в этом чуждом ему, несправедливом мире. Обрёл своё счастье в лице двух таких разных, но одинаково любимых мужчин. Ласковые мужские ладони оглаживают его разрумянившиеся влажные щёки и стирают скатывающиеся от радости слёзы.       — Вы мои, — шелестит губами Тэхён, утопая в неге. — Вы только мои. А я весь ваш.       И это навечно.       Сбитое дыхание.       Утробный рокот.       Тихие завывания.       Доминант рычит, клацает клыками, кусает плечо, сжимая в кулаке растрёпанные волосы омеги, и целует шею, совершая поступательные движения внутри тугой мокрой дырочки; Скульптор же вылизывает безвольно распахнутый рот языком, шепчет нежности, горячими ладонями обвивает талию, пока другие накрепко сжимают бёдра. Тэхён, теряясь в наслаждении, хнычет. Безмолвно просит о том, чтобы блаженное забвение, разделённое на троих, растянулось как можно дольше. Не заканчивалось так непростительно скоро. Быстро. Тэхёна прошивает дрожью, приятной и сладкой. Голова не соображает, в глазах рябит, сердце неумолимо бьётся под рёбрами, пальцы на ногах немеют, поджимаясь.       Слишком.       Всё слишком.       Абсолютно.       То, как Чонхён направляет Чонгука, не давая тому сорваться, как поскрипывает кровать под давлением трёх тел, как конечности скручивает судорога, как крупные члены распирают текущую природными соками растянутую дырочку. Тэхён теряет очертания привычной реальности. Прощается со здравым смыслом. Возможно, надолго, возможно, навсегда. Скорее, попрощался ещё тогда, когда впервые встретился с Чонгуком, узнал его имя, почувствовал аромат.       — Как ты, Тае? — на периферии уплывающего сознания проскальзывает ласковый, успокаивающий тембр альфы.       А Тэхена бьёт озноб. Он не отвечает. Не в силах. Лишь порывисто вскидывает бёдра, оказавшись в плену двух плотно сжатых, могучих, крепких, сильных тел. Чонгук целует спину, слизывает капельки пота и удерживает татуированной рукой раскачивающееся в ритм безвольное хрупкое тельце поперёк впалого живота, напрягающегося от точных толчков. Крупные головки могучих членов при каждом глубоком и равномерном проникновении натягивают кожу внизу живота, заметно выпирая.       — Посмотри вниз, чертёнок. Посмотри, как мы наполняем тебя и присваиваем себе.       Тэхён захлёбывается вскриком от увиденного, бурно кончает, забрызгивая живот и грудь Чонхёна новым потоком густой смазки. И в следующую секунду измученную простату давит набухающий крупный узел, заставляя Тэхёна содрогнуться всем телом, сжать кулаки, беспомощно заелозить, пытаясь высвободиться, и широко распахнуть глаза. Он встречается с расслабленным взглядом Чонхёна, хочет достучаться до него, донести, что не вытерпит. Но в то же мгновение в него резко врывается второй. Тэхён раскрывает рот в немом крике, давится стоном, выгибается, откидывая голову назад, на плечо Чонгука. Движения приостанавливаются. Альфы позволяют омеге привыкнуть к двум распирающим огромным узлам, к болезненному пощипыванию, к непривычному ощущению власти. Альфы доминируют, альфы подчиняют. Альфы любят дико, грубо и развязно. Даже такие, как Чонхён.       И Тэхён громко стонет, начиная обильнее течь, увлажняя природными выделениями массивные члены.       В голове слышен шум.       Пульс рикошетит в ушах.       — Я готов, — шепчет Тэхён, проваливаясь в пучину страсти и экстаза. — Этой ночью… я готов от вас забеременеть. От вас двоих.       — Такое ведь невозможно, карамелька.       — Для нас возможно… всё. Абсолютно всё, дорогой.       Во всех троих исчезает всё человеческое, остаются лишь низменное инстинкты, потребности и обнажённое животное начало, тянущееся к первородному греху. К сексу, больше напоминающему сладкую, изнурительную пытку. Крепкие, твёрдые, венистые члены короткими движениями толкаются в горячее нутро; объёмные узлы распирают ноющую из-за течки конвульсивно сокращающуюся дырочку, принося долгожданное облегчение. Альфы срываются на бешеный ритм, лишая Тэхёна возможности воспротивиться. Он жмурится, распахивает глаза, промаргивается. Ничего не видит. Мир плывёт. Кренится в сторону. Подёргивается крупной рябью. Слышны лишь частые вздохи и томные стоны. Мышцы сфинктера сдавливают мужчин, сокращаясь на узлах, и те с рыком кончают, выстреливая густым, горячим семенем, обжигающим изнутри. Омега чувствует, как всё его тело горит, плавится, содрогается, а альфы поочередно вгрызаются в кожу на стыке шеи и плеча, вновь помечая Тэхёна. Заделывают своим мужем, возобновляя супружеские метки. Низ живота наполняется от нескончаемого потока семени, и Тэхён, разморенный и разбитый, отключается прямо в объятиях Чонгука и Чонхёна.       Проснувшись лишь глубокой ночью, под звуки завывающего, всё никак не затихающего зимнего ветра, Тэхён сонно зевает и потягивается, обнаруживая себя не обнажённым, не укутанным нагим в лёгкое одеяло, а в тёплых ношенных вещах. Повсюду разбросаны подушки, рубашки, майки. Беспорядок, нужный омеге в непростой период. Альфы создали для него уют. Альфы о нём позаботились. По одну сторону от Тэхёна — прикрывший веки уставший Скульптор: он не спит, но отдыхает; по другую же — Доминант, держащий в руках подарочную коробку со скромной ленточкой.       Он ждал, когда Тэхён проснётся.       — Вы не оставили меня, — судорожно выдыхает омега, чувствуя, как наполняются слезами глаза. — Вы сдержали обещание.       — А как я… мы могли подвести тебя, чертёнок? — Чонгук распаковывает купленный им подарок и вынимает из коробочки изящную подвеску с крестиком. — Иди-ка сюда. Давай примерим.       — Значит… — Тэхён невесомым касанием проходится пальцами по свисающему на груди крестику, задевая тонкие, едва заметные шрамы от альфьих имён, — значит, теперь так будет всегда? Это не сон?       — Не сон, глупышка, — отвечает Чонгук и тянет растрогавшегося Тэхёна ближе, укладывая его голову себе на ровно вздымающуюся крепкую грудь. — Так будет всегда.       Отныне и навеки вечные.