Одно сердце на троих

                           В руках у Тэхёна — бумажные пакеты со всеми необходимыми продуктами, купленными в ближайшем крупном универмаге, находящемся недалеко от автомастерской. На ногах — чёрные массивные кроссовки, из-за громоздкости металлических вставок сразу бросающиеся в глаза, а вечно взлохмаченная макушка полностью скрыта под красной банданой с вышитыми вручную тигровыми лилиями. Теми самыми, что изображены на руке Чонгука, покрытой глубокими неровными шрамами.       «Я прошу тебя любить меня…»       «Пламенно, самоотверженно, беспредельно…»       И ведь не случайно Хичоль из всех возможных вариантов предложил примерить именно этот головной убор, идеально подходящий Тэхёну, в свою очередь, строго убеждённому, что носить такое вовсе неуместно и вообще не впору. Стиль у него — классический, неброский. Утончённый. А всё предложенное эксцентричным омегой — самое настоящее безвкусие и портящее впечатление позёрство, присущее каждому второму байкеру.       Что правда, то правда. Факт неоспорим.       И сколько бы Тэхён ни сопротивлялся, сколько бы ни упрямствовал, Хичоль сумел настоять на своём. А как же иначе? Идёт к лицу — значит идёт. Сомнений быть не должно. Только жаль, что Чонгук, всё ещё не оправившийся и возвращающий покинувшие его былые силы в глубоком сне, не успел оценить новый образ своей непослушной строптивой пары, ненадолго покинувшей территорию байкерского клуба.       Ранним осенним утром вместе с лучшим другом.       Сентябрьский воздух пропитан радостью надежд и верой в лучшие дни, ведь близится сказочный Чхусок — особенно значимый для Тэхёна праздник, окутанный магией любви, взаимопонимания и доверия. Освящённое обычаем семейное торжество, накануне которого родные сердцу близкие люди съезжаются со всех уголков страны, чтобы собраться вместе — сплочённой дружной компанией — за одним столом. Как в былые годы, проскользнувшие сквозь пальцы, будто сыпучий песок.       В это поистине удивительное время на небе восходит большая полная луна, что считается крайне редким явлением. И существует поверье, что если загадать в полнолуние на Чхусок одно из своих самых заветных желаний, то волшебная Луна обязательно его исполнит. Так легкомысленно, так беспечно. Но вместе с тем так глубоко и проникновенно. И Тэхён, когда-то не верящий в чудо — во взаимную любовь, — теперь благоговейно в него верит. Какое именно желание стоит загадать в предстоящий осенний вечер, приложив ладошку к собственной груди, где быстро и гулко бьётся преданно любящее беспокойное сердце, теперь он прекрасно знает.       Чонгук бы своими руками почувствовал это маленькое изумительное волшебство; в своих бы руках удержал его и ни за что бы не опустил.       Но сейчас…       В этот знаменательный для всех праздник жители города обязательно облачаются в ханбок — традиционные национальные костюмы — и совершают церемонию поминовения предков. А поскольку Чхусок по времени совпадает со сбором риса, его принято считать священным праздником изобилия и достатка. Именно поэтому в этот день все собравшиеся в семейном кругу делят совместную трапезу, ведут застольные беседы, поют этнические песни и танцуют до самого утра.       — Ариран, Ариран, перевал Ариран… — начинает тихо напевать Тэхён, вызывая неподдельные чувства не только у самого себя, но и у Чимина, не ожидавшего услышать мелодичный, глубокий голос. Такой проникновенный, такой чарующий. Совсем несвойственный для омеги, но и вместе с тем непререкаемо особенный. — Решил ты, милый, через него уйти. Оставив меня одного, решил уйти. Но знай, без меня тебе и десяти ли не пройти…       — У тебя непременно заболят ноги… — заканчивает Чимин, замечая на родном лице отчётливые оттенки плохо скрываемой, непритворной грусти.       Внутри со звоном бьётся что-то очень хрупкое, крохотное, будто хрустальное.       Чимин непонимающе хмурится, надувая пухлые губы. А затем его озаряет ясное понимание — как обухом по темени. Тэхён не здесь — вообще. Даже частично. Он опять отсутствует, погрузившись в собственный маленький мирок, без боли и тягот, оставляя снаружи лишь пустую оболочку. Все его мысли — нет, и не только они, — всё его трепещущее естество сейчас находится у постели рядом с Чонгуком — раненным, болеющим. Непрестанно кашляющим кровью и мучающимся в опаснейших припадках лихорадки. Он и вправду долго восстанавливается, приходит в себя, что уже очень плохо. А в окружении байкеров Доминант значится как сильный, неукротимый и всепобеждающий альфа, которого сломить просто невозможно. Нереально. Однако, порой такое случается, когда одна ничего не значащая царапинка способна убить даже самого выносливого и физически крепкого человека. Несущественное нанесение увечья какими-то гнусными подонками из соседнего клуба — огромный шрам на всю оставшуюся жизнь. И для Тэхёна этим шрамом — рваным, безобразным — может стать внезапная смерть любимого человека.       — Я так давно не слышал, как ты поёшь, Вишенка, — Чимин неловко улыбается, мнётся, переживая нечаянно произнести вслух чего-нибудь неуместного. — Твой голос… Твой тембр всецело завладевает слушателем, гипнотизирует, переносит в абсолютно другой мир.       — Разве? — еле слышно произносит Тэхён, опуская голову вниз. — Я слышал голоса куда более пленяющие и способные свести с ума.       — Ох… — вздыхает Чимин. — А я ведь понимаю, о ком сейчас идёт речь. Но… Правда, Вишенка. Ты всегда был талантливым, умелым, подающим надежды мальчиком. Только вспомни, как в церковном хоре ты выделялся на фоне остальных. Как ты пел от всего сердца и задевал самые потаённые струны внутри каждого, кто приходил послушать.       — Как давно это было, Мин, — сухие потрескавшиеся губы складываются в вымученную кривую улыбку. — К чему эти пустые, ничего не значащие воспоминания?       — Потому что эти воспоминания, ставшие для тебя пустыми и ничего не значащими, для меня навсегда останутся самыми бесценными.       — Прости, — опомнившись, Тэхён резко замолкает. — Я не хотел тебя расстраивать.       — Нет-нет, что ты такое говоришь? — спохватывается Чимин, изящно взмахивая рукой. — Я просто… желал напомнить тебе о том, как восхищался тобой тогда и как восхищаюсь сейчас. Ничего не изменилось. А ведь так странно — мы совсем с тобой не похожи и в то же время так одинаковы во многом… Почти во всём. Ты, Вишенка, в стенах церкви исполнял «Дух Божий находится в этом месте», а после на грязных улицах нашего двора ставил на место задиристых альф-хулиганов, что то и дело цеплялись ко мне. Каким же проказником ты был — невероятно. Ты ненавидел абсолютно каждого альфу, что встречался тебе на пути, тогда как я влюблялся сразу же — хватало одного тёплого взгляда и сладкого слова. Я как дурак начинал представлять себе всякого, даже не думая остановиться. Вредил сам себе собственными же мыслями. Вот мне признаются в любви и делают предложение; вот я иду к алтарю в самом красивом свадебном наряде, а меня дожидается мой мужчина, не скрывающий своих искренних слёз радости; вот я прихожу домой со снимком нашего с ним малыша, покоящегося у меня под сердцем, и радую своего любимого мужа, шепча ему на ухо, что у нас будет девочка.       — Мин…       Нет. Только не это.       Грудь сдавливает огромный невидимый груз — Тэхён давится рваным вдохом, отчаянно хватая губами воздух; захлёбывается от собственной же бесящей бесполезности и бессилия, начиная постепенно терять равновесие.       Бесплодие как приговор, как несмываемый позор для семьи. Насилие как нечто само собой разумеющееся, как обязательство. Рухнувшие мечты как в наказание за никчёмность. И альфа рядом, как палач, издевающийся над собственной парой, подвергая бесконечным унижениям в постели.       Тэхён останавливается на полпути, что присуще для хрупкой сущности внутри него, но неожиданно для самого Тэхёна — настоящего и здравомыслящего — позволяя Чимину опередить его. Он застывает на месте оглушённым и потерянным мальчиком, увязнувшим в пугающем лживом мире, будто в вязком смрадном болоте; мальчиком, не знающим куда теперь идти дальше и как вообще быть. И растерянно всматривается в отдаляющийся силуэт светловолосого омеги, медленно ускользающего от него, вырывающегося из рук, будто с желанием насовсем исчезнуть. Глаза застилает мутная пелена подступающих, невыплаканных вовремя слёз, и сентябрьский воздух теперь не кажется таким сказочным и распрекрасным — он, точно лезвие, застревает где-то глубоко внутри, прямо в горле, и режет его, безжалостно полосуя. Доходит до лёгких, стирая их в кровь.       — Нет, — Чимин также замедляет шаги, без спешки оборачиваясь. Неожиданно одаривает Тэхёна той самой улыбкой — светлой, лучезарной, обезоруживающей, — и сердце обливается кровью, причиняя щемящую боль. — Даже и не думай. Я не заплачу. Лучше догони меня, Вишенка!       — Что? — Тэхён приходит в замешательство, сжимая в руках пакеты. — Что ты делаешь? Постой!       — Давай же — скорее! Попробуй меня обойти!       Точно, как в далёком детстве, лишённом суеты, печали и забот: вот Тэхён, неохотно пускающийся во все тяжкие вслед за Чимином, полностью отдаваясь безудержному веселью и дурачеству; вот Чимин, вечно проигрывающий быстрому и шустрому Тэхёну, но никогда не теряющий юношеского пыла, энтузиазма и слепой веры в победу. По всей пустующей аллее доносятся улюлюканье и заразительный смех; по извилистой дорожке друг за другом неуклюже бегут раззадоренные взрослые омеги, будто свихнувшиеся, и со стороны может показаться, что счастливее них на свете людей не существует. И никогда не существовало. Только никто и представить себе не может, как один из них по сей день отважно борется с навязчивыми отголосками горького прошлого, ни в какую не отпускающего измученного узника из собственного плена, а другой чувствует себя бесконечно виноватым, бессильным, бесполезным. Во всём. Абсолютно во всём. И всегда.       Хичоль отпустил Тэхёна вместе с Чимином из лучших побуждений, чтобы те ненадолго развеялись и отвлеклись от безустанно происходящего дерьма в клубе Дьявольских приспешников, а на деле получилось так, словно он прогнал из дома осиротевших детей, бросив их на произвол судьбы.       Сердце бешено колотится в груди, по вискам бежит пот, щёки покрываются заметным румянцем. Они горят, пунцовеют, наливаются кровью — Тэхён впервые отстаёт и проигрывает Чимину, существенно оторвавшемуся на несколько метров. Ох, как же бесит. Всему виной переполненные продуктами пакеты, тормозящие некогда первоклассного бегуна. Вот незадача. Лёгкая испарина покрывает весь лоб, тёмные пряди выбиваются из-под банданы и непослушно курчавятся, а зрачки, расширяясь, чернеют. Естественно, от лёгкого, но растущего поминутно негодования. И потрясения. Значительно отдалившись, Чимин наконец притормаживает, восстанавливая сбитое дыхание, и машет рукой, не оборачиваясь, чтобы Тэхён поторопился и не терял времени зря.       — Мы почти добежали до нужного места, Вишенка!       — До какого это? — в ответ хрипит Тэхён — вдоволь набегавшийся, утомившийся — и смахивает со лба капельки пота, возмущённо бурча себе под нос.       Чимин нарочно не отвечает: он сворачивает за угол, в укромный узенький переулок. Переходит на соседнюю улицу, затем ещё на одну, и ещё, пока людей не становится больше. И зовёт за собой, на этот раз скрываясь из виду: Тэхёну ничего не остаётся, кроме как без каких-либо пререканий слушаться и слепо бросаться вдогонку за лучшим другом. В неизвестность, в никуда — главное вместе. Осенний гул листвы пожелтевших деревьев начинает ощущаться несколько иначе — постепенно, не сразу. Он почему-то манит, притягивает, завораживает, и Тэхёна не покидает странное чувство — чувство всепоглощающее, пьянящее. Будто нога омеги ступила на пропитанную магией колдовскую территорию. Быть того не может. Непривычно тёплый ветерок ласкает разгорячённую медовую кожу, и нечто необъяснимое извне согревает всё изнутри.       Будто невзначай, Тэхён оказывается у островка природы посреди города — у набережного ручья Чхонгечхон, где повсюду пестрят разноцветные шатры. Вдоль дороги растянулись красочные палатки, лавки с сувенирами, едой; со всех сторон доносятся радостные детские возгласы, весёлый раскатистый смех. Третий день осенней ярмарки, а народу не меньше, чем в само открытие.       Припекающее, будто в середине июля, солнце ярко-рыжими лучами спускается на высветленную макушку Чимина, освещает его короткие вьющиеся пряди, преображая их в благородное золото. Прямо на глазах изумлённого Тэхёна. Сейчас Чимин похож на крохотного, милого, но весьма хитроумного эльфа, заманившего заблудившегося мальчика в байкерской бандане с тигровыми лилиями в волшебный мир сказочных грёз. В мир, отныне ставший ему чужим. Здесь неизменно пахнет фруктовыми чаями, жареными каштанами и тыквенными пирогами. Здесь по-прежнему пахнет Тэхёновым детством. Вот почему ему всё так это знакомо. Вот только его определённо застали врасплох. Когда в последний раз Тэхён посещал подобного рода ярмарки — уже и не вспомнить.       Чимин сосредоточенно осматривает прилавки с разнообразными украшениями — ручными изделиями, — с любопытством изучая предложенный продавцом товар, Тэхён же останавливается у прилавка с домашней выпечкой, голодно посматривая то на воздушное суфле, аппетитно пахнущее лимонами, то на брауни со вкусом горького шоколада и виски. В расширившихся раскосых глазах вмиг загораются крохотные искорки, а рот наполняется слюной. В животе как назло начинает громко урчать. Ещё немного — и все, кому не лень, обернутся. Тэхён в полнейшей растерянности хлопает длинными ресницами и облизывает пересохшие губы, чувствуя, как его вновь накрывает.       Он сейчас расплачется. Да, прямо здесь. У всех на виду.       Чонхён неожиданно оказался бы позади своего омеги, потрепал бы его макушку с непослушными завитками волос и обворожительно улыбнулся, купив сладкую выпечку. Повёл бы не кормленого с утра Тэхёна за собой за руку, усадил бы на ближайшую скамейку, приблизив к себе. Он всегда так поступает. И в окружении беззаботно поигрывающих и забавляющихся поблизости детей, с собственных рук накормил бы вечно недоедающего омегу, кончиками пальцев заботливо вытирая остатки сладкого, прилипшего к уголкам пухлогубого рта.       Только не сейчас, только не сейчас.       Тэхён легонько хлопает себя по щеке и глубоко выдыхает, не позволяя сбивающим с толку чувствам взять над собой вверх. Чонхён, как и Чонгук, сейчас в байкерском клубе, под одной крышей — не порознь, как обычно, а вместе. С проблемами, как правило, принято разбираться по мере их поступления, и с одной из них уже почти покончено.       А совсем скоро Тэхён увидится со своими истинными, но… Изворотливая омежья сущность уже безотчётно тоскует по альфьему вниманию. По запаху — терпкому, густому, упоительному; по голосу — вкрадчивому, до дрожи пробирающему, по прикосновениям — невесомым и нежным. И по сексу — совсем не нежному. Тэхён судорожно сглатывает и тянет бандану куда-то вниз, на глаза, желая провалиться сквозь землю от жгучего чувства стыда. Не поддающееся контролю возбуждение может накрыть с головой в самое неподходящее время и утянуть на самое дно. Ведь его собственный аромат — сладкий, одуряющий — усилится и привлечёт ненужное внимание находящихся поблизости альф. Пытаясь отвлечься, Тэхён переводит внимание на неподалёку стоящего у прилавка Чимина, ненароком цепляясь за его оголённое тоненькое запястье.       Что-то не так.       Что-то…       Тэхён сокращает расстояние, вплотную приближаясь к Чимину, сконцентрированно рассматривающему сапфирового цвета кулоны, жемчужные бусы, усыпанные самоцветами персты. И тонкий неброский браслетик из плетёных чёрных нитей с небольшими красными камнями, притягивающими к себе всё внимание, будто против воли.       А на руке у Чимина отсутствует подаренная когда-то Тэхёном самодельная безделушка с крошечными стеклянными персиками.       — Мин… — мешкая, Тэхён пытается разобраться с потоком несвязных мыслей, что обрушились на потяжелевшую мигом голову. — А… Как же спросить-то…       — В чём дело, Вишенка? — отвлекается Чимин, встречаясь своими лисьими прищуренными глазами с растерянными раскосыми.       — Да так, — отмахивается Тэхён. — Ерунда. Ничего особенного.       — Наверное, это касается…       — Я могу смастерить для тебя ещё, — тараторит Тэхён, берясь часто кивать. — Мне совсем не трудно, только в радость.       — Что? — непонимающе произносит Чимин. — Ты сейчас не о парных украшениях говоришь?       — Эм. Вообще-то…       — Ах, так вот, что ты имеешь в виду… Милый браслетик с персиками, сделанный твоими руками. Я прав? Тот, что ты подарил мне на день рождения. Да, я помню, как ты пришёл ко мне поздним вечером, чтобы опередить других и поздравить меня первым. Ты сам надел мне его на запястье. Это было так мило, так… Романтично, что ли. Просто мои парни, с которыми я встречался, не умели вести себя так благородно и галантно, как мог это делать ты. Видимо, не дано им было. Что ж… — Чимин отводит взгляд и тяжело вздыхает — становится всё понятно. — Это Ирсен порвал его прямо у меня перед лицом, когда заметил, как часто я его ношу, почти не снимая. Решил, что это презент какого-то альфы, с которым я якобы забавлялся на стороне. В ту ночь мне от Ирсена сильно досталось, не только в плане побоев, но и… В общем, не стоит из-за этого опечаливаться, и в целом — заморачиваться. Подобного отношения к себе я больше не допущу, Вишенка.       Просто невозможно.       Чёрт бы их всех побрал — несправедливо. До боли в груди, до спазмов в горле, до хрипоты. Чимин уже давно во многом признался, даже в том, в чём не стоило бы. Но каждое его новое откровение — как острием наточенного ножа, полосующего сердце надвое. К такому не привыкнуть — ни через месяцы, ни через года; ни со временем, ни в следующей жизни. Чимин — ходячий комочек счастья. Безмерно добрый, понимающий, ласковый. Точно ластящийся котёнок. Как можно было с ним так обходиться? Как можно было его обижать, топтать ногами маленькое пылкое сердце, рвать в клочья беззащитную трепетную душу? Тэхён никогда не найдёт вразумительного ответа, как и не сыщет оправдания отвратительным поступкам, поскольку их просто нет. И не будет.       — В жопу Хван Ирсена! — вполне осознанно вырывается у Тэхёна, усердно силящегося не разрыдаться в присутствии незнакомых ему людей, как малое дитя, оставшееся без обещанного подарка. Однако, едва услышав нелестные слова, все находящиеся рядом, будто сговорившись, сразу же оборачиваются и начинают недовольно цокать, причитая. — В жопу его и всю его подноготную! Вертел я…       — Хватит, перестань… — Чимин начинает смеяться, прикрывая рот ладошкой, чтобы унять вырывающийся наружу, безудержный хохот, и Тэхён клянётся самому себе, что сделает всё, пойдёт абсолютно на всё — даже на самое безрассудное и дикое, — чтобы только всегда видеть искреннюю улыбку родного ему человека, познавшего все несчастья и горести насильственной, нездоровой «любви». — Да, Вишенка, в жопу его. И всех, кто делает больно.       Не долго раздумывая над выбором, Чимин наконец останавливается на скромном браслете, приглянувшемся ему сразу же, как только зоркие лисьи глаза, тонко подведённые карандашом и обрамлённые густыми ресницами, зацепились за него. Аккуратно плетёный из чёрных нитей, с нанизанными на них красными камнями, будто настоящими рубинами — изящное украшение кажется Чимину подходящим приобретением. Правильным для первого подарка. И не себе, как можно было подумать, а для кое-кого весьма важного, особенного — ставшего особенным за столь короткий промежуток времени, что кажется чем-то утопичным. В случае Чимина — невозможным, даже абсурдным. Поскольку после всех испытанных мук и душевных страданий, вновь кому-то довериться и вручить самого себя — изощрённое самоубийство.       Так скажет всякий, кто никогда ни через что подобное не проходил. Прошедший через все семь кругов ада даст себе шанс и вновь поверит в чудо.       Избавившись от нескольких пакетов с продуктами, поделив их с Чимином, Тэхён по-прежнему не успевает за лучшим другом — раззадоренным, взволнованным предстоящей встречей — и вприпрыжку бежит за ним, заливисто смеющимся и призывающим быть энергичнее, живее. А Тэхён лишь в ответ еле заметно кивает и крепче прижимает к груди маленький горшочек с фиолетовыми орхидеями, надеясь не выронить его, вдребезги разбив. Ведь так ненароком он разрушит всё: и необузданную страсть, греховной зависимостью называющуюся, и влечение — будто стихийное бедствие — контролю не подающееся, и чувства. Тэхён представляет себе, как вливает долгожданный свет в невзрачную серую комнатку болеющего альфы; как радует его и всего на миг осчастливливает и… спотыкается на ровном месте. Благо лицом вниз не повалился. А ноги не слушаются, дыхание напрочь сбивается. Всё дальше отдаляясь, Чимин почти исчезает из виду, превращаясь в хрупкий призрачный силуэт, и Тэхён — вслед за ним.                            Сарай горит.       Обветшалое пристанище безжалостно охватывают кроваво-красные языки адского пламени, разгорающегося всё сильнее, всё неистовее — не остановить. Не успевшие выбраться наружу несчастные жители крошечного поселения заточенными узниками остаются внутри — в безвылазной ловушке. Они истошно кричат, выпрашивая о милостивом снисхождении; они пылают в огне, ногтями скребя по запертым деревянным дверям. Мольбы о помощи превращаются в душераздирающие вопли и стенания, и маленький Чонгук, прикрывая мёрзнущие уши трясущимися ладошками, бежит в угрюмый заснеженный лес, не оглядываясь. Бессмысленно. Пути назад нет. Всё кончено. И чем глубже вязнут его босые ноги в сугробах, тем сильнее его лёгкие заполняют запахи гари, обугленных гниющих брёвен и… десяток человеческих тел.       Среди них — не успевший спастись беззащитный Чонхён, не дождавшийся Чонгука. Он погиб гораздо раньше, быстрее, чем его слабое немощное тельце оказалось во власти пожирающего жара.       Охваченная пламенем огромная фигура — единственная, не подчиняющаяся природному явлению потусторонняя сущность, вышедшая из глубин преисподней. Она сама — источник возникновения случившегося жуткого бедствия. Она сама — пагуба, моровая язва, оставляющая после себя бесконечную вереницу человеческих жертв. Её выпуклые глаза сверкают кровожадным безумием в ночи; её искривлённые конечности, будто зазубренные клешни, удлиняются; её жуткий вой, ужасая до смерти, не прекращается. Подснежники погибают. Зверьки, загнанные в силки, сгорают заживо. Всепоглощающее зло распространяется за пределы рухнувшего сарая, размашисто вылизывает область вокруг и уничтожает оставшиеся нетронутые участки, будто с почестями провожая омерзительное чудовище в необъятную даль — глубокий лес — вслед за сбегающим выжившим.       У Чонгука горло дерёт ржавыми иглами. В лёгких искрятся обжигающие отблески боли. Окоченевшие ноги скованы лютым холодом, ободраны в мясо. Малыш задыхается, ослабевает, отчаянно хватаясь за невидимую нить жизни: его лишили воздуха, как и всякой надежды выбраться из нескончаемого кошмара. А он не сдаётся, всё отчаянно борется. Чонгук не может вдохнуть ни ртом, ни носом, но продолжает бежать неизвестно куда. Трясётся весь от озноба, еле двигается, падает, разбивая коленки и ладошки, и сверкающий серебром снег заливает человеческой кровью.       А безучастное небо продолжает за ним наблюдать, равнодушно безмолвствуя.       Малыш дышит тяжело, сбивчиво, пухлыми кулачками бьёт по сырой земле и шмыгает заложенным носом. Он не может подняться, двинуться с места, чтобы продолжить путь. А стоит ли? Стоит ли вообще карабкаться за последние минуты жизни — жалкой, никчёмной, ничего не стоящей? Заслужил ли? Там, позади него, под завалами среди погибших лежит бездыханное тельце брата-близнеца, наивно поверившего в обещание Чонгука: «Я вернусь за тобой. Ты только дождись». Он вручил плачущему Чонхёну свою мягкую игрушку — потрёпанного плюшевого медвежонка в лёгкой курточке — и поцеловал в лоб, прося ничего не бояться. Потому что родной брат всегда его спасёт и никогда не бросит. Но он не вернулся — он просто соврал и сбежал. Прощения нет. Проклятая сущность всё ближе настигает корящего себя во всех грехах малыша, обдаёт его подрагивающую в холоде спину раскалённым дыханием и взмахивает в воздухе гигантской клешнёй, раскатисто взвывая.       Снежинки сверкают во тьме, кружат в беспрерывном танце. А детское тельце, зажатое в тисках, прошивает острыми иглами. Оно безвольно взлетает в самую ввысь, к усыпанному алмазами бескрайнему небу, и сокрушительно падает наземь, окрашивая белоснежные хлопья в багрово-красный, будто пролитыми чернильными кляксами. В голове взрываются сотни свинцовых пуль, а на груди открываются две глубокие рваные раны.       Чонгук не сопротивляется. Не плачет, не кричит. И адский костёр заполняет все внутренности. Тишина столь же жестока, неумолима и холодна, сколь и не вмешивающиеся в расправу силы природы — ни гром, ни молния, ни град. Лишь сердце клокочет в горле удушающим страхом, и душа безвольно в терзаниях мечется, будто птица в клетке. Смерть не приходит. У монстра, вырвавшегося из подземного мира, глаза безумно блестят, вспыхивают искрами зверского голода, пылают, искрят. Каждый удар — внутрь скользящий, вены вскрывающий. Малыш сворачивается на земле маленьким клубочком, а существо из глубин продолжает измываться над ним, впиваться в кожу клыками, вонзать клешни в плоть.       Сбрасывает с себя уродливую оболочку, обрывая в лоскуты слезающую кожу, и принимает перед умирающим малышом настоящую форму — до боли знакомую, но не менее безобразную, гадкую. «Отец?» — хрипит Чонгук, захлёбываясь собственной булькающей кровью. А в ответ — ничего. Только рокот — зловещий, протяжный. Слова тут излишни. Чонгука — обессилевшего, тряпичной куклой распластавшегося — вновь поднимают высоко ввысь и на сырую землю бросают, переворачивая лицом к небу. А небо — звёздное, необъятное. Безучастное. И это ранит больше всего. Малыш пытается выпрямиться, хоть немного вытянуться, но попытка тщетна. Поясница неестественно прогибается и слышится жуткий хруст раздробленных костей.       Сознание взрывается болью.       Растворяясь в лесном воздухе, любимый отец обращается в белёсую дымку и детские рёбра напоследок ломает, зазубренными клешнями полосуя круглое личико. Чонгук ничего не видит; Чонгук ничего не помнит. Но всё ещё чувствует.       Ночь — безлунная, морозная, безмолвная.       Тело утопает в беспамятстве, медленно проваливаясь в бездну. Так долго и так страшно выцветает от потери крови смуглая кожа. До безумия. И ни на миг не прекращает литься сгустками из рубленных ран. Рассудок повреждён, затуманен, и реальность, уже искажённая, мелькает резкими вспышками, сетчатку прожигающими. Оттого и взгляд у Чонгука — потухший, отрешённый, лишённый всякой осмысленности. Всё вокруг по-прежнему такое тусклое, тягучее. Непроглядное. Никакое. Вслед за блуждающим взором в небытие уплывает и поминутно угасающее сознание. В висках глухо пульсирует, а в груди всё стягивается. Под малышом распускаются кровавые цветы.       Каликанты.       Вот как умирает человек?       Помутнение достигает своего пика и пустота — тоскливая, щемящая — поглощает разум. Безвозвратно, всецело.       Воздух, накаляясь, начинает тяжелеть.       Проскальзывает видение. Мимолётное. Возможно, самое последнее, предсмертное. В слабо бьющемся сердце — разбитые детские мечты, в голове — расплывчатый силуэт заливисто смеющегося Чонхёна, а смех его скребёт череп изнутри. «Он же так хотел жить…» Спутанные мысли должен охватить полный вакуум, но неясный образ кого-то рядом появившегося начинает проникать в подкорку против воли. Очень медленно, по крупицам, недолго оставаясь в бестелесной, кристально-чистой форме.       «Какой крошечный переливающийся комочек…»       А комочку этому на вид лет шесть — он всего лишь на год младше Чонгука, но выглядит почему-то чуть старше своего возраста. И вещи на нём чистые, глаженные. Родители любят его; родители о нём заботятся. Кожа у него гладкая, сияющая, под покровом ночи — точно яркая звезда. Утончённые черты лица, пухлые розовые губы, раскосые чёрные глаза, смотрящие на Чонгука открыто и ласково. Они светятся неподдельной добротой и смотрят на него с бесконечной нежностью. «Такой красивый», — умирая, думает Чонгук. А он сейчас такой уродливый, такой весь безобразный и изувеченный: с разорванным в мясо лицом, с открытыми ранами на разодранной груди. Со вспоротым животом, со сломанными повсюду костями. «Если бы мы встретились чуть раньше…» — пролетает в голове тихим сожалением. Так глупо. Красивый мальчик в белоснежных одеяниях медленно опускается перед Чонгуком, ложится рядом с ним и мягко обнимает его.       — Нет, не надо… Ты же… Ты же весь… перепачкаешься, — малыша и вправду волнует только это.       — Всё в порядке, Чонгук-и, — успокаивают его, гладя тёплой ладошкой обезображенную щёку.       — Откуда ты… знаешь моё имя?       — Там наверху мы все тебя знаем. Наблюдаем за тобой. И любим. Ты очень хороший мальчик с добрым сердцем и правильными мыслями. Мальчик, заслуживающий безграничной, всеобъемлющей любви. Но попавший не в те условия, не к тем людям.       — Но у меня больше нет… никого, кто бы меня любил и кого бы… — Чонгук поджимает губы, — любил я.       — Ты уверен?       — Да… уверен. Лучше забери меня с собой. Пожалуйста.       — Куда?       — Туда, где меня все любят.       — А моей любви тебе будет недостаточно, Чонгук-и? — тихо шелестит губами красивый мальчик, аккуратно касаясь кровоточащих увечий. — Я спустился сюда, чтобы теперь быть вместе с тобой, чтобы заботиться о тебе и любить так, как никто не умеет. Не всем простым смертным такое подвластно, но подвластно мне. Я останусь здесь. С тобой. И в этой жизни и в следующей — навсегда.       — Как… — малыш дрожит, чувствуя подступающие слёзы, — как такое может быть? Тебе же здесь не понравится.       — Но здесь у меня теперь есть ты. Я же обещал, что всегда буду рядом с тобой и никогда не отпущу твоей руки, Чонгук-и.       У красивого мальчика на спине — крошечные ангельские крылья, совсем не исполинские, не величественные, скорее — уязвимые, хрупкие, к полёту не подготовленные. Они совсем недавно только прорезались сквозь медовую кожу и, возможно, причинили много боли, которую ни одному простому смертному не понять. Но мальчик не показывает своих страданий, полностью поглотив себя страданиями Чонгука. Он касается его обезображенного до неузнаваемости лица, и глубокие порезы начинают затягиваться; проводит ладошкой по сломанным костям и собирает Чонгука заново, по частям; касается его груди и… белоснежные крылья вспыхивают жертвенным огнём, начиная медленно истлевать.       — Нет! Не надо!       — Всё хорошо, Чонгук-и. Да, силы свыше мне этого никогда не простят, но я всё успел. Я даже сумел вернуть к жизни твоего брата. Он всё ещё ждёт твоего возвращения. Теперь позволь мне вернуть… нет… Разреши мне стать твоей волей к жизни.       — Я… знаю тебя… Я…       Боже, Боже милостивый!       — Мой Тэхён. Мой падший ангел. Мой чертёнок, — Чонгук тянет к нему свои руки, задыхается от переполняющих его чувств, таких странных, таких пугающих, для ребёнка — вовсе незнакомых, и…                            …просыпается в слезах.       Чертёнка рядом нет.       Нет ни вещей его, ни подушек, ни мягких игрушек вокруг. А с чего бы должны быть, если это даже не Тэхёново гнёздышко?       Потому в невзрачной серой комнате — непривычно пусто, холодно и одиноко. Так кажется Доминанту, слишком резко пробудившемуся от жуткого кошмара, ещё не совсем отпустившего его. Он еле приподнимается на дрожащих локтях и ничего не чувствует, кроме своего устойчивого фруктово-пряного аромата и непривычного дискомфорта от натягивающихся наложенных швов на спине, тщательно перевязанной бинтами. Его измученное лихорадкой тело бережно протирали горячим полотенцем, его — сонного и обессиленного — переодевали в чистые вещи, а едва он успевал приоткрыть слипающиеся глаза, так сразу же во рту ощущал ложку с рисовой кашей.       Скульптор. Это Скульптор выхаживал родного брата, лечил его и день и ночь, и наконец поднял на ноги.       Сколько времени прошло? Три дня, неделя, две недели?       Внизу мастерской слышны грубые голоса заведённых друзей и притворные возмущения Хичоля; вырванные из контекста странные фразы Мин Юнги и кокетливый смех Чимина в ответ на его неоднозначные изречения; спокойный полушёпот Чонхёна и… молчание чертёнка. Слишком долгое, гнетущее. Его не слышно, и аромат его не ощущается. Улетучился с концами. Он бросил Доминанта? Покинул автомастерскую, как только увидел, что из себя на самом деле представляют все байкерские клубы? Возобновившиеся убийства, будто прямиком из прошлого гости незваные постучавшиеся, чтобы напомнить о себе — зверских и нераскрытых, как о славных годах — единственных и неповторимых. Какие-то грёбаные варварские уставы об отмщении — око за око, зуб за зуб. Полиция там, следователи здесь, репортёры тут как тут. Не скроешься. И чертёнок не выдержал, сбежал к папе, а ведь обещал же, что никогда так не поступит… А может, ушёл просто потому, что из Чонгука защитник никакой. Плохой, ненадёжный. Хуже быть не может.       Рядом на прикроватной тумбочке стоит глиняный горшочек с цветущими фиолетовыми орхидеями, чей распространяющийся по комнате сладковатый аромат отдалённо напоминает шиповник. А Чонгуку не хватает только одного запаха — нежного, утончённого, вишнёвого. Запаха своего родного омеги. Точно. Это проделки неугомонного Хичоля: только он мог додуматься до такой глупости и умудриться принести всякий ненужный хлам в тёмную обитель Чонгука.       Цветочки? Серьёзно?       — Какая же, сука, бесполезная вещь, — Доминант со всей ярости взмахивает рукой и горшочек с орхидеями громко падает на пол, разбиваясь вдребезги.       Но ведь цветы ни в чём не виноваты…       Расслышав шум, кто-то настойчиво дёргает ручку двери, явно испугавшись не попасть в помещение вовремя. Вдруг что-то стряслось? Что-то ужасное, непоправимое. В этих стенах, как обычаю, всегда случается всякого рода дрянь. А этот кто-то всё упорствует, ни в какую не сдаётся и вихрем врывается в комнату, обнаруживая проснувшегося Чонгука сидящим на кровати в полном одиночестве. Под его босыми ногами — мелкий речной песок, острые обломки от глиняного горшочка — это всё, что осталось от подарка — и разбросанные по полу цветы, что совсем скоро начнут увядать.       — Чертёнок…       — Чон Чонгук… — робко произносит Тэхён, пытаясь справиться с предательской дрожью в голосе и сердцем, бешено заколотившимся в груди. — Ты проснулся. Ты проснулся и сумел встать сам, без чьей-либо помощи! Как ты себя чувствуешь? Тебе уже лучше, да?       — Тэхён… а как ты? Ты не голоден? Ты кушал? Нет, не стоит…       — Не волнуйся, я сейчас здесь всё приберу, — повеселевший, оживившийся омега садится на корточки, чуть наклоняется вниз, выискивая обломки от сломанного горшочка под кроватью. — Мне просто хотелось порадовать тебя чем-то, но понятия не имел, чем именно. Вот и бездумно купил цветы, которые больше всего понравились мне. Думал, и ты их оценишь. Дурак я. Видимо, тебе по душе что-то другое.       — Так это ты мне их купил?       — Да. Не стоило было. Прости.       Тэхён неожиданно замирает, чувствуя на себе цепкий, оценивающий взгляд. От услышанных слов, сказанных Тэхёном, у Чонгука всё внутри закипело от откровенной злости и ненависти к самому себе. Маленький скромный подарочек, преподнесённый его же маленьким хрупким омегой в знак внимания, признательности и… любви… Боже. Лицо Чонгука темнеет от неистовой ярости, перекашивается в безотчётном гневе: он стискивает зубы до боли в дёснах и сжимает руки в кулаки, сейчас бы которыми стены неприступные ломать. Как же сложно сдерживать в себе порывы переполняющего изнутри дикого бешенства; как же мерзко выглядеть в глазах возлюбленного невменяемой отвратительной тварью. Ещё и истинным называться, не способным в самый ответственный момент овладевать собой и держать ситуацию под контролем, какой бы проблемной она ни была. А губы всё плотно смыкаются, напрягшиеся желваки выражено выступают на скулах, в чёрных глазах разгорается сущий ад.       — Оставь это, — Доминант распахивает руки для объятий, зазывая к себе. — Немедленно. Хватит — порежешься же.       — Чонгук… — не отшатнувшись от испуга, Тэхён послушно бросает осколок обратно на пол.       — Лучше подойди ко мне, — и Чонгук с облегчением выдыхает, чувствуя волнующий аромат любимого человеческого тела. — Обними меня, чертёнок. Обними меня покрепче.       — А как же… — Тэхён с озадаченным видом кивает в сторону устроенного безобразия на полу и беззастенчиво потирается собой о Чонгука, не касаясь его ран на спине.       — Хичоль всё уберёт.       — Хичоль домохозяин, что ли?       — Нет, он просто аккуратнее и с умом дружит, в отличие от тебя, чертёнок, — смеётся Чонгук. — Без обид.       — Эй! — с притворным недовольством Тэхён щипает Чонгука за бедро и сам начинает тихо посмеиваться.       — Я болен, меня бить нельзя. А… — Доминант обращает внимание на тоненькое омежье запястье, перевязанное знакомым платком. — Что это?       — Это Хичоль подарил мне. Правда, симпатичный?       — Ничего не напоминает, чертёнок? На моей руке вытатуирован точно такой же цветок — тигровая лилия. Взгляни.       Тэхён невесомо проводит подушечками пальцев по границам татуировки, поднимается чуть выше и нежными касаниями выводит рисунки на альфьем плече. Чонгук задерживает дыхание и вместе с этим сажает на привязь внутреннего плотоядного зверя.       — Как красиво, Чонгук, — шепчет Тэхён, досконально изучая шрамы на руке. — Уверен, что дело тут не только в ней, но и в твоих безбожно красивых руках. А что оно означает?       — «Я прошу тебя любить меня».       — Ох. Правда? Звучит так романтично. Но, ведь это совсем не в твоём духе.       — Да, не в моём, — соглашается Чонгук. — Это Хосок набил его мне и только после поведал, что за смысл несёт в себе этот цветок.       — Он несёт прекрасный смысл, Чонгук. Такой глубокий, такой интимный.       — Ну раз так. Я прошу тебя любить меня.       Устроившись на груди Доминанта, Тэхён ровно дышит и поглаживает массивное татуированное плечо, невесомо касаясь кончиком носа запаховой железы на стыке шеи и плеча.       — Я прошу тебя любить меня, — вновь повторяет Чонгук.       — Что?       — Я прошу тебя любить меня, чертёнок. Если потребуется — ещё сотни раз повторю эту фразу. До тех пор, пока до тебя не дойдёт.       — Дурак ты, Чонгук. А как ты хочешь, чтобы я любил тебя?       — А как ты можешь?       — Сильно. Я могу любить тебя очень сильно, Чонгук. Пламенно, самоотверженно, беспредельно.       Чонгук судорожно втягивает ноздрями воздух и переводит уязвимый взгляд на Тэхёна, у которого вся кожа в россыпи милых веснушек. Медовая, гладкая, сияющая, под покровом ночи — точно яркая звезда. Утончённые черты лица, пухлые, розовые губы, раскосые чёрные глаза, смотрящие на Чонгука открыто и ласково. Они светятся неподдельной добротой и смотрят на него с бесконечной нежностью. А когда той ночью белоснежные крылья вспыхнули жертвенным огнём, под его сердцем возникли имена любимых альф — истинных мужчин.

***

      Сентябрьские дни на удивление выдаются необычайно жаркими и солнечными. Даже свежий утренний воздух не особо взбадривает, а утомляет, морит, до последней капли выжимая всю жизненную энергию. А находиться подолгу в переполненной людьми автомастерской, где днями напролёт десятки здоровенных и матёрых альф погружены в тяжёлую физическую работу, неудобно. Неуместно, правильнее сказать.       Нет. Вовсе нет.       Ни один из обитателей клуба не окидывает тайком Тэхёна сальным непристойным взглядом или гадкой похотливой ухмылкой: здесь, в Приспешниках Дьявола, не водятся моральные уроды и, того хуже, всякого рода извращенцы, готовые на чужое посягнуть; ни один из них не начинает какой-нибудь бессодержательный разговор, не носящий в себе особого смысла. Им это ни к чему.       Принципы, убеждения, честь и достоинство для Дьявольского Отродья — превыше всего.       Хичоль остаётся наедине с Хосоком, совсем недавно поднявшись с ним под руку на второй этаж: оттуда уже доносятся плохо сдерживаемые стоны и отчётливые звуки ритмично раскачивающейся кровати. Чонгук же, в соседней комнате, до сих пор отдыхает после плотного завтрака, тщательного осмотра швов и необходимой смены повязок. Тэхёну безумно хочется подняться наверх, войти тихими шажочками к Доминанту, как он это делал прежде, и лечь рядом едва заметным калачиком, укрывшись одним просторным покрывалом, разделённым на двоих. Но нельзя беспокоить чуткий сон выздоравливающего человека, только недавно еле пришедшего в себя.       Главное, что Тэхён в одежде своего любимого альфы, а в ней невероятно уютно и спокойно. Он в безопасности. Остальное неважно. Убедившись, что внутри клуба, как и снаружи, дела обстоят мирно и безмятежно, Тэхён с лёгким сердцем выходит из автомастерской, и яркий солнечный свет озаряет осенний двор байкерского клуба.       За закрытыми воротами, затянутыми металлической сеткой, никого нет. Тэхён скрупулёзно изучает безлюдную местность, разыскивая потенциальную угрозу. Так сказать, помогает друзьям Доминанта, пока те заняты делом. Под подошвой лёгкой обуви хрустят раскалённый песок и острые осколки разбитого стекла; некогда плодовитая земля выжжена жгучими лучами палящего солнца, оттого и крошечных зелёных ростков из мелких расщелин не виднеется. Деревья поблизости иссохшие, искривлённые. Мёртвые. Их только вырубить осталось — и дело с концами. А чуть дальше, совсем неподалёку, за пределами мастерской, деревья — высокие, пышные, переливаются на свету красочной листвой.       Красиво. Безумно красиво. Природа создаёт волшебство неведомой силы, превращая обыденный серый мир в маленькую сказку. И ничто бы её не разрушило, если бы в сказку эту не ступила нога человека.       Убедившись, что за ним никто не наблюдает, Тэхён аккуратно выходит наружу — не из главного входа — так бы его поймали прямо на месте преступления несостоявшимся беглецом. Он опускается на землю и берётся ползти к закрытому дворику, будто снайпер-разведчик, надеясь не зацепиться за проволоку, иначе второпях принятый непродуманный план провалится. К счастью, не провалился. Вскоре Тэхён оказывается снаружи. Вышло слишком легко и несложно, что уже как-то странно. Противоестественно, что ли.       Он оглядывается по сторонам, усердно принюхивается, ищет чужаков поблизости, не осознавая, что чужак здесь — он сам. Стойкое желание присесть где-нибудь под ближайшим деревом и немного помечтать о будущем возникло словно из ниоткуда. Одни скажут, что всему виной неуёмное сердце и дурная, совсем не соображающая голова, забитая чем ни попадя; другие же сойдутся во мнении, что во всём замешана чертовка-вселенная. Это её причуды. Как бы там ни было, Тэхён в любом случае нарушил главное правило Доминанта — без надобности никуда не высовываться. А когда Тэхён отличался безусловным послушанием и безропотностью? Ему за это точно прилетит. А что, если нет? Что, если об этом никто не узнает? Тэхён без особой спешки близится к дереву, оборачиваясь напоследок, чтобы наверняка убедиться, что за ним никто не наблюдает, как вдруг неожиданно чувствует на своей тонкой талии огромные мужские руки, потянувшие Тэхёна к себе.       Говорят — перед смертью не надышишься?       — Тебя разве не предупреждали быть осторожнее, Тае?       Глуповатая улыбка, участившийся в груди пульс и судорожный вздох. О, боже. Тэхён податливо обмякает в нежных и в то же время очень крепких объятиях, теряясь в пространстве. Земля под ногами больше не ощущается — Тэхён вольной птицей вспарил в облака. Он не замечает кружащих вокруг падающих осенних листьев, не ощущает тёплого ветра, ласкающего его гладкую медовую кожу и слегка колышущего его тёмные прядки волос; не видит никого, кроме светловолосого мужчины с глазами цвета лазурного океана и улыбкой, согревающей сильнее, чем горячий глинтвейн с красным вином. Его губы — греховно сладкие, чувственные — и есть то самое опьяняюще вино лучшего качества, которое испить бы до дна, распробовать бы до беспамятства, просмаковать бы приятную тяжесть на языке. И напрочь лишиться рассудка от переизбытка эмоций, от счастья — невозможного, немыслимого, — нахлынувшего слишком неосторожно, слишком неожиданно, чтобы поверить в него.       — И что бы ты делал, если бы сейчас обнимал тебя не я? — Скульптор внушает лёгкий трепет своим строгим холодным внешним видом, и Тэхён зависает на мгновение, не зная, что и ответить. Попался, так попался.       — Ты такой красивый, Чонхён, — бездумный ответ влюблённого сердца. Розоватые пухлые губы слегка приоткрыты, трепещущие длинные ресницы опущены вниз, а лицо и вовсе невинно разрумянилось и покрылось пунцовыми пятнышками. — Хочу почаще видеться с тобой вот так. Лицом к лицу, наедине, подальше ото всех — без посторонних глаз вокруг. Я соскучился по тебе. Я так сильно соскучился.       Тэхён жалобно стонет, недовольствует, прижимаясь к Скульптору ближе, теснее; обеими ладонями берётся за чужое горячее лицо и неловкими робкими движениями запускает пальцы во вьющиеся светлые волосы, тем самым вырывая из альфы довольный утробный рык.       — Ты так и не ответил на мой вопрос, Тае, — возвращая себе на миг ускользнувшее хладнокровие, тихо произносит Чонхён. — Тебе ничего неизвестно о мере безопасности? Совсем отсутствует инстинкт самосохранения?       — Со мной ничего не случилось бы, Хён.       — Ты так уверен? — Скульптор возмущённо хмурит брови и с шипением выдыхает. — Тебя стоит наказать за непослушание и запереть в одной из комнат автомастерской. А на втором этаже много свободных и необжитых помещений. Что скажешь?       — Я нуждаюсь в другом, более жёстком наказании, Хён, — омега приглушённо хмыкает, капризно надувая губы.       — В каком же это? Всё, что будет касаться секса, не обсуждается. А так — я внимательно слушаю.       — Тебя даже не смущает наша позиция? — вплотную подтягиваясь к Скульптору, шепчет на ухо распалённый, возбуждающийся поминутно Тэхён. — Ты так превосходно возвышаешься надо мной, ты так умело доминируешь и властвуешь, крепко держишь меня за талию, не позволяя мне высвободиться, а ведь тебе так хочется спустить руки чуть ниже к моим бёдрам и…       Достаточно.       Нахмуренное и искажённое страстью лицо действует мощным катализатором. Тэхён такой открытый сейчас, такой беспомощный и на всё согласный, жаждущий любви и внимания, а этот красноречивый взгляд раскосых чёрных глаз… Предназначен лишь для Чонхёна — благоговейный, просящий, полный откровенного обожания и неописуемого восхищения.       Только безумно любящие друг друга люди могут понять всё без лишних слов.       И Чонхён действует решительно и смело, не нуждаясь в будоражащих кровь интимных откровениях. Он по-хозяйски укладывает большую тёплую ладонь на затылок, слишком неожиданно приближает ничего не понимающего Тэхёна к себе и впивается в пухлогубый рот с бешеным напором и без какого-либо разрешения. «По-Чонгуковски». Как положено — нагло, развязно, бесцеремонно. Сладковато-холодный, изысканный аромат жасмина отдаётся в сознании чарующей мелодией и разливается в паху сладкой волной. Тэхёна бросает в пот, дрожь. Во всё сразу. Скульптор и не думает останавливаться, сминает жадным поцелуем манящие пунцовые губы, толкается в желанный жар с непристойным громким чавканьем и стирает границы между настоящим и нереальным.       Искусный волшебник.       — Займись со мной любовью, Хён, — Тэхён отрывается от желанных искусанных губ, чем вызывает у Чонхёна непритворное удивление. Спускается к массивной шее и ведёт носом по взбухшей венке, жадно вдыхая естественный головокружительный аромат. — Возьми меня прямо здесь.       — Я согласен на секс на природе. Но в более безопасном месте.       — Но ты рядом со мной, — непреклонно вымаливает Тэхён. — С тобой безопасно.       — Нет.       — Всё-таки нет? — уязвлённо переспрашивает омега.       — И не обсуждается, карамелька.       Тэхён уже весь откровенно трясётся, изнемогая от острого безрассудного желания, сходит с ума, обмякая в предвкушении неизбежного, и ослабевает всем своим истосковавшимся по ласкам телом, отдаваясь во власть животным инстинктам. Он судорожно цепляется за мощную шею Скульптора, тычется носом об его пульсирующую жилку, пронзительно поскуливая.       И лижется, урчит, кусается. Совсем невменяемый, дикий, разнузданный мальчишка. Таким его сделал Чонгук. Тэхён всё сильнее ощущает, как начинает истекать природной влагой, как конвульсивно сокращается и сжимается, бессовестно пачкая нижнее бельё.       — Кусай меня, Тае, — доверительно подставляя шею, Чонхён прикрывает потяжелевшие веки и давится усилившимися сладкими омежьими феромонами.       — Повтори, пожалуйста, — омега ошеломлённо выдыхает, едва разбирая чужие слова.       — Кусай, любовь моя.       Тэхён судорожно выдыхает на ухо, прикусывает мясистый кончик мочки, следом нежно зализывая укус. Встречается своими расфокусированными, замыленными глазами с холодными и ничего не выражающими Чонхёна и пугается в точности, как в первый раз.       — Продолжай, Тае. Пометь меня. Наши сущности нуждаются друг в друге сейчас так, как никогда прежде.       — Только сущности? — во рту мгновенно сохнет. — И всё? В здравом уме тебе больше не хочется меня?       Опять он за своё. Ничего не меняется. Его омега, его истинная пара по-прежнему ревнивый, взбалмошный, капризный мальчик, жутко заводящийся от несерьёзных ссор и со слезами на глазах извиняющийся за несуществующие допущенные ошибки в постели с любимым мужчиной. Скульптор недовольно качает головой и резко меняет позицию. Подталкивает Тэхёна спиной к дереву и хватает его за тонкие запястья, поднимая их над головой.       — Попрошу тебя только об одном.       — Я сделаю всё, о чём ты только попросишь у меня, — заполошно шепчет Тэхён, вжимаясь своим телом в напряжённое массивное тело альфы.       — Смотри мне в глаза, пока я буду целовать тебя. Не закрывай их, не отводи взгляда. Я прошу тебя, Тае.       Тэхён быстро-быстро кивает, но не получает обещанной ласки. Скульптор всего лишь поддразнивает его, наклоняется к горящему неистовой страстью и похотью разрумянившемуся лицу, почти соприкасается своими прохладными губами с припухшими горячими напротив и резко отстраняется, не высвобождая Тэхёна из собственного плена. Омега затащен в западню, мучимый сладкими пытками, и рвущееся из горла капризное хныканье граничит с настоящей истерикой.       — Чем дольше воздержание, тем слаще секс, — шепчет Скульптор и переносит Тэхёна вместе с собой на знойный тропический пляж на Гавайях.       Тэхёна ещё так никогда не целовали. Требовательно, пылко, ненасытно. Так кажется ему прямо сейчас. Чонхён сталкивает их нуждающиеся друг в друге губы в мокром, безобразном, но таком потрясающем поцелуе, что Тэхён затихает на мгновение, обмякает, плавится, тая в неизъяснимом райском блаженстве. Он смотрит в упор, не смыкая веки, а так хочется прикрыть их и улететь в поднебесье, но силится не подвести своего мужчину и смиренно сдерживает обещание, не разрешая себе всякого рода вольности. Всего секунды — и из раскосых чёрных глаз брызгают слёзы. И поцелуй сразу же становится влажным, глубоким и осторожным. Тэхёну стоит забыться в объятиях Скульптора, пускай и на мгновение.       — Смотри мне в глаза, Тае.       Сердце Скульптора грузно бьётся, и Тэхёну кажется, что он чувствует его удары у себя в груди. Ему бы вымолвить хотя бы слово о том, как сильно он любит Чонхёна, но вместо этого с подрагивающих ресниц срываются непрошеные слёзы. Зажимая раскрасневшееся лицо Тэхёна между своими огромными тёплыми ладонями, Скульптор настойчиво погружается языком в мокрый от слюны рот, с особым усердием имитируя знакомые толчки, и с хриплым грудным стоном всасывает припухшие губы, успевая слизывать солёные капли слёз с мокрых румяных щёк. Жалобное мычание превращается в приглушённые стоны, и Чонхён продолжает влажно сминать и покусывать нежные губы, не в силах ими вдоволь насладиться. Насытиться.       Внезапно все нервные окончания пронзает острая, режущая боль.       Тэхён обхватывает ртом массивный подбородок, всасывает кадык, втягивает тонкую кожу на стыке шеи и плеча и жадно прикусывает до крови. Слишком резко, порывисто. По венам будто пустили медленно растекающийся жалящий яд. Со скулящим стоном Тэхён принимается торопливо зализывать кровоточащую ранку и корить себя за причинённый вред, чувствуя у себя на затылке нежное поглаживание огромной ладони.       — Всё хорошо, Тае. Всё хорошо.       Скульптор не позволяет Тэхёну начать винить себя в собственных низменных порывах, свойственных изголодавшемуся омеге; крепко обнимает его, прижимая к груди, и Тэхён успокаивается ненадолго, ластится к Чонхёну, утопая в объятиях альфы. И видит капли крови на белоснежном воротничке, на кармашках, вышитых на груди, на манжетах, начиная всем сердцем ненавидеть внутреннее ненасытное существо внутри себя.       — Ничего страшного не случилось, Тае, — альфа покачивает в руках всхлипывающего Тэхёна, с улыбкой зачёсывает выбившиеся тёмные пряди за уши и касается губами виска. — Сколько раз ты уже помечал меня?       — Иногда я просто ненавижу эту сущность внутри себя, — бурчит Тэхён, шмыгая носом.       — Эта сущность одно целое с тобой. Не обижай её. Ей всего лишь нужно было в который раз заделать меня твоим мужчиной и возобновить супружескую клятву.       — Придурошный омега. Зла мне на него не хватает.       — Времени мало. Тебе пора, — неожиданно серьёзнеет Скульптор. — Скоро все заметят твоё отсутствие и начнут искать. Не заставляй обитателей клуба, в особенности — Чонгука, — тревожиться о тебе.       — А ты? Пойдём вместе со мной.       — Что ж, я пока останусь здесь. Я же созерцатель, человек искусства. Мне нужно сыскать вдохновения в таком вот необычном месте. И может, я сотворю нечто незаурядное, креативное, не похожее на все мои другие работы.       Но Чонхён умалчивает об одном, о самом важном, что прямо сейчас он — тот самый маленький побитый мальчик, по неосторожности рухнувший с дерева, обруганный родным отцом, обсмеянный его пьяными друзьями, но не оставленный братом-близнецом — столкнулся лицом к лицу с демонами из прошлого, впервые за столько лет оказавшись в клубе, из которого просто сбежал. Но на этот раз повзрослевший, умудрённый опытом мужчина — тридцатилетний Чон Чонхён — уже никуда не сбежит.

***

      Близится беспокойная бессонная ночь. И на душе отчего-то суетливо, тревожно. А на дворе автомастерской по-прежнему нестерпимо душно, пыльно, так ещё и накурено. Идеально: на воздух не выйдешь — этим же воздухом подавишься. Многие из обитателей клуба давно разбрелись по комнатам, а Тэхён в полном одиночестве грустит за пустующим столиком, расположенном рядом с угловым окном. Прошлые были вероломно выбиты чокнутыми байкерами из «Бэнди-Бэнди», и на восстановление разгромленного помещения ушло немало времени. Тэхён понуро глядит наверх, а ясная осенняя луна освещает ночное звёздное небо и сквозь окно мягким светом касается медовой кожи лица, пробуждая какие-то особенные чувства внутри.       Между тем, сомнительный бармен Юнги и беспечный романтик Чимин решают провести непринуждённое свидание, будучи уверенными, что за ними никто не приглядывает. Тэхён быстро соображает, что к чему, и прячется за стенкой, двигаясь вместе со стулом назад. Однако, даже если его уже и заметили, потенциальная парочка влюблённых слишком поглощена друг другом, чтобы отвлечься на какой-нибудь несущественный мизерный пустяк. Пускай на них смотрят, пускай им завидуют.       Новоиспечённая пара стоит у деревянного ограждения, спиной к Тэхёну, не произносит вслух ни слова и безмолвно дивится одиноко сверкающей луной на небе, усыпанном сотнями мерцающих звёздочек. Пылкое воображение подкидывает Тэхёну весьма сентиментальную романтическую сцену из мелодраматического кино о безрассудно влюблённых: вот, прямо сейчас, Юнги обернётся к Чимину и уверенно скажет: «Луна сегодня прекрасна, не так ли?» На что Чимин робко кивнёт и ответит согласием на чувства: «Настолько красивая, что можно умереть».       Ничего такого не происходит, а Тэхён весь краснеет от смущения, предвкушая подобного рода грядущие события, и хлопает себя по щекам, сдерживая радостный вопль. Вместо ожидаемого им, Чимин сам проявляет инициативу, берёт крепкую руку Юнги в свою пухлую и крохотную и надевает на жилистое запястье купленный на ярмарке тонкий браслетик из плетённых чёрных нитей с красными камнями. Юнги же в ответ окидывает подарок ничего не выражающим взглядом и досадливо смотрит на голые кисти рук Чимина — на них ни одного украшения. И неожиданно для Чимина, — да что там, — и для Тэхёна в том числе, альфа подносит запястья к своим обветренным губам и нежно, совсем невесомо целует пульсирующие венки на них. Тэхён давится вздохом, визгом, почти вскрикивает и на эмоциях чисто случайно опрокидывает стол.       — Что ты делаешь, Тэхён-и? — находясь в лёгком шоке от увиденного, спрашивает Хичоль, остановившись позади неожиданно взбесившегося и вопящего омеги.       — А… это? Я сейчас, прости.       — Оставь это мне. Лучше поднимись к Чонгуку и предложи ему поесть. Он со вчерашнего вечера ничего не ел. А, кстати, это клубничный кекс и зелёный чай с лимоном и имбирём. Я сам всё приготовил.       — Отлично, Хичоль, — образумившись, отвечает Тэхён. — Пойду проведаю его. Ещё раз прошу прощения за все предоставленные неудобства.       — Да ну тебя, — смеётся Хичоль. — Неудобства… Скажешь тоже. Иди уже.       Чайный поднос с домашними сладостями, приготовленными Хичолем, летят в сторону, падая на истёртый ворсистый коврик в углу: таким образом, никто из спящих в соседних покоях не услышал ничего вызывающего волнения и замешательства. Неуместный шум посреди глубокой ночи мог бы донестись по всему пустующему коридору и разбудить хотя бы одного обитателя, но… Никто не потревожен. К счастью ли? Или к беде? Комната Доминанта не заперта, наоборот, будто намеренно полуоткрыта: в нужный решающий момент можно просто выскочить и убежать к себе, запершись на ключ, но Тэхён остаётся, растерянно поглядывая на своего истинного исподлобья. Ему не страшно, совсем не дискомфортно, а должно бы. Чонгук — взъярённый, гневный, возбуждённый. До жути возбуждённый и злой.       И полностью обнажённый. Одни лишь белоснежные повязки обмотаны вокруг груди и спины.       — Клубничный кекс, блядь, — раздражённо сквозь зубы проговаривает альфа, крепко сжимая от бешенства крупные кулаки. — Скажи мне, Тэхён, каково это из раза в раз играть с огнём?       Тонкие губы с еле заметным рубцом, оставшимся от металлического пирсинга, изгибаются в злорадной ухмылке, демонстрируя заострившиеся резцы и мелькнувший на мгновение язык. В неестественно почерневшем взгляде сквозит первобытной свирепостью и жгучей яростью ко всему живому. Доминант старательно дышит носом, даже не пытаясь удержать в себе животный рык. И он рычит — низко, угрожающе. Тяжёлые сильные руки, широкие предплечья, усеянные синеватыми линиями вен под толстым слоем смуглой кожи; рельефные мышцы крепкой груди и развитой мощной спины — всё заметно напряжено. Тэхён сглатывает обильный сгусток слюны, с трудом проходящую по глотке. Отчётливо ощущает, как нервно дёргается собственный кадык, как часто и навязчиво пульсирует в висках. И глаза слезятся от слишком сгустившегося пряного аромата.       У Чонгука — гон.       Преждевременный, начавшийся раньше положенного срока в неподходящий момент.       Резкий выброс гормонов спровоцировало уничижительное прилюдное наказание и животная ненависть к самому себе. Эго задето; авторитет разрушен. Повышенная агрессия, нервозность и крайнее отвращение ко всему и всем — не самое худшее из двух зол. Хуже всего, насколько травмирующим и жестоким может оказаться период маниакального безумия не только для альфы, но и для омеги, которому предстоит провести тяжёлую для двоих неделю вместе.       По искажённому враждебностью лицу Чонгука капает самый приятный на вкус пот, а на упругой розовой головке объёмного длинного члена заметна маленькая капля ароматного предсемени.       — Что я сделал не так, Чонгук? — уверенно и внятно спрашивает Тэхён, не отводя взгляда в сторону, хотя потяжелевшая вмиг голова предательски идёт кругом.       — Хах… — Доминант судорожно втягивает ноздрями воздух, по привычке больно зажимая зубами нижнюю губу. — Как удобно строить из себя ни в чём неповинную овечку. Привычная для тебя позиция, не так ли?       — Так… — до омеги вдруг доходит, но слишком поздно, — всё дело в клубнике. «Клубника напомнила ему первого возлюбленного, втоптавшего его в грязь только из-за признания в нежных чувствах». Но Хичоль не знал об этом.       — Но об этом знал ты, Тэхён.       — Тогда позволь мне всё прибрать здесь, — спокойно просит омега. — Хорошо? Я мигом — долго ждать не заставлю.       — А как приберёшься — выйди вон, — раздражённо выдаёт Чонгук, начиная медленно повышать голос. — И дверью захлопни так сильно, чтобы все спящие разом вскочили и до самого утра глаз своих ебучих сомкнуть не смогли!       — Я не уйду, — коротко отвечает Тэхён, собирая со старенького коврика прилипшие к нему остатки сладкого — несостоявшегося ужина.       — Что? — Чонгук удивлённо скидывает брови, не веря своим ушам. — Ты меня опять не слушаешься?       — Нет.       — Ну да, ну да. Может поэтому я валялся здесь у себя в комнате вялым, ни на что не способным овощем, потому что ты — Ким Тэхён — заноза в заднице, и тогда вздумал меня ослушаться, действовать по-своему — так, как твоей светлой головушке взбрело. И пойти наперекор моему слову, видимо, для тебя абсолютно никакого веса не имеющему. И вот он ты — самый умный и сообразительный у нас — выперся наружу, где альфы, твою мать, решали свои дела!       — Так ты уже жалеешь, что вступился за меня, Чонгук? — дрожащим голосом спрашивает Тэхён, не поднимая головы и продолжая просто так ковыряться в ковре. — Ответь мне честно — жалеешь?       — Выйди и закрой за собой дверь. Я видеть тебя не хочу, Ким Тэхён.       — Нет, давай начистоту, — не уступает альфе решительно настроенный омега. — Когда тебя наказывали за якобы нарушение какого-то там сраного устава, а меня выдвинули в качестве главного приза за победу, ты хоть на мгновение пожелал, чтобы всё сложилось несколько иначе? Чтобы можно было повернуть время вспять, отказаться от борьбы и свободно отдать меня байкерам «Бэнди-Бэнди»?       Тэхён смело ступает на тонкую льдину обмёрзшего озера, уже замечая появляющиеся на ней витиеватые трещинки. Ещё чуть-чуть и глупый-глупый Тэхён-и рухнет вниз, погибая в заледенелой воде в нескончаемых муках и терзаниях. Но омега не двигается с места в точности, как и ошарашенный услышанным Чонгук. Доминант сжимает челюсти, скрипит зубами как бешеный, играя желваками, а в груди от слепящей злости и разрушающей его изнутри агрессии зарождается настоящая шаровая молния, пускающая электрические разряды по всем нервным клеткам. И когда все нервные клетки будут с успехом повержены, она достигнет своего пика и взорвётся, расщепившись на атомы.       — Чонхён вытрахал из тебя не только всю дурь, но и мозги заодно? — Доминант разочарованно выдыхает и, кажется, рычит. По-звериному рычит.       Тэхён нисколько не обижается, не дёргается непроизвольно от неприятных, сказанных вслух слов, не морщится и не жмурится, чтобы только не заплакать навзрыд, размазывая лицо в соплях. Он безразлично пожимает худенькими плечами, бросает остатки еды обратно на коврик, свободно встаёт на ноги и уверенно выпрямляется прямо перед Доминантом. Лицом к лицу. Задерживает дыхание всего на миг, гипнотизируя своего мужчину пристальным взглядом, и хищной поступью приближается к нему, заодно закрывая приоткрытую деревянную дверь с громким хлопком, чтобы все спящие в своих тесных комнатках услышали их и уснуть больше не смогли. Как того и желал Чонгук.       — Я не буду ругаться с тобой как раньше, повышать на тебя голос и стараться сделать больнее, чем ты мне. Мне это уже ни к чему. И знаешь почему? Ругаться с тобой причиняет мне больше боли и страданий, а когда я кричу на тебя — мне разрывает не только связки, но и сердце. Я не буду ссориться с тобой и воспринимать твои обидные слова всерьёз, потому что говоришь ты мне их сгоряча. А я не сгоряча могу сказать тебе только одно — я люблю тебя, Чон Чонгук. Я люблю тебя, а значит, я никуда отсюда не уйду.       Чонгук гневно выдыхает. Забурлившие в крови гормоны подгоняют его загнанно зарычать и напугать омегу. Но вместо этого лишь лихорадочная дрожь сотрясает его всего разом. Признание Тэхёна — такое ошеломляющее, чувственное — будто хлестануло по лицу полновесной звонкой пощёчиной, и сейчас сбитый с толку альфа ощущает себя самой последней поганой сволочью. Чонгук инстинктивно скалится, выпячивая острые резцы, будто собирается намертво впиться кому-то в тощую хрупкую шею. Вот только не к кому. Морщится словно от режущей боли внутри, ощущая незнакомую ему прежде панику, что прямо сейчас безжалостно сдавила его глотку. Она мешает ему дышать от одной только ясной мысли, что Тэхён «красиво ударил» его словами в ответ, не используя ни уничижительных оскорблений, ни отборных, матерных ругательств. Это не просто искреннее признание в любви, это нокаутирующий удар под дых.       Цветок, вложенный в дуло автомата.       — Любишь. А есть ли вообще какой-то толк в этом понятии? «Любовь». Люди часто разбрасываются словами, не вкладывая в них особого смысла, — сурово выговаривает Доминант. А внутри у него пламя — бушующее, безжалостное, всепоглощающее.       — Я не разбрасываюсь словами, и уж тем более, когда это касается моих чувств. А ты нуждаешься в доказательстве моей любви к тебе?       — Мне это не нужно, — озлобленно шепчет Чонгук, сверкая чёрными как ночь огромными глазами.       — Как не нужно? Я же не знаю, что на сей раз ты задумал в своей голове. Вдруг моё искреннее признание ты уже обернул против меня?       — Не исключено.       — Значит верить мне нельзя? — с досадой произносит Тэхён, уже не шевелясь. — Что ж. Хорошо. Зато я тебе верю и доверяю. Возьми меня, Чон Чонгук. Возьми здесь и сейчас и займись со мной любовью так, как тебе этого хотелось с нашей первой встречи. Я разрешаю тебе сделать со мной всё, что только ты пожелаешь. Я весь твой, любимый.       На глазах обескураженного Доминанта Тэхён смело и без колебаний расстёгивает на себе собственную джинсовую курточку — пуговичку за пуговичкой — бросая её назад, на не убранную с утра смятую постель. Следом за ней летит лёгкая кружевная рубашка с вышитыми на ней голубыми цветками. После — и свободные брюки-клёш. Не отрывая пристального выразительного взгляда, Тэхён избавляется от нижнего белья, достаточно намокшего в пахучих естественных выделениях, и вместе с ним — бежевые носочки. Он также швыряет их поверх всех своих вещей на кровать Чонгука, выстроив на ней неготовое скромное гнёздышко. Не хватает лишь особенно важных вещей Чонгука, разбросанных то тут, то там.       Типичный неряшливый холостяк.       Импульсивно губы кусающий и желанием безумным подгоняемый, Тэхён сокращает расстояние между собой и Чонгуком, поднимается к нему на носочки и возмущённо выдыхает ему в сомкнутые губы, настойчиво вглядываясь в широко распахнутые глаза-бездны перед собой. А бездны у грозного альфы — необъятные, мрачные, пугающие. В них точно можно утонуть и не заметить своей скорой, преждевременной погибели. Доминант же делает шаг назад, почти не моргая, будто совсем не впечатлённый увиденным — сколько сексуально притягательных и красивых тел он успел улицезреть за свои тридцать лет, — но как только Чонгук оказывается за спиной обнажённого Тэхёна, он заворожённо осматривает его с ног до головы и замирает. Замирает в точности, как влюблённый до беспамятства зрелый мужчина, откровенно любующийся своим единственным партнёром, являющимся пределом всех его мечтаний — самых смелых и сокровенных.       — Я хотел заполучить тебя девственником, чертёнок, — Доминант тяжело сглатывает, продолжая кругом обходить своего раскрепощённого нагого омегу. — Никем нетронутым, невинным и непорочным. Не потому что у меня имелся какой-то ебанутый бзик на целомудренных мальчиках — нет. А потому что я всей душой желал стать у тебя первым, кто познакомил бы тебя с богатой сексуальной жизнью. Я желал открыть для тебя всё новое и откровенное, в чужих постелях не практикуемое. В пределах допустимого, естественно. С тобой я не был бы тираном, мучителем и мерзкой тварью, заботящейся только о своём извращённом удовольствии. Я бы стал для тебя всем — и лучшим другом, и восхитительным любовником, и прекрасным мужем, и любящим отцом наших с тобой детей. Да, я не говорил о таких вещах, многое отрицал, но всегда этого хотел. Но тут поперёк моего горла, как непроходимая твёрдая кость, встал Чонхён. Мой родной брат, представь. Он отнял у меня мою мечту. Лишил тебя девственности, пометил, подарил множество сносящих крышу оргазмов. Хорошо, что не повязал тебя и не оплодотворил — только в этом он сдержал своё грёбаное обещание. Но, знаешь, чертёнок, будь на месте Чонхёна кто-то другой — этот другой уже давно валялся бы в какой-нибудь сточной канаве с переломанными повсюду костями, пустыми глазницами и поедаемый червями.       — Но я же не виноват в том, что мне предопределено прожить всю свою жизнь с двумя истинными, Чонгук, — взволнованный предстоящей близостью, Тэхён покрывается рваными ярко-красными пятнами.       — Я тебя ни в чём больше не обвиняю, чертёнок. Мне просто интересно, что нового в эту нашу с тобой ночь я могу привнести для тебя?       — Да всё что угодно, — пылко отвечает Тэхён.       — Ложь, — Доминант отрицательно качает головой. — Вот ответь мне, чертёнок, только честно. Какими видами секса вы занимались с Чонхёном?       — Чонгук… — поражённый услышанным, омега сразу же теряется и оторопевает.       — Слишком личное? Можешь не отвечать. Тогда тебе стоит одеться и уйти.       — Анальным, — не раздумывая, отвечает Тэхён, гулко сглатывая. — Мы занимались с ним анальным сексом.       — Ну понятное дело, что не вагинальным. Хорошо, я сам буду задавать тебе вопросы, а ты просто отвечай: «да» или «нет». Договорились, чертёнок?       — Да.       — Хорошо. Ну так первый вопрос. Чонхён трахал твою дырочку своим языком?       Непрерывно, хлёстко, размашисто, выбивая весь дух.       — Да.       — Доводил тебя до анального оргазма одним только языком?       Безжалостно и мощно.       — Да.       — Чонхён трахал твою дырочку своими пальцами?       — Да, Чонгук, да.       До пронзительных невменяемых вскриков, до громких несдержанных стонов. И до совершенно постыдного, бессовестного скулежа.       — Сколькими?       — Бывало тремя. И четырьмя.       — Он просовывал в тебя кулак полностью?       — О боже, нет.       — Так ты против подобного, чертёнок? — издевательски ухмыляется Чонгук. — Понятно. Чонхён сажал тебя на собственное лицо?       Слишком рьяно и резко, испивая все мои соки до дна.       — Да.       — Ты тёрся своей дырочкой об его грудь, живот и бёдра?       — Да, Чонгук.       И настойчиво проезжался по его великолепному телу, пачкая гладкую прохладную кожу тёплой густой естественной смазкой.       — Он просовывал собственный член между твоих бёдер?       — Да.       — А между твоих грудей?       — Нет.       — И в рот ты у Чонхёна никогда не брал?       — Нет.       — Ни связывания, ни прибегания к асфиксии, больным шлепкам и укусам вплоть до кровоподтёков?       — Только лёгкие укусы, — тихо признаётся Тэхён, невинно кусая нижнюю заалевшую губу. — И засосы. Чаще всего Чонхёна кусал я. До крови.       Доминант загнанно выдыхает, чему-то хмурится и, кажется, довольно порыкивает. Отчаянно вслушиваясь во все интимные признания, потоком полившиеся и обжигающие откровением, Чонгук и представить себе не мог, насколько в Тэхёне станет сладко, мокро и горячо. До безобразия горячо. Между полными ягодицами появляется знакомая ноющая боль — волнующее возбуждение, причиняющее сочащейся мокрой узости неприятный дискомфорт из-за отсутствия необходимой наполненности чем-то слишком массивным, достаточно крупным и объёмным. Чонгук ощущает усилившийся аромат вишнёвой карамели, самодовольно посмеивается, мысленно перекатывая на языке прозрачный сгусток омежьей смазки.       — Скажи мне, чертёнок, — вкрадчиво шепчет Чонгук, вглядываясь теперь не в раскосые чёрные глаза, а в саму светлую уязвимую душу. — Чонхён целовал тебя в губы, когда ты спал? Любовался тобой во сне, не в силах уснуть от такой красоты? Поигрывал с твоими курчавыми завитушками, пока ты рассказывал ему всякие странные истории из своей жизни? Вылизывал твои случайные ранки — не те, что были оставлены в порыве страсти, в постели, а в обыденной жизни? Порезанный ножом мизинец, разбитую коленку, рассечённую бровь. Ты же такой неуклюжий у меня. Чонхён стирал твои горькие солёные слёзы с твоих щёк, когда ты плакал обо мне, страдая из-за моего вынужденного отсутствия?       Да, Чон Чонгук. Да. И сколько бы всего я не пережил с Чонхёном — по отношению к тебе это ничего не меняет. Любить тебя меньше я никогда не стану. Ни в этой жизни и ни в следующей. Никогда.       — Хватит. Хватит всего этого. Поцелуй меня в губы, Чонгук. Поцелуй меня, пожалуйста, и больше ничего не говори.       С ухмылкой — неизменно самоуверенной, лукавой, дерзкой — Чонгук медленно наклоняется к разрумянившемуся лицу невероятно взбудораженного, непроизвольно урчащего Тэхёна, нетерпеливо облизывает изящную мочку уха, слегка прикусывает её, а потом шепчет вкрадчиво, вызывая дрожь по всему нагому телу:       — Что ты чувствуешь, чертёнок? Скажи мне. Что ты чувствуешь, когда я ласкаю твои ушки?       А затем вновь кусает покрасневшую мочку и еле слышно произносит на ухо что-то до безумия неприличное, возбуждающее, опаляя медовую кожу не просто горячим, а адски раскалённым дыханием, вырывая пронзительный скулёж.       — Я так боюсь быстро прийти к разрядке, — в ответ хнычет Тэхён, обмякая под вожделеющим взглядом сильного мужчины.       — А ты уже готов? — Чонгук урчаще усмехается, сильнее прижимая к себе податливое, влажное, совсем не сопротивляющееся тело — так, чтобы их груди соприкоснулись между собой, а упругие головки налитых кровью членов непрестанно потирались друг о друга и пачкались в естественной смазке, собирающуюся в одну густую терпкую субстанцию.       — А-ах, Чонгук! Не торопись, прошу-у. Не надо-о!       Доминант не позволяет своему сильно нуждающемуся в нём омеге договорить и, доводя до экстаза, влажно сплетается языками, пошло хлюпая смешивающейся слюной. Альфа всегда целуется грязно, мокро, несдержанно и, чёрт возьми, невероятно глубоко, заставляя Тэхёна обильно течь, пачкать их обоих в скользкой смазке и бесстыдно звонко скулить. Предательские мурашки покрывают всю шею и плечи, и Чонгук шумно выдыхает, с гортанным стоном приникая крупным носом к румяной влажной щеке. Опускает огромные ладони на гладкую маленькую грудь и нарочно задевает возбуждённые бусинки сосков.       — Тебе хорошо, чертёнок? Тебе хорошо со мной?       В ответ сердце принимается лихорадочно биться. Шёпот заводит до одури, тело охватывает опаляющим огнём. В то же мгновение крепкие сильные ладони бережно обхватывают грудь подрагивающего в ласках Тэхёна, полностью накрывая их. И мнут — неосторожно, грубо, — но, не насыщаясь простыми прелюдиями, Чонгук сползает губами к шее. Он целует кадык, лижет яремную венку и успевает покусывать острые ключицы, грубыми пальцами обводя сморщенные коричневые соски. Тэхён краснеет, теряется, начинает извиваться, сильно пахнуть спелой вишней и, едва встретившись своими мутными раскосыми глазами с пытливо заглядывающими в его, как…       — Прошу… Прошу…       — О чём ты просишь меня, чертёнок?       — Обласкай меня, обласкай меня там… снизу. Пожалуйста-а!       Доминант в ожидании ненадолго замирает. Только его пальцы продолжают напористо сжимать мягкие округлости с покрасневшими бусинками, наслаждаясь бархатом гладкой медовой кожи с россыпью родинок на ней. Альфа накрывает влажными от слюны губами зарубцевавшиеся имена истинных, затем твёрдые горошины, затягивая их глубоко в горячий рот, перекатывая между острыми резцами, слегка царапая их. И Тэхён вздрагивает. Безотчётно вздрагивает и медленно сходит с ума от острых вспышек непривычно резких ощущений, граничащих с лёгкой грубостью и болью, желанной болью. Чувственно и томно ахает и сильнее вжимается влажной грудью в лицо слишком распалённого, слишком напористого Чонгука, продолжающего жадно и упоённо терзать зубами и языком твёрдые ноющие соски.       — Чонхён целовал всё твоё вкусно пахнущее тело, вылизывал каждый участок твоей сладкой кожи?       Не нуждаясь в ответе, Чонгук покорно встаёт на колени перёд растерянным Тэхёном, не знающим, куда себя девать и как действовать, и опускается горячим ртом до самого лобка, мягкого на ощупь и с милым пушком на нём. Щёки умело и плотно смыкаются вокруг крошечного члена и тесно сжимают скользкую пульсирующую головку, текущую ароматной смазкой. А течёт Тэхён ещё сильнее, обильнее и гуще, гораздо гуще, чем минутами ранее. Хмуря густые тёмные брови, Чонгук неотрывно и дерзко смотрит снизу вверх и нарочно обводит собственным большим пальцем слегка располневшие губы, размазывая по уголкам раскрытого рта капающее по подбородку вязкое предсемя и густую пузырящуюся слюну.       — Обычно омеги соблазняют меня такими манёврами, но судя по твоей реакции, ты уже готов кончить мне на лицо.       — Боже… Боже, Чонгук!       — Я же говорил тебе, чертёнок — Бога здесь нет. Здесь есть только распутное Дьявольское Отродье, готовое отменно выебать тебя.       Тэхён инстинктивно разводит ноги в стороны, пока Чонгук оттягивает удовольствие и неторопливо с пошлым хлюпом и развязным мычанием толкает пульсирующую головку то за щеку, то к ребристому нёбу, сладко выматывая свою мучающуюся в сладких пытках пару. Тэхён заламывает брови к переносице, закусывает нижнюю губу, переводит заплывшие от желания глаза на Чонгука, туго втягивающего щёки и пальцами поигрывающего с налитыми семенем яичками, и громко, громко стонет, что в ушах начинает звенеть.       Он не в состоянии отвести осоловелого взбудораженного взгляда от растянутых и натруженных губ Доминанта, что терпеливо продолжает его удовлетворять. Тэхён невнятно мычит, стонет, царапает ногтями крепкую шею и загривок альфы и неловко толкается навстречу, отчаянно ёрзая в держащих его за бёдра руках. Оргазм подступает всё ближе, и Чонгук давит большим пальцем на сморщенное колечко мышц между влажными ягодицами, грубовато дёргает Тэхёна на себя, проталкивает сочащийся смазкой член настолько глубоко, насколько это возможно, и чувствует, как в узкое горло начинает горячими вязкими каплями биться густая ароматная сперма.       Глаза Чонгука, наполненные благоговейным обожанием и восхищением, сверкают. Смаргивая слёзы, Тэхён бурно кончает, звонко вскрикивая и неконтролируемо содрогаясь.       — Х… Хён…       — Ложись на кровать, чертёнок, — Доминант с довольным видом проглатывает семя, демонстративно облизывая остатки с распухших губ, и укладывает размякшее тело на постель. — Я научу тебя делать минет.       Идеальное тело Чонгука отражается в серебряных бликах полной луны; оно стройное, сильное, рельефное, покрытое красивыми татуировками и совершенно не отталкивающими шрамами, что бы не говорили все остальные, в мужской красоте совсем не разбирающиеся. Каждый его рубец — нелёгкая победа над смертельной опасностью, каждый рисунок — знаковая история из жизни, которую нельзя просто взять и забыть. Такое прекрасное тело хочется только ласкать, обнимать, целовать, и Тэхён послушно ложится спиной на кровать, двигается к самому краю и слегка откидывает голову назад, приоткрывая рот и высовывая язык.       — Зачем именно в такой позе, чертёнок? — Доминант цепляет гипнотизирующим пристальным взглядом, и Тэхён на мгновение путается в мыслях.       — Так проникновение будет лучше, Чонгук, — нуждаясь в тактильной близости, омега касается тёплыми ладошками мускулистых мужских бёдер над собой и тихо всхлипывает.       — Глупышка. Тебе всё равно будет неудобно и слегка дискомфортно. От кашля и рвотных позывов такое положение тебя не спасёт.       — Меня спасёшь ты, если будешь деликатен со мной. А всё, чего я хочу — это просто максимально сделать приятно тебе, Хён.       И Тэхён не может удержаться от рвущегося наружу блаженного стона, когда наконец чувствует, как огромный твёрдый член Чонгука, чуть с загнутой кверху пунцовой мясистой головкой и выпирающими венами, медленно скользит в покорно раскрытый горячий рот. Он чувствует каждую выпуклость, каждый изгиб и приятную тяжесть разгорячённой плоти, оставляющей на пухлых губах привкус пряной смазки. Какой же кайф. И Чонгук не торопится: его движения плавные, аккуратные, осторожные. Поскольку его член — крупный, длинный и достаточно толстый — может причинить лёгкую боль. Доминант опускает тяжёлую руку к раскрасневшемуся потному лицу и дважды хлопает по щеке, вынуждая открыть рот чуть шире.       — Как ощущения, чертёнок? Мне войти в тебя чуть глубже?       В знак согласия Тэхён прикрывает слезящиеся чёрные, как бусины, глаза и мычит от полноты острых ощущений, сразивших его. Чонхён был прав — Чонгук в разы мощнее и выносливее него. И темпераментнее, и ненасытнее, и требовательнее. Чонгук беззаботно смеётся, а у Тэхёна по спине пробегает мелкая дрожь: что, если альфа сцепится с ним прямо сейчас? Что будет с горлом? Выдержит ли он? Омега хочет пошевелиться, но цепкая хватка в его тёмных волосах только усиливается.       — Не бойся, — будто прочитав мысли, отвечает Доминант. — Я не собираюсь делать ничего такого. По крайней мере, детей нам так не зачать.       И пока ритмично двигающий бёдрами альфа медленно трахает смиренно раскрытый рот, входя всё глубже с каждым толчком, Тэхён бессовестно пачкает чужие смятые простыни и вещи обильно выталкиваемой из сокращающейся дырочки мутной смазкой, стекающей вниз по влажным от пота бёдрам. Крупная головка возбуждённого члена Чонгука достигает основания нёбного язычка, и Тэхён изо всех сил пытается расслабить неподготовленное горло, чтобы позволить альфе протолкнуться внутрь. Чонгук замечает это и кладёт огромную руку на пунцовую щеку омеги, мягко поглаживая:       — Дыши через нос, чертёнок. Ты делаешь всё правильно.       Изнурённый и уже совсем порушенный, Тэхён делает глубокий вдох, и Доминант начинает толкаться всё глубже и глубже, всё напористее, всё тверже и усерднее, наконец проскальзывая целиком прямо в узкое горячее ненатруженное горло. Альфа издаёт властный утробный рык, усиливая движения бёдрами. Тэхёна, находящегося в не самой удобной позе, но с самым желанным во рту членом любимого мужчины, переполняет гордость. Потому что Чонгуку невероятно хорошо с ним. Омега жадно прижимается своим носом к терпко пахнущему паху, проталкивает массивную плоть в свой узкий жар и трепетно сжимается вокруг неё, посылая вибрации. Альфа снова мычит, запрокидывая голову назад, и Тэхён стонет в унисон: оральный секс для партнёров, не гоняющихся за собственным удовольствием, а желающих доставить его друг другу — лучший вид близости, показывающей настоящее отношение к любимому близкому человеку.       Только сейчас Тэхён в постели с понимающим его Чонгуком, а не с его ужасающим альтер-эго, уже готовящимся выйти наружу, чтобы разорвать пару в клочья.       Поцелуи — пылкие, жаркие — усыпают стройную гладкую поясницу, будто пёстрыми электрическими бабочками, приятно обжигающими, пронизывающими всё тело. «Ты безупречный», — слышит Тэхён, нежащийся под настойчивыми, чуть грубоватыми ласками, и с закрытыми глазами, ничего не страшась, без остатка отдаёт всего себя Чонгуку. Укусы у альфы — робкие, чувственные — остаются огненными любовными узорами на память о самой бурной, незабываемой, страстной ночи. «Ты самый вкусный», — где-то на периферии сознания — нечётко, еле слышно, — и эти слова, выжигают на сердце клеймо — искреннее желание зажить вместе с Чонгуком долго и счастливо и умереть с ним в один день. Так до смешного наивно и романтично, но ведь так реально. «Любимый», — сладко, полушёпотом произносит на ухо Чонгук, и это с чувством сказанное слово — такое неожиданное, ошарашивающее — проваливается Тэхёну прямо в полуприкрытые губы яростным несдержанным поцелуем.       Он никогда не говорит о любви, никогда не признаётся в чувствах и редко делает комплименты, проявляя свою заботу и поддержку лишь через поступки, порой слишком сумасбродные. Но Тэхёну Чонгук скажет всё, что он захочет услышать, чтобы хотя на мгновение забрать его из этого полусгнившего мира в свой — совершенный и надёжный.       Доминант присаживается на постели, приподнимает Тэхёна за влажные от пота бёдра так высоко, что ещё чуть-чуть, и голова окажется безвольно висящей сверху вниз. И, со знанием дела, раздвигает упругие половинки, всасываясь губами к не обласканной влажной дырочке. Тэхён беспомощно хватается руками за смятые простыни и запрокидывает голову назад, бросая вслух что-то нечленораздельное. Огромные грубые ладони с узловатыми пальцами принимаются крепко сминать округлые ягодицы, растягивают сочащуюся природными соками мелко сокращающуюся узость. И вспышка. Яркая, ослепительная. Длинный умелый язык ввинчивается в тугое тёплое отверстие слишком решительно, очень резко и настойчиво, выбивая звонкий жалобный стон у Тэхёна, полностью потерявшего себя.       — Посмотри на меня, чертёнок.       Скользкие выделения медленно и тягуче стекают по массивному подбородку и крупной шее. Тэхён содрогается до предельной, выворачивающей наизнанку дрожи, давится вздохом и накрывает побагровевшее лицо своими же ладошками, неотрывно смотря сквозь пальцы на то, как любимый мужчина с удовольствием лакает его, испивает до дна, буквально пожирает и всё глубже проталкивает язык в сладко хлюпающую дырочку.       — Ты почти… ты почти…       — Не почти. Я не нащупаю языком твою простату. Я же не ящер какой-то.       Тэхён снова вздрагивает от чрезмерной непрекращающейся стимуляции языком, вылизывающим его всего изнутри: сначала движения просто подразнивающие, а затем рьяно толкающиеся всё глубже, всё неистовее. Сильные натренированные руки жёстко фиксируют дрожащие влажные бёдра на месте, а припухшие от поцелуев губы вновь бесстыдно присасываются к мокрому отверстию. Тэхён ногтями рвёт простыни, цепляется трясущимися ладошками в мощные стальные предплечья слишком увлёкшегося риммингом альфы, чувствуя, как горячее наслаждение тугими раскалёнными спиралями скручивает чувствительный низ живота. А развязные поцелуи и умелый старательный рот лишь вконец добивают.       — Я жизни без тебя представить не могу, Чон Чонгук, — придушенно молвит Тэхён, выгибаясь навстречу интенсивным ласкам.       — Не самое подходящее время для таких признаний, особенно, когда я сосу твои яички, но я польщён, — сладковатая смазка со вкусом спелой вишни и ягодных конфет греховно стекает по ухмыляющимся губам и подбородку Чонгука.       — Не издевайся, — хнычет Тэхён, импульсивно дёргаясь и извиваясь. — Я, правда, хочу прожить вместе с тобой всю свою жизнь. Я бы сделал всё, чтобы ты поверил; всё что угодно, чтобы ты прочувствовал в себе то, что я чувствую к тебе.       — Я бы тоже этого желал, чертёнок. Но лучше будет, если ты никогда не узнаешь, что я чувствую, когда остаюсь наедине с собой в полном одиночестве. И без тебя.       Доминант медленно отстраняется, оставляя на обласканной пульсирующей дырочке влажный поцелуй и берёт на руки размякшего полусонного Тэхёна, удобно устраивая его животом на своих крепких покатых бёдрах.       Омега инстинктивно обхватывает пальцы одной руки пухлыми заалевшими губами, начиная томно посасывать их и ласкать языком, в то время как три пальца другой — татуированной — без помех проскальзывают во влажный тугой жар — хорошо принимающий, развратно хлюпающий и бесстыдно размазывающий руку в обильных выделениях. Чонгук чувствует на своих сомкнутых бёдрах маленький бугор, напористо потирающийся о голые ноги и бесстыдно размазывающий по ним белёсую естественную смазку. Ведь Тэхёна максимально кроет: он самозабвенно выцеловывает костяшки пальцев, с запредельной любовью облизывает все зарубцевавшиеся розовые шрамы и жмётся к ним щекой, мурлыча. Невозможно. Чонгука вновь повергают в шок. В ответ на ласку, кажущуюся ему совсем незаслуженной, он нетерпеливо толкается в анус — в манящую глубину — желая вновь жадно вжаться лицом между округлыми ягодицами, чтобы погрузить сморщенную кожицу в собственный рот и туго всосать её, не переставая ласкать языком и вырывая из Тэхёна самые громкие тягучие стоны.       Как вдруг неожиданно, с непристойным громким чавканьем, оказаться внутри Тэхёна, растянуть под себя его мокрую дырочку с гладкими припухшими краями и заполнить до самых яиц. До самого упора. До потемнения в глазах. Сразу у обоих.       — Ударь меня, — с придыханием молвит Тэхён, покачивая тазом, и Чонгук…       Щелчок.       Внутри что-то переклинивает.       Поворот не туда.       Осмысленный выразительный взгляд заменяет совершенно невменяемый, бешеный. Животный. Неестественно чёрные огромные глаза становятся до жути холодными, равнодушными. Хладнокровными. Как и внезапно участившееся движение грубых пальцев в нежной сокращающейся мокрой дырочке. Сильно сгустившиеся агрессивные феромоны несвоевременно пробудившегося внутри бездушного монстра должны придавить собственной хорошо ощутимой тяжестью и стать предупреждением для Тэхёна, но Тэхён нежится в объятиях до неузнаваемости переменившегося Чонгука, сладко урча у него на бёдрах и поджимая пальчики на ногах.       — Повтори, — хрипит не-Чонгук, стискивая зубы.       — Шлёпни меня, Хён. Пожалуйста. Всего пару раз, прошу.       И первый удар по нежной розовой ягодице вырывает Тэхёна из сладких грёз прямиком в жестокий реальный мир. Он вскрикивает от неожиданности, чувствуя, как уязвлённая кожа начинает гореть. Слишком сильно. Не понимая случившегося, Тэхён приподнимает голову и начинает тяжело дышать: над ним — возвышающийся скалящийся альфа с выпирающими острыми клыками. Будто совсем незнакомый, чужой. С сумасшедшим взглядом, жуткой ухмылкой и блестящими от пота натянутыми мышцами с выпирающими под загорелой кожей синими венами. Крепкая грудь тяжело вздымается — слышится лишь приглушённое, низкое рычание. Промаргиваясь, омега гулко сглатывает. В голове тысячи и тысячи несуразных мыслей. И одна из них безрассудно выскальзывает изо рта:       — Ударь меня, Чонгук, — зажмуривая веки, вновь выпрашивает Тэхён, и на этот раз гораздо отчаяннее и жалостливее.       И не-Чонгук внемлет. Ударяет по новой, со всей невиданной прежде яростью и беспричинной ненавистью, оставляя после себя на нежной коже красный след. Не успевая хватать губами воздух, Тэхён пронзительно поскуливает и весь сжимается, когда грубые длинные пальцы нарочно проходятся по болезненному месту и особенно сильно сдавливают увесистую мошонку. Доминант ударяет снова.       Снова.       И снова.       Сильно, неразмеренно. К такому невозможно привыкнуть.       Тэхён верит, что его любимый мужчина никогда не причинит ему вреда. И потому он лишь изредка шипит, прикусывая распухшие губы, и пытается расслабиться, чтобы насладиться… но чем? Каждый хлёсткий удар становится только ощутимее, жёстче, неистовее. Шлепки сыплются один за другим, вынуждая сжиматься в беззащитный слабый комочек, громко выдыхать сквозь стиснутые зубы и… всё глубже и глубже втягивать в себя густые одурманивающие феромоны Чонгука. Каждый шлепок будто сумасшедший толчок по разбухшей простате.       Так кажется Тэхёну. А Тэхён просто не в себе.       Ярко-красные ягодицы полыхают, нестерпимо ноют и зудят одновременно; сзади не осталось ни одного живого места. А Тэхёну, рвано дышащему и тихо всхлипывающему, становится жарко при одной только мысли, как побагровевший мокрый член Чонгука окажется внутри него и заполнит до самых краёв. Да что же с тобой не так, Тэхён-и?       Оказавшись теперь сверху, он ещё не совсем соображает, даже не ощущает в полной мере, как трудно ему будет на утро сидеть и ходить. Если ещё получится. У Тэхёна при виде опасного, разъярённого Доминанта, цепко, вплоть до кровоподтёков держащего его за округлые бёдра, мышцы паха непроизвольно напрягаются. Сердце бешено колотится, дышать становится нечем, а перед глазами — родное лицо любимого мужчины, напоминающего… Нет, не может быть. Тэхён занимается любовью не со своим Чонгуком.       Тэхён занимается любовью с молодой версией старшего Чон Чонгука.       И это только начало. Его не станут жалеть.       — Ты боишься меня, чертёнок? — свирепый злорадный оскал и ухмылка не предвещают ничего хорошего, но омега этого не замечает. Или просто старается не замечать. Глупый, влюблённый мальчишка, безропотно подгоняющий себя к собственной погибели.       — Нет, Чонгук, — он тяжело сглатывает, чувствуя, как между его ягодицами начинает медленно протискиваться твёрдый тяжёлый член Доминанта. — Конечно, нет.       — Ложь. Ты пиздец как боишься меня сейчас.       Чонгук резко и особенно грубо насаживает на себя на всё готового Тэхёна, жёстко и безжалостно проскальзывает в него без каких-либо затруднений и сразу же настраивается на бешеный темп, за которым точно не успеть. Тэхён больно впивается в стальные предплечья, подпрыгивает на нём и задыхается от абсолютно незнакомых ему, непривычных ощущений. И запрокидывает голову назад, закатывая глаза и не скрывая извращённого удовольствия. Такой Чонгук — дикий, неукротимый, агрессивный — всё, о чём можно было мечтать в своих самых потаённых грязных фантазиях. Всё, что нужно для получения умопомрачительного кайфа. Чонгук резко впечатывается пахом в широко раздвинутые ягодицы и неожиданно останавливается, со звериным эгоизмом и жадностью любуясь обилием природных выделений и пузырящейся мутной смазкой. А измождённый Тэхён с неприкрытым восхищением посматривает на то, как тяжело и рвано дышит Чонгук, как скалится и по-звериному взрыкивает, как обильно потеет и смотрит на тело перед собой сквозь прилипшие ко лбу и глазам мокрые чёрные пряди. И плотоядно облизывается.       Долго ждать не приходится. Доминант со звонким хлюпаньем вновь вбивается в Тэхёна — под аккомпанемент обрывистых вскриков, звонких несдержанных стонов и несвязных речей, — не отрывая обезумевшего мокрого взгляда от пошло хлюпающего, сильно растянутого, припухшего ануса.       — Ещё! Ещё! Как же глубоко, боже! Как глубоко!       Очередной интенсивный толчок, и Чонгук подбрасывает Тэхёна над собой, резко дёргая на себя, будто безвольную тряпичную куклу. Крупная мясистая головка члена растягивает тесные мышцы, упирается в чувствительную простату, интенсивно массирует её. Омегу бьёт дрожь. Он, неутомимый, пылкий и ничего не соображающий, дёргается, горит весь, хнычет, пока не-Чонгук трахает его с бешеной скоростью, впечатывая в себя. Будто намертво. И Тэхён громко стонет, широко раскрывая рот и распахивая глаза. Не успевая опомниться, он судорожно кончает и по-прежнему чувствует внутри себя распирающее давление. Альфа не останавливается. Альфа и не думал останавливаться.       Он лишь на мгновение резко почти полностью выскальзывает из чувствительного нутра, с издевательской злорадной ухмылкой посматривая на покрасневшее раскрытое отверстие с тонко обрывающимися прозрачными нитями, и легко встаёт с постели на ноги, теперь уже на весу продолжая вбиваться в несопротивляющегося Тэхёна.       Чонгук набирает скорость, напористо толкаясь в омегу, мнёт его ягодицы, вонзает в них ногти. Надавливает большим пальцем на растянутый анус, добавляет его к вколачиваемому члену, прибавляя больше давления, и сильнее растягивает отверстие, будто с безрассудным желанием лишить Тэхёна жизни. Но Тэхён охотно принимает всё в себя, пылко поддаётся навстречу, плотно сжимает стенками твёрдую распирающую изнутри плоть, позволяя альфе вгонять член по самое основание. И звонко стонет, сам же ускоряясь, течёт, сильнее заводясь от нетерпеливости альфы и его непредсказуемости. Низ живота втягивается, прожигает огнём, и Тэхён, не успевая собраться с мыслями и опамятоваться, как уже оказывается на полу, в коленно-локтевой, и сразу, буквально через минуту — придавленным могучим телом в скрипящую кровать.       По комнатке раздаются влажные хлопки голой кожи о кожу, мокрые хлюпанья обильно выделяющейся смазки, хриплые прерывистые стоны Тэхёна и совсем не тихое звериное рычание Чонгука. «Я люблю тебя, Чонгук». Совсем изнурённый, уставший и почти теряющий сознание, омега до боли закусывает губу, сильно зажмуривается и, уткнувшись лицом в плечо Доминанта, закидывает ноги ему на спину, теснее прижимая его напряжённые бёдра к своим. Вместо того, чтобы оттолкнуть. «Я люблю тебя, Чонгук». Тэхён кончает и кончает, а Доминант не замедляется ни во время его неприятного, уже крайне болезненного оргазма, ни после, усердно втрахивая размякшее тело в кровать. «Я люблю тебя, Чонгук». Омега лишь придушенно всхлипывает, даже не вскрикивает и тоненько содрогается, не в силах перейти на протяжный стон.       О помощи.       Он больше не может.       Доминант властно нависает над затихшим Тэхёном, представая перед ним во всей красе — соблазнительный, но беспощадный; греховно красивый, но изувеченный; уверенный в себе, но чувствующий себя никому не нужным и не любимым. Он ненадолго замирает и цепляется плотоядным взглядом за ненавистную любовную метку Чон Чонхёна на запаховой железе. Вот же мерзость. Отвратительный, жестокий зверь, вечно живущий на привязи внутри Чонгука, выламывает незримые цепи и бросается на желанную жертву, зубами сдёргивая с неё цепочку с крестиком и больно вгрызаясь в чувствительное место на стыке шеи и плеча. И изуверски помечает Тэхёна, заделывая своим мужем.       Тело охватывает лихорадочный жар. Место укуса вспыхивает, будто и вправду воспламеняясь, и начинает гореть — точно залили смертельный яд. Чонгук не размыкает тяжёлые челюсти, а Тэхён даже не отпихивает его, лишь плачет с надрывом, кричит и прижимает к себе своего мужчину, крепко обнимая его, но не в силах стерпеть адскую боль, пронзающую раскалёнными иглами всё изнывающее в муках тело. Чонгук погружает заострённые резцы всё глубже и яростнее, и кровь брызгает струёй сквозь его распухшие губы.       Истошный крик сотрясает всю комнату.       Весь коридор.       Всю автомастерскую.       И двор.       Нараспашку открывается дверь: её будто и впрямь намеревались выломать, прежде чем попасть внутрь. На пороге оказывается перепуганный, побледневший Чонхён, а позади него — все остальные растревоженные обитатели клуба: Намджун, Хосок, Хичоль и настырно прорывающийся в комнату раздосадованный, почти забивающийся в истерике Чимин, придерживаемый Юнги. Прямо на глазах Чонхёна, Доминант медленно вытаскивает зубы из кровоточащей разорванной плоти, вынимает твёрдый, готовый к семяизвержению член, прежде чем успел образоваться узел, и густо кончает на впалый живот и грудь еле дышащего Тэхёна. Зверь злорадно скалится и торжествующе посмеивается, затем успокаивается и вновь смиренно возвращается в клетку, оковывая себя в невидимые цепи. А на месте преступления остаётся лишь Чонгук — настоящий Чонгук — тихо шепчущий: «Что я наделал?»       — Ты за это ещё ответишь, — сквозь зубы проговаривает Чонхён, поднимая на руки обездвиженного Тэхёна и забирая его с собой, к себе в комнату, в присутствии одного лишь Намджуна, в молчании наблюдающего за происходящим. Всех всполошенных обитателей клуба Хосок и Хичоль еле разогнали по своим покоям, так ничего им и не объяснив.       Скульптор укладывает обнажённого Тэхёна на свою чистую, приятно пахнущую свежестью мягкую постель, накрывает лёгким покрывалом, прежде чем принести все необходимые лекарства, бинты, мази и обезболивающие. Всё тело омеги — измученное и растерзанное — в лиловых кровоподтёках, бордовых засосах, неглубоких, но болезненных на вид укусах. Чонхён садится рядом с Тэхёном — тихо урчащим, медленно засыпающим, не обращающим внимание на продолжающую идти из плеча кровь — и аккуратно поворачивает спиной к себе, деликатно раздвигая ярко-красные после долгого битья округлые ягодицы. Ни мелких трещинок, ни крови — анус лишь покраснел и слегка распух. Чонхён с облегчением выдыхает.       — Чон…хён… Чон…хён… — еле слышно произносит омега, притягивая Скульптора к себе за сорочку. — Мне было так хорошо с Чонгуком, мне было так… хорошо. Я клянусь тебе… он не сделал ничего… плохого. Не ругай его, Чон…хён… Пожалуйста. Я так сильно его люблю. Я так сильно… — и Тэхён запинается, в судорожных рыданиях забиваясь. Скульптор ложится рядом, нежно обнимает горько плачущего Тэхёна и присасывается к кровоточащей ране на плече, тщательно зализывая её. Вскоре кровь перестаёт течь, беспокоя, и Тэхён засыпает на руках.       — Обещаю, Тае. Я не стану делать что-то против твоей воли.       В серой, тесной, залитой лунным светом комнате Чонгука никого нет. Чонхён перешагивает через разбросанные на полу вещи, пустые бутылки из-под пива и пачки сигарет, замечая среди всего прочего порванную серебряную цепочку с крестиком, испачканную в Тэхёновой крови. Как же до смешного символично, чёрт возьми. Скульптор поджимает губы, поднимает её с пола. Обнаруживает родного брата курящим на открытом балконе и останавливается позади него, безмолвно выжидая объяснений. Хоть какое-нибудь ничтожное оправдание своему мерзкому поступку.       — Как он? — подавленно, бесцветно. — С ним всё в порядке?       Чонхён молчит.       — Не молчи, сволочь ты такая! — срывается Чонгук. — С моим чертёнком всё в порядке?       — Облажался ты, а сволочь я. Интересно, — спокойно замечает Чонхён, умело подавляя в себе всю неуместную ярь и исступление. — Как ты мог взять его в разгар своего отвратительного гона? Ты же знал, какой ты кусок говна в этот период, сукин ты сын.       — Завались, Чонхён, — огрызается Доминант. — Мне сейчас вообще не до тебя. Просто скажи мне. Хорошо? Ответь мне. Почему Тэхён не оттолкнул меня от себя? Почему не ударил, не укусил, не вырвал плоть из моей груди? Почему?       — А ты не знаешь, видимо.       — Из-за любви ко мне? Только из-за неё? Ну и что же это за любовь такая больная?       — Это ты больной на голову урод, не принявший блокаторы, зная, что рядом твоя пара.       — Да, я урод, — нервно посмеивается Чонгук, делая глубокую затяжку. — Твой родной брат — моральный урод. А в нас течёт одна кровь. Не отрекайся от своей родословной, будто ты из голубых кровей. Конченный засранец. Ещё и зазнавшийся. Придурок.       — А я сейчас отрекаюсь? Я вот зачем зашёл к тебе, Чонгук. Ты неделю будешь держаться подальше от Тае. Как ты проведёшь свой гон — твоя личная проблема. Ни меня, ни Тае, никого либо другого это не касается. И не волнует. А в следующий раз твой гон мы проведём втроём…       — Иди в жопу, Чонхён…       — Иначе, — решительно настроившись, Скульптор перебивает родного брата и не даёт ему закончить, — я заберу Тэхёна с собой. Мы улетим из страны, обрезав все связи и контакты с тобой, твоими друзьями, и ты никогда не найдёшь нас. Не увидишь ни Тэхёна, ни наших с ним детей. Всё будет кончено для тебя. Раз и навсегда. Решай сам. И накинь уже что-нибудь на себя — ты не на нудистском пляже.       Сквозя холодом и абсолютным безразличием, Чонхён покидает балкон, не вслушиваясь в полившийся в свой адрес поток матерных оскорблений и проклятий, и выходит из комнаты, возвращаясь к Тэхёну.       А в это позднее время, неподалёку от автомастерской, некто в чёрной толстовке, накидывает на голову капюшон и докуривает свою сигарету. После — бросает её на землю, втаптывая окурок ногой. И ликующе смеётся, будто умалишённый. Ведь уже утром весь уединённый городок пошатнёт очередная новость о распятой выпотрошенной жертве, принадлежащей подражателю небезызвестного и прославленного на всю страну старшего Чон Чонгука, и все излишние подозрения вновь падут на невиновного сына.