Одно сердце на троих

                           Запрет на эмоции.       Первое правило при воспитании малышей сильного пола.       Мало кто об этом говорит.       С раннего возраста неоперившиеся мальчики-альфы сталкиваются с тем, что проявлять эмоции — непозволительно. Противоестественно, табуированно. Так нельзя. Слёзы и страх не красят настоящего, сильного, несгибаемого альфу, напротив — любое проявление чувств в глазах сторонних делает его слабым и жалким. Ничтожным. Так принято считать в обществе, испокон веков насилу навязывающем своё представление о нормах поведения, создающем замкнутый круг неравенства. Несправедливости. Альфы в укоренившемся видении большинства — бесстрашные, закалённые, жёсткие мужчины без права быть уязвимыми, ранимыми, порой разбитыми. Подавленными изнутри и измученными снаружи. Альфы не должны быть с подобным знакомы. Грусть, уныние, тоска для них — до чудовищного неприличны, отвратительны, мерзки, а ничем неоправданная агрессия, жестокость — пагубная, зверская — и склонность к бессмысленному насилию — поощрительны, похвальны. Именно в таком ключе мыслят те, кто захвачен в плен грубых предрассудков.       Мальчикам-альфам запрещено испытывать чувства; мальчиков-альф пристыжают за это громогласно, прилюдно; переживания их ни во что не ставят и пренебрегают ими, обесценивая, вовсю оскверняя.       Но маленький альфа не может не плакать, чувствуя боль; не может не бояться, не испытывать ужас, не дрожать, не волноваться. Уткнуться заплаканным лицом в грудь любимому папе, что осуждающе скажет: «Мальчики не плачут. Прекращай». И плачущий ребёнок вытрет мокрый нос, непонимающе взглянет глазами полными детской обиды и отчаяния, не зная, что ответить. А что ответить-то? Кому пожаловаться?       Кому пожаловаться на то, что ровесники изо дня в день издеваются над ним, не прекращая? Кому рассказать о том, как сильно болит большущий лиловый синяк на крохотной ножке и жжёт свежая ранка на ободранной коленке? Кому объяснить и поведать о том, как скребёт глубоко внутри, невыносимо ноет, саднит? А всё из-за случившегося ранним утром, на соседнем дворе, где пацаны бросались камнями в немощного, беззащитного щенка. Стыдно упоминать об этом, ведь так и не решился защитить брата меньшего. Спасти. А что взамен? Всего лишь смотрел на деяния малолетних мерзавцев и с надрывом кричал остановиться, пока голос, сорвавшись, не охрип. Потому что на себе уже живого места не осталось.       Но мальчики не плачут. Как бы хреново ни было, как бы ни пылало внутри. Мальчики вместо этого учатся мстить.       Страшно, праведно, изощрённо.       И всё начинается с безобидных игр. Простые и скучные разборки и мелкие тёрки. Не к чему придраться. Несерьёзные стычки между дворами, а после — улицами, идущими стенка на стенку.       И вот оно.       Первое столкновение — невинная шалость. Мелкая пакость — детская забава. Ничего не значащая — не более чем. Взрослые на многое закрывают глаза, не воспринимая тревожные звоночки всерьёз, а когда опоминаются — становится поздно. Ведь уже с малых лет самого слабого толкают к самому краю. Неспособный противостоять, защищаться — пушечное мясо. Не боец непревзойдённый, бесстрашный, а неудачник жалкий. Он — мальчик для битья, он — без вины виноватый. И потехи над ним не прекратятся до тех пор, пока не наскучит.       И чтобы с малых лет не стать порабощённой скотинкой, несозревшие мальчики-альфы со страху признают существование стереотипного сильного мужчины, внушённого родителями, близкими, социумом; придают значение идеальному образу, на который нужно равняться, обожествляя его и переделывая себя в него — грозного, жестокого, непоколебимого.       Не умеющего раскаиваться, сочувствовать, плакать и сострадать. Не знающего о милосердии. Не способного любить.       Только бы выжить в жестоком мире, где быть восприимчивым и немощным — чудовищный позор для альфы. Таких не прощают. Таких сразу списывают со счетов как потерянных для общества, а общество — безупречное, святое — не терпит никчёмных, жалких, безнадёжных, сталкивая с крутого обрыва одного за другим.       Так, из некогда хороших мальчиков вырастают те самые — известные всем парни.       Плохие парни.       Те самые, что разъезжают на дорогом авто и навороченных крутых мотоциклах, смело показывая средний палец всем сигналящим на оживлённых дорогах: им ничего не страшно — их сопровождает главный пакостник и повеса — шальной, попутный ветер.       Те самые, что зачастую используют в речи благой отборный мат, соревнуясь с противником в незамысловатой игре — кто похлеще друг друга бранным словом полоснёт и победителем безусловным выйдет. Что на улицах, безлюдных и узеньких, и в переулках таких же — полутёмных и убогих — выясняют отношения с кем попало, не на равных, в рукопашном бое. А после делятся на группировки — кто на безобидные и необманчиво простые, а кто — на бандитские и нескрываемо преступные. Так и зарождается непримиримая лютая вражда, затягивающаяся на года, перетекающая в кровную.       Но мало кто знает о том, как плохие парни умеют красиво ухаживать за объектом вожделения, что называют себя единственной отрадой в непутёвой жизни непутёвого альфы, под влиянием окружения сбившегося с верной дороги и к ложным убеждениям склонившегося. Мало кто знает о том, как долго, упорно и мучительно они добиваются внимания объекта вожделения, нередко нос кверху задирающего, к себе не сразу подпускающего и нравом упрямым хвастающегося. Альфы в омегах нуждаются даже больше, чем омеги в альфах, но мало кто об этом знает.       Как и то, насколько хорошо и незабываемо плохие парни занимаются жарким безобразным сексом, не запрещая в постели себе ничего. Абсолютно ничего. А стоило бы. Никаких ограничений в позах, в предпочтениях; ни запретов, ни отказов. Сколько нового, неизведанного порождает нездоровую тягу и пристрастия — неумеренные и зазорные. Альфы портят омег, соблазняют их, совращают. И потому омеги тянутся к ним, все до единого, больно обжигаясь, к тем самым, единственным, что…       Что сбивают с пути прилежных, скромных мальчиков, до встречи с ними не знавших о страсти — порочной и безрассудной, о силе её неодолимой, природе противоречивой, искушающей плоть и расстраивающей рассудок. О влюблённости — такой чувственной, чистой и безнадёжной, будто сильнейшее проклятие из всех существующих, от которого избавиться захотеть — непростительный грех. О тайных желаниях — пагубных и низменных, о которых говорить лишь в ночной тишине, прерывистым шёпотом, с придыханием томным, в объятиях любимого — самоуверенного, горделивого, наглого и дерзкого. Всеми презираемого, но преданно влюблённым сердцем обожествляемого. Ведь всё, что позволено ему — беспутному хулигану с ранимой душой — недопустимо для других — более приземлённых, здравомыслящих. К семейной жизни подготовленных.       А с плохим мальчишкой связаться — семейной жизни не видать. И лучше вовсе не мечтать.       Но связаться с ним хочется, ещё как хочется. Наперекор осуждающим, назло всему окружению, вопреки здравому смыслу. И о будущем с плохим мальчишкой мечтается, сил нет до чего мечтается.       Но азарт, влечение и жажда — далеко не любовь. Как и сила влюблённости не равна силе любви.       Ведь только по-настоящему любящий омега — истинная пара с ранкой на теле — продерётся сквозь дремучие дебри и найдёт ту самую хижинку — заброшенную, ветхую, — в которой годами прячется маленький запуганный альфа. Потерянный из виду, покинутый всеми. Ему нельзя ни плакать, ни бояться, ни кричать от боли, и потому он тихо прячется от зорких осуждающих взглядов, вынужденно притупляя в себе все эмоции; чувства, названные нежелательными, не красящие властного мужчину. И дорога к нему — к маленькому альфе — становится всё тернистее, непроходимее. Тропинка зарастает. А время всё течёт. Неумолимо. Тело крепнет, деревенеет, сердце каменеет, а за ним — и детская душа истончается. Маленький альфа, закованный в стальные цепи в плоти могучего взрослого, не дожидаясь омеги, медленно погибает.       Налитые свинцом веки полуприкрыты. Пульс — слабый, редкий. Дыхание — прерывистое, еле слышное. Умирающий альфа краем глаза замечает нечто эфемерное, обманчивое. Возможно, просто показалось. Сквозь сухие ветки просачиваются тонкие струи перламутрового света — и только. Чья-то жизнь незаслуженно угасает, а в чужой семье — рождается новая. Закон природы. Красиво и печально — о таком пишут в книгах. Слёзы в полной тишине скатываются по бледным впалым щекам.       Но…       Но вот она, неожиданно, — протянутая хрупкая ладонь. Неужели наяву? И вовсе не во сне? Мальчик горестно выдыхает, потому что сил уже ни на что не хватает, и беспомощно тянет к подставленной руке свою — холодную, истощённую, — улавливая нотки сладкого нежного аромата. И переливчатый звонкий смех. Это смеётся жизнерадостный омега, и всё его естество источает тепло, заботу и… любовь. Всеобъемлющую любовь. Он подхватывает маленького альфу, ставит его на ноги, на нём одёжку спешно поправляет. И, не мешкая больше, поскорее уводит из потихоньку разрушающейся, убогой хижинки — за собой, туда, где…       Доступно счастье. Не невиданное, не сумасшедшее. А простое, человеческое. Но к счастью будто через тернии к звёздам пробираться, насквозь прорываться, ведь оно, как и звёзды — далёкое, недоступное и… Не всем ослепительно сияющее.       И сбежавший маленький альфа видит своё счастье в спасителе-омеге, подарившем ему долгожданную свободу, выкравшем из плена заблуждений, безвозвратно уведшем подальше от обезумевшей толпы, не знающей, что такое по-настоящему любить и быть любимым. Не знающей и о том, что вообще такое любовь.       А любовь у истинных — это бессмертие. Глубокая привязанность, верность и поклонение. И сила, и слабость. Еле ощутимое касание по коже, пробуждающее бабочек в животе. Столкновение взглядов — бурю эмоций. А каждые поцелуи, будто первые — феерию чувств. Любовь у истинных — это жадно вдыхать аромат желанного знойного тела. Это сладко и ласково обниматься, забираясь руками под одежду. Словами о любви, нашептанными на ухо — под кожу. Это говорить друг с другом о чувствах — подолгу, часами — и не стесняться откровенных признаний. Это вместе молчать. И плакать, и смеяться. Завтракать, обедать и ужинать. И всё — вместе, за одним столом. Можно и в постели. Не важно. Это дарить всего себя, и беспрекословно доверять, не сомневаясь ни в чём. Ничего не боясь, а бояться лишь наутро проснуться не вместе. Любовь у истинных — это отдавать, не требуя ничего взамен; отдавать гораздо больше, чем забирать, и не каждый на такое способен.       А кто не способен, не жаждет, не ждёт… Топит невинных в гнусной откровенной лжи.       Любви не существует.       И никогда её — чертовки — не существовало.       Это миф.       Всё миф.       И потому не все маленькие мальчики-альфы спасаются или, скорее, желают быть спасёнными, с концами освобождёнными, заигрываясь в плохих парней настолько, что входят во вкус. Вязнут в опасных развлечениях — гиблых, ничем хорошим не заканчивающихся, — будто в болотной, липкой тине. И не остановятся погружать себя на самое дно до тех пор, пока не станет поздно. Пока опасные забавы не зайдут далеко. Слишком далеко. Как сейчас, когда…                            Тэхён приходит в сознание неспешно, постепенно. В какой части города, в котором часу — ума не приложить. Он обнаруживает себя — обездвиженного, вероломно затащенного в безвылазные силки, — накрепко прикованным к деревянному старому стулу. И не где-нибудь незаметно оставленным в углу, а — словно редкий охотничий трофей — прямо посередине затхлого помещения. И помещение это — удушливое, давно позабытое — вызывает смутные, неприятные ощущения. Хорошо развитая интуиция, что и чутьё, как и прежде, не подводит. То ли Тэхён в неубранном номере дешёвого мотеля, то ли в приватной комнате заброшенного ночного клуба — так сразу и не разберёшь. Темно, сыро, жутковато. Похоже на пыточный подвал, на тот самый из криминальных сводок, где над беспомощными невинными жертвами годами творили ужасные вещи, о которых вслух рассказать, сколько не проси, не каждый согласится.       Поскольку не сможет.       А голова противно раскалывается, тело неизбывно ноет, знобит. В глазах всё плывёт, в ушах стоит неумолчный, гулкий звон. Не шевельнуться, не дёрнуться. И состояние такое двоякое, потерянное, что от отчаяния хочется завыть. Забиться в истерике. А всё потому, что в смятённом сознании сама по себе вырисовывается мрачная сцена, как безвольного заложника пичкают всякой дурью, жестоко выпарывают, чуть ли не до смерти забивают, а после…       После — грязно оскверняют, всего оплёвывая.       Обратно не повернуть — ловушка захлопывается. Сбежать так просто не получится — увы. Руки сведены за спину — запястья туго связаны кабельными стяжками. Ноги надёжно оплетены крепкими кольцами грубой бечёвки. Сколько ни старайся — узлы не ослабить. Тут явно постарался опытный профессионал. Вдобавок — хладнокровный, расчётливый. Ему за это платят, и, вне всякого сомнения, платят немалые деньги.       А кожу всё натирает, воздуха не хватает, и конечности, кроме того, затекают.       — Тэхён… Тэх…       — Чимин? Ты очнулся? Ты меня слышишь?       — Да… Конечно, Вишенка. Как же мне тебя не услышать, когда ты так шумишь, глупый.       Из давящей темноты доносится усталый голос Чимина — Тэхён с облегчением выдыхает. Вбирает воздуха в лёгкие чуть ровнее, спокойнее — пускай и воздух вокруг несвежий и спёртый. Не волнует. Его друг — прямо напротив, рядом, разбитый и пришибленный, так же прочно и почти намертво скован по рукам и ногам; находится в одинаково неудобном положении, что и Тэхён. Но Чимин живой, в сознании и может отвечать: в такой гиблой ситуации, складывающейся хуже некуда, надеяться на большее — безумная прихоть.       И до ушей долетает — о, нет — сдавленный, тихий смешок. Больше походящий на импульсивный, непроизвольно вырвавшийся. Иначе объяснить сложно. Ведь шутить и посмеиваться сейчас как-то странно, дико, совсем некстати, поскольку значит это только одно — всё очень плохо.       Чимин на грани.       Медленно, но верно лишается рассудка, уже и так расстроенного и помутившегося, будто намеренно разрывая прочную связь с кошмарной действительностью, которую невозможно вытерпеть, принять. С которой невозможно смириться. И Тэхён весь инстинктивно напрягается, поджимая подрагивающие от безотчётного гнева потрескавшиеся губы, и грязно, злобно чертыхается, с трудом сглатывая болезненно сползающую по сухому горлу вязкую слюну.       — Ты в порядке, Мин? — вновь повторяет Тэхён. — Скажи мне честно.       — Я буду в порядке только в том случае, если будешь и ты.       — Получается, что нет. Можешь двигаться?       — Бесполезно, Вишенка, — глухо отвечает Чимин, безнадёжно усмехаясь. — Я очнулся раньше тебя. Попытался шевельнуть пальцами на руках и ногах, но… кажется, я их совсем не чувствую. Так что… не трать силы попросту. Может, они ещё на что-то пригодятся.       — Конечно пригодятся! Не сдавайся, Мин. Хорошо? Что бы ни случилось — не…       — Не бойся, не стану, — вовремя останавливает Чимин. — Только ради тебя и не стану.       Несмотря на ночь, на зловещую беспросветную тьму вокруг, Тэхёну ясно видится, как его лучший друг вымученно улыбается сквозь скатывающиеся по щекам едкие, беспомощные слёзы и нагло, нагло лжёт.       — Конечно не станешь — я тебе не позволю! Где мы вообще? Ты видишь хоть что-нибудь? Что там позади меня?       И вновь могильная тишина.       Чимин ничего не отвечает, обречённо опуская голову вниз.       А лучше бы ответил, чем накалял и без того гнетущую атмосферу неоднозначной реакцией на весьма несложный вопрос. Ведь ничто не пугает так сильно, как безропотное молчание, кажущееся звучащим, что невозможно, и звучащим гораздо громче, истошнее, чем посмертный крик погибающего в муках обречённого узника.       С посеревших, покрытых глубокими трещинами обшарпанных стен толстыми слоями отклеиваются ободранные бумажные обои и со временем выцветшие плакаты — некогда яркие, пёстрые — с запечатлёнными на них высокомерными, амбициозными парнями. Они все как на подбор: молодые стервы — не лишённые гордости, знающие себе цену, — но, по неизвестной причине, почему-то оказавшиеся здесь. Или… насильно затащенные. Но самое удручающее из увиденного — все они разодеты в вызывающие, вульгарные костюмы. Напяленное на них даже обычными сценическими образами не назовёшь. И позы — самые откровенные, пикантные, бесстыдные. Компрометирующие. Так пошло и неприглядно не позируют даже для фотографов Плейбоя. Вероятно, это даже не журнальные плакаты малоизвестных начинающих моделей, а любительские снимки каких-то пьяных докучливых посетителей, когда-то бывавших в этом сомнительном заведении. Но каких именно? И кто эти омеги на фото? Что это за, чёрт подери, клуб такой, где…       Тэхён сильно жмурится, чувствуя мурашки — колючие, ледяные, прошивающие всё изнывающее от поминутно растущей боли тело. Часто промаргивается, ничтожно надеясь, что плывущее сознание всего лишь навсего подводит его — с кем не бывает? Особенно, когда по-садистски ударили по макушке, вернее — головой о стол, — после чего насильно поволокли за собой неизвестно куда.       Но нет.       Вовсе нет.       От ясного понимания того, что измученный разум не подкидывает до безумия страшные, безобразные сцены происходящего; вышедшее из-под контроля встревоженное воображение не поигрывает на и без того расшатанных нервах; зрение, казалось бы, слабое и утомлённое, не искажает окружающую реальность, становящуюся всё пугающей, чудовищней, — прошибает холодный пот. Так, что в глазах мутится; так, что волоски дыбом встают. Чем больше деталей попадаются вниманию, тем тошнотворнее оказываются всплывающие в голове догадки. А догадок — до жути мрачных, до крайности мучительных — просто уйма.       Позади Тэхёна, не способного увидеть всю картину целиком — огромная двухместная кровать с разодранными в клочья несвежими простынями и грязными, давно не стиранными покрывалами, на которых лежат негодные к применению кожаные плётки, поржавевшие наручники и огромные кляпы-расширители. На захламлённом полу же — разбитые бутылки спиртного, дешёвые пачки с сигаретами, давно в продажу не поступающие, и… использованные когда-то презервативы, туго перевязанные на конце.       И вот тогда тело по-настоящему пробивает дрожь. Пульс ускоряется. А сердце…       А бедное сердце с концами ухает куда-то вниз, разбиваясь на части. Так, что слышится глухой грохот.       — Мин… Мин, ответь. Прошу, ответь мне. Где мы?       До ушей доносится всхлип — Чимин плачет — так сдавленно, беззвучно, что глубоко внутри всё невольно сжимается, туго стягиваясь в спираль; вдобавок — неприятно сводит в области солнечного сплетения, вызывая нестерпимое чувство дискомфорта. Чимина всего трясёт, болезненно выламывает, будто в лихорадке. Он качает головой, глотает слёзы — солёные на вкус, но горькие по ощущениям — и до крови прокусывает дрожащие пухлые губы, нисколько не щадя их.       — Прости меня, Вишенка, — с трудом выдыхает Чимин, пустым невидящим взором смотря себе под ноги. — Это я виноват в том, что нам приходится через такое проходить. Это я впустил в свою жизнь сущее зло — человека, как Ирсен, которого и человеком назвать нельзя. Я не просто догадывался, — нет, — я был уверен, что напоследок он способен уничтожить меня — как морально, так и физически, пока не останется одна лишь изуродованная оболочка. Когда-нибудь, через пару лет; у него это всегда хорошо получалось — заявлять о себе тогда, когда меньше всего ждёшь. Но… не так скоро. Не сегодня. И раз на то пошло — не с тобой. Ты же ни к чему не причастен, ни в чём не виноват. А я… а я бы никогда не ввязал тебя во всю эту историю, во всю эту грязь. Если цена моей жизни — твоя, то так тому и быть.       — Что происходит? Ты пугаешь меня.       — Я ни о чём не пожалею, и ты не смей ни о чём сожалеть. Понял?       — Мин…       — Я же люблю тебя, Вишенка. Слышишь? Очень сильно люблю…       — Пожалуйста, Мин. Просто скажи — где мы?       — Тэ… Тэхён… — больше не слушая и будто находясь в бреду, Чимин продолжает смущать, запутывать и, тем самым, приводить в недоумение. — А разве тот, кто любит всей душой, чисто и бескорыстно, может потащить дорогого сердцу человека вместе с собой на самое дно? Это же так подло, так низко и гадко. А я сделаю всё, чтобы ты выбрался отсюда живым, невредимым и… нетронутым. Никем нетронутым. Пусть лучше надо мной надругаются, чем над тобой — я-то всё стерплю, переживу, а ты… Ты — нет. Мой солнечный, ранимый мальчик… Не заслуживающий быть заживо сожжённым, дотла, пройдя через все семь кругов ада. Я не допущу, чтобы моего Тэхён-и обидели, заставили плакать, мучиться, кричать. Эти изверги не заполучат тебя, не коснутся твоего тела своими грязными руками. Я обещаю; я клянусь. Так что ничего не бойся — твой Чимин-и рядом. И Чимин-и сделает всё, как надо.       — Чёрт возьми, Мин! — Тэхён вскрикивает, резко дёргается, наклоняясь вперёд. Неустойчивые ножки стула удачно проваливаются вниз и застревают в мерзко затрещавшем полу.       — Я не хочу говорить… Не хочу расстраивать тебя, Вишенка!       — Твою же мать, Чимин!       — В борделе, — не поднимая головы, наконец признаётся убитый горем омега. Слова-крупнокалиберные-пули разбивают окружающее пространство, раскалывая его пополам, на мелкие заострённые осколки, летящие в разные стороны и впивающиеся прямо в плоть — оголённую, ничем незащищённую, неприкрытую кусками потрёпанной одежды. Мерзким теперь кажется только положение. — Мы в борделе, Вишенка. Прости меня за правду. Прости меня за всё.       — Насколько же мерзко осознавать, что Персик разбирается в подобных мелочах, — некто незримый глазу с явно выраженным отвращением вклинивается в разговор, вальяжно расположившись на подлокотнике разваливающегося кресла. — Отличить обычную приватную комнату в ночном клубе от комнаты в борделе — достижение. Завидное такое достижение. Не каждый же может похвастаться столь впечатляющими познаниями. Браво! Великолепно! Я чего-то не знаю о тебе, Минни? — слышен презрительный смешок. — Да. Определённо, многого не знаю. А жаль: если бы прощупал ранее — ни за что бы не лёг с тобой, паршивой лживой дрянью, в постель.       — Ты был моим первым мужчиной, Ирсен, — Чимин задушено скулит, плачет и всё никак не может успокоиться: боль скручивает, накатывает приступами, захлёстывая удушающей волной. — Почему ты говоришь мне настолько обидные вещи? За что ты так со мной? С нами?       — А как проверяется наличие девственности? Ага. Никак. Может, ты когда-то подрабатывал здесь, обслуживая всякого рода шваль. Ой, простите, случайно оговорился, — многоуважаемых клиентов-толстосумов. Начиная с озабоченных глупых старшеклассников, по настоянию своих отцов, впервые решивших попробовать опытную распутную омегу — вроде тебя, — до престарелых воротил, предпочитавших трахать юные тела проституток, нежели своих подурневших дряблых омег. А эти наивные омеги дожидались-таки вдрызг пьяных, разгулявшихся мужей, свято веря в искреннюю привязанность и сраную, сука, любовь.       — Чего же ты прячешься там, в углу, словно пугливая псина? — огрызается Тэхён, нарочито сплёвывая на пол.       — А. Не терпится взглянуть на меня, Вишенка?       По короткому резкому скрипу сразу становится понятно, что Ирсен приподнимается, без особой охоты встаёт на ноги и теперь двигается вперёд к двум обездвиженным заложникам.       — Нет, Ирсен. Мне не терпится плюнуть тебе в морду, — сквозь зубы шипит возмущающийся, негодующий омега, до посинения сжимая затёкшие ладони в немощные кулаки.       — Твои яйца, как и член — бесполезный рудимент, Тэхён. Как и у всех тебе подобных. Но насколько же они у тебя окрепли, потяжелели, смотри — аж заделались стальными, — раз ты такой теперь бесстрашный и дерзновенный. Ну, или просто тупица, лезущий на рожон.       — Дальше-то что? Созовёшь сюда всех своих недалёких аморальных дружков, разложишь нас с Чимином на вонючей кровати и примешься изощрённо измываться над нами, воплощая все свои убогие фантазии в явь? Поочерёдно? Пока живого места на нас не останется? Это твой грандиозный план?       — Тэ… — непонимающе произносит Чимин, не веря своим ушам. — Тэхён? Что ты делаешь?       — А что же со всеми вами станется, когда до вас доберутся Дьяволы и увидят своими глазами, воочию, что вы с нами, ублюдки, сотворили? — с жаром выплёскивает Тэхён, беспричинно посмеиваясь, будто окончательно съехавший с катушек душевнобольной. — Ты правда надеешься остаться целым и невредимым? Безнаказанным? Ты на полном серьёзе рассчитываешь на то, что тебе такое зверство сойдёт с рук и за всё простят? — смех становится безудержным, раскатистым, жутковатым, и Чимин бледнеет, теряя дар речи, всем своим естеством ощущает, как воздух вокруг него сотрясает громкое пронзительное эхо, превращаясь в низкий раскатистый гул.       — М-да, — останавливаясь позади Чимина, задумчиво отвечает Ирсен, с любопытством посматривая на буйствующего Тэхёна. — Какой бунтарский дух. Вот поэтому я ненавижу тебя больше, чем Персика, злобная ты маленькая тварь.       — Неужели?       — Понятия не имеешь, почему?       — Я не в курсе того, что творится в твоей больной голове, говнюк.       — Говнюком меня обзываешь… — издевательски усмехается альфа и прямо на глазах Тэхёна достаёт складной перочинный нож. Ирсен — позади Чимина; незначительное расстояние между бывшей парой чертовски опасно: один точный выверенный взмах — и из сонной артерии фонтаном хлынет кровь. — В твоём положении я бы принялся отлизывать задницу тому, кто затащил меня сюда, чтобы сжалились и, может быть, не оставили калекой. А ты далеко не стратег, Тэхён. Умом не блещешь, что печально. Ты дальше своего носа ничего не видишь и сам себе могилу роешь.       — Это я тебе её вырою, мерзавец!       — Боже… Сколько спеси и самонадеянности — прям мороз по коже. Но ты же не всегда был таким. Ты стал таким — храбрым, рисковым — и только тогда, когда обрёл у себя за спиной два крыла — двух истинных. Как поэтично, блядь. И то каких — отпрысков Чон Чонгука-старшего. Хах. Сыновья прославленного отмороженного убийцы, голыми руками разделывавшего находящихся в сознании омег, позволивших себе когда-то сделать аборт. Вот же тупость! Как вообще можно было до такого додуматься?! А может… может это была гениальнейшая из всех идей, что раз в сотни лет приходят в незаурядно мыслящую голову. Кто знает. А хорошим мальчикам нравится ебаться с плохими парнями. И всегда нравилось. Ни ты, ни Чимин не исключение. Спросишь почему? Потому что это почти то же самое, как если бы ебаться в общественном месте и бояться быть пойманным за делом. Адреналин зашкаливает, кровь кипит, и оргазм, подступая, кажется просто фантастическим, нереальным. Вам же, омегам, только это и нужно — кончать без остановки, как в последний раз в жизни. Мощно и интенсивно. Но за всё, в конечном итоге, приходится платить, Тэхён. Трахаться с Чонгуком и Чонхёном, каждые два года вынашивать от них детей, жить себе припеваючи где-то загородом, в шикарном трёхэтажном особняке с роскошным садом и не менее роскошными фонтанами… Только клинический идиот может мечтать о таком. На какое семейное счастье ты возлагаешь надежды, когда твой Чонгук по настоянию стражей порядка, уродовал тела опасных матёрых преступников Южной Кореи и оставлял их инвалидами, обратно передавая легавым? А? Такой грязной работой занимаются только в тюрьме — натравляют одного уголовника на другого, обещая первому смягчить наказание. Так что игры в плохих парней закончились — пора возвращать долги.       — Тебя коробит другое, Ирсен, — недолго думая, вслух бросает Тэхён.       — Что?       — Признавайся. В твои годы не найти истинную пару и вправду очень унизительно. Не так ли?       Чимин часто и отчаянно мотает головой, безмолвно прося Тэхёна остановиться, опомниться, взять себя в руки, но бесполезно — до него не достучаться.       — Упрёком на упрёк. Вот это да.       Смелость и отвага, граничащие с бестолковостью; нахальство и напористость, не свойственные ни одному знакомому омеге. Уязвлённый, поражённый услышанным, Ирсен со всей силы сжимает ладонью маленький перочинный нож. До тех пор, пока острие не врезается в кожу.       — А ты злопамятный: моих слов, когда-то сказанных тебе просто так, без какой-либо злобы, не забыл. Не против, если я ударю тебя побольнее, Тэхён? Так, что до конца жизни не оправишься?       — Ирсен, не надо!       — Заткнись! Сколько можно ныть и действовать мне на нервы?! — альфа взмахивает рукой, слишком резко и неожиданно, и отвешивает Чимину полновесную пощёчину, вынуждая его замолчать, а Тэхёна — оскалиться и по-звериному, низко зарычать. — Вы оба сбиваете меня с толку, не давая внятно высказаться! — Ирсен отстраняется от поутихшего Чимина, приводит мысли в порядок, принимаясь хозяйственно разгуливать по комнате. — Я же не поведал, почему приволок вас двоих именно сюда. Не в подвал клуба «Бэнди-Бэнди», не в заброшенные шахту или завод, а в недействующий бордель, хотя мог и в самый ходовой потащить. Вы в курсе, что в девяностые это был лучший элитный ночной секс-клуб с первоклассными проститутками? И что именно здесь, в один из злополучных роковых вечеров, Чон Чонгук-старший познакомился с моим родным папой? Ага, вы не ослышались. И нет. Я нисколько не стыжусь того, что мой папа продавал своё тело всякой швали, подобной психопату Чонгуку… Мне обидно лишь от того, что папа не сумел уберечь себя от него. Забеременел, понёс двух ебучих близнецов, от которых хотел избавиться, но, видите ли, ему не разрешили. Иначе его ждал самосуд от рук самого Дьявола. Как называлось то громкое дело, в одночасье пошатнувшее покой мирных жителей — «Кровавое Возмездие ЧЧ»? Да? Ну вот — я не ошибся.       — Ирсен, ты… — Чимин запинается на полуслове. — Нет… не может быть.       — Да, Персик. Неожиданно? А мир и вправду тесен: куда ни глянь — везде найдутся родственники. Даже самые нежелательные. Раньше ебаться любили, не предохраняясь, и прерывали беременности абортами так же часто, как удаляли воспалившиеся гланды. Это считалось нормой: никто не выжидал омег у выхода из центра. Ни сторонников запрета абортов, ни чокнутых верующих с плакатами: «Иисус любит твоего малыша — не убивай его». А сейчас — целое разнообразие вариантов, чтобы только заранее уберечь себя от залёта. Инъекции, таблетки, вазэктомия… Унизительные процедуры. Мой папа ни к чему из этого не сумел прибегнуть. Ему просто-напросто не позволили. Лишили выбора. Он то и дело, чуть ли не каждые полтора-два года, словно окаянный, менял места жительства, переезжал из одного маленького городка в другой, чтобы только вновь не пересечься с Чонгуком, на протяжении долгих лет угрожавшим ему. А через какое-то время, спустя годы, уже Чон Чонгук-младший перенял от старшего эстафету, взявшись досаждать папе никому не нужными подробностями о своей никчёмной жизни и такой же — Чонхёна. Нахуй они кому сдались, а! Мир не крутится вокруг них двоих! Но нет, Чонгук никогда так не считал. Он ни в какую не сдавался, всё написывал и написывал, пока его не взяли и нахуй не послали. Ну, а вскоре, в одну из незапланированных поездок, мой папа познакомился с моим будущим отцом. И влюбился. Съехался с ним, зажил тихой семейной жизнью, а после — забеременел мной. Я вот, в отличие от близнецов, был желанным ребёнком. Это правда. Даже несмотря на то, что спустя годы я стал не нужен родному отцу. Я его не виню. Он отказался от меня, как только открылось, чем мой папа занимался в прошлом и с кем был когда-то знаком. А значит виню я только одного урода. Как думаешь, Тэхён — благодаря кому развалилась моя семья? А? Ведь иметь тесную связь с главным Дьяволом страны — несмываемое клеймо, вечный позор, и так считается не только в Сеуле, но и во всех городах Южной Кореи.       Тэхён чувствует на себе взгляды — вовсе неуместные, привязчивые, словно клешнями в уязвимую душу цепляющиеся, рвущие её. Невыносимо. Один — рассеянный, затравленный, будто у измученного беспомощного зверька, бессовестно пойманного в капкан жестоким браконьером-садистом; другой же — коварный, насмешливый — такой встречается лишь у пресловутых тиранов и невменяемых психопатов, жаждущих новой пролитой крови. Это нервирует, дико злит, но деваться, к сожалению, некуда. В носовые пазухи забиваются усиливающиеся, отдающие горечью ароматы: первый — от дикого, всепоглощающего страха, второй — от животной яри, неистовства и взыгравшегося в крови адреналина. Тэхён силится отвернуться, оттолкнуться назад — что угодно, лишь бы нечаянно не встретиться глазами с Ирсеном, а Ирсен злорадно посмеивается, всё ближе пододвигается с целью продемонстрировать родственную связь с близнецами. Точнее — с одним из них.       Но демонстрировать, по сути, нечего. У альфы — вытянутое невыразительное лицо: выпуклый квадратный лоб, приплюснутый нос, слегка перекошенный тонкогубый рот. И только зоркие миндалевидные глаза заставляют Тэхёна ненадолго уставиться, потерять ощущение реальности и тяжело сглотнуть.       Они у Ирсена — синие, чёрт возьми.       Как у Чонхёна.       Точь-в-точь.       Не бред, не галлюцинация. Дети своего папы — неопровержимый факт. Цвет — ни с одним не сравнимый, глубокий, таинственный: должно быть, как беззвёздное чистое небо или необъятный бушующий океан, но в действительности — самый настоящий беспроглядный мрак. Вероятно, по этой причине старший Чон Чонгук так пренебрежительно относился к Чонхёну, отгоняя его от себя, отвергая, будто бездомного щенка. А всё из-за пугающей тьмы в глазах, переданной по наследству; всё из-за поразительного внешнего сходства с безбожно красивым любовником, когда-то повстречавшимся в борделе в одну из одиноких таинственных ночей.       — Давай же — будь смелее, как минутами ранее. Присмотрись — не отворачивайся. Узнай во мне до боли знакомые черты. Да, у твоих любимых близнецов действительно есть непутёвый младший братец. Пусть и неполнородный — какая теперь разница, а? Ну, что скажешь? Охуеть, согласись?       — Не зазнавайся, говна кусок, — унимая предательскую дрожь, Тэхён скалится, с ненавистью поглядывая на отталкивающе улыбающегося Ирсена. — Чонхён красив и душой, и телом, а ты урод — как внутренне, так и внешне. Не смей сравнивать себя ни с ним, ни с Чонгуком! Никогда! Слышишь?!       — Понятно, — разочарованно вздыхает альфа, без охоты поднимаясь на ноги. — Всё с тобой ясно — ты упёртый как баран. Как мне вообще вести с тобой задушевные беседы, если ты через раз вставляешь свои ненужные две копейки и обидно оскорбляешь меня? Что ж. Раз ты по-хорошему не понимаешь, Тэхён, начнём тогда по-плохому.                            У маленького синеглазого мальчика Пак Сонхва, как и у многих его ровесников, имелась одна заветная мечта — стать известным на всю страну выдающимся исполнителем; звездой, что заполучила бы мировое признание, что неожиданно загорелась бы на вершине небосклона — музыкальной сцене — и засияла бы ярче любого ослепительно сверкающего бриллианта. Затмила бы собой все остальные. И так же внезапно бы угасла, как угасает свет надежды в глазах каждого юного артиста, не справившегося с суровыми реалиями жестокого шоу-бизнеса.       Айдол.       Тот, на кого равняются миллионы по всему миру; тот, кем восторгаются и кому пишут оды о любви; тот, кого превозносят и называют своим кумиром — единственным и неповторимым. И пусть поклоняться кумиру, будто ложному богу — нечестиво, грех; альфы и омеги уже рождаются в грехе и предаются пороку на протяжении всей жизни. Ведь так устроена сама жизнь — святых на земле нет. А маленький Сонхва мало что в этом смыслил. И когда взрослые в очередной раз спрашивали, почему так сильно его тянет стать величайшим артистом, а не, скажем, культовым режиссёром, чьё имя долгое время не сходило бы с уст мировых кинокритиков, то мальчик всегда отвечал с небывалым воодушевлением: «Чтобы меня любили».       Чтобы меня…       Любили…       И спустя годы, слепо пустившись вслед за несбыточной мечтой, не суждённой было воплотиться в реальность, Пак Сонхва покидает родительский дом в возрасте неполных семнадцати лет.       За спиной у синеглазого мальчика — беспечное прекрасное детство, наполненное светлыми воспоминаниями, которые вскоре необратимо померкнут; строгие, но любящие родители (так думал Сонхва), воспитавшие в нём личность добросовестную, дисциплинированную, не допускавшую непоправимых ошибок, и неоконченная средняя школа, которую Сонхва необдуманно бросил, о чём через десятки лет пожалеет.       А впереди — неизвестность; несколько пугающая, томительная. Чем дальше заходишь в неведомые тёмные гущи, тем больше становится не по себе. Говорят, когда чувствуешь нечто неладное, опасное, вызывающее смутные подозрения, лучшее, что можно сделать — это развернуться и шагнуть назад. Уйти, не оборачиваясь. Бежать. Но прорывной и рисковый Пак Сонхва на все сто был уверен, что путь его расчищен, двери везде открыты, а его самого всегда примут с распростёртыми объятиями. Иначе и быть не могло. И всё благодаря броской, привлекательной внешности; голосу — сладкому, выразительному, способному заворожить любого искушённого слушателя, подобно волшебному песнопению мифической сирены.       Задёрнутые поволокой неестественно синие глаза выжигали души у самых наивных и непорочных.       Густые длинные ресницы, чей взмах пронзал сердца невинных и вершил их жалкие судьбы.       Пухлые розовые губы, чёрные вьющиеся волосы и знойная статная фигура, о которой мечтал каждый ревнивый и вспыльчивый омега.       Живое воплощение греха; само олицетворение запретного плода.       В глазах омег-мелочных-завистников — ненавистный соперник. А в глазах альф — потенциальный любовник; неопытная начинающая шлюха, с которой можно было позабавиться, хорошо поразвлечься, прекрасно провести досуг и самые лучшие незабываемые ночи.       А после передать другому.       Ведь многие начинающие звёзды не думают о том, что происходит за кулисами, предпочитая оставаться в неведении. Ослеплённые красивой картинкой, они готовятся к дебюту, стараясь не забивать голову всякой ерундой — информацией, не имеющий никакой связи с действительностью, будто бы всё самое грязное и безнравственное никогда их не коснётся. А всё, что транслируется на экране, всем известно, — гнусная ложь. И чем откровеннее костюмы, чем образцовее поведение и убедительнее игра на камеру, тем лучше. И всё, чтобы соответствовать личным прихотям избалованного зрителя. А чаще всего — менеджера. И хуже, если менеджер — альфа.       О возникших финансовых проблемах в семье Пак вездесущий, пронырливый менеджер разузнал сразу же, как только информация просочилась в агентство. И с довольным видом воспользовался этим, мысленно представив, как много сумеет заработать на таланте неопытного дебютанта. И талант этот заключался далеко не в особенном вокале и исключительных музыкальных способностях. Дар Сонхва, как вечное проклятие — его совершенная внешность и безупречное девственное тело. Так, с появлением трудностей в родительском доме, началась нескончаемая тёмная полоса в жизни юного омеги.       На утро следующего дня Пак Сонхва должен будет подписать контракт с одной из крупных музыкальных компаний, а сейчас он по загадочным обстоятельствам выступает на маленькой сцене с заезженной слащавой песнью о невзаимной любви. Совсем один — без бэк-вокалистов и музыкантов позади. И не в качестве приглашённой звезды в дорогом ресторане, а в странном ночном заведении, полном беспутных, самонадеянных, изрядно выпивших альф. В центре зала, за круглым столом, расположились развесёлый менеджер и другие незнакомые взрослые альфы, серьёзно переговаривавшиеся о чём-то и неотрывно смотревшие на будущую звезду, чувственно пританцовывавшую у стойки микрофона.       — Присядь-ка сюда, мой дорогой, — напившийся вдрызг менеджер пригласительным жестом подозвал к себе Сонхва, указав на место рядом с собой. — Не стесняйся — это мои хорошие друзья. Вот, познакомься, это — Кан Джун Со — генеральный продюсер телекомпании «Сеул сегодня». Слышал о таком? Большая зазнавшаяся шишка, казалось бы, но на самом деле — добрейшей души человек. Стоит только немного пообщаться с ним и всё — влюбишься бесповоротно! — менеджер совсем некстати громко засмеялся, пока другие альфы оценивающе разглядывали Сонхва, будто свеженькое мясцо. — А это — музыкальный наставник и руководитель — Лим Сын Дэ. Давай, чего ты такой приторможенный — скорее поклонись и крепче руку пожми.       — Я очень рад познакомиться с вами — господин Джун Со и господин Сын Дэ, — уважительно поклонившись, выдавил из себя Сонхва. — Хён, — обратился омега к раззадорившемуся менеджеру, — могу ли я вас на минутку выкрасть из общества таких высокоуважаемых, достойных почтения мужчин?       — А в чём дело? Мы тут все свои. Говори, мой дорогой, что тебя беспокоит?       — Ну, раз так. Хён, завтра утром мне нужно быть готовым к выезду в музыкальную компанию, где я наконец подпишу контракт с крупным лейблом. Можете ли вы мне вызвать такси, и я вернусь в наше агентство?       — Так ты у нас восходящая звёздочка? — вклинился в беседу Лим Сын Дэ, многозначительно вздёрнув бровью и сально усмехнувшись уголками губ. — Любопытно.       — Хён? — вновь повторил Сонхва, начав сильно волноваться.       — Не торопись, Сонхва, — перебил менеджер, отложив бокал с недопитым виски на стол. — Лучше давай поговорим кое о чём более важном, касающемся тебя и твоей семьи, мой мальчик.       — О чём? — вздрогнул омега. — Вы меня пугаете, хён.       — А пугаться нечего. Я всего лишь хочу помочь тебе, мой милый Сонхва. Помочь твоим бедным родителям. Подвинься ко мне поближе и выслушай. Мой дорогой, я в курсе, что твоих папу и отца скоро выселят из дома и жить им будет негде. Я знаю и то, что твоего отца недавно уволили с неплохой работы и практически выгнали на улицу, оставив ни с чем. Также, мне известно, что твой папа из-за твоего же отца погряз в долгах, чтобы хоть как-то помочь ему. Но все старания — коту под хвост. Это весьма печальная история, и я не могу просто взять и пройти мимо, обойдя тебя стороной.       — И что вы предлагаете, хён?       — Хорошо подзаработать.       — Как?       — Очень просто, Сонхва, — воодушевлённо заявил менеджер, указав на сидевших рядом альф. — Эти пользующиеся авторитетом мужчины, что удостоили нас чести присутствовать в их обществе, очень заинтересованы в тебе. Я считаю, что будет лучше поговорить вам где-нибудь наедине, например, в приватной комнате этого клуба. Проведи с ними время, спой для них, потанцуй и много чего ещё. Всё, что ты умеешь.       — Что подразумеваете под «много чего ещё»? — взволнованно переспросил Сонхва, широко распахнув синие глаза. — Хён? Ответьте мне, пожалуйста.       — Сонхва, — тяжело вздохнул менеджер, затянувшись сигаретой, — ты не маленький мальчик и должен понимать, что звёздами мировой величины становятся не столько из-за уникального таланта, сколько благодаря выгодным влиятельным связям. Тебе всего лишь нужно найти себе богатенького альфу, что будет тебя обеспечивать, содержать. Ты с ним спишь, а он платит шикарную сумму денег. А есть деньги — значит твоих родителей никуда не выселят, и ты поможешь им загасить долги.       — Один из этих мужчин станет моим спонсором? — смущённо уточнил Сонхва, закусив нижнюю губу.       — Этой ночью? Возможно. Если ты хорошо проявишь себя.       — А если нет?       — Не отчаивайся, Сонхва. Сегодняшним вечером всё не заканчивается. Ты, к слову, теперь работаешь в этом клубе на постоянной основе. Я обо всём позаботился и с кем надо договорился. Пой, танцуй, развлекай публику, кайфуй себе и ложись в постель только с теми, у кого денег куры не клюют. Не ведись на внешность.       — Хён… — наконец до Сонхва дошёл смысл всего сказанного. — Хён! Получается… Вы хотите, чтобы я стал проституткой?! Вы серьёзно?!       — Тише, Сонхва, тише. Успокойся. Ты не проститутка, ты — хозяин своей жизни. Главный герой, достигающий карьерных целей любым путём. А сейчас твоя основная цель — спасти родителей от банкротства, а после — стать великой звездой. Доверься мне, Сонхва. Я не дам тебя в обиду. А эти мужчины знают, как обращаться с омегами, у которых ещё никогда прежде не было сексуального опыта.       — Но это так унизительно, — замялся озадачившийся омега, попав в ловушку. — Как я посмотрю в глаза своим родителям? Как я вообще могу лечь под кого-то, кого не люблю?       — Тебе так кажется, Сонхва, — пьяно засмеялся менеджер, подавившись клубком дыма. — В этом нет ничего унизительного. А любовь придумали писатели-романтики и заядлые фантазёры. Вот и засрали голову вам, наивным и сентиментальным, всяким ненужным хламом. Её как таковой нет, ну этой, любви вашей. Так что, думай о настоящем, а не о призрачном и несуществующем. Поверь мне на слово, Сонхва, — совсем скоро ты войдёшь во вкус и скажешь мне «спасибо». Давай уже, гости долго ждать не станут. Иди. Всё будет хорошо. Обещаю.       И в ту злополучную ночь, в молодёжном клубе, который вскоре преобразовался в модный элитный бордель, невинный Сонхва, доверившись двум подлым и грубым альфам, обманувшим его ожидания, навсегда теряет себя.       Прошёл ровно год.       С того самого вечера, теперь уже бывший менеджер, без зазрения совести продавший Сонхва состоятельным альфам, больше не появлялся, не звонил, не писал, будто в самом деле бесследно исчез из поля зрения, провалившись сквозь землю. Не сдержал обещания, сукин сын, и свалил. А Сонхва, как дурак, поверил ему. Он с болью в сердце вспоминал последние слова, брошенные вдогонку: «Всё будет хорошо. Обещаю», — но всем пустым обещаниям, подобно этому — грош цена. Очередной насытившийся клиент, получив своё сполна, запустил хрустящие банкноты прямо на изнурённого обнажённого омегу — грязные бумажки накрыли испачканный в семени плоский живот и гладковыбритый пах. Мужчина быстро заправил брюки и в спешке удалился, даже не попрощавшись. Он так же, как и все другие до него двоедушные альфы, клятвенно пообещал, что сделает всё возможное, что в его силах, чтобы такой удивительный неотразимый красавец, как Пак Сонхва, долго не задерживался здесь, в злачном заведении, и, как можно скорее, вышел на свободу.       Пак Сонхва суждено было парить в облаках вольной птицей, а не ползать в ногах птицей с простреленными насквозь крыльями. Не для него всё это, не для Сонхва такое поприще, позорное и недостойное.       Очередная гнусная ложь, пропитанная сплошным притворством и лестью, чтобы вновь воспользоваться юным телом, как только заблагорассудится, а после — бросить в полном одиночестве.       Пак Сонхва, потерявший озорной блеск в синих глазах и волю к жизни, больше не грезил стать всемирной знаменитостью — лучше бы о нём вообще никто не знал и позабыл на веки вечные.       Безупречный мальчик без единого изъяна, с синими, как тёмный неизведанный океан, глазами, но истерзанной, разодранной в клочья душой, разучился мечтать, пока другие проститутки отчаянно надеялись на лучший исход.       Дом был сохранён, долги выплачены. Но нехорошие слухи о том, как именно семье Пак удалось разобраться с денежными затруднениями, разлетелись по всей улице, будто на сверхсветовой скорости. Некий незнакомец, перед приездом Сонхва в родительский дом спустя долгие месяцы разлуки, оставил у двери пожилой четы заманчивую картонную коробку, которую нужно было всего лишь острым ножичком поддеть. Так гласила написанная от руки записка, приклеенная сбоку. Папа пронёс коробку домой, без каких-либо проблем открыл её и обнаружил внутри… снятые неким любителем порнографические снимки родного сына, развлекавшегося в постели сразу с несколькими альфами. Увидев это, папа вскрикнул и схватился за сердце, попятившись назад. Мгновенно лишился сознания и попал в больницу с сердечным приступом. А отец…       Прямо у палаты серьёзно заболевшего папы, родной отец швырнул в лицо Сонхва все заработанные им грязные деньги и искреннее пожелал скорейшей смерти собственному сыну, навечно загоревшись в праведном огне.       — Попробуй только появиться на пороге нашего дома! — ревел отец со слезами на глазах. — Ты нам больше не сын, Сонхва! Мы отказываемся от тебя и отныне не имеем никакой родственной связи с тобой, неблагодарная ты тварь! Не смей называть нас родителями — понял? Никогда! В этот день ты умер для нас так же, как мы умерли для тебя — ясно? Ты ясно меня расслышал? Разве я таким тебя воспитывал, а? — не унимался взъярённый отец, обращая на себя излишнее внимание взволнованных медбратов. — Я таким тебя вырастил? Ответь мне! Чего молчишь? Позорище!       — Отец, — Сонхва бросился в ноги отцу и крепко обнял, не выпускав из объятий, — всё, чего я хотел, так это помочь вам расплатиться с долгами! Я пошёл на это лишь потому, чтобы у вас не отняли дом, чтобы вы не остались на улице — голодными, холодными — и не умерли в нищете!       — Как же ты жалок, Сонхва! — отец грубо оттолкнул рыдавшего сына от себя. — Встань с колен — живо! Лучше бы мы с папой помирали от голода, зная, какой у нас добропорядочный, благоразумный сын, чем жить припеваючи и слушать от соседей и родственников, что ты — помойная проститутка! Пошёл вон и больше никогда не появляйся на глазах моих. Я видеть тебя больше не хочу, лживая ты дрянь! Сука!       Проливавший бессильные горькие слёзы и умолявший отца увидеть папу хоть в последний раз, Пак Сонхва сдержал слово — до конца своих дней он так и не встретился с родными родителями, не потревожил их покой своим неуместным присутствием. Даже перед собственной внезапной кончиной.       Так прошли три тяжких, многострадальных года.       И на сцене элитного секс-клуба, прямо здесь и сейчас, — несравненный и бесподобный Пак Сонхва.       Овации, одобрительные возгласы, бурные аплодисменты.       Будучи уже самой востребованной первоклассной проституткой, умевшей не только сиюминутно ложиться под мужчин, но и сладко петь и чувственно двигаться в такт музыке, он неизвестно кому посвящал «Can't Help Falling In Love With You», звучавшей несколько иначе — более мрачно. Трагично, безнадёжно. Алая помада, чёрная подводка, серебристые блёстки — этот образ никак не ввязывался с печальным исполнением. Ведь на сцене — чёрный лебедь с разбитым сердцем и покрытыми ранами, разодранными крыльями, а не пёстрая птица, парившая на свободе, предоставленная сама себе. Неправильный перформанс. И только синие глаза не обманывали, не вводили в заблуждение, завораживая каждого избалованного, состоятельного клиента, часто посещавшего это злополучное место и мечтавшего как можно поскорее заделать Сонхва своей личной собственностью, пусть и на одну ночь.       И только одному посетителю, забредшему сюда с друзьями чисто случайно, в голову закралась весьма интригующая мысль: не сказать, что абсурдная, но и здравой назвать её было нельзя.       Выкрасть Пак Сонхва из этого шикарного борделя и забрать с собой в знаменитый на весь город клуб.       Клуб «Дьявольских Приспешников».       Так в неподобающем месте расцвела чистая любовь с первого взгляда.       Оставшись наедине в приватной комнате, подальше от похабных и непристойных взглядов и оскорбительных замечаний, старший Чон Чонгук закрыл за собой дверь и всем могучим телом прислонился к стене, гулко сглотнув в ожидании неизбежного. Перед ним — очаровательная лесная нимфа, в одночасье заворожившая его. Настоящая, непритворная, сошедшая со страниц древнегреческих мифологий и старинных легенд. Вовсе не сон. Первое неловкое движение — и громоздкие берцы громко лязгнули металлическими вставками. От неожиданности Сонхва подпрыгнул и попятился назад. Всё его внимание привлекали чёрная кожаная куртка и массивные украшения на крупной шее и жилистых пальцах. Буянящий байкер, дерзкая рок-звезда, бунтарь. Кто угодно, но не наследный принц на белом королевском коне; не доблестный рыцарь в золоченых доспехах. А настоящая заноза в заднице. Омега озадаченно рассматривал статную фигуру грозного альфы с самой привлекательной сексуальной внешностью и с самой ужасающей скандальной репутацией, какая только могла быть у человека, и…       И приходил в дикий ужас.       А старший Чон Чонгук, в свою очередь, с неприкрытым восхищением разглядывал Сонхва, чьё соблазнительное тело прикрывал лишь один полупрозрачный кружевной пеньюар. Нижнее бельё на нём отсутствовало, и этот факт почему-то вызывал у Чонгука тихие безобидные смешки. Сонхва не тёк безобразно рядом с альфой, что странно, не смотрел ему бесстыже в глаза, не покусывал игриво пухлые губы, не возбуждался. Но непозволительно порочно пах созревшей черникой, оставлявшей после себя фруктовое послевкусие. Встретить омегу, пахнувшей сей ягодой — единичный случай, чистое везение. Как и то, что у Сонхва были настоящие синие глаза.       — Ты иностранец, детка? — не сводивши чёрного пламенного взора от кроткого и удивлённого, шёпотом спросил Чонгук.       — Нет, господин, — с непритворным уважением ответил Сонхва.       — Метис?       — Нет, господин.       — Получается, ты чистокровный кореец, — задумчиво произнёс Чонгук, грубыми пальцами потерев волевой подбородок. — Тогда, как так вышло, что сегодня вечером я увидел самые красивые на свете глаза и бесповоротно влюбился в них? Скажи мне, детка.       — Не влюбляйтесь в меня, господин, — полушёпотом молил Сонхва, покорно склонив голову вниз. — Ваши заинтересованность и увлечение мной ничем хорошим не закончатся.       — Это почему же? — изумился Чонгук, улыбнувшись одними уголками губ.       — Потому что я не заслуживаю ни вашей любви, ни чьей-либо ещё.       Чонгук посерьёзнел в мгновение ока. Осторожно подступил к Сонхва, будто побоявшись спугнуть робкую, трепетную лань и упустить из виду. Потерять. Но… Как же потешно становилось от одной такой только мысли. Ведь от старшего Чон Чонгука ещё никто не сбегал. Он аккуратным движением коснулся подбородка растерявшегося омеги, провёл большим пальцем вдоль накрашенных губ и наглым движением размазал алую помаду, тем самым создав непотребный вид.       — Сонхва, — Чонгук смело приобнял омегу за тонкую талию и приблизил к себе, к своему разгорячённому мускулистому телу, — я желаю предоставить тебе возможность насладиться этой ночью и сделать с тобой всё то, что другие альфы себе не позволяли.       — Что именно, господин? — поражённо выдохнул Сонхва, застенчиво посмотрев на горделивого альфу снизу вверх.       — Я хочу заняться с тобой любовью, — Чонгук развязно коснулся упругого бедра и медленно повёл рукой вверх, вынудив омегу беспомощно ухватиться за крепкое предплечье разнузданного альфы и заглянуть ему прямо в бесноватые глаза. Обворожительно улыбнувшись, Чонгук приподнял мешавшую ткань пеньюара чуть выше и коснулся скользкой головки члена, после — юрко проскользнул пальцами меж влажных ягодиц. — Да, детка. Не сексом, а любовью. Согласен, я не твой истинный альфа, но сейчас мне на это глубоко плевать. В эту ночь я помечу тебя, и все будут знать, что ты только мой. И никто, кроме меня, не посмеет до тебя дотронуться.       — Зачем вам всё это? — блаженно ахнул Сонхва, не сумев скрыть полученного удовольствия. — Почему именно я?       — Я тоже задаюсь тем же самым вопросом — почему ты? Почему я влюбился именно в тебя? Так странно, — прохрипел Чонгук прямо в полураскрытые губы, принявшись с равномерной скоростью толкаться в трепетно сокращавшийся жар и умело имитировать двумя пальцами проникновение крупной твёрдой головки в мокрый растянутый вход. — Хочешь сбежим отсюда, детка?       — Но мне нельзя, господин, — протяжно простонал Сонхва, ощутив неминуемое приближение ошеломительного оргазма.       — Со мной можно всё, — зарычал Чонгук. — Я вызволю тебя из этого заведения, и ты больше никогда сюда не вернёшься.       — Вы станете моим покровителем? — задушено произнёс Сонхва, совсем уже позабыв себя.       — Покровителем? Забавно. А почему не мужем?       — Я не знаю, что ответить на это, господин.       — Я могу стать для тебя и покровителем, и мужем. Кем угодно. Но только при одном условии, детка.       — Каком?       — Совсем скоро ты узнаешь.       Чонгук приступил агрессивно вколачиваться пальцами в трепетно раскрывавшийся, мокро хлюпавший анус, слишком размашисто, часто и сильно трахать податливого Сонхва, что сил никаких уже не оставалось. Омега сжимал волосы на загривке, прикрывал трепещущие веки, дрожал. И безбожно на ухо стонал, что у альфы в глазах страшно темнело. Между влажными ягодицами — пульсировало, пылало, текло обильной смазкой. Пальцы ног поджимались в преддверии оргазма. Наслаждение густой патокой растекалось по венам, а в ушах — белый шум. Сонхва больше не сдерживался, плотно сжавшись вокруг узловатых пальцев, и двинулся бёдрами навстречу. С каждым грубым толчком шершавые подушечки болезненно упирались в простату, и Сонхва выл, голосил, царапал шею, плечи, порочно высовывал язык, будто в настоящем диком порно, и с каждым неистовым рывком насаживался всё глубже.       Голову напрочь сорвало.       Резкие толчки не прекращались, смазанные поцелуи доводили до отчаяния, и оргазм поразил своей внезапностью, мощностью, заставив омегу красиво выгнуться в пояснице и закричать, громко выстонав имя альфы. Глаза закатились, голос пропал, сорвавшись. Перед помутившимся взором взорвались тысячи разноцветных конфетти. Чонгук успел подхватить заурчавшего омегу, уткнувшегося носом в ключицы, и удержать на месте, не дав рухнуть на пол.       Сонхва после долго приходил в себя.       Это был первый оргазм — головокружительный, до одурения поражающий, — подаренный ему мужчиной, не позаботившимся о собственном извращённом наслаждении, а сконцентрировавшимся на чужом. И, позабыв, что с клиентами целоваться запрещено, Сонхва позволил себе вопиющую вольность: он отчаянно схватился руками за крупную массивную шею, поднялся на носочки и под влиянием момента — сладкой послеоргазменной неги — нестерпимо накрыл своими пухлыми розовыми губами тонкие и бесцветные — Чонгука. Альфа видел, как под настойчивыми ласками омега таял, плавился, словно мороженое под лучами солнца, как медленно умирал у него на руках. И, неожиданно для себя, с чувством ответил на пылкий требовательный поцелуй, не оттолкнув от себя проститутку. Поскольку для него Сонхва больше не был проституткой.       Омега всхлипывал прямо в чужой рот и искренне плакал. А старший Чон Чонгук целовался с напором, жадно и ненасытно, так, что в голове мгновенно пустело и тело начинало гореть. Сминал сочные влажные губы, обсасывал их и вылизывал язык, наслаждаясь ароматом черники, неприлично заполнившей всю комнату.       — Клиенты никогда не делали мне хорошо, — скулил Сонхва, позволив уложить себя на кровать вниз животом и приподнять за упругие бёдра, аккуратно раздвинув пышные ягодицы.       — А я и не клиент, детка, — Чонгук смачно сплюнул в поблёскивавшее влагой, покрасневшее отверстие. — Я — Дьявольское Отродье.       Чонгук с животным голодом и гортанным рыком припал ртом к сочившемуся естественной смазкой сфинктеру, принявшись самозабвенно выпивать природные соки до последней капли.       Старший Чон Чонгук сдержал обещание, как подобает настоящему мужчине с твёрдыми убеждениями, характером и принципами; как и любому матёрому обитателю клуба «Дьявольских Приспешников». В один из ничем непримечательных скучных вечеров, он на деле доказал своему возлюбленному, что слов на воздух не бросает: разгневанный альфа, само воплощение Дьявола, сломал руку парню, всего лишь косо взглянувшему на Сонхва. Прямо на глазах у всех поражённых посетителей. Другому, через пару дней, отрезал пальцы на спор, а через неделю — вырезал некоему несчастному язык. В борделе появился неуловимый безжалостный мститель в чёрных одеяниях и бряцавших металлических украшениях, защищавший свою неистинную пару любой ценой.       Но на этом всё не заканчивалось.       Дорогие вина, нарядные костюмы, люксовый парфюм…       Проститутки в борделе, не знавшие любви и хорошего отношения к себе, восхищались им и нескрываемо, ревниво завидовали Сонхва, но Сонхва не мог заставить себя полюбить того, кто являлся беспощадным хладнокровным убийцей. И потому, всё, что он умел делать для Чонгука, так это позволять ему любить своё тело.       А любил Чонгук дико, страстно, отчаянно.       Как ни один мужчина до него.       — Сегодня ты окажешься на свободе, детка. Только исполни моё самое сокровенное желание, — ласково прошептал на ухо старший Чон Чонгук, проникнув широкой твёрдой плотью в растягивавшуюся под напором горячую узость. — И мы сбежим отсюда вместе.       Но сбегать вместе в планы Сонхва не входило…       — Какое, господин? — с придыханием произнёс омега.       — Которое сделает меня самым счастливым мужчиной на свете, — ответил Чонгук, начав часто двигаться.       — Выйти за вас замуж, господин?       — Может быть. Но для начала… — Чонгук внезапно ускорился и взялся быстро подводить себя к разрядке, пока не начал образовываться узел.       — Для начала? — испуганно переспросил Сонхва, почувствовав непривычное давление внутри себя.       — Понеси от меня ребёнка, Сонхва. Нашего общего ребёнка.       Громкое и продолжительное поскрипывание кровати, прерывистые стоны и ласковый полушёпот заглушился истошным душераздирающим воплем, будто предсмертным вскриком. В ответ Чонгук яростно впился клыками в нежную кожу на стыке шеи и плеча и насильно пометил Сонхва, как своего. Свою собственность. А Сонхва беспомощно пытался оттолкнуть от себя старшего Чон Чонгука, пробовал выцарапать ему глаза, забить кулаками в мощную грудь, но все усердия оставались бесполезными. Возбуждённый, одурманенный ароматом черники альфа дёрнул сопротивлявшегося омегу на себя — грубо и бесцеремонно — и глубже проникнул в манящую тесноту. Узел набух. Сцепка. Сонхва горько заплакал злыми едкими слезами, а Чонгук лишь недоумевающе взглянул на покрывшееся красными пятнами зарёванное лицо, аккуратно коснулся пылавшей жаром щеки и… Обжёгся. Анус против воли сжимался на распиравшем плотном узле, мышцы мелко сокращались, вязкое семя густо выстреливало прямо внутрь, и это мучение всё никак не заканчивалось.       Пытка затянулась на полчаса.       А казалось, будто гораздо дольше.       — В чём дело, детка? — спросил старший Чон Чонгук, как только каждый из любовников оказался по разные стороны комнаты — баррикад.       — В чём дело? — вспыхнул Сонхва, скрыв своё нагое тело под лёгким покрывалом. — Детка? Вы понимаете, что сейчас натворили?       — Да, понимаю. И?       — И?       — Ты станешь папой, Сонхва, — озарившись счастливой улыбкой, ответил Чонгук. — Если этой ночью ты забеременеешь от меня, у нас родится прекрасный малыш, и мы станем полноценной любящей семьёй. Что не так? Не об этом ли ты мечтал, детка?       — Завязывайте со своей деткой, — истеричный хохот превратился в судорожные рыдания. — Вы без моего согласия оплодотворили меня! Вы даже не знаете меня! Ни разу не поинтересовались ни о моих мыслях, ни о моих чувствах! Как вы могли! Как вы могли со мной так поступить, ничтожество?!       — Следи за языком, Сонхва, — Чонгук мгновенно изменился в лице, и мимолётное счастье в жгучих пламенных глазах бесследно исчезло.       Его чувства оказались не взаимны.       — А то что? — не унимался заведённый омега. — Ударите меня в живот? Кулаком? Ножом? Так же, как вы поступали с другими омегами, позволившими себе сделать аборт?       Граница была пересечена. Чонгук быстро преодолел расстояние между собой и Сонхва и крепкой ладонью влепил отрезвляющую пощёчину, вплотную притянув буйствовавшего омегу к себе.       — Сука неблагодарная! — заорал Чонгук. — Я ведь всего лишь хотел помочь тебе! Предоставить всё то, чего тебе не хватало в этой жизни! Вытащить отсюда, забрать с собой! Я был готов бросить весь мир к твоим ногам!       — Да хрена с два! — кричал Сонхва, пытавшись высвободиться из цепкой хватки Чонгука. — Вам всего лишь навсего нужен наследник, что продолжит ваш паршивый род и дело. Бедный ребёнок… Папа — проститутка, а отец — серийный убийца. Идеальный тандем. Обалдеть — семья! Как ему жить в этом чёрством мире, когда у него такая дурная родословная?!       Чонгук с отвращением и ненавистью оттолкнул от себя Сонхва, вновь взмахнул рукой, но на этот раз остановился, по крупицам возвращая себе покинувшее его самообладание.       — Если ты только попробуешь сделать хоть что-нибудь с моим чадом, — сквозь зубы процедил разозлившийся Чонгук, прежде чем покинуть приватную комнату, — я тебя этими же руками, что с любовью ласкали тебя и дарили неземное наслаждение, четвертую, Пак Сонхва. Запомни мои слова. И берегись меня.       Так чистая любовь переросла в ярую, неугасимую ненависть.       Как и обещал старший Чон Чонгук — Сонхва вырвался на свободу и больше не возвращался в бордель. Туда вход ему был строго-настрого воспрещён. И если одним мучениям был положен конец, то другим — только начало. Возвращаться домой Сонхва было не позволено: родители ни под каким предлогом не приняли бы собственного сына с растущим не по месяцам, а по неделям животом, где развивался плод извращённой любви наивной проститутки и хладнокровного убийцы.       Антихрист.       На заработанные за пять с половиной лет деньги Сонхва удалось снять скромную однокомнатную квартиру и спрятаться в ней ото всех, вынужденно превратившись в настоящего затворника. Под окнами часто разгуливали друзья Чонгука: определить их было легко по чёрным кожаным курткам, на которых был вышит логотип Бафомета Элифаса Леви. Они следовали за Сонхва по пятам, даже когда омега просто выходил прогуляться и подышать свежим воздухом, или всего лишь спускался в магазин за необходимыми продуктами. Слухи на чужих улицах распространились с той же бешеной скоростью, что и на родной, и Сонхва вновь оказался в тесно запертой клетке.       Шёл сильный снег.       Помещение пронизывал лютый мороз.       На девятом месяце Сонхва разродился у себя в неприбранной комнатушке и произвёл на свет двух очаровательных близнецов, до которых новоиспечённому папе не было никакого дела. Сильно температуривший омега дрожавшими руками накрыл мокрых, кричавших младенцев пыльными одеяльцами, прижал к собственной слабо вздымавшейся груди и на неслушавшихся ногах вышел из дома. Из одного автобуса — в другой, из тёмного пустующего переулка — в более людный… Так он нашёл злосчастный байкерский клуб «Дьявольских Приспешников» и прямо у заснеженного входа оставил плакавших малышей, даже ни разу не обернувшись. Сонхва было всё равно, умрут они в холоде или нет.       Человек, не способный простить и полюбить себя, не полюбит никого — в этом кроется вся истина. Так он поступит и с семилетним Ирсеном — бросит мальчика на произвол судьбы и навсегда уйдёт из его жизни, обретя вечный покой. Поскольку Сонхва изнутри уже был давно мёртв. И ничья любовь не способна была излечить его опустошённую искалеченную душу; запятнанное многочисленными альфами тело.       Так звезда, не успевшая загореться на вершине небосклона, навсегда погасла.                            — А когда мне было семь, моего папу нашли захлебнувшимся в своей же ванной, — Ирсен продолжает потрясать заложников детальными подробностями лихой жизни старшего Чон Чонгука и его близких отношений с омегами, когда-то бывшими ему небезразличными. — Оказалось, что смешивание ударной дозы снотворного и алкоголя может привести к летальному исходу. Вы знали об этом, а? — раздражённо любопытствует альфа, не нуждаясь в очевидном ответе. — А Чон Чонгук-старший, как мне известно, спустя несколько лет всё-таки встретил своего истинного, своего ненаглядного. Подлинную, сука, любовь. И этот омега, который позже забеременел от Чонгука, погиб при неизвестных, нераскрытых по сей день обстоятельствах. Его убили — это же всем известный факт. Скольким же несчастным людям Чон Чонгук-старший успел подпортить жизни — по пальцам не сосчитать. Вот и обрёл себе незримое количество недругов и преследователей. Хах. И пока я рос в приюте, близнецы Чон имели и крышу над головой, и плотные ужины, и тёплые постели, и… отца рядом. Каким бы дерьмом он ни был — Чон Чонгук-старший не оставил родных детей без присмотра, не выкинул на улицу, не сдал в детдом, не выпотрошил и не скормил уличным собакам, а держал при себе и воспитывал так, как мог. И одевал, и обувал. У Чонгука-младшего был Чонхён, а у Чонхёна — Чонгук. А у меня? А у меня никого не было. Слышите — никого! Меня пару раз усыновляли, пытались обо мне позаботиться, но я не выдерживал всей этой мнимой семейной идиллии и при первой же возможности сбегал на улицу. И вырос я на улицах, питая лютую ненависть к братьям Чон, у которых было, есть и будет всё. Поцелованные Богом, блядь. И я решил, что, когда подрасту, возмужаю, прибавлю в росте и силе, я разузнаю местонахождение ебучего клуба Дьяволов и с глазу на глаз встречусь со своими главными врагами, из-за которых мой папа покинул меня раньше времени.       Бритоголовый, татуированный Квон Гисок, из принципа не снимающий чёрных кожаных перчаток, будто сросшись с ними, на пару с другими байкерами из плачевно известного клуба «Бэнди-Бэнди» перетаскивают связанных заложников в пустующий зал неработающего борделя, в бандитские девяностые не имевшего себе аналога. Впереди — та самая проклятая сцена, ныне не освещённая ослепительно яркими софитами, на которой несколько лет подряд выступал Пак Сонхва. По другие стороны от сцены — узкие подмостки с заржавевшими шестами, у которых отдавались чувственному танцу роскошные стриптизёры, а чуть дальше — обшарпанные диваны, на которых богатые обрюзгшие альфы у всех на виду вовсю развлекались с элитными проститутками, так и не ставшими успешными супермоделями или пробившимися в грязный мир шоу-бизнеса преуспевающими артистами.       — Ирсен, — жалобно зовёт альфу Чимин, — Ирсен, обернись ко мне, пожалуйста. Я о большем не прошу — только обернись. И ответь. Честно. Почему родных братьев ты заделал кровными заклятыми врагами? Ведь можно было просто встретиться с ними, познакомиться, узнать друг друга получше, поближе, и тогда бы ты обрёл дружную семью, о которой всегда мечтал. Зачем же ты так всё усложнил?       — Мнение потаскухи меня не интересует, — грубо отрезает Ирсен, разгуливая по борделю туда и обратно.       — Ирсен, — глотая оскорбление за оскорблением, Чимин пытается любым доступным образом достучаться до непреклонного, ожесточённого альфы, пока вокруг снуют все остальные из клуба «Бэнди-Бэнди». — Ни Чонгук, ни Чонхён не отвергли бы тебя, не пожелали бы зла и приняли бы за своего. Ваш папа — главное связующее звено, и неважно, кем были ваши несостоявшиеся горе-отцы. Каждый из вас троих нуждался в папе, как ни в ком другом; вырос без папиной любви, заботы и ласки, и потому вам приходится сейчас делить неизвестно что, доказывать друг другу непонятно что. Ты запутался, Ирсен, и вот во что переросла твоя слепая беспричинная ненависть. А после всего проделанного тобой, братья Чон уж точно возненавидят тебя и никогда не простят.       — Братья Чон, исходя из твоих же слов, Персик, — праведные, непогрешимые Боги, блядь. Решают, кого возлюбить, а от кого отвернуться; кого помиловать, а кого казнить. Так странно: я с огромным трудом создал этот ебучий клуб «Бэнди-Бэнди», чтобы поравняться с «Дьявольскими Приспешниками»; я лично, кровью и потом, отбирал из самых конченных и отмороженных ещё более сумасбродных и неуправляемых, чтобы создать неординарную уникальную команду из отбитых на всю голову ублюдков. Я стал её главой, скрывающей свою истинную личность. Убрал нескольких альф: под мою горячую руку попались несчастный, тупоголовый Хан Гвансон и ещё один бесполезный член нашего клуба. И всё ради того, чтобы все эти убийства, схожие с теми, что совершал Чон Чонгук-старший, свалить на младшего.       — Это правда? — умело скрывая разочарование и ужас, уточняет Гисок, надеясь, что главарь клуба всего лишь пошутил или просто сошёл с ума. — Это ты выпотрошил нашего Гвансона и Кихуна?       Тэхён с Чимином многозначительно переглядываются.       — Ну да, — равнодушно отвечает Ирсен, пожимая плечами. — А что мне ещё было делать, чтобы добиться цели по устранению одного из близнецов? Кто бы на серьёзных щах заподозрил, что предводитель собственного клуба избавляется от своих же действенным методом Чон Чонгука-старшего? Никто. И что я вижу в итоге? Младший на свободе, полиция ему чуть ли не в ноги кланяется, подошву облизывает. Работа в мастерской возобновляется, посетителей становится только больше, а о скандальных слухах, что подробно расписывали в газетёнках — вмиг позабыли. Память у всех за раз отшибло. Гениально.       — Какой же ты подонок, Ирсен, — гневается Тэхён. Хищно щерится, раздувая ноздри.       — Да, я подонок. И меня просто до жути выбешивает тот факт, что у близнецов Чон есть абсолютно всё! И верные друзья, и связи в полиции, и хорошие отношения с другими клубами, и уважение со стороны жителей, пусть и немного приправленное страхом. У одного — личная автомастерская, а у другого — шикарный, загородный особняк. Нихера себе обустроились.       — Скорбь о благополучии ближнего — смертный грех, — вновь бросает Тэхён, всё больше нервируя возмущающегося альфу. — Завидовать нехорошо.       — И ко всему прочему — один истинный омега на двоих. Охуеть везение. Они заполучили тебя девственником, они тебя пометили, мужем заделали, а ты за ними, как за каменной стеной. А у меня оказался какой-то бракованный мусор, не в состоянии даже выносить ребёнка. Какой нормальный мужик согласится трахать бесполезное мясо, не способное к зачатию?       — Юнги согласился, — не раздумывая, Тэхён выдаёт всю правду. — Юнги — истинный Чимина и принял его таким, какой он есть. А ты, Ирсен, — гнусный подлец. Мразь. Ты не истинный альфа. Ты даже не мужчина. Бесполезное мясо здесь — только ты.       Тэхён смачно сплёвывает в лицо Ирсена, попадая ему в правый глаз. Ирсен так же не остаётся в долгу, вытирает слюну, негромко посмеиваясь опрометчивой выходке омеги. И неожиданно касается острием перочинного ножа нежной кожи щеки, замедляя действие.       — Ах, Тэхён-и, Тэхён-и. Ничему тебя жизнь не научила. А если я этим ножичком сдеру кожу с твоего красивого личика, — альфа, как в доказательство своих слов, оставляет на скуле едва заметный порез, — а после — пару раз всажу тебе в живот — вот сюда, где должен развиваться плод младенца, — ты всё ещё останешься желанным возлюбленным, который уже никогда не сможет вынести потомство?       Альфы из клуба «Бэнди-Бэнди», слаженно действуя по команде Квон Гисока, расходятся по сторонам, учтиво уступая кому-то дорогу; кому-то, кто заявил о себе раньше положенного времени, хотя на то и был коварный умысел — заманить «виновника торжества» в самый эпицентр «грандиозной праздничной вечеринки» — церемонии, предназначенной завершиться траурной процессией.       Тяжёлые громоздкие берцы на высокой платформе и множеством металлических вставок ритмично отстукивают по противно скрипучему полу, что вот-вот провалится под весом крупного натренированного тела.       Цок, цок. Цок, цок.       Напряжение в воздухе, будто натянутое тетивой, можно вполне ощутить физически, едва коснувшись подушечками пальцев.       И лишиться этих же пальцев.       Кто-то из новоявленных членов клуба непроизвольно гулко сглатывает, и этот звук вызывает у званного гостя злорадную, издевательскую усмешку — у гостя, на плечах у которого чёрная кожаная куртка с вышитым на спине логотипом мерзкого потустороннего существа с головой козла и копытами. Сигил Бафомета. Официальный символ Церкви Сатаны.       Элифас Леви возродил Бафомета и дал ему жизнь, изобразив на XV аркане Таро.       Чёрный маг Алистер Кроули и вовсе провозгласил: «Сатана — не враг человека, а Жизнь, Свет и Любовь»       Но вот оно — отречение от Господа Бога. Настоящее богохульство. И вошедший в заброшенный бордель ожидаемый всеми гость демонстрирует себя настоящего, реального, не скрывая истинной пугающей сущности. Сущности «Дьявольского Отродья».       — Так величественно возвышаешься надо мной. Над всеми нами, — глумливо насмехается Ирсен, нарочно не убирая от Тэхёна складного перочинного ножа. — Возомнил себя королём, Чонгук-и? Могущественным таким, легендарным? Сплюнь.       В глазах Ирсена, придирчиво высматривающего перед собой явившегося Приспешника, — Чон Чонгук-младший ничем не отличается от старшего. Точная копия, клонированный объект. Поразительно. Страшно подумать о таком, но Доминант — вылитый двойник. Те же чёрные, пытливые, испепеляющие насквозь глаза; та же надменная походка; бьющая через все края бесящая заносчивость, высокомерное поведение и презрительный взгляд. Ирсен в растерянности. Именно таким выглядел любовник Пак Сонхва. Именно таким мирные жители Сеула запомнили кровожадного убийцу, поднявшего на ноги всю страну. Ирсен уже встречался с Чонгуком однажды, но разглядеть лица так и не сумел. В тот вечер Чонгук, заступаясь за своего омегу, жестоко избил нарвавшегося на драку Ирсена прямо напротив столпившейся у ночного клуба оживлённой публики. И, безусловно, вышел истинным победителем.       Такое унижение не позабыть.       А прямо сейчас…       Доминант не произносит ни слова. Не свирепствует, не буйствует, не грубит. Он молчит, и это жутко напрягает всех присутствующих поблизости. Бездействует, ровно дышит и не сжимает узловатые пальцы в крупные кулаки, сотрясая стены леденящим душу, зловещим безмолвием. Время останавливается, чтобы вскоре на удвоенной скорости возобновить свой ход — метаморфоза, идентичная с приближением цунами: полный штиль; вода, отступившая от берега, обнажённое морское дно. Это — предупреждение. Это — преддверие конца. Чонгук не сводит страшно потемневшего взгляда с Тэхёна, неотрывно смотрящего в ответ, словно на явившегося Ангела-хранителя, пришедшего спасти его. Но Чонгук не Ангел, и Чонгук опоздал.       Тэхёна обидели.       Чертёнку причинили боль.       Его рассечённая бровь ощущается ножом, грубо всаженным в уязвимое солнечное сплетение по самую рукоять; его разбитая нижняя губа — сломанными повсюду костями, что даже не пошевельнуться; его тонкий порез на побледневшей, влажной от слёз щеке — безжалостно вырванным сердцем из раздробленной груди.       — Убью, — единственное — едкое и разъедающее, что услышали все присутствующие рядом и даже не шелохнулись.       — Что? — издевательским тоном переспрашивает Ирсен. — Что ты только что сказал, братец?       — Я. Тебя. Убью.       — Это было так предсказуемо, — в ответ твердит Ирсен, не отходя от Тэхёна ни на шаг, — услышать от тебя такого рода фразу. Драматизм, пафос. Напускное представление. В этом весь ты. Браво! Но я нисколько не удивлён. Равным образом, как и ты не потрясён новостью о том, что мы с тобой, братец, кровные родственники. Представляешь? Братья, сука. Почти родные. Значит, по дороге сюда, мои люди тебя уже оповестили. Что ж — молодцы. Не придётся долго объясняться.       — Не испытывай моё терпение. Возвращай мне моё, мудила. Иначе я сожгу этот сраный бордель вместе с тобой и твоей жалкой сворой прихвостней. Живьём.       — Спокойно. Ты чего кипятишься? Хотя, знаешь? Каким крутым сейчас ты не желал бы выглядеть у всех на глазах — очевидно одно: самый слабый, уязвимый и безоружный здесь — это ты, Чонгук. Ведь только от меня зависит конечный исход этого вечера. В моих руках — твой Тэхён; в руках моей банды — твоя репутация и репутация всех членов твоей команды. За одно ничтожное мгновение ты можешь потерять абсолютно всё: любимого истинного, лучших друзей, брата-близнеца. Всё, что тебе так дорого. Я отниму у тебя всё, в точности, как поступил твой паршивый отец. Он и вы — его отпрыски — словно гнойные язвы, изнутри поразившие моего папу, так и не нашедшего своего счастья, так и не оправившегося после вас! Я отомщу тебе, Чонгук. И отомщу сполна.       — Нет, Чонгук! — кричит Тэхён, отчаянно дёргаясь на месте. — Пожалуйста, не слушай его! Он бредит! Несёт какую-то чушь!       — А вот у меня ничего нет — мне терять нечего, — невозмутимо продолжает Ирсен, тяжело вздыхая. — Поэтому здесь и сейчас, я Хван Ирсен — сын покойного Пак Сонхва, создатель и предводитель байкерского клуба «Бэнди-Бэнди» — определю твоё дальнейшее будущее. Запомни раз и навсегда, братец: таким, как мы с тобой, не суждено быть в паре с кем-то долго и счастливо. Таким, как мы, суждено было родиться в немыслимой боли, крови. Бесцельно существовать в этом чуждом для нас порочном, загнивающем мире, и умереть в одиночестве, словно жалкие отбросы общества.       — Это не так, Чонгук, — Тэхён усердно пытается пробиться сквозь тьму, багровой дымкой заволакивающую разум Чонгука: отсутствующее детство, нелюбящий папа, строгий отец, быстрое взросление — ничего хорошего и не вспомнить. — Это не так, любимый! Посмотри на меня! Ну же!       — Злодеям в этом мире места нет, — подытоживает Ирсен, приставляя остро наточенный нож со сверкающим лезвием к горлу вовсю отпирающегося Тэхёна. — А у каждого злодея есть своя нерассказанная история. Хочешь, я поведаю о твоей, Чонгук? Всем, кто не знает её. Тебе, избегающему её даже в своих мыслях.       — Убери от него свои вонючие руки, — раздражённо рычит Доминант, не вслушиваясь в то, о чём говорит ему победно насмехающийся Ирсен. — Недоношенный выблядок.       — Не уберу.       — Я повторю в последний раз. Убери. От него. Свои. Руки. Мразь.       — А что, если нет? Ты здесь не один, Чонгук. Справишься со всей моей командой? В одиночку? Ты у нас кто — Рэмбо? Коммандо? Хитмэн? Кого ты из себя возомнил, а? Брошенный папкой сорванец, недостойный сын величайшего отца. Недоносок. Жалкая копия. На колени передо мной, урод. На колени, Чон Чонгук. Иначе, моргнуть не успеешь — я перережу глотку твоему истинному.       Тэхён слышит тяжёлое дыхание. Видит, как Чонгук переступает через самого себя, через собственные гордость и достоинство, плюя на них с высокой колокольни. Это самое малое, что альфа может сделать для своего чертёнка. Он морщится от злости — неподдельной, яростной, дикой, захлёстывающей с головой. Потому что подчиняться кому-то Чонгуку незнакомо. Несвойственно, чуждо. Только ему позволено подчинять, ломать и подвергать жестоким унижениям.       Губы плотно сжаты в тонкую линию; челюсть стиснута до зубного скрежета.       Густые брови сведены к переносице; глаза пылают алым в полумраке. Тэхён и это замечает, сдавленно всхлипывая.       Впечатлительные не выдержат такой картины.       Шея — напряжённая, липкая от пота: смуглая влажная кожа обрамлена сетью выступающих синих вен.       Чонгук встаёт на одно колено, до боли сжимая кулаки, и зал разражается безумным злорадным хохотом. Ирсен победил. Неужели? По команде Квон Гисока в помещении появляются главные члены клуба «Дьявольских Приспешников» — Намджун, Хосок, Сокджин и все остальные. Их насильно приволокли за собой, словно загнали в хлев, по пути приставляя к затылку дуло пистолета. Иначе никак. А в самом конце в зал на негнущихся ногах входит избитый до неузнаваемости, измученный, слегка прихрамывающий Юнги, с перевязанной на скорую руку повреждённой ударами головой.       — Юнги-я… — приглушённо шепчет Чимин и давится болезненным комом в горле.       — Ну как тебе такое положение, засранец? В новинку, да? — Ирсен оставляет Тэхёна в покое и поближе устраивается рядом с более интересным для себя собеседником: он садится на корточки перед Чонгуком, в упор вглядывающимся в бесстыжие синие глаза, так сильно знакомые ему. И так сильно неподходящие Ирсену. — Наверное, тебе сейчас безумно стыдно перед своими собратьями, лицезрящими такую позорную унизительную сцену.       — С хуя ли? — выплёвывает Доминант.       — Нет? — с наигранным удивлением произносит Ирсен. — Странно. Тебе же, как мне известно, всю жизнь было важно доказывать свою значимость, братец. Чуть ли не каждому второму. Сначала ты донимал моего папу своими ебучими письмами, затем делал всё возможное, чтобы оправдать ожидания своего родного отца. Но никому, абсолютно никому не было до тебя дела, Чонгук. Ты же ходячее разочарование! Неудачник. Аутсайдер. Забыл, что ли?       — Хватит! Перестань! — вмешивается Тэхён, громко вскрикивая.       — Думаешь, Чонхён любит тебя, братец? Любил ли вообще? А чёрта с два — он был бы только рад избавиться от тебя, чтобы присвоить Тэхёна себе, ни с кем его больше не деля. Ты, правда, считаешь, что члены твоего клуба лишь спят и видят, как самый младший и менее опытный из всех них возглавляет великих «Дьявольских Приспешников»? Какой-то жалкий сосунок, прикидывающийся достойным последователем Чон Чонгука-старшего? Ага, сейчас. Ты только и делаешь, что мешаешь всем, паскуда.       — Чонгук, не слушай его, прошу!       — Скажи, братец. А каким было твоё детство? Есть что вспомнить? Мне вот есть.       Нет.       Только не это.       Боже!       Как Ирсен определил самое уязвимое место Чонгука?       — Папа вместе со мной провёл все шесть моих дней рождения. Пёк торты, пироги, на последние деньги покупал подарки, чтобы только порадовать меня. Осчастливить. Наряжал рождественскую ёлку, украшал гирляндами всю нашу скромную маленькую квартиру, а я помогал ему. Он возил меня на ярмарки, на детские представления, аттракционы. А когда я плакал, всякий раз падая и разбивая колени, папа покупал мне шоколадное мороженное — моё самое любимое. И часто обнимал. Мне не нужно было заслуживать объятий. Не нужно было выпрашивать. Да, братец. Просто так. Он читал мне сказки перед сном, он целовал меня в обе щеки и щекотал, когда я грустил. Папа любил меня. Мой папа меня очень сильно любил. Слышишь, а? А тебя, Чонгук, нет. Никогда. Ты был ему не нужен. И тебя никто не любит — ни члены твоей команды, ни твой брат-близнец, ни твой Тэхён. Все только притворяются из жалости к тебе. Именно, Чонгук, — ты ничего не вызываешь, кроме жалости. Отвратительно! Ну вот теперь, сука, можешь рыдать, сколько влезет. Как подобает сильному, крепкому, несгибаемому альфе. Настоящему мужчине, блядь. Тьфу!       Разгромленный, поверженный, чувствующий себя проигравшим в собственной битве, Доминант с брезгливостью глотает предательские слёзы, до крови прикусывая щёки изнутри, пока не слышит тихое и робкое:       — Чонгук, это же всё неправда, — ласковым тоном молвит Тэхён, ловя губами собственные слёзы, скатывающиеся вниз по подбородку. — Ты сам знаешь. Чонхён любит тебя больше кого-либо на свете. Роднее тебя у него никого нет и никогда не будет. Я люблю тебя больше своей жизни. И готов пожертвовать жизнью ради тебя. Ты мне нужен, любимый. Ты нам всем нужен, важен, необходим. Не слушай этого подонка. Чонгук…       — Чертёнок… — странно улыбаясь сквозь тихий плач, Доминант уверенно поднимается на ноги. — Не беспокойся обо мне. Я в порядке. Мне просто до слёз смешно, что Ирсен все эти годы жил во лжи. Тешил себя тем, что папа его любил! Сонхва никого и никогда не любил, придурок ты конченный! Слыхал? Да — вот этой реакции я от тебя и ожидал. Ты в шоке! Ну конечно! Если бы Сонхва действительно заботила твоя никчёмная, ничего не стоящая жизнь, он бы не оставил тебя так же, как оставил нас с Чонхёном! Схавал, ублюдок?!       — Чонгук, что ты делаешь… — еле слышно молвит поражённый Тэхён.       — Вот же дрянь… Я давал тебе разрешение вставать на ноги? А? — вне себя орёт уязвлённый Ирсен, багровея от возмущения и злости, охвативших его вдоль и поперёк. — Так… Ладно, — альфа насильно отнимает незаряженный пистолет у самого юного члена команды — у того самого, что двумя месяцами ранее в качестве палача исполнил наказание по уставу, успешно пройдя посвящение в ряды отбитой группировки «Бэнди-Бэнди».       Двадцать пять ударов плетью по спине.       Двадцатипятилетний Ли Сухван.       — Может, уже достаточно, босс? — обращается Сухван, надеясь на благоразумие своего предводителя.       — Пошёл вон, молокосос, — получая наконец желаемое и, вдобавок — одну пулю, Ирсен отталкивает от себя парня. — Командовать папке своему будешь. Ну так что? Может, сыграем, а? Вы любите азартные игры? А экстремальные? Что скажете насчёт русской рулетки? Тэхён? Чонгук? С кого начнём?       Крах.       Необратимость.       Провал.       Не слушая мольбы Тэхёна и его просьбы остановиться, Доминант уверенно шагает вперёд, предлагая свою кандидатуру в качестве добровольца, на что Ирсен недовольно цокает и качает головой. Рано. Слишком все спешат. Слишком все куда-то торопятся. Не годится. Веселье же только начинается. Он со знанием дела вставляет одну единственную пулю в револьвер, демонстративно прокручивает барабан, испытывая каждого присутствующего неприятеля на прочность, ловя полные страха и ужаса взгляды захваченных в плен «Дьявольских Приспешников», не имеющих права вмешаться и остановить сущий беспредел. Одно лишнее движение — и выстрел неминуем. Таковы правила, установленные отъявленными мерзавцами и преступниками Хван Ирсеном и Квон Гисоком. Вступить с ними двумя в открытый конфликт — значит подписать себе смертный приговор. Обречь себя или близкого друга на верную погибель. Бессмысленно сопротивляться. Пора принять поражение.       — С меня, ублюдок, — Доминант первым сокращает расстояние, нарушая установленные кем попало правила, и резко хватает Ирсена за руку, приставляя дуло пистолета себе прямо в лоб. — Заканчивай со мной. А после — отпускаешь всех до единого. Понял? Насчёт три. Раз…       — Чонгук! — Тэхён в панике срывает голос, не слыша ни себя, ни вскрики Чимина, ни ругань и возмущение присутствующих. — Нет! Нет! Пожалуйста!       — С чего бы мне тебя слушаться, братец? — язвит Ирсен, зло насмехаясь. — Я сам решаю, с кого начнётся игра. На место, псина.       — Тебе нужен я!       — Мне нужны твои страдания, Чонгук. Хочу воочию увидеть, как ты умираешь изнутри, как медленно разлагаешься, наблюдая за тем, как самое дорогое тебе отчаянно трепыхается в луже собственной крови, жадно ловит губами воздух и ничтожно хватается за нити ускользающей жизни. А ты смотришь и ничего изменить не можешь. Интересная картина, правда? Ты, как щенок, ползаешь у меня в ногах, вымаливая о пощаде, а Тэхён в мучениях умирает, прямо у тебя на глазах, и испускает последний вздох.       — Ирсен, не надо… — вмешиваясь, хрипит Чимин, не выдерживая давления. — Ты погубишь не Чонгука с Тэхёном. Ты погубишь только себя.       — Как мило, — смеётся Ирсен, размахивая револьвером, будто детской игрушкой. — Персику, оказывается, есть до меня дело. Ничего себе! Вот этого я точно от тебя не ожидал. Как закончу с этими голубками — так сразу же приступлю разбираться с тобой и Юнги. Ты потерял дорогу, мой ненаглядный. Пора возвращаться ко мне, Персик.       — Нет, — от услышанного Чимина выворачивает наизнанку, и Ирсен с омерзением чертыхается, отворачиваясь. — Оставь Юнги-я в покое. Не трогай его, сволочь ты такая.       — Не указывай мне, ладно? И не отвлекай меня, — альфа направляет заряженный револьвер в сторону Тэхёна — надломленного, обессиленного, — и призывно присвистывает своей команде: двое мерзавцев из группировки «Бэнди-Бэнди» слаженно нападают на Чонгука со спины, сбивают с ног и хватают за крепкие предплечья, не давая ему подняться, вырваться из цепкой хватки и воспротивиться. — Готов, Тэхён-и? Боишься? Насколько я знаю, перед казнью принято прощаться. Твои последние слова Чонгуку — вдруг тебе не повезёт?       — Чонгук… — а слова не подбираются. — Чонгук… — в голове как назло пустеет. — Я… — шанса больше не представится.       — Ну? — нетерпеливо торопит Ирсен, поднося ствол револьвера к виску и придерживая большой палец на спусковом крючке.       — Я люблю тебя, Чонгук, — подрагивая всем изнывающим от боли телом, Тэхён тянется к Доминанту, но дотянуться не может. — Очень сильно. Пламенно, самоотверженно, беспредельно. Боже… Я ненавидел тебя, я боялся тебя, я обожал тебя и желал, как ни одного мужчину прежде. Остальное не важно. Совсем. А смерть не так страшна, как её описывают. Жизнь порой куда страшнее. И я буду продолжать любить тебя даже после смерти — она нас никогда не разлучит. Ничто нас не разлучит.       Щелчок.       Выстрел не последовал.       Впитывая в себя чужие зловонные запахи и непроветриваемый в помещении затхлый воздух, Тэхён невидящим взором, сквозь мутную пелену слёз видит, как Намджуна больно ударяют в живот за непослушание и сопротивление, как Хосока тянут назад и безжалостно бьют по лицу, разбивая в кровь нос и губы, как Юнги неподвижно стоит в стороне и не сводит глаз с Чимина, жестом показывая ему молчать и не вмешиваться. Что бы ни случилось. Возможно, сейчас каждый сам за себя; возможно, каждый борется за свою пару, как только может.       Ирсен проверяет свободные каморы, проворачивает барабан револьвера и на этот раз направляет ствол на неподвижно стоящего на коленях Чонгука. Мёртвая хватка сдерживающих его мерзавцев ни на долю секунды не ослабевает.       — Ну, а ты что скажешь? Тоже слова о любви? Заканчивайте уже со своими соплями и будьте чуть более оригинальными и сообразительными.       — Пошёл в жопу, Ирсен, — срывается Доминант, будто выплёскивая в лицо жгучий смертоносный яд.       — Ну, для начала неплохо. И всё? Может, поцеловать тебя в зад?       А минуты тянутся, превращаясь в бесконечность.       — Чертёнок, — наконец Чонгук обращается к своему омеге, вполсилы улыбаясь ему. — Не бойся. Правда, ничего не бойся. Это не конец, ты прав. Меня может… сука… Может и не станет сегодня, но ты продолжишь жить. И не один.       — Не говори ерунды! Я слышать подобного не желаю!       — Но придётся, детка. Я говорю о Чонхёне. О моём брате-близнеце. По сути, он ничем не хуже меня. Даже лучше. Во многом. Может, именно поэтому я так неистово ревновал тебя к нему. Какой же я дурак, получается! Он присмотрит за тобой, позаботится о тебе, о малышах. Уверен, отец из него выйдет неплохой.       — Замолчи, Чонгук, замолчи… — Тэхён заходится в рыданиях, чувствуя, как начинает задыхаться и терять связь с происходящим.       Умрёт Чонгук, умрёт и Тэхён.       Щелчок.       Выстрел не последовал.       Снова неудача.       — Вот же сука, — выругивается Ирсен, яростно и резко прокручивая барабан револьвера. — Тэхён-и. Твоя очередь философствовать на тему жизни и смерти. Как там говорят — Бог любит троицу? Надеюсь, Всевышний теперь на моей стороне.       — Найди меня в следующей жизни, Чонгук! — Тэхён кричит изо всех сил — громко, с надрывом; трясётся весь, заливаясь слезами, потому что ясным умом понимает — это конец. — Пообещай, что найдёшь меня! Что вновь сделаешь счастливым, научишь любить и верить в чудо. Ведь ты — моё чудо. Пообещай, любим…       Тэхён не успевает договорить, а Чонгук — ответить.       Щелчок.       Громкий выстрел.       Вот и всё.                            Пуля пролетает в сантиметрах над головой Тэхёна, и в удушливо спёртом помещении неожиданно возникает непредвиденный хаос. Безобразие. Переполох. Тэхён с застывшим ужасом в глазах падает на пол вместе со стулом, чувствуя на себе чужое крепкое тело, прикрывающее его ото всех. Пылко обнимающее. Это — Чонгук. Его Чонгук. Не иллюзия, не фантазия, не галлюцинация. Живой, здоровый, невредимый. Тэхён не замечает на альфе серьёзных увечий, ушибов и кровоточащих ран, но видит кое-что другое, — напротив себя. За спиной Чонгука. Странную сцену того, как Юнги быстрее всех оказывается позади Чимина и накрывает ладонью его заплаканные красные глаза, не позволяя увидеть ранящее сердце и душу картину. Какую именно? Не разглядеть. Вокруг происходит необъяснимая чертовщина: все отчего-то суетятся, беспорядочно двигаются, толкаются, разбегаются кто куда.       — Чонгук, что случилось? Ты в порядке? Ты…       Но Доминант, как обычно, ничего не отвечает: он наскоро разбирается с кабельными стяжками на онемевших запястьях, разрезает принадлежащим Ирсену перочинным ножом туго связанные между собой бечёвки на сведённых вместе затёкших ногах. И крепко прижимает к себе, измученного, уставшего омегу, покорно льнущего в надёжные объятия.       Сил ни на что нет.       Кругом — беспорядок, смута, конец света, а Тэхён чувствует себя, как бы иронично ни звучало, в полной безопасности. Ему теперь всё нипочём. Пусть весь мир катится к чертям. Горит синим пламенем, дотла. А пока Чонгук будет рядом — больше ничего не имеет значения, не имеет смысла. Ведь весь смысл заключается только в нём — в любимом мужчине. В истинном альфе.       — Ирсен? — не видя своего бывшего — бездушного истязателя, — глухо зовёт Чимин и резко затихает, роняя крохотную, одиноко скатывающуюся по щеке слезу.       Альфа не оборачивается на своё имя, будто собственное имя ему больше не принадлежит. Да и не только оно. Ирсен изумлённо смотрит на кого-то впереди себя, замечая вдалеке, у открытого настежь окна, стройный неподвижный силуэт, кажущийся плодом лихорадочно разыгравшегося воображения. Увиденное размытым взором — обманчивое, ненастоящее. Моргнёшь всего раз, нечаянно — и призрак бесследно исчезнет. Нужно всего лишь сосчитать до десяти, как родители учили в детстве. Но у нежданно явившегося «призрака» в накрепко сжатой ладони — тяжёлый кремневый револьвер с четырьмя вращающимися стволами. Раритет. Бесценная находка. Тэхён уже держал такой пистолет в своих руках. Всего однажды. Искренне восхищался впечатляющей коллекцией старинных экземпляров холодного оружия, хранящегося в отдельной комнате огромного особняка. А Ирсен лишь по одной единственной пуле, застрявшей где-то в лёгком, узнаёт его вид и модель.       — Франция, восемнадцатый век? — выхаркивая собравшуюся во рту кровь, Ирсен безвольной марионеткой падает на колени, не убирая трясущейся руки с собственной простреленной груди. — А ты эстет, сукин сын.       — Здесь… — с облегчением выдыхает Тэхён, крепче прижимаясь к Доминанту. — Чонгук, здесь Чонхён.       — Дурак! — в ярости кричит Доминант, выискивая глазами родного брата. — Что ты наделал, чёрт возьми!       — Ладно тебе, Чон, — смеётся Скульптор, опуская револьвер. — Не горячись так. Думаешь, я бы позволил тебе взять на душу настолько тяжкий, чудовищный грех? С тебя достаточно. Ты многое сделал для меня в юности. Теперь пришла моя очередь защищать твою проблемную задницу.       — Ирсен… Он наш…       — Нет, не заблуждайся, — уверенно шагая вперёд, перебивает Чонхён, не обращая внимания на дерущихся поблизости альф. — Эта сволочь подняла руку на нашего Тае, а значит он нам никто. У меня только один родной брат. Мой непутёвый, взбалмошный брат-близнец. И имя ему — Чон Чонгук.       — Чонхён… — обнимая Доминанта, Тэхён тянется рукой к Скульптору, подзывая присоединиться к ним.       — Нет, моя карамелька, — Скульптор останавливается на полпути. — Ещё не время. Не сейчас. Бармен, не сочти за труд, уведи отсюда Тае и Чимина. И будь осторожен по дороге, герой-любовник.       А столкновение между двумя группировками не прекращается; суровое выяснение отношений на кулаках в самом разгаре, и Юнги, пользуясь выгодным положением, поспешно выводит из заброшенного борделя еле стоящих на ногах Тэхёна и Чимина. И сам сильно прихрамывает, пошатываясь и спотыкаясь на ровном месте. Неважно. Побег из самого чистилища куда важнее. Однако, голос, надломлено прозвучавший позади, останавливает одного из сбегающих омег и вынуждает напоследок, перед прощанием, обернуться.       — Персик… — захлёбываясь собственной кровью, хрипит Ирсен, оставаясь неподвижно лежащим на полу. Он тянется дрожащими пальцами к бывшему возлюбленному и бессильно опускает руку. — Чимин… Мне очень… очень жаль.       — Мне тоже, — равнодушно отвечает омега, больше ничего не чувствуя. Ни грусти, ни жалости, ни сожаления. Всё кончено. — Прости. Но впредь мы с тобой не увидимся. Никогда. Покойся с миром, Ирсен.       И Ирсен, забившись в предсмертной судороге, засыпает вечным сном.                            Рассвет близок.       Чонгук накрывает ладонью распахнутые веки младшего брата, опускает их вниз и накидывает на бездыханное тело найденное в помещении старое, рваное покрывало. Все рядом находящиеся не находят правильных, подходящих слов и потому безмолвно опускают голову вниз. Тишина. Игры в плохих парней зашли слишком далеко. Все это понимают. Вот она — пугающая грубая реальность, где за необдуманные поступки приходится отвечать, и отвечать по-взрослому. Чонгук медленно оборачивается к стоящему позади Чонхёну, а Чонхён держится неизменно холодно, сдержанно, не выставляя напоказ собственных переживаний и эмоций, терзающих душу. Душу Чонгука он уберёг, защитил, свою же — нет. Справедливо? Чонгук злится, и злится нескрываемо, сильно. Теперь лишь только на себя, за то, что вовремя не послушался брата. Не остановился. Заигрался. Не покинул клуб. А лицо у Чонхёна — бесстрастное, равнодушное, и только по одному взгляду Чонгук понимает, что сделали они всё правильно, пускай и думается сейчас иначе. Жалеть не о чем. Вместо Ирсена мог оказаться кто угодно. И сам Чонгук, и Чонхён, и… Боже упаси — Тэхён! А значит выбор, хоть и радикальный, но единственный безошибочно верный.       — Совсем скоро сюда нагрянет полиция, — рявкает Гисок и, скрепя сердце, следует примеру соучастников, насильно опустившись на колени. — Как будете выкручиваться?       — Я бы на твоём месте беспокоился только за себя, — спокойно отвечает Скульптор. — Так что, родной, обо мне волноваться — нервы попросту тратить. А нервные клетки, увы, не восстанавливаются.       — Если хотите получить малый срок за содействие, — вступает Намджун, — тогда вам стоит послушать нас и договориться.       — Договориться о чём?       — Каждый из вас, член группировки «Бэнди-Бэнди», так или иначе, невольный соучастник в преступлениях Хван Ирсена. За его спиной — два зверских, умышленных убийства. Хотя, если призадуматься… ещё те найденные тела каких-то хулиганов, напавших в подворотне на Тэхёна… Вы и тогда заявились в наш клуб без приглашения и сразу же с порога обвинили Чонгука в преступлении. Получается, на счету вашего бывшего предводителя — четыре смерти. А если копнуть поглубже — может и больше. И вы его все прикрывали.       — Не все, — признаётся Гисок, плюя на пол.       — Докажи? Факты, детали, улики, — перечисляет Намджун, неподвижно остановившись перед склонившими головы бандитами. — Вы устроили поимку Тэхёна и Чимина, оглушили их, затащили в бордель, издевались над ними, мучили, и сейчас вы ни при чём? Не имеете никакого отношения к случившемуся? Интересная позиция. Идиотская. Для вас — в самый раз.       — Что предлагаешь? — спрашивает Гисок, не скрывая зубного скрежета.       — Всего лишь малость, — отвечает Намджун. — Будьте просто общительными, любезными и чрезмерно дружелюбными. Честно признайтесь во всех злодеяниях Хван Ирсена, в подробностях опишите сегодняшнее происшествие и назовите действие Чон Чонхёна вынужденной самозащитой. Ирсен был вооружён, угрожал убить, готовился выстрелить, хотя разрешение на ношение оружия у него, как и у всех членов банд, нет. Чонхён не в банде, но разрешение, как мне известно, у него имеется. Так что выбор за вами — сотрудничать с нами или поголовно попасть за решётку на неизвестно какой срок. А с такой мелочью, как вы, церемониться в тюрьме особо не станут.       Квон Гисок переглядывается с остальными членами клуба, поджимает от недовольства сухие губы и неохотно выдаёт, кивая:       — Хорошо.       — Не слышу. Громче.       — Хорошо говорю, — рыкнул Гисок. — Мы согласны.       — Раз мы разрешили один вопрос, — наконец присоединяется Чонгук, твёрдым шагом выдвигаясь вперёд, — тогда перейдём сразу к делу. Пожалуйста, всё внимание ко мне. Обращаюсь, в первую очередь, к своим — к Дьявольским Приспешникам. Прошу вас только об одном — услышьте меня и поймите правильно. Я долго размышлял над этим, оценивал складывающуюся обстановку, смотрел со стороны, в каком направлении мы двигаемся. И, в итоге, принял окончательное решение. Намджун-хён, Сокджин-хён, Хосок-хён, я покидаю наш клуб. Я не стану предводителем клуба «Дьявольских Приспешников», как многие от меня этого ждали; не продолжу дело родного отца и не пойду по его стопам. Поскольку не обязан. Я имею полное право отказаться от семейного бизнеса. Сегодня я лично столкнулся с тем, с чем когда-то — и мой отец, и поэтому я не желаю закончить свою жизнь так же, как и он. Он не сумел уберечь близкого ему человека, и этой ночью я мог повторить его судьбу. В приоритете теперь у меня — моя пара, забота о ней и семья. Я не могу больше так рисковать, подвергая опасности любимых мне людей. Братья, я не хочу, чтобы из-за меня с вами что-то случилось. Я слишком раздражительный, вспыльчивый, грубый. Темпераментный, взбалмошный, не умеющий идти на компромиссы. Чего не скажешь о благоразумном и рассудительном Намджун-хёне. Мой товарищ, соратник, брат. Как сын своего отца, старшего Чон Чонгука, я — младший Чон Чонгук — объявляю тебя — Ким Намждуна, главным предводителем обновлённого клуба «Дьявольских Приспешников».       — Брат, — роняет Хосок, изумлённо уставляясь на Чонгука, приближающегося к Намджуну для дружеского рукопожатия и скрепления взаимного соглашения. — Запомни, ты всегда будешь неотъемлемой частью нашего клуба. Это не обсуждается. И каждый из нас всегда будет рад делить с тобой трапезу, предложить помощь и встать на твою сторону — с нами ты или нет. Дай мне обнять тебя, Гук.       Под громкие возгласы и одобрительные восклицания, члены команды обнимают со всех сторон Чонгука, словно провожая его в неизвестный дальний путь: кто взлохматит макушку, кто стиснет плечо, кто просто пожмёт ладонь и пожелает удачи в будущих свершениях.       — Не пожалеешь? — шепчет Намджун, похлопывая Чонгука по плечу.       — Не пожалею.       — Если уж на то пошло, — объявляет во всеуслышание теперь уже новый главарь «Дьявольских Приспешников», — я хочу объявить об официальном роспуске группировки «Бэнди-Бэнди» и назначить его нового предводителя — Ли Сухвана, что наберёт новых членов команды и напишет свою историю клуба, на сей раз с чистого листа.        — Хён… — растерянно молвит Сухван, неуверенно поднимаясь с колен.       — Подойди сюда, Сухван, — Намджун подзывает парня к себе. — Я лично помогу тебе собрать новую команду из здравомыслящих и благонравных парней. Да, отчасти хулиганы не бывают мягкосердечными и добродетельными тихонями, но уличный хулиган не имеет ничего общего с закоренелым уголовником. Согласен?       — Согласен.       — Не делай таких больших глаз. Ты не новичок в этом деле — быстро научишься.       — Ну… — мнётся Сухван, — тогда… Как новый предводитель клуба «Бэнди-Бэнди», прежде всего, я хочу попросить прощения у младшего Чон Чонгука за то, что…       — Забей, — перебивает Доминант, взмахивая рукой. — Мне не нужны твои извинения. Просто оставайся человеком. Человеком чести. Большего от тебя и не требуется.       На улице — морозно, зябко, моросит мелкий дождь. Предрассветное небо — беззвёздное, мрачное, подёрнутое тучами, будто всё ещё ночь. С каждой минутой становится только свежее, прохладнее. Вот-вот начнётся ливень. Юнги накидывает на плечи мёрзнущего Чимина потёртую кожаную куртку и обнимает, согревая теплом своего тела. Тэхён же, переминаясь с ноги на ногу, едва заметно улыбается и укутывается тонким вязаным шарфом, галантно преподнесённым Юнги, отступая и оставляя пару наедине.       — Больно, Юнги-я? — шепчет Чимин, невесомо касаясь подушечками пальцев чужого виска. — Как тебе вообще взбрело в голову покинуть палату и присоединиться к Приспешникам? Ты совсем с ума сошёл?       — Да, — как ни в чём ни бывало отвечает Юнги. — Я схожу с ума по тебе.       — Ты… Ты… чокнутый, Юнги-я. И мне это чертовски нравится! Но больше не рискуй собой ради меня. Это опасно.       — А как мне иначе выражать свою любовь к тебе, если не через поступки? — Юнги дует в сложенные ладошки Чимина и целует их.       — Просто будь со мной. Обнимай меня, целуй, и говори о том, как сильно любишь.       Тэхён прячет разрумянившееся лицо в лёгком шарфике, счастливо улыбаясь и радуясь за лучшего друга. Так, что хочется подпрыгнуть на месте и заулюлюкать. Но лучше не мешать двум влюблённым, вырвавшимся ненадолго в собственный мир, где царит всепоглощающая безграничная любовь. Неожиданно Тэхён замечает краем глаза выходящих наружу «Дьявольских Приспешников», а позади них — теперь уже печально известных членов команды «Бэнди-Бэнди». Без раздумий и каких-либо колебаний, Тэхён сразу же срывается с места и бежит сломя голову к Чонгуку и Чонхёну, чуть не распластавшись перед ними ничком. Альфы вовремя подхватывают нерасторопного омегу и крепко обнимают его под звуки сигнальных сирен приближающихся полицейских машин. Их это не волнует, а всё потому…       Потому что маленькие альфы внезапно оказываются на цветущем ромашковом поле, в котором можно запросто затеряться. Над их головами — бескрайнее чистое небо, а впереди — светлое беспечальное будущее. Держась за руки, альфы следуют за мальчиком-омегой, подзывающим присоединиться к нему и побежать навстречу. И альфы повинуются, сбрасывая с запястий и лодыжек незримые глазу стальные оковы. И жадно хватают губами свежий воздух. Омега переливчато смеётся, прыгает, хлопает в ладоши, как вдруг неожиданно хватает мальчиков за руки и уводит за собой. Далеко-далеко, в неизведанный неоглядный мир, полный чудес, волшебства и любви.       Так маленькие альфы, не знавшие радости и беспечалия, вырываются на долгожданную свободу.