Одно сердце на троих

                           Укрыться в папиной квартире, пока снаружи бушует ураган, — лучший вариант из всех предоставленных, но и с тем презренный, неимоверно жалкий. Потому как бегство от суровой действительности — удел слабых и ничтожных. Не встретить папу на пороге опустевшего дома — несчастье для сына — неистово горюющего, но ни за что не сдающегося; разыскивающего желанного утешения в родительском тепле, но взамен получающего непривычно пугающий холод. Холод, против воли притягивающий к себе и полосующий трепещущее сердце надвое, точно заострённый клинок.       Дома — никого. Комнаты пустуют, домашний очаг заброшен. Оттого и непривычно, тягостно; оттого и глубоко внутри зарождаются смятение и страх, толстым слоем льда покрывающие всё естество, бьющееся в мучительной агонии.       Папы рядом нет, а он сейчас так нужен.       В пустующую годами комнату, сквозь прозрачный занавес, не служащий заслоном от внешнего мира, настойчиво пробиваются тоненькие струйки солнечного света. Бесстыже вторгаются в личное пространство, освещают похолодевшую обитель, не нуждающуюся в потоке золотистых лучей, только понапрасну беспокоящих и излишне мешающих. Какая же редкостная гадость — коварное утро следующего дня, ничего хорошее не предвещающее, да ещё старающееся в пыль стереть ужасающие последствия прошлого вечера. Бессовестная же дрянь, однако. А остаточную грязь смоет время. Ну конечно.       Это неправильно.       Всё.       Всё неправильно.       Заглушать громкие вопли, вырывающиеся наружу ослепляющей болью, беспощадно таранящие ноющую грудь и уязвлённую душу; прятать жгучие слёзы в простынях и наволочках и сгибаться в три погибели, потому что, сука, слишком. И главное согрешение — притуплять в себе то единственное — настоящее, неподдельное, — чтобы только окончательно не захлебнуться. Не свихнуться, не дай боже. Непостижимо яркое чувство — чувство подлинной любви, от которой невыносимо жарко, волнующе, дико.       «Потому что с истинными только так — отчаянно и до безумия. И касается это не только секса». Не этими ли вкрадчивыми словами, полившимися в уши сладким мёдом, Чонхён сумел распалить беснующего, не верящего в любовь Тэхёна? Раскрыть в нём всё первобытное, неукротимое, с рождения нераспустившимся бутоном затаившееся глубоко внутри, и разложить под собой, чтобы…       Всю бессонную ночь до наступления рассвета мощными толчками вбиваться в мокрую пульсирующую узость, податливо принимающую в себя до неприличия крупную плоть; срывать хриплые стоны наслаждения, вслушиваться в откровенные мольбы, теряясь в безмерном удовольствии, разделённом на двоих. Растягивать упоительный момент сумасшедшей близости, не имеющей никакого сходства с низменной похотью совокупиться и кончить. Это — священный ритуал, это — супружеская клятва, требующая частого возобновления.       И Чонхён начинает заново.       Заново, ничтожно забывая о Чонгуке. И всему виной неискоренимое желание обладать, подчинять и доминировать, врождённая собственническая натура и разнузданная животная страсть, присущая лишь альфьей природе. И даже Чонхёну, рассудительному и уравновешенному, знающему границы дозволенного и умеющему сдерживать обещания, подобный недуг знаком не понаслышке.       «Просто смело шагни дальше!» — вдруг неожиданно послышится от кого-то позади. Очевидно, от того самого счастливчика, ни разу пылко не влюблявшегося, от разрыва с ума не сходившего, сердцу дорогое не терявшего. Но можно ли называть счастливчиком того, кто никогда не любил, никогда не терял?       Никогда по-настоящему не жил?       А он всё повторяет, будто заевшая пластинка: «Не оборачивайся, просто двигайся дальше, вперёд. Там позади — ничего, лишь вечный мрак и беспросветность». А дальше не получается, без него — самозабвенно целующего руки Сатане — теперь ничего не получается. Пускай грубо спотыкаешься и ноги в кровь стираешь, потягиваясь не за тем, не к тому — неправильному и опороченному. А для тебя он самый правильный, самый безупречный и неопороченный. И ты кружишься вокруг него, красиво взмахивая крыльями; порхаешь слишком близко, приковывая к себе внимание сочувствующих. Ведь в конце неисцелимо покалечишься. Обожжёшься. Все это знают. Мотыльки, теряя мелкую чешуйку, обрекают себя на смерть — неминуемую, медленную, мучительную, — продолжая крохотными тельцами пробиваться к запретному сиянию. Сиянию, что способно заманить к себе всех безнадёжно влюблённых и ослепить всех безрассудных и непокорных. Тэхён так же безрассуден, так же непокорен, только его губительный свет — разрушающее всё на своём пути адское пламя. И это пламя — безжалостное, всепоглощающее, но и с тем невероятно прекрасное — несёт имя простого смертного.       Чон Чонгука.       Однако…       Это не волшебная сказка, где любое сокровенное желание исполняется по мановению палочки доброй феи-крёстной. Не романтическая мелодрама с заезженным сюжетом, не книжная история о запретной любви, завершающаяся счастливым финалом. Это грёбаная реальность, настроенная обратить все мечты и грёзы в мёртвый пепел. Увы.       — Почему ты притворяешься? Я же знаю — ты не спишь. Тебе нужно поесть, — обеспокоенно произносит Чимин, устроившись рядышком с Тэхёном, лежащим на боку в старенькой поскрипывающей кровати и безразлично разглядывающим стену перед собой, неумело разрисованную детскими руками. — А после завтрака — на воздух. Ох, Вишенка! Да что угодно, только в четырёх стенах себя не запирай, — но всевозможные старания, даже самые мизерные, сейчас тщетны и абсолютно бесполезны: ни на слова, ни на прикосновения Тэхён никак не реагирует. — Может, ты одумаешься и возвратишься к Чонхёну? В этом же нет ничего дурного. Он твой истинный, он твой муж, в конце концов. Да и что здесь делать одному? Твой папа в ближайшие дни сюда не вернётся — ты сам сказал. А тебя в таком состоянии я видеть больше не могу.       — Возвратиться к Чонхёну? — Тэхён неожиданно вспыхивает, невольно напружинивается весь и сбрасывает мягко поглаживающую его ладонь, повернувшись лицом к озадаченному, ничего не понимающему Чимину. — Правда? — негодует он, вопросительно всматриваясь в родное лицо напротив себя, удивлённо вглядывающееся в ответ. — Мин, как же я могу находиться сейчас рядом с ним? Прятаться в его особняке, вкусно есть и высыпаться, пока в это время Чонгук проходит через неизвестно что? Нет, почему же — известно. Через все семь кругов ада, Мин! А я? А что я? Наобещал всего, а у самого руки в цепях. Меня к нему даже не подпускают.       — Я знаю, Вишенка…       — Я хотел увидеться с ним. Понимаешь? Убедиться, что с Чонгуком всё в порядке, — чёрные раскосые глаза начинают влажно блестеть, а низкий голос подрагивать и нещадно подводить. — Разве я слишком многого захотел, потребовал? А его друзья по клубу во главе с Намджуном перекрыли мне дорогу, пройти не позволили и настояли больше не приезжать. Словно я враг своему истинному. С каких пор? Может, потому что посчитали меня шлюхой? Той, что спит с одним, а с другим заигрывает, в постель чужую суётся?       — Что ты такое говоришь?       — А что мне ещё думать? Даже толком не объяснили, почему мне видеться с ним запрещено!       — Может, так захотел сам Чонгук? Чтобы только ты не тревожился, — тон у Чимина успокаивающий, убаюкивающий, но не обладающий чудодейственным эффектом — Тэхён всё ещё на взводе.       — Неужели? А ты бы не тревожился, если бы оказался на моём месте? Что-то мне мало верится, — меж лопаток пробегает неприятный холодок — глубоко внутри нарастает злость на себя. Как обычно: за несносное поведение, за неправильные слова, в пылу безотчётного гнева ссыпающиеся пощёчинами в лицо ни в чём не провинившегося друга. — Боже… Прости, прости, Мин. Я… я снова забываюсь. Сам не знаю, что несу.       — Ничего, я понимаю тебя. Не смей себя осуждать.       — Ты-то сам как? — Тэхён поудобнее укладывается на бок, засматриваясь в по-лисьи хитрые глаза-щёлочки, понемногу возвращающие себе прежний шаловливый огонёк. — Ты в порядке после всего, что увидел в прошлую ночь? После всего, что произошло? Только не лги мне.       — Честно, Вишенка? — одной рукой Чимин подпирает свою пухлую щеку, а другой — поправляет спадающие на лицо непослушные завитки и без того раздражающие заведённого Тэхёна. — Я мало что сумел разглядеть. Как и, впрочем, все остальные поодаль от меня. Было слишком темно, очень далеко и… Всё внимание к себе приковали ты и Чонгук: вы ненароком стали главной обсуждаемой темой. На фоне вас двоих, современных Бонни и Клайда, все прочие померкли. Какой-то там многострадальный висельник, очевидно заслуживший сурового наказания, перестал кого-либо интересовать. Звучит ужасно, знаю. Но суть тебе ясна.       — Погоди. С чего ты взял, что заслужил?       — А отъявленные мерзавцы из «Бэнди-Бэнди» не донимались тебя прежде, пару месяцев назад? — Чимин ошарашивает одним только неожиданным заявлением, услышать которое Тэхён явно не рассчитывал. По крайней мере — не сейчас, уж точно не сегодня. Он медленно приподнимается на локтях и непонимающе приподнимает бровь. — Разве не они точили зуб на Чонгука и на весь клуб в целом? Пока ты всю ночь не расставался с телефоном, разговаривая с Чонхёном, Юнги, в свою очередь, успел мне многое поведать.       Ах, Юнги.       — И… Тебя ничего не смущает, Мин? Ничего не тревожит?       — Вишенка, — Чимин сонно зевает и потягивается, лукаво посмеиваясь. — Поверь мне на слово. После совместной жизни с Ирсеном, меня уже ничем не прошибёшь.       Тэхён насильно заставляет себя встать с помявшейся постели, немного пошевелиться и начать день как обычно, как все нормальные люди. Но куда ему до «нормальности»? В его-то случае? Смешно о таком даже думать. Кровать же от каждого суетливого движения начинает неприятно поскрипывать, страшно пошатываться, словно тотчас разломается, окончательно провалившись вниз. Ну и пусть — плевать на удобства. Тэхён неохотно добирается до ванной, где на долгое время застревает за критичным рассматриванием опухшего лица, виновато поглядывающего на него из мутного отражения немытого зеркала. Печальная картина, но какая есть. Берётся чистить зубы неиспользованной щёткой, найденной на задворках верхней полки, прочищает горло тёплой водой и тщательно умывается, стремясь избавиться от всего негатива, токсином впитавшегося под кожу. От самой кожи. Но вид всё тот же — удручающий, неважный. Нынешнее лицо, от которого неимоверно тошно, к несчастью, в раковину не смыть, а новое — посвежевшее и очистившееся — просто не заполучить. И, как назло, даже полотенца рядом не находится: ни банного, ни посудного, ни бумажного. Вытереться нечем.       Казалось бы, на фоне всего такой пустяк…       Но порой хватает всего одной капли, чтобы вода перелилась через край. Чтобы терпению пришёл конец.       Тэхён со злости швыряет в зеркало первое, что попадается под руку. Не осознаёт, что в самого себя. Там, напротив, — чужак. Его он не знает. О слабых местах ничего неизвестно. Может, потому Тэхён не получает желаемого результата: отражение неподвижно, цело. Непоколебимо. Что вообще можно было ожидать от полупустого тюбика зубной пасты? Тэхён берётся за следующую вещицу, более крупную и увесистую, и метится в того, кто невидящим взором глядит на него и бездействует. У этого сукина сына хватает наглости бездействовать и глаза невинно в пол опускать. Зрелище и вправду жалкое. Какой же недостойный соперник, тягаться с ним — бесполезная трата времени. Но Тэхён остановиться не может, не справляется с нешуточно взыгравшейся животной яростью и отвращением и потому устраивает вокруг себя сплошной беспорядок — настоящее поле битвы. Руки всё чешутся, желание на ком-то отыграться неизбывно. В итоге, пускай и нескоро, он добивается поставленной цели: зеркало кренится набок, надвое раскалывается, покрываясь крупными трещинами. Первый враг, не предпринявший попытки достойно сразиться, повержен.       Следующий оборванец встречается по пути на кухню, в тесной прихожей: у этого заведомо павшего в бою противника, позорно прячущегося в настенной раме и сходу готовящегося поднять белый флаг, отсутствующее выражение лица. Красные заплаканные глаза и подрагивающие, потрескавшиеся губы, забывшие сладкий вкус жадных поцелуев. И поделом ему — любви не заслужил. Этот незваный гость, боязливо выглядывающий из размытого отражения, не стыдно бы которое снести одним ударом, — беспомощный, несчастный, ослабевший трус. Тот самый, что пустил пыль в глаза и себе — гнусному негодяю, — и своему истинному, загнанному в клетку затравленным зверем. Никакого искусного притворства: под овечьей шкуркой не прячется матёрый волк. Просто обычное паскудство, прежде нигде невиданное, никем не слыханное. Не имеющее себе подобия более мерзкого, гадкого. А маленькое противное существо с красными рожками, усевшееся прямо на левом плече Тэхёна, вынуждает поверить в обратное: злорадно скалится, нашёптывает всякого и компрометирует. Но между Тэхёном и его двойником, кроме внешнего сходства, нет ничего связывающего. Ничего общего. Отделиться бы от него точно так же, как и от того недоноска, что остался расколотым в ванной. Но поблизости, совсем неподалеку — Чимин, старающийся всеми силами оправиться, держаться на плаву и не впадать в уныние. И всё в одиночку. Нельзя его волновать и мучить. У Тэхёна своё решающее испытание, и пройти через все трудности ему предстоит равным образом — одному.       Без содействия, без подмоги.       Только при таких условиях выходят абсолютные победители.       И пока Чимин, робко улыбающийся и умело скрывающий душевные переживания, что-то тихо напевает себе и готовит сытный завтрак ненакормленному, голодному Тэхёну, Тэхён продолжает творить в квартире родного папы невесть что. Мысленно препирается с отражениями в зеркалах, разрушает их, оставляя острые осколки за собой неприбранными и валяющимися то тут, то там. Это неидеальное преступление идеального преступника, это странные выходки туманящегося разума, медленно съезжающего набекрень.       На столешнице рядом с раковиной — неразобранные бумажные пакеты с продуктами: казалось бы, ничего подозрительного в покупках нет, как и в том, что Чимин нашёл откуда-то папину кулинарную книжку и готовит по найденному в ней рецепту, приглянувшемуся ему больше всего. Чимин заделался хозяюшкой и вовсю творит — Тэхён раздражённо кривит губы. А готовит он, используя те самые продукты, вынутые из тех же самых сомнительных пакетов, чудесным образом появившихся на до блеска вымытой столешнице. Удивительное явление. Это поистине божественное милосердие, чтобы только до голодной смерти себя никто не довёл. Кран не выключен, вода льётся сильным напором, а в ушах шумит. От злости, от страха, от тревоги. От всего сразу, скопом навалившегося. Участившийся пульс, забившийся в висках почище отбойного молотка, оглушает барабанные перепонки — слух начинает подводить; сдавливает ноющие виски — голова становится тяжёлой. И глаза застилает пелена — явь предательски искажается.       — Я не слышал, чтобы ты выходил из дома, — Тэхён тревожится и невольно сжимает потеющие ладони в твёрдые кулаки. — Я всю ночь, как проклятый, не спал и к каждому шороху прислушивался. Откуда всё это? Кто здесь был?       — Один весьма удивительный человек, предоставивший нам абсолютную безопасность, — спокойно отвечает Чимин и отходит от плиты, снимая с себя очаровательный папин фартучек с кружевами. Открывает пачку апельсинового сока и наливает содержимое в стеклянный стакан, вежливо преподнося Тэхёну. Разворачивающаяся смехотворная сцена нереалистична настолько, что напоминает какой-то глупый эпизод из не менее глупого семейного ситкома. — Ты же веришь мне, Вишенка? Я лгать не стану.       — Кому ты посмел открыть? — повторяет Тэхён. Он не принимает предложенное из рук Чимина, отказывается так, будто учуял запах настоящей отравы. Неотвратимой угрозы, дышащей прямо в спину. Тэхён взволнованно осматривается по сторонам и ищет скрытые камеры, тайно установленные повсюду, в каждом уголке квартиры. — Кто разгуливал здесь без моего ведома? Этот запах… я его не припоминаю.       — Тэхён, я всё тебе объясню. Только присядь, прошу, — вымаливает Чимин, взволнованно наблюдая за Тэхёном, носящимся по кухне в поисках неизвестно чего. — Совсем рано нас навестил один из Дьявольских приспешников, чтобы позаботиться обо мне с тобой. В первую очередь — о тебе. Он разузнал, каких вещей нам не хватает в доме, что мы предпочитаем в еде и какие лекарства чаще всего принимаем. И я всё записал на бумажке. Ты только загляни в пакеты: тут маленькая аптечка на случай, если ты нечаянно поранишься. Тут твой любимый кимчи-рамён — не острый, не слишком солёный, а сладко-пряный. Смотри, сколько пачек накупили! Осталось только разогреть и добавить недостающие ингредиенты. А их у нас, между прочим, теперь предостаточно. Холодильник забит всем необходимым — можешь проверить, убедиться. Это же всё для тебя, милый. Что тебя беспокоит?       — И как зовут его? Того, кто ошивался тут?       — На нём была куртка с соответствующим логотипом — Бафометом Элифаса Леви, — оправдывается Чимин. — Я знаю, кто носит такие куртки. А как зовут его обладателя, я не успел спросить.       — Или не додумался. Всех ли ты на лицо знаешь, чтобы впускать в мой дом? — чёрные раскосые глаза яростно сверкают, на чётких скулах поигрывают желваки. — Ещё и фартучек на себя нацепил. Тебе очень весело, да?       Замолчи, замолчи.       — Я не сделал ничего плохого, Тэхён. И я ни в чём не виноват, Бог тому свидетель. Но именно ты заставляешь меня чувствовать себя иначе. Да, я всё прекрасно понимаю — не вчера родился. Тебе сейчас может показаться, что даже я настроен против тебя. Но самый настоящий враг тебе — это ты сам. Прости, что произношу такое вслух, но как мне быть теперь, чтобы ты поверил, Вишенка?       То, как мягкий выразительный голос начинает ломаться, трещать по швам и затихать, не ускользает от Тэхёна. И лучше бы он лишился слуха, чем расслышал такое. А ведь всё из-за него — слишком импульсивного, недоверчивого. Некоторые черты характера имеют свойство обезображивать, как и уродующие тело нескрываемые дефекты. Маниакально подозревать близких в предательстве — существенный порок, от которого просто не избавиться. Недостаток — непоправимый, неизлечимый, ничем не извлекающийся. Тэхён мысленно разбивает себе губы в кровь, зубами рвёт собственный язык, что острее любого заточенного ножа. Хорошо бы уже не только мысленно — многим бы оказал услугу. Чонгук был прав, Чонгук никогда не ошибался. Так, как он умеет ранить словами, никто не умеет. Тэхён останавливается прямо напротив закрытого окна, незаметно выглядывает наружу сквозь неплотные шторы и обнаруживает незнакомый чёрный Гелендваген, припаркованный рядом с папиным домом.       Что-то не так.       — Погоди, Мин, — Тэхён прикладывает указательный палец к собственным приоткрытым губам и медленно оборачивается к Чимину, собирающемуся выпить апельсинового сока. — Нет! Не смей!       Стакан с сомнительным содержимым решительно вырывают из маленькой ладони — выхваченное из руки разбивается о мраморную плитку на полу: хрустальные осколки разлетаются по всей кухне. Слишком неожиданно, довольно быстро. Сдвинешься невольно — порежешься. Чимин непонимающе хлопает глазами и слова из себя выдавить не в силах: он в замешательстве, не находит внятного объяснения опрометчивому поступку и безмолвно глядит на растерянного Тэхёна, неуверенно ступающего на трескающиеся под ногами острые осколки. Всё очень плохо. Чимин в одних тонких носочках, Тэхён же — в спортивных кроссовках, под подошвой которых — оставшаяся земляная грязь с территории злополучного клуба.       Обстоятельства складываются хуже некуда.       Тэхён на всех парах вбегает в папину спальню, вынужденно врывается в неё и неуклюже падает на четвереньки. Здесь, в по-родительски уютной, идеально прибранной комнатке, есть нечто очень важное, ценное, припрятанное в папином шкафчике подальше от посторонних глаз. Нет, это не охотничье двуствольное ружьё, не современный блочный арбалет. Папа охотой не занимается, папа слишком любит всё живое, чтобы причинять вред. Тэхён во всё горло вымаливает Чимина не двигаться и не трогать осколки, поскольку может нечаянно порезаться, а сок — оказаться отравленным. Во всю эту еду, лекарства, любезно занесённую в квартиру папы, чей адрес никому неизвестен, определённо подмешана ядовитая гадость. Чимин вполне мог просчитаться, осечься, недоглядеть: у него недостаточно было времени, чтобы познакомиться со многими в клубе и этих же многих запомнить на лицо. А вышитый логотип — всего лишь приманка, пыль в глаза несмышлёным глупым омегам, отчаянно нуждающимся в помощи. Подделать вышивку ничего не стоит, как и втереться в доверие.       Папа же будет очень расстроен, слишком взбешён и ошарашен, когда по приезде увидит, во что родной сын превратил его спальню, пока всё это время отсутствовал дома. Вещи небрежно разбросаны, перемешаны между собой, закручены — не распутаешь; шкафчики выдернуты наружу, а некоторые флакончики одеколона разбились вдребезги и пропитали запрещённый в стирке редкий тюль и коврик. Всё становится неважным, когда на кону стоит жизнь. Верно? В вынужденно учинённом беспорядке Тэхён находит старенький бинокль и в спешке покидает спальню, подбегая на носочках к окну.       — Кто там, Тэхён? — спрашивает Чимин, гулко сглатывая. — Ты его знаешь?       Убирая мешающие шторы за тонкие края, Тэхён подносит бинокль к глазам и тщательно осматривает полупустую улицу, на которой — ни одной живой души, будто всех неожиданно ветром сдуло. Огромный чёрный автомобиль на прежнем месте; его деловитый на вид владелец разговаривает с кем-то по беспроводным наушникам и вызывающе покуривает кубинскую сигару corona gorda. Знакомые понты. Лица не разглядеть, но чёткий безупречный профиль отдалённо походит на чей-то, прежде Тэхёну встречавшийся. Он максимально напрягает зрение и сильно прищуривается, хотя в таких усердных стараниях нет особой необходимости. Всё, что требуются увидеть, из объектива не ускользнёт. Чимин не задаёт лишних вопросов и стоически выжидает расставляющего всё по своим местам решающего момента, пока Тэхён внимательно изучает таинственного владельца грозного Гелендвагена и настраивается на самое худшее.       Проходят минуты.       Долгие минуты.       Вечность, чёрт возьми.       Стекло автомобиля наконец медленно опускается.       Тэхён так же медленно опускает свой бинокль и краснеет от жгучего чувства стыда, понимая, что все его опасения оказались до смешного нелепыми и напрасными. Кое у кого проявляются задатки настоящей паранойи.       Дом, в котором живёт родной папа Тэхёна, — под пристальной охраной не кого-нибудь, а самого Дьявольского приспешника — Ким Сокджина, редко заявляющего о себе, но появляющегося как нельзя кстати. В нужное время, в нужном месте — точно в срок. Всё в неизменном стиле обитателя именитого на весь город клуба. Он со знанием дела подходит к отведённой ему миссии и неотрывно наблюдает за каждым, кто направляется к жилому зданию. Выслеживает каждую подозрительную личность, появляющуюся на горизонте, чтобы не подпустить к охраняемой зоне ближе положенного. Нельзя — особенно, если дело касается Тэхёна. Чонгукова Тэхёна. Джин всегда успеет опередить надвигающуюся угрозу и направить холодное дуло в незащищённый затылок. Один щелчок предохранителя и предвещающая беду цель повержена. Всякий сброд, встречающийся в наши дни на пути, выглядящий обманчиво безобидным, но оказывающийся вооружённым сверху донизу, способен на любые рода гнусности. Либо потревожить хулиганскими выходками весь мирно живущий район, либо нанести максимальный ущерб: жертв убийств — убийств, случайных и неумышленных — с каждым годом становится всё больше. А преступники разводятся похуже заразных крыс. Власти бессильны, каратели не дремлют. Приспешник замечает прячущегося за окном притаившегося Тэхёна и приветственно подмигивает ему, делая очередную глубокую затяжку.       Чонгука рядом нет, однако, он есть везде.       Его глаза повсюду.       — Что случилось, то случилось. Не накручивай себя понапрасну, — спустя незначительное время Чимин нарушает непривычную тишину, продолжая очищать пол от оставшихся осколков из-под разбитого стакана. — Понял? Ты поступил разумно. Вспыльчиво, но разумно. Любой адекватный человек, которому есть, что терять, и за кого опасаться, поступил бы точно так же. Я бы повёл себя так же, потому что у меня есть ты — единственное дорогое моему сердечку сокровище. Единственное, что у меня осталось. Твои волнение и тревога вполне обоснованы. Мне понятны, как никому другому. А твои истинные — непростые альфы, выросшие в неправильных условиях, в неблагополучной семье. В криминальной, в конце концов. Весь город, вся страна наслышана о громких преступлениях старшего Чон Чонгука. Второго такого нет. Захочешь — не найдёшь. Может, существуют бестолковые подражатели, но даже они ему в подмётки не годятся. А то, что мы увидели с тобой вчера вечером — это ещё цветочки, Вишенка. Прости, пожалуйста. Мне, правда, не хочется говорить только о плохом, расстраивать лишний раз, но кто откроет тебе глаза на истинную правду? А правда такова: с ними быть опасно, и с Чонгуком, и с Чонхёном. И вместе, и по отдельности. Союз с ними будет крепок, но недолог. Любовь будет безрассудной, обоюдно пылкой, а боль от разрыва — зверской, непрекращающейся. Ты никогда не оправишься, милый.       А разве Тэхён-и об этом не знает?       Он накрывает собственное краснеющее лицо влажными ладошками и всем своим сердцем питает лютую ненависть к себе. За то, что ничего не умеет, кроме как расстраиваться, красиво ссориться и некрасиво плакать. Разочаровывать и разочароваться. За то, что ничем полезным коварная матушка-природа его не наделила, кроме привлекательной внешности, волнующе низкого голоса и сладкого дурманящего аромата, от которого, как в наказание, все альфы без ума. Гордиться явно нечем: его броская красота больше недостаток, чем выдающееся достоинство. Но Тэхён забывает о самом главном, о том, насколько прекрасно его чистое любящее сердце. Быть невозможно импульсивным и заносчивым — нехорошо, но обладать восхитительным умением благоговейно обожать и до преклонения обожествлять своих альф — не каждому дано. Ради истинного Тэхён пойдёт на многое: и горы исполинские свернёт, и сияющие звёзды с неба достанет, только о безграничных возможностях своих ему ещё предстоит узнать.       — Тебе знакома легенда о лебединой верности, Вишенка? — Чимин заканчивает с вынужденной уборкой и присаживается напротив Тэхёна, не находящего в себе силы взглянуть другу в глаза. — О верности, означающей большую любовь, способность на самопожертвование во имя любви? Когда один партнёр умирает, второй не выносит горькой разлуки и вскоре следует за ним, в мир иной. В японской деревушке Такетоми был один случай, когда всё поселение неделю оплакивало погибших лебедей, а после в честь них собственноручно воздвигло памятник. Лютая зима, пустующий двор. Стая чёрных голодных воронов завидела раненного охотником лебедя, жалобно подававшего голос. Он звал свою пару, надеясь на последнюю встречу. И вороны слетелись чёрной тучей, напали на беспомощную птицу и взялись заклёвывать, добивать, пока его пара не подоспела и не опустилась вниз. Прилетевший на помощь лебедь накрыл возлюбленного собой. Вороны били их, безжалостно рвали и клевали, а они до последнего вздоха обнимали друг друга крыльями, превратившись в одно целое, неразрывное, сцепившись клювами, словно в прощальном поцелуе. И умерли вместе, на холодной земле, от разрыва крохотных сердец.       — Зачем ты рассказываешь мне это, Мин? — жалобно всхлипывая, произносит Тэхён. — Зачем ты причиняешь мне ещё больше боли, когда мне и так паршиво?       — Если тебе больно, если твоё сердечко кровоточит, Вишенка, и дышать становится тяжко, значит, ты понимаешь, что верные лебеди в твоей истории — это ты и братья-близнецы — твои возлюбленные Чонхён и Чонгук. Не будь Чонхёна в твоей жизни — ты погибнешь, а вслед за тобой — и Чонгук. Не стань Чонгука — ты не вынесешь горя от утраты и дня не стерпишь на земле, и Чонхён смело последует за тобой. А не стань тебя — братья либо друг друга погубят, либо погубят их. Ведь недоброжелателей, желающих им смерти, предостаточно. Мы сами стали свидетелями всем очевидного. Исход печальный, если вы не сойдётесь наперекор обозлённому окружению и не заживёте вместе — втроём. Пускай ваше счастье продлится недолго, пускай ваша совместная жизнь обречена на короткий срок, но ты всегда будешь помнить, что пережил нечто прекрасное, удивительное, ради чего стоило было рисковать, обжигаться, бурно вспыхивать и алым пламенем гореть. Ты жил насыщенно, ты по-настоящему любил.       — А как же ты, Мин? — сдавленно спрашивает Тэхён, вытирая мокрое от слёз разрумянившееся лицо. — Что станется с тобой?       — Наверное, — Чимин горько улыбается, — у нас двоих одинаковый жизненный путь, с которого я никогда не сверну. Как бы тяжело ни предстояло доживать свои последние дни, как бы больно ни стало в конце. Я всё вытерплю, я со всем справлюсь. Я обязан. Пусть и в одиночку. Ведь кто позаботится обо мне лучше и бережнее, если не я?       В восприимчивые к запахам чувствительные ноздри ударяют ароматы жареного кунжута и сушёного сладкого перца: завтрак, больше походящий на сытный обед, готов. Чимин обстоятельно накрывает стол белоснежной узорчатой скатертью, выкладывает чистые, вымытые до блеска тарелки, столовые приборы и фужеры. Апельсинового сока не осталось, всё по глупости разлили, в наличии — яблочный и приторно-сливовый. Ассортимент изысками не блещет. А в центре наспех украшенного стола — скромный букет из жёлтых нарциссов, подаренных Чимину неизвестным воздыхателем через руки Джина. Значит, кем-то из приближённых байкерскому клубу, иначе бы букет вскоре оказался в мусорной урне. Чимин обо всём догадывается, золотисто-карие глаза-щёлочки поблёскивают озорными искорками и игривостью, о которых Тэхён даже позабыл. Когда в последний раз он видел Чимина таким воодушевлённым, радостным, счастливым?       Наверное, в прошлой беззаботной жизни.       Чимин выкладывает на тарелку вкусно пахнущую говяжью вырезку, наливает в хрустальный фужер яблочного сока и замечает прослезившиеся раскосые глаза, благодарно смотрящие на него в ответ. А как только Чимин просит расчувствовавшегося Тэхёна хоть немного поесть и приближает к подрагивающим пухлым губам кусочек горячей пищи, Тэхён теряется в неоднозначных ощущениях, окончательно поразивших его.       Его уже кормили из рук. Предлагали поесть.       А он отказался, дурак.       Где-то на пару дней Чонхён полностью посвятил себя нелёгкой работе, ночевал в мастерской и там же засыпал, изредка навещая Тэхёна, сильно обижавшегося на него за долгое отсутствие. Однако, Чонхён никогда не забывал вовремя кормить омегу, не позволял расхаживать по особняку в нестиранных вещах и не искупавшимся в горячей ванне с добавлением лаванды и бело-красной розы, пышно цветущей в роскошных садах. Но всего этого было мало. Безумно мало. Не хватало бурных супружеских объятий, от которых мурашками покрывалось всё тело, не хватало страстных поцелуев, зарождающих вулканический жар внизу живота и жгучее желание заняться любовью. Ни будоражащих прикосновений, ни откровенных признаний, ни разговоров о трепетной любви. В одну из таких ненастных ночей Тэхён обиженно спустился вниз босиком, демонстративно прошёл мимо заработавшегося Чонхёна и вскоре оказался снаружи, устроившись в беседке в гордом одиночестве. Поздней ночью, стараясь как можно побыстрее уснуть. Не в похолодевшей постели, а на отвратительно промозглой погоде: какая разница, простудится ли хрупкое тело, если тоскующая душа уже простудилась?       Погружённый в крепкий сон, Тэхён даже не почувствовал, как сильные руки отнесли его немощное тельце обратно в свою же постель; не ощутил горячие влажные поцелуи, цветущими бутонами оставленные на висках и порозовевших щеках. А ранним утром, когда Чонхён приготовил наивкуснейший плотный завтрак, насупившийся Тэхён взялся сопротивляться, упрямо отворачиваться и отказываться от еды, несмотря на громко урчащий от голода живот. Чонхён смеялся, недовольно покачивал головой. Он точно в такой же манере, как и Чимин сейчас, поднёс остуженный кусочек пищи к обиженно надутым губам, произнеся щемяще нежное:       «Поешь не ради меня, а ради своего здоровья. И я буду спокоен, любовь моя».       — Я скучаю по Чонхёну, — Тэхён размахивает рукой, нечаянно роняя открытые пачки с соками на белоснежную скатерть. Та мгновенно пропитывается разлитым сладким питьём и покрывается жёлтыми липкими пятнами. Тэхён громко хлюпает покрасневшим носом и растирает влагу по разрумянившимся щекам, замечая, как мелкие солёные слёзы стекают по подбородку в фужер с яблочным соком. — Как же сильно я скучаю по нему, по Чонгуку. А его у меня словно с мясом вырвали, Мин. Словно мою грудь уродливо растерзали, безжалостно лишили сердца. За что так с ним? Он же невиновен, ни в чём невиновен! Меня никто не переубедит в этом, не посмеет. Мин… Я же больше ничего не чувствую. Кроме мерзкого холода, пронизывающего меня всего изнутри, лишающего меня возможности дышать… я больше ничего, ничего не чувствую. Кажется, будто для меня всё закончилось. Мой финал близок. Я не ощущаю ни вкус к жизни, ни желание продолжать эту жизнь. Только огромную кровоточащую дыру внутри себя, только незыблемую пустоту. Мин, мне так страшно…       — Милый, не бойся — тихо молвит Чимин, накрывая нервно трясущуюся ладонь собственной, маленькой и тёплой. — Слышишь? Я не оставлю тебя. Что я могу сделать, Вишенка? Ты только скажи, не отмалчивайся.       — Просто… — Тэхён с трудом сглатывает, смахивает слёзы с длинных, мокрых ресниц и… вымученно улыбается. — Просто переметнись со мной в другую реальность. Представь на мгновение вместе со мной, что за этим столом мы не одни, а в окружении наших любимых мужчин. Всего ненадолго, пожалуйста. Представь, как мы счастливы, беспечно радостны, любим и любимы. Рядом со мной — помирившиеся, ладящиеся между собой Чонхён и Чонгук. С тобой же — твой таинственный истинный, твой любимый, чьё чудесное имя совсем скоро ты сумеешь раскрыть во всеуслышание. Просто ещё не настало подходящее время. Я понимаю тебя. Ведь это нормально, вполне нормально, Мин. Не все любят кричать об обретённых в муках отношениях, не все предпочитают говорить о своих чувствах и с каждым вторым делиться ими, потому что боятся потерять то единственное, сердцу важное, доставшееся слишком тяжело, чтобы разгласить о щедром даре свыше всем любопытным и завистливым. Они способны украсть это у тебя. Они все — все до единого. Потому что это — нечто хрупкое, интимное, это самое сокровенное, что у нас есть с тобой.       Истинная любовь.       — Можно спросить у тебя кое-что очень личное, Вишенка, — еле слышно спрашивает Чимин, судорожно вздыхая от трепетного волнения. — Ты вправе отказать мне, ничего не ответить. Я приму твоё решение. Но… а вдруг. Скажи: каковы их поцелуи? Каковы касания истинных?       В папиной скромно обставленной квартире — вдребезги разбитые зеркала, в его же спальне — настоящий хаос. Плитка на полу не полностью очищена от мелких осколков, а с испачканной скатерти продолжают капать остатки яблочного и сливового соков. И несмотря на весь ужасающий беспорядок кругом, учинённый мающимся влюблённым сердцем не со зла, а от гнетущей тоски и пожирающего горя изнутри, Боги прощают Тэхёна.       — Закрой глаза, Мин, — вкрадчиво шепчет Тэхён, беря Чиминовы маленькие ладошки в свои, мягкие и изящные. — Не открывай, пока я не скажу. Хорошо?       — Да.       — Хорошо. Ты сейчас в своей комнате, сладко пахнущей только тобой, спелыми персиками и знойным августовским летом. И никем больше. Никакого альфы в твоей жизни ещё нет. Ты ни с кем не встречался. Никем не помечался. Не знаешь боли от обиды, предательства, жестокого унижения и обращения. С тем самым единственным, принадлежащим только тебе, ты ещё ни разу не виделся. Всё у тебя впереди — всё самое светлое, беспечальное. И ты с особой робостью дожидаешься первой встречи с истинным. Чувствуешь те самые бабочки внизу живота. Прекрасное ощущение, необычное, ни с чем не сравнимое, и ты готов поклясться в этом всем богам, существующим и несуществующим. Ты поднимаешься со своей кровати полностью обнажённый. Да, может, даже не выспавшийся, немного опухший, помятый. Но какая разница? Ты по-прежнему прекрасный, пленительный, и ни одна живая душа не оспорит этого. Не сумеет. И первым делом, Мин, ты приближаешься к зеркалу, к тому самому — в полный рост. К тому, что я не раз советовал тебе выкинуть. Вечно, когда ты рассматривал себя в нём, то всегда оставался чем-то крайне недовольным, неудовлетворённым полностью; находил несуществующие в себе недостатки и изъяны. А я видел тебя потрясающим, совершенным. Идеальным, Чимин. В моих глазах ты был идеальным во всех смыслах. И чем старше я становился, тем сильнее боялся за тебя. Я боялся, что ты отдашься не тому человеку, бессовестному и бестактному, после первой же близости разочаруешься в себе, в любви, во всех и во всём. Этот мир полон гнусных подонков, сам этот мир — подлый и несправедливый. А я в сердцах желал, чтобы на пути ты встретился с тем, кто посмотрит на тебя моими глазами и увидит в тебе то, что ты в себе не замечаешь: природное очарование, непревзойдённую красоту твоего прекрасно сложенного тела и чистой души. Твоя душевная красота читается по твоим чудесным милым глазам. В них — весь мир, целая Вселенная. Ты же знаешь об этом, Мин?       Не разлепляя подрагивающих век, Чимин начинает тихо плакать в унисон с Тэхёном.       — Твой мужчина, твой истинный альфа не оставит ни одного участка твоего нагого тела незацелованным, необласканным, необлюбленным. Каждый твой крошечный шрам и неровность будут беспрерывно гореть от поцелуев, а поцелуи у истинных — жадные, страстные, требовательные. Исцеляющие. Твоё разорванное ублюдком имя истинного заживёт, если не сразу, то твой альфа залижет тебя до беспамятства. В глазах зарябит, голова пойдёт кругом. И всё это от переизбытка новых для вас, прежде не испытанных ни с кем чувств. Мин, прелюдия длится бесконечно, секс — всю долгую ночь напролёт, а то и утро, и день, и вечер. Оргазмы — неоднократные, ослепляющие и приятно болезненные от того, что ощущаются всё острее, резче, пронзительнее. Каждый раз, как в первый. Ты ещё не знаешь, на что способно твоё хрупкое тело, Мин, и как много нового и незабываемого тебе предстоит вкусить и испробовать.       — Даже если мой истинный — неправильный человек? — негромко произносит Чимин, накрепко сцепляя свои пухлые пальцы с Тэхёновыми. — Плохой и бесчестный?       — Мне известно всё, что делал Чонгук своими руками, Мин, — уверенно отвечает Тэхён, прикусывая нижнюю губу. — Может и не всё, но достаточно, чтобы забеспокоиться и впасть в панику. Они у него в порезах, в многочисленных шрамах. Они у него в чужой запёкшейся крови, которую порой он не успевает смывать. И очень грубые, мозолистые. Но как же он касается ими меня… Ни один мужчина до него меня так не касался. Всякий раз, когда я чувствую, как мне не хватает Чонгука, Чонхён позволяет… нет, он не просто позволяет. Он требует, чтобы я беззастенчиво мастурбировал при нём и представлял вместо своих пальцев Чонгуковы — татуированные, нетерпеливые. Слишком жадные. Случалось, что моих рук, необученных к интимным ласкам, было недостаточно, чтобы доставить себе удовольствие. Они не подходили настолько, насколько подходили руки Чонхёна. А у Чонхёна они гибкие, проворные, сразу находящие заветные точки. И я кончал. Кончал долго, громко, смешивая их имена воедино, превращая блаженные стоны в божественную мелодию. В усладу для ушей.       — И… — Чимин тяжело выдыхает и так же тяжело сглатывает непроходимо вязкую слюну. — Если откроется, что Чонгук… Я не хочу произносить этого вслух, Вишенка. Не желаю расстраивать возможным фактом. Ты понимаешь, каким.       — Что Чонгук — убийца? — Тэхён сразу же догадывается о том, о чём Чимин не в силах договорить. — Тогда я лягу в постель с убийцей. Ни о чём не сожалея, ничего не страшась. Потому что так, как Чонгук будет заниматься со мной любовью — с животной необузданностью, бешеной ненасытностью, — никто не будет. Так, как он самозабвенно примется вылизывать меня и насаживать на свои грубые пальцы, никто не станет. Потому что ни один чёртов альфа с ним в постели не сравнится. Я это знаю, мне не нужны словесные доказательства недостойных его бывших. Они в далёком прошлом — навсегда. Теперь он только мой мужчина. Мой альфа. Зацеловывающий меня, жадно помечающий и исступлённо клянущийся в любви. И я всецело отдамся ему, позволю себе довольствоваться им, вкушать его и наслаждаться. Доставлю ему самый незабываемый, фантастический оргазм, какой ни один омега, даже самый опытный и искушённый, ему не доставлял. Дело не в богатом опыте, дело только в сильных чувствах. И в постели с Чонгуком я готов пойти на всё. Даже на самое дикое, извращённое, уму непостижимое. Чтобы только показать ему звёзды. Я видел эти звёзды, и они невозможно прекрасны. Я кое-что понял, Мин. Истинность в отношениях не играет никакую роль. Поверь. Мой отец был истинным моему папе, и что? Вот именно — ничего. Ничего путного из этого не вышло. А при первой нашей встрече Чонгук признался, ещё совсем меня не зная:       «Убиваться ради истинного, ради не пойми кого. Зачем? Я предлагаю тебе настоящие, здоровые отношения, в которых тебе будет комфортно. Нет, я не вешаю лапшу на уши. Нет, я не обнадёживаю, чтобы только воспользоваться тобой. Я, блядь, честен сейчас как никогда. Мне нужно другое. Я бы ни за что не упрекнул тебя в том, что на твоём теле имя какого-то левого мудака. Не знаю, с кем тебе до меня доводилось встречаться — поверь: истинные оказываются тем ещё дерьмом. Вот он я — живой и настоящий, а твой истинный знать не знает о твоём существовании».       — Ему было всё равно: повязаны мы пророческой нитью или нет, — продолжает Тэхён, замечая медленно приоткрывающиеся глаза-щёлочки. — Поэтому, Мин, я никогда не откажусь от своих истинных и меньше любить не стану. Все уйдут, покинут их, а я останусь. И пусть отсохнет мой язык, если сейчас я грязно лгу не только тебе, но и себе самому.       — И я клянусь, что никогда не откажусь от своего истинного, — еле слышно шепчет Чимин, чувствуя на своих мягких ладошках оставленный Тэхёном нежный поцелуй. — Даже если окажусь под дулом пистолета. Если решим сорваться в пропасть, то сорвёмся вместе, Вишенка.       — Вместе, — вторит Тэхён, зарываясь лицом в ласковые ладони Чимина. — Мы сделаем это вместе.       Я обещаю.       Возвращаясь к себе в просторную комнатку, Тэхён вновь остаётся наедине с собой, словно в наказание добровольно заточая себя в донельзя тесную, мрачную темницу.       На разрисованную детскую стенку, на которой должен висеть готовый план по пересечению границы закрытой зоны, чтобы только увидеться с Чонгуком, без разочарования не взглянешь. Как же глупо уповать на встречу втайне ото всех — здравый смысл даёт сбои. Если кто-нибудь прознает о бредовых намерениях Тэхёна, то тотчас сочтёт его вышедшим из ума хулиганом, посчитавшим себя непризнанным гением, слепо поверившим в свои возможности, но адекватно не расценившим их. Он садится на раздражающе поскрипывающую кровать, со старым проваливающимся матрасом, и безучастно разглядывает коряво нарисованные картинки. В соседней комнате Чимин разговаривает с кем-то по телефону, иногда тихо посмеивается, даже кокетничать успевает: разбитое понемногу склеивается, события печального прошлого с невероятной скоростью перематываются назад и вычёркивают всё лишнее. Лишнего. Кое-кто у Чимина появился либо слишком вовремя, либо в самый неподходящий период. Тэхён же от вынужденного бездействия готов руки себе переломать. И чем это поможет? Ответ очевиден. Он как останется в этой комнатушке до самого позднего вечера, возможно, и до следующего утра, так и продолжит принудительно дожидаться непонятно чего. Неизвестно, каких новостей. С повреждёнными руками или нет — неважно. К Чонгуку его никто не подпустит, к Чонгуку доступ запрещён.       Проходит полчаса, час.       Тэхён мается от жгучей неистовой злости и негодования, покачивается из стороны в сторону, будто старая неваляшка, и порицает себя за неразрешённые проблемы. С особым безразличием продолжает оценивать своё бездарное творчество, пока не замечает самого главного в них: две картинки, неумело нарисованные на быструю руку, отдалённо напоминают пророческие видения, снившиеся юному Тэхёну в период, когда под нежной грудью постепенно проявлялись заветные ранки с именами истинных. На первой картинке изображён маленький лесной домик в окружении кустарников с красными бутонами. Каликантами. Невозможно — у Тэхёна мгновенно темнеет в глазах. Раньше ничего подобного здесь не было. Действительно — не было! На второй — побережье синего бескрайнего моря, а над ним — целая россыпь ярко-горящих звёздочек, немного напоминающих цветки белого жасмина. Два не имеющих ничего общего детских рисунка объединяются тоненькой цепью, похожую на висячий верёвочный мостик, по которому движется маленький человек.       И этот маленький человечек — Тэхён.       Потрясённый, немного испугавшийся, Тэхён торопливо движется назад и громко сваливается с кровати, больно приземлившись на старый паркет. Синяки на мягком месте обеспечены. Ещё легко отделался. А коварный малыш Тэхён-и прямиком из прошлого передал привет неуклюжей старшей версии себя и бесследно исчез. Идеально.       Он не припоминает, в каком возрасте умудрился нарисовать нечто подобное, когда в детстве видел провидческие сны, схожие с подростковыми. Лет в пятнадцать можно увидеть чей-то смутный образ — нечёткий силуэт; прочувствовать тот самый аромат — вкусный, дурманящий, незабываемый — и различить неразборчивые инициалы имени, чтобы вскоре позабыть. Такое происходит очень редко. И то, не со всеми. Но чтобы маленькому несмышлёному мальчику удалось красочно изобразить своё будущее… Тэхён не успевает оправиться от увиденного, совладать с наперебой завертевшимися мыслями в разболевшейся голове, как слышит настойчивые постукивания в дверь своей комнаты.       — Вишенка? — слышится радостный возглас Чимина. — Я знаю, что в очередной раз беспокою тебя, но… мог бы ты выйти со мной наружу?       — Нет, Мин, — отнекивается Тэхён, еле приподнимаясь с деревянного пола и поглаживая уязвлённое место. — На кухне, как и в папиной спальне, я уже достаточно набезобразничал. На сегодня хлопот с тебя хватит.       — Тэхён, глупышка, — Чимин вовсю упорствует, не сдаваясь. — Наружу, я имею в виду, на улицу. Ты не пожалеешь, если послушаешься меня. Скорее.       Тэхён в кои-то веки слушается и не капризничает, что странно: он нехотя покидает комнату и следует за заметно приободрившимся Чимином; кидает быстрый взгляд на переполненное мусорное ведро и тяжко вздыхает. Отходит в сторону, чтобы взять пакет с собой и заодно выкинуть в ближайший мусорный бак, на что Чимин резко одёргивает его и недовольно цокает — нашёл же подходящее время. Тэхён ничего не понимает. Не понимает, даже завидя на полупустой улице два тонированных автомобиля, не считая грозного красавца, являющегося собственностью Ким Сокджина, и пару навороченных супербайков, один из которых принадлежит…       Не может быть.       Тэхён как вне себя срывается вниз по скрипучей лестнице, спотыкается о каждую неровность по пути и снова встаёт на неслушающиеся ноги. Непорядок. Виски пульсируют, живот скручивает от неописуемого волнения. Медлить недозволительно — Тэхён теряет драгоценные минуты, стоящие ему целой жизни. Оставляя позади себя растерянно улыбающегося Чимина, он сразу же замечает среди неожиданно заявившихся у папиного дома кичливого Хосока, модно разодетого Хичоля, довольного собой Намджуна, но…       Но не встречает его.       Нигде.       Того, о ком горько плачет тоскующее сердце, нигде нет.       — Я же рядом, чертёнок. Обернись.       И всё вокруг замирает.       В носу начинает невольно щипать, пересохшее горло — сдавливать от нервного перенапряжения, а ноги становятся ватными. Тэхён осторожно оборачивается, будто боится проснуться и вновь разочароваться в яви, оборачивается тихо и неторопливо, словно в замедленной съёмке старого немого кино. И встречается своими глазами — бесконечно грустными, заплаканными — с Чонгуковыми — цепкими, лукавыми, устрашающе чёрными. Родными. Чонгук живой, настоящий, целый и невредимый. Стоит с распростёртыми объятиями прямо напротив своего любимого байка и подзывает оцепеневшего Тэхёна к себе. Щёки начинает покалывать, глаза — неприятно жечь от новой порции слёз. Хочется разрыдаться прямо на твёрдой груди Чонгука и почувствовать его огромные сильные ладони у себя на макушке; услышать его ровное дыхание и насладиться гулким биением сердца, ритмично постукивающим в такт с Тэхёновым.       — Этот молодняк не знал, с кем имеет дело, — деловито объяснят Хосок, плутовато улыбаясь. — В полицейском участке Гуки встретили с бурными аплодисментами, Тэхён-и, и так же с продолжительными овациями проводили обратно. Вот кто такой наш младший Чон Чонгук. Неприкосновенный будущий лидер.       — Чонхён выплатил залог, чтобы не было никаких разговоров и всяких лишних недомолвок, — добавляет Хичоль. — Так что на этот раз всё обошлось. Но мы по-прежнему остаёмся начеку.       Тэхён ничего не слышит, никого не замечает. В дальнейших разъяснениях смысла нет: он немедля бросается в объятия Доминанту, с разбега запрыгивает на него и обхватывает стройную талию своими ногами, накрепко сцепляя их позади широкой спины. И целует, целует, целует: влажные тонкие губы, чёрные поблёскивающие глаза, глубокую морщинку между бровями, пылающие от ласки щёки. Чонгук заливисто смеётся, мило зажмуриваясь и морщась, Тэхён же плачет взахлёб и приникает губами к запаховой железе, размашисто вылизывая её, с особой жадностью покусывая и посасывая. Чонгук по-звериному порыкивает, возбуждается и вынужденно отрывает от себя слишком увлёкшегося Тэхёна.       — Не спеши, детка, — похрипывает Доминант прямо на краснеющее ухо, а сам дразнится и нагло провоцирует. — Не при всех же. Совсем стыд потерял, пока я отсутствовал?       — А когда, если не сейчас? — Тэхён теснее прижимается к напряжённому альфьему телу, загребущими руками зарывается в несобранные мягкие волосы и невменяемо потирается собственным разгорячённым пахом о массивный пресс Чонгука на глазах всех присутствующих. — Я хочу тебя — наедине, при всех, везде. И я не могу тебя больше упускать. Не в этой жизни и ни в следующей — никогда. Довольно. Хватит всей этой беготни. Отвези меня к себе, отвези меня в свой клуб. И запри вместе с собой на долгие ночи.       — А дальше? — сбивчиво шепчет Чонгук, плотно прижимая к себе вызывающе ёрзающего Тэхёна за округлые бёдра. — Что ещё потребуешь от меня, мой неугомонный чертёнок?       — Повяжи, — судорожно выдыхает Тэхён, пьяными глазами участливо заглядывая в дикие и пылающие напротив, смотрящие в ответ неотрывно, цепко и по-собственнически плотоядно. — Повяжи меня, наконец. Покажи мне свои звёзды, Чонгук.       И кто же он такой, чтобы отказать своему строптивому, непокорному омеге?

***

      Любопытные репортёры набегают со всех сторон и напролом вторгаются в личное пространство, забрасывают нелестными расспросами о сотрясшем целый город инциденте и бестактно проталкиваются на запрещённую территорию, где, по их мнению, припрятаны самые жареные факты: здесь — скрытая от чужих глаз пыточная комната, здесь — потайной подвал, забитый гниющими мертвецами. Сущий бред, очевидно же — чушь, но кого сейчас убедишь словами, ничего не проясняющими, — лучше покажи. Кто-то восторгается героями, доблестными рыцарями и храбрыми воинами, а кто-то… психопатами и серийными убийцами, завидя в них совершенных кумиров. О вкусах не спорят, но… Таких помешанных, напористо пролезающих в логово Дьявола, чтобы только оказаться с ним наедине, уйма. Прямо как сейчас, при свете дня. Чонгук выхватывает надоедливо маячащий перед лицом микрофон и бросает в нагло снимающую его камеру: та ломается в точности, как и хрупкое терпение Доминанта, распугивая слетевшихся журналистов, будто стаю голодных псов, свирепо бросившихся на сочный кусок мяса.       Эти назойливые корреспонденты и папарацци…       Все они — сущее зло.       Чего не сделают ради сенсационной новости, на какие вопиющие низости не пойдут: особенно те, что потеряли стыд и совесть, нещадно ломая жизни людей провокационными снимками, сделанными без разрешения. Ведь на кону щедрая награда — солидный заработок. А каковы предпочтения публики, таковы и методы достижения цели. И методы эти порой жестокие, беспринципные. Народ не дремлет: он требует хлеба, он требует зрелищ — зрелища ошеломляющего, запредельно жутковатого, чтобы неделями приходить в ужас, дружно подвергаясь шоку. И нет никого более зловещего, пугающего, чем родной сын старшего Чон Чонгука, по всей видимости, решивший продолжить «благородное» семейное дело. Вот и его первое зверское преступление. Салют, фанфары. Виновник торжества на свободе, посвящение в ряды хладнокровных убийц успешно пройдено. Возможно, именно так запестрят заголовки криминальных новостей. Вздорные слухи разнесутся по всему городу, заставшему грандиозное пришествие нового Антихриста: одни, одержимые и обезумевшие, всем нутром жаждущие публичной расправы над невинными, примутся поклоняться ему, словно священному идолу; другие же, не утратившие ясности рассудка, верящие в закон и справедливость, — опасаться встречи с ним.       Хаос.       Под слепящие вспышки многочисленных фотокамер, Чонгук накрывает собой сильно жмурящегося, съёжившегося в объятиях Тэхёна, грубо расталкивает мешающих ему на пути назойливых представителей СМИ и слышит противные сирены полицейских машин, целым отрядом съезжающихся к месту преступления. В эпицентре катастрофы — пытливые следователи: они сами пускаются на поиски неопровержимых улик, ускользнувших из виду прежде бывавших тут криминалистов, и мечтают с глазу на глаз столкнуться с прирождённым душегубцем, легкомысленно выпущенным на свободу.       Как и его славный отец в свои лучшие годы.       Забавно — история и вправду повторяется.       У открывающихся ворот в клуб Дьявольских приспешников встречает разъярённая толпа — страшно взбесившаяся, громко ругающаяся, размахивающая оскорбительными плакатами: «Горите в аду!», «Всевышний покарает ваши грешные души!», «Ваши будущие дети умрут вместе с вами!». Когда они только успели приготовиться к параду, чтобы устроить здесь немыслимый массовый бунт? Преграждающих дорогу псевдо-мятежников становится всё больше, отборные проклятия сыплются как из рога изобилия, а в припаркованный неподалёку чёрный автомобиль, принадлежащий одному из Приспешников, летит брошенный кем-то увесистый камень — переднее стекло разбивается.       Всё как во сне.       В самом страшном сне.       Утробный раскат звериного рыка. Мгновенная стычка.       Матёрые альфы из понаделавшего шума байкерского клуба сходятся в безобразной схватке с альфами-немирными-жителями прямо перед объективами десяток неустанно щёлкающих фотокамер. Ослепляющие вспышки, страшная давка, забористая брань — шоу только начинается. Нешуточные страсти накаляются, стремительно набирают обороты. Полиция не вмешивается, следователи же молчаливо наблюдают. Цирк. Никто не вступится — бессмысленно надеяться на помощь.       На Хичоля неожиданно кидается один из раззадоренных хулиганов с маленьким ножичком в трусливо дрожащей ладони: ринувшийся на помощь Намджун вовремя обезвреживает больного ублюдка, размахиваясь со всей дури. Брызгает кровь. Опасность миновала, казалось бы. Однако дальнейшая сцена ускользает из виду перепуганного Тэхёна: последнее, что он видит — чужой массивный кулак, проходящийся по челюсти. Намджуна травмируют, нападают огромной толпой, сбивая с ног. До ушей доходит встревоженное «не оглядывайся» — это Чимин, бегущий в мастерскую за всеми остальными, причастными к клубу. Укромное место — мастерская, до которой разъярённые бунтующие всё ещё не добрались. И единственный, на кого сейчас смотрит Тэхён — это Чонгук, сбивчиво шепчущий: «Ничего не бойся», — и следом накрывающий голову своей кожаной курткой. Сошедший с ума мир исчезает. Тэхён больше не видит, ощущая лишь тревожно-загорчивший запах Доминанта и его бешено колотящееся сердце, готовое вот-вот пробить огромную дыру в груди и разорваться в клочья.       Ворота закрываются.       Побоищу приходит конец.       Щелчки фотоаппаратов прекращаются, репортёры расходятся. На неопределённый срок, чтобы вскоре вернуться обратно и вновь потревожить своим неуместным присутствием.       Клуб байкеров вынужденно прерывает свою дневную деятельность. Посетителям вход воспрещён.       Мастерскую запирают на ключ.       — Я должен был предвидеть это, — произносит Чонгук сквозь сбитое дыхание, остервенело хлопая дверью за собой. Вплотную прижимаясь к ней лбом, он прикрывает налившиеся свинцом веки и не оборачивается к Тэхёну, аккуратно присаживающемуся на кровать. — Я должен был знать, что дерьмо польётся со всех щелей. Не жалеешь, что снова оказался здесь? В адском пристанище?       — Нет, — приглушённо отвечает Тэхён, а у самого, как в доказательство чистейшей лжи, голос предательски дрожит и постепенно сходит на нет. — Это пристанище теперь мой дом. Разве ты не знаешь?       — Дурак. Лучше бы пожалел, — сквозь зубы цедит Доминант, злясь лишь на самого себя.       Диалог прерывается.       Неожиданно.       Вдогонку за брошенным вслух недовольством следует подозрительно неестественная тишина, ненароком заставляющая насторожиться: позади слышится суетливое копошение, участившееся рваное дыхание и, как вишенка на торте, бесстыдное раскачивание кровати. Туда-сюда. Скрип, скрип. Ножки постукивают, спинка красноречиво бьётся о стену. Не хватает лишь звонких хлопков голой кожи о кожу, беззастенчивых, прерывистых стонов, откровенного скулежа и мокрых звуков, заполняющих всё помещение. Заводящих до предела.       Низ живота охватывает непривычное волнение, животная похоть и ярь — и всё одновременно. Огненный жар языками пламени облизывает плечи и грудь, в паху ощущается тяжесть; член, наливаясь возбуждением, дёргается. Вдобавок — мозги плавятся. Чонгук тяжело сглатывает, вслушиваясь в пошлые, нескромные звуки, смаргивает мутную пелену нарастающего животного исступления, не смея повернуть голову. Опасно. Особенно сейчас, в неправильных условиях, в неправильное время. Душную, непроветренную комнату обволакивает приторно-сладкий, вкусный, неожиданно потяжелевший аромат поминутно возбуждающегося омеги: он распаляет, приманивает, лишает здравомыслия — в мутящейся голове моментально взрывается огненная сфера. Катастрофа. Глаза слепит, рассудок ослабевает, воспаляется и плотной дымкой затягивается. Как же не вовремя. Позади Чонгука разворачивается нечто бесстыдное, слишком откровенное — непотребство, молниеносно пробуждающее первобытные инстинкты безжалостного хищника. У которого на уме только одно — трахать-трахать-трахать, безостановочно, грубо, жёстко, сутки напролёт, повреждая нежные стенки ануса. Тэхён не понимает, что не выдержит, не знает, какие последствия несёт за собой интимная близость с Чон Чонгуком, в мгновение ока превращающимся в невменяемую, бесчувственную тварь.       Ему бы только осквернить, пометить, с силой взять.       Он — не брат-близнец.       Он никогда не нёс ответственности за состояние омег, в период течки слёзно выпрашивавших о диком безжалостном сексе, а после — жалевших. Даже самые опытные и искушённые страдали, не вытерпливая зверского совокупления, перерастающего в чудовищные, адские муки. И если одни, не заставшие настоящей сущности Чонгука, оставались крайне удовлетворёнными, то другие — на всю жизнь травмированными.       И сейчас, в самый неподходящий момент, когда снаружи творится сущий беспорядок, а в комнате — похожий беспредел, учиняемый плохо соображающим Тэхёном, Доминант всеми силами душит в себе выходящее из-под контроля отвратительно-мерзкое существо, в предвкушении неотвратимого соития отталкивающе облизывающееся и когти выгнутые выпускающее. Зверь внутри, изголодавшийся по новой жертве, нагло просится на волю, злорадно скалится и выявляет наружу уродливо выпирающие острые клыки: ещё чуть-чуть, и Чонгук окончательно одичает и сорвётся. Если Тэхён позади него совершенно обнажённый, соблазнительно мокрый, горячий и готовый к грязному совокуплению, то это…       Это конец.       Для них обоих.       Навсегда.       Доминант медленно поворачивает голову, задерживая неровное, сбитое дыхание.       Он ошибся. Наполовину.       Среди нестиранных вещей, беспорядочно разбросанных по неприбранной постели — его Тэхён, утопающий в одёжках, прячущийся в них от враждебно настроенного мира. Млеющий от блаженства. Он поджимает под себя ноги, сгибается пополам и судорожно стискивает трясущиеся пальцы вокруг кожаной куртки, зарываясь в неё лицом. И с упоением вдыхает. А как только отстраняется, Чонгук сразу же замечает осоловелый взгляд сощуренных раскосых глаз и полыхающие жаром щёки, с выступившим пунцовым румянцем на них. Он заболевает. Неизлечимо заболевает Чон Чонгуком, жадно втягивая через ноздри его стойкий, опьяняющий похлеще крепкого соджу аромат, заползающий внутрь вязким шлейфом. И отравляется. Закурчавившиеся пряди липнут к покрытому испариной потному лбу, из часто вздымающейся груди вырывается надрывный, жалобный звук — плачущий скулёж, вымаливающий о скорейшем соитии. Тэхёна с головой захлёстывает интенсивный терпкий запах истинного, полностью пропитавший куртку; Чонгука же, в ступоре наблюдающего со стороны, — разнеженный, благоухающий вишнёвыми сладостями, страшно возбуждённый Тэхён.       Не знакомый ему Тэхён.       Усиливающиеся феромоны порождают цепную реакцию: обоих моментально кроет друг от друга.       Чонгук крепко зажмуривает веки и надрывно выдыхает, не в силах справиться с непрестанно разрастающейся агрессией и раздражением, горечью растекающимися на языке. Тэхён безбожно течёт, расшатывает кровать и имитирует секс с проникновением. Хнычет от болезненного неудовлетворения, оседающего в паху неприятно стягивающимися узелками, и беззастенчиво двигает тазом, стараясь подарить себе как можно больше трения, будто в погоне за ярчайшим оргазмом. Вдобавок ко всему — урчит бессовестно, намертво вгрызаясь зубами в кожаную куртку, и рвёт её. Старается порвать — не выходит. И злобно смотрит прямо в почерневшие глаза, ответно устремлённые в его. Это не тот Тэхён, которого Чонгук знает. Его Тэхён — скромный, сдержанный парень, немного взбалмошный и гневливый, но… Нисколько не распущенный, нет. А сейчас… Домашние шорты с вышитыми на них медвежатами пропитывает пахучая естественная смазка, обильно выделяющаяся из трепетно пульсирующего сфинктера, нуждающегося в твёрдой распирающей плоти; влажный член с упругой розовой головкой упирается в мешающую ткань лишней одежды и неприятно ноет. Просится в сжатый кольцом кулак и горячий рот. Чонгук ощущает это, Чонгук видит это. Знатно разыгравшееся воображение добивает вконец: Доминант впервые за всю недолгую жизнь неуверенно ступает вперёд и сокращает расстояние между собой и Тэхёном, влажными ягодицами нагло потирающимся о чужую постель, моментально пропитывающуюся естественными выделениями.       Чертёнок забывается, превращая обитель Доминанта в собственную.       — Что ты творишь? Остановись.       Чонгук осторожно присаживается на одно колено, обескураженно рассматривает балдеющего, чертовски мокрого и нуждающегося в узле омегу, полностью отдавшегося во власть первобытным инстинктам. Он трахает чужие вещи, попрыгивая на них и ёрзая. На глазах заведённого истинного, за допущенную вседозволенность желающего отомстить. Изощрённо, безжалостно, до тех пор, пока имя не забудется. Тэхён не виноват, Тэхёна здесь даже нет: почуяв опасность, он выпустил на волю внутреннего омегу, уверенного в абсолютной безопасности и защите, в этих стенах не существующих. Ничтожный самообман. Всё человеческое замещается животным — таков природный механизм самосохранения. Тэхён скрывается в чужой кожаной куртке, заваливается на бок и останавливает вызывающие движения бёдрами, еле слышно поскуливая. Его трясёт будто в болезненной лихорадке. Подрагивающий, сладко стонущий, он придушенно всхлипывает, безотчётно слюнявит вещь и не перестаёт мять её длинными изящными пальцами. Рокочуще урчит, чувствуя на себе пожирающий голодный взгляд; закусывает губу, надламывает брови, так, что последние крупицы здравого смысла медленно покидают голову.       — Чертёнок, посмотри на меня.       Посмотри, пока не поздно.       Кожаную куртку резко вырывают из цепкой хватки: Тэхёна против воли возвращают в тёмную, покрывающуюся пугающим мраком реальность; вытягивают обратно за шкирку, будто нашкодившего котёнка, и стирают сладкие грёзы в пыль. Всё кончено — призрачный мир захвачен и уничтожен. Цветы растоптаны, бабочки пойманы в сачок. Учуяв угрозу, Тэхён неосознанно ударяет немощным кулачком в массивную грудь, вгрызается в Чонгуково запястье и грозно рычит. А кусает он больно, сильно, намертво смыкает челюсти и не отпускает. Даже когда до ушей доходит тревожно-предупреждающее утробное рычание, а в носовые пазухи забиваются подчиняющие себе, подавляющие всякую прыть и вседозволенность густые феромоны. Доминант взрыкивает в последний раз: стены содрогаются, пол вибрирует, с потолка сыплется штукатурка. Именно такую картину разрисовывает воспалённый разум, подводящий Тэхёна. Он перестаёт бороться за отнятую без спросу вещь, бросает любые попытки сопротивляться, встречаясь пьяными, ошалелыми глазами с альфьими — злыми, разгневанными, чёрными, как непроглядная ночь. Яркая вспышка. Всё естество беспомощно съёживается в крохотный комочек и забивается в самый дальний угол. Страшно, как же страшно. Расстроенный рассудок постепенно проясняется, плотское возбуждение ненадолго спадает, а на продырявленном запястье виднеются две глубокие точки, заполняющиеся каплями крови: Тэхён выпускает чужую руку из своей и только сейчас осознаёт, что наделал. Поздно. Его заострённые резцы проткнули смуглую кожу любимого мужчины.       — С возвращением, — задыхаясь, выпаливает Чонгук, одёргивая повреждённую руку.       — Что… — растерянно шепчет Тэхён, виновато смотря перед собой. А перед ним — сердитый, разгневанный Дьявол, напряжённо дышащий ему в лицо и взглядом яростным испепеляющий. По телу проносится болезненная судорога. — О нет. Нет-нет-нет. Только не это. Я не хотел… Клянусь, я не хотел!       — Не дёргайся. Дай уже нормально взглянуть на тебя.       Доминант наспех собирает распущенные волосы в небрежный хвост, бросает собственную кожаную куртку на ближайший стул и пододвигается к Тэхёну поближе, принимаясь внимательно осматривать его раскрасневшееся, вспотевшее лицо. Изучающий, пронизывающий взгляд падает на покрытую испариной шею и острые, выпирающие ключицы. Ни царапины, ни глубокой ранки — гладкая кожа, усыпанная родинками, абсолютно чиста. Там, снаружи, отовсюду летели стеклянные бутылки, пивные, жестяные банки и прочий мусор: Чонгук чувствовал всё на себе. Каждый мелкий камушек, каждый тяжеленный булыжник, брошенный в спину, обратившись в живой щит для своего хрупкого, беззащитного омеги, не способного противостоять в одиночку. Он подрагивал в крепких объятиях, он боязливо закрывал искажённое гримасой боли лицо трясущимися руками и испуганно всхлипывал. Он не чувствовал себя в безопасности, не ощущал присутствия истинного, когда рядом был Чонгук. Чон-мать-его-Чонгук, чьё имя уже означает силу, надёжность, власть и превосходство. Вот же дьявол! Метка. Всему виной любовная метка Чон Чонхёна, зияющая на стыке между шеей и плечом, подобно раскалённому клейму. Притронешься — пальцы обожжёшь. Именно из-за неё чуткая омежья сущность Тэхёна отвергает Чонгука, не признаёт его за близкого человека, за своего мужчину. За своего второго истинного.       — Прости… — сокрушённо, слезливо — тупым ножом по сердцу. — Прости меня, пожалуйста. Ты можешь сделать со мной то же самое, ты вправе отплатить мне тем же. Укуси меня, проткни, причини ту же боль, что я нанёс тебе сейчас.       — Замолчи, — Доминант сбрасывает с себя тянущиеся к нему нежные ладони, довольно резко отстраняется и поднимается на ноги, стараясь не смотреть на Тэхёна, испачкавшего заалевшие губы кровью истинного. — Просто замолчи и прояви к себе немного уважения. Никогда не оправдывайся ни передо мной, ни перед кем-либо ещё. Ни за что. Ясно тебе? Обойдёмся без этого: сейчас я не намерен выслушивать твои извинения. Поблизости, прошлой ночью, был обнаружен вонючий труп знакомого мне мудака, а сейчас на моей территории — сплошной бардак. Все, кому не лень, вламываются в мой клуб и тревожат покой обитателей, не причастных к убийству. Но, тем не менее, меня это нисколько не остановило: я умудрился затащить тебя сюда — в самое пекло — и подвергнуть угрозе.       — Это было моё желание, Чонгук, — обижается Тэхён. — Ты ни к чему меня не принуждал.       — А мне бы стоило тебя ослушаться. С какой стати я смиренно выполняю твои просьбы и указания, если тебе, по сути, я никто? Взгляни — твоя природная сущность сопротивляется мне, отторгает меня, не считая за ближнего. Я посторонний, чужой. Это не твоя вина. Равно как и не моя.       — Так… Давай же разрешим проблему, — настаивает Тэхён, пытаясь достучаться до Чонгука, повернувшегося к нему спиной, чтобы не видеть, как расстраивается чертёнок — ранимый, изнеженный, но продолжающий упорно бороться за отношения, над гибельной пропастью висящими на волоске. — Займись со мной любовью. Повяжи и пометь. Ты имеешь полное право сделать со мной всё, что только пожелаешь, потому что я, чёрт возьми, твоя пара! Пара, что верит тебе, нуждается в тебе и беспрекословно доверяет.       — Заняться любовью? Любовью, блядь? — в оглушающе-звенящей тишине слышится разочарованный вздох и яростный скрежет: Доминант сжимает челюсти с такой силой и ярью, будто желает раскрошить себе все зубы. — Ты хоть знаешь, что мне хотелось сделать с тобой, пока ты объезжал мою кровать прямо на моих глазах? Я хотел порвать тебя на куски, по-садистски отыметь, сука, навредить, а после бросить валяться в бездыханном состоянии, потому что питал животную ненависть к тебе за принадлежность моему родному брату и к себе за то, что такая злопамятная, мстительная сволочь.       — Ты жалеешь, что сейчас я рядом с тобой? — Тэхён замирает, сглатывает давящий ком, страшась услышать ответ.       — Да, жалею.       Выстрел на вылет.       Опять сгоряча.       И теперь дышать нечем: из помещения будто мгновенно выкачали весь жизненно необходимый воздух.       Становится неестественно тихо, зловеще глухо, так, что волоски дыбом встают — Чонгук быстро оборачивается. Картина предстаёт прежняя, неизменная, только несколько удручающая. Тэхён не двигается: он будто безмолвная статуя, намертво прикованная к постели, с опущенной вниз головой и худенькими, еле подрагивающими плечами. Сжатые кулачки покоятся на бёдрах, полуобнажённая грудь слабо вздымается, а лицо закрывают растрёпанные прядки чёрных волос. Слышится натужное сопение и сдавленные всхлипы: Тэхён силится не расплакаться, не впасть в отчаяние, беря себя в руки. Чонгук не дождётся, не увидит бессильные горькие слёзы, не услышит жалобные вопли и плач, нет. Достаточно. Он почти успокаивается, приподнимает болезненно-красные глаза вверх и неотрывно смотрит на Чонгука сквозь длинные кисточки ресниц. Во взгляде — сталь. Тэхён не моргает, обиженно хмурит брови и прожигает в Доминанте огромную дыру, дожидаясь очередного удара в уязвлённое сердце.       — Ночью, когда все разойдутся и страсти поутихнут, я отвезу тебя к Чонхёну, — через себя выдаёт Чонгук, не обрывая зрительного контакта. — Ты останешься с ним. Это значит, что ты не приедешь ко мне без моего разрешения, не увидишься со мной до тех пор, пока вышедшая из-под контроля ситуация не уладится. Понимаешь меня? Кивни, если да, — Тэхён принципиально не кивает, Чонгук же продолжает свою мысль, в душе проклиная всё, на чём свет стоит. — Так будет лучше для тебя, чертёнок. Думаешь, все правильные решения даются легко? Да чёрта с два. Ты не представляешь, с каким большим трудом я пересиливаю себя всякий раз, когда отдаю тебя Чонхёну! Я не ебучий мазохист и поступаю подобным образом только из добрых побуждений, заботясь о твоей безопасности. Пойми ты уже наконец: мы вынуждены расстаться. Я должен оставить тебя; скрыть из поля зрения. Не навсегда, а на неопределённый срок.       — Ты бросаешь меня?       — Чёрт возьми, нет! — срывается Доминант, чертыхаясь. — Чем ты вообще слушаешь? Тэхён — ты моя Ахиллесова пята, моя слабость. Ты — моё самое уязвимое место. Если они догадаются, куда целиться…       — Чонгук, остановись, — разочарованно выдыхает Тэхён. — Ты бросаешь меня. По-другому твоё отречение, будь оно принудительное или добровольное, воспринимать я не могу. Прости.       — Воспринимай, как хочешь.       — Но… Я же обещал проходить через все трудности вместе с тобой. Я обещал, что больше никогда не отпущу твоей руки. Так почему ты вырываешь её из моей? Я же люблю тебя.       — Не надо, — Чонгук израненным зверем рычит, закрывая багровеющее лицо напряжёнными руками, не в силах слышать признание в чувствах от омеги, жалостливо тянущегося к нему и губы пухлые в кровь кусающего. — Не сейчас.       — Я люблю тебя.       — Прекращай!       — Люблю…       Доминант быстрым шагом пересекает комнату, накидывается на Тэхёна и накрывает его рот собственной широкой ладонью, ощущая на ней лёгкий слюнявый укус — он резко отстраняется, недоумённо смотрит на лохматую макушку и понимает, что дальше отступить не может. Тэхён что-то задумал, и что-то явно нехорошее: он сердито порыкивает, цепкой хваткой держится за крепкие мускулистые бёдра, не выпуская. Ногтями впивается в кожу сквозь рваные джинсы и лицом вжимается в накаченный пресс — Чонгук невольно жмурится, накрепко смыкает челюсти, ожидая нестерпимой, ноющей, но заслуженной боли, только вместо боли… Тэхён не вгрызается в него до потери сознания, не пытается нанести ответный удар за колкие, в порыве гнева произнесённые слова. Доминант чувствует, как его чертёнок расслабляется, опускается чуть ниже и носом тычется в разгорячённый, терпко пахнущий пах, прижимая его к себе за талию, неестественно узкую и стройную для альфы.       У Чонгука от вида несдержанного, легко возбуждающегося Тэхёна в глазах начинает искрить, в груди — свинцовая лава плавиться, в закипающей голове — мысли путаться. Едва он пришёл в себя, как его по-новой накрывает: забурлившие в крови гормоны подгоняют Доминанта схватиться рукой за затылок — резко, неосторожно — и оттянуть увлёкшегося Тэхёна за волосы, чтобы увидеть его невменяемый, расфокусированный взгляд, красноречиво устремлённый снизу вверх — взгляд умоляющего, хрупкого, нуждающегося в совокуплении омеги. Доминант мысленно бьёт себя по рукам, ломая кости: слишком долго пришлось добиваться доверия, чтобы вот так легко при первой же сложности оступиться и потерять с трудом приобретённое.       Потому он медлит.       Но… Как же дурно. А дурно от одной только мысли, что Тэхён задумал сделать прямо сейчас, в этой запертой на ключ комнате, пока внизу, на первом этаже, находятся другие альфы и омеги, стойко убеждённые в том, что ничего такого в этих стенах произойти не может. Не должно. Не те условия, не то настроение. Кроме того — Тэхён не одинокий, замужний, помеченный не кем-нибудь, а своим истинным… так какого чёрта сейчас происходит? Именно таким вопросом задаётся Намджун, прикладывающий завёрнутый лёд к собственному увеченному лбу; и Хосок, подозрительно посматривающий на лестницу, ведущую наверх. Хичоль его одёргивает и негодующе цокает, качая головой. «Чужие отношения — потёмки, попробовать разобраться в них — в дебри дремучие сунуться, а на дворе двадцать первый век». Так объяснил ситуацию Сокджин, спокойно попивая чистый, неразбавленный виски. «В тройных союзах, полигамии и свободных отношениях нет ничего вызывающего, противоестественного и необычного. К чёрту консервативные мышление и установки», — внятно и смело дополнил Хичоль, встречая в ответ понимающий взгляд Чимина.       «А все границы и барьеры существуют только в наших головах, потому что создаём мы их себе сами», — так подытоживает Чонхён, в одиночестве разгуливая по опустевшему без Тэхёна, осиротевшему саду.       — Если это наш последний день вместе, я бы хотел сделать его запоминающимся для нас обоих, — невинно покусывая нижнюю губу, еле слышно произносит Тэхён, посматривая наверх сквозь курчавые влажные пряди. Будто с трепетом ждёт чёткого указания, что беспрекословно выполнит, несмотря на сложность. Взгляд у него поплывший, тягучий; такой же, как у Чонгука. Только у Чонгука изголодавшийся, безжалостно-яростный вид, абсолютно неблагочестивые намерения, а в мыслях — одна сплошная грязь, паскудство и разврат. Дыхание у обоих — учащённое, прерывистое, вдобавок — ощутимо жаркое, раскалённое. Настолько, что расплавит кожу. Находясь под пристальным вниманием, Тэхён жадно внюхивается в поминутно усиливающиеся запахи, неспешно перемещает руку на заманчиво выпирающий бугор в области паха, скрывающийся под плотной тканью джинсов, и… неожиданно останавливается, восхищённо ахая. Чонгук — крепкий, горячий, сильный и тяжёлый; его возбуждённая плоть совсем не помещается в ладони. В точности, как у Чонхёна: он будто идеально расписанный персонаж — хорошо сложенный, безупречный, статный. Созданный гениальным автором-омегой. Шедевр. Тэхён не поглаживает налитый кровью большой, толстый член, не сжимает его ладонью, не массирует. Не ласкает полные семенем яички. Это чертовски бесит, но и так же неимоверно чертовски заводит. — Но… мне нужно кое в чём признаться тебе. Пообещай, что не пристыдишь меня.       — Не стану, обещаю. Не томи, чертёнок. Выкладывай как есть.       — Я не умею.       — Что ты не умеешь?       — Чонгук, — Тэхён гулко сглатывает, не видя, каким взглядом на него смотрит Доминант. — Я… я не умею сосать. Я ещё ни разу не пробовал ублажать мужчину ртом.       Сердце пропускает удар.       Затем, ещё один. И ещё.       Следующий грозит стать летальным.       Непорочные, целомудренные омеги Чонгуку прежде не встречались; таких захочешь — и днём с огнём не сыщешь. В настоящие дни подобный экземпляр — исключительная редкость. Ни один парень, затащенный в постель Чонгуком, не оказывался невинным; не строил из себя саму невинность, даже если и был ею. Поскольку многие альфы избегают юных неискушённых омег, будто истинного воплощения вселенского зла; игнорируют и сторонятся их, будто поражённых проказой, выискивая среди проблемных девственников, мечтающих о взаимной любви, того самого — вовсе не мечтающего о ней. В придачу — на всё готового, легкомысленного, умеющего и в позу правильную встать, и искусно отсосать. А после — исчезнуть. В идеале — навсегда, не стремясь напомнить о себе. Все остальные альфы, те самые немногие, отказывающиеся от случайных связей, предпочитают застенчивых, кротких и неопытных. Только вот… Тэхён больше не девственник. Далеко не кроткий, далеко не неопытный. Но эта игра в застенчивого мальчика, согласного обслужить своего единственного истинного — самая настоящая манипуляция, хитросплетённая уловка, трюк. Запрещённый приём, работающий действенно, безотказно, взрывающий последнюю каплю самообладания, будто многослойный, мыльный пузырь.       — Так ты решил напоследок поиздеваться надо мной? — шепчет Доминант, пытаясь поймать Тэхёна на лжи. — Быть же такого не может, чертёнок. Как ты всё это время удовлетворял… Чонхёна?       — Есть много других способов, Чонгук, — отвечает Тэхён, нескромно посматривая наверх исподлобья. — Тебе ли не знать?       — Я должен поверить в то, что ты не умеешь делать минет?       — Да.       — С чего бы?       — Думаешь, я не хотел научиться отсасывать? Не выпрашивал об этом Чонхёна всякий раз, когда оказывался перед ним на коленях? Не желал сделать ему приятно так, как он делал мне? Чонхён был категорически против того, чтобы я брал у него в рот. Первым, с кем я попробую оральный секс, должен стать… ты, Чонгук. Не он. Таково наше обоюдное соглашение, такова наша взаимная договорённость.       — Может, тогда озвучишь вашу, так сказать, договорённость? Вслух, дословно.       — Чонгук, — хрипло выдаёт Тэхён, чувствуя, как во рту от сладостного предвкушения скапливается слюна, а пухлые искусанные губы очерчивают чужие пальцы. — Ты должен стать первым, кто поимеет мой рот.       Повисает звенящая тишина. В помещении становится безумно душно, невозможно, тесно. А в глазах Доминанта — животное желание, на лице — нахальная улыбка, не предвещающая ничего хорошего. И похоть — та самая, сбивающая с толку. Кажется, будто смешанная с восхищением и восторгом, а на самом деле — низменная, скотская.       — Я не верю, что пожелание Чонхёна звучит именно так.       — Потому что, отчасти, это моё желание. Я доверяю тебе и знаю, что ты сделаешь всё правильно и совсем не больно.       — Хах, — раздражённо усмехается Доминант, в красках представляя, как толкается в жаркое расслабленное горло на всю длину своего крупного, толстого члена, как крепко и властно удерживает руками технично двигающуюся голову, запрещая лишние действия, а после бурно кончает на румяное лицо, на распухшие от частого трения пунцовые губы, на обнажённую шею и грудь, устраивая настоящий беспорядок. — Надо же, какой щедрый подарок.       Разморенный и слишком возбуждённый, Тэхён покорно приоткрывает рот и высовывает язык, подзывая действовать смелее, чуточку развязнее и агрессивнее: пальцы Чонгука, грубоватые для нежности, не знающие пощады, натренированные доводить мучеников до чистейшего, абсолютного безумия, а любовников — до сумасшедшего оргазма, продолжают лениво поглаживать контурные, красиво очерченные, влажные губы. Губы, плотно смыкающиеся вокруг толстого члена, растягиваясь в ровную буковку «о». Губы, бесстыдно чмокающие и вызывающе громко сосущие, обхватывающие твёрдый член по самое основание. Больное воображение, извращённые потайные желания, грязные эротические фантазии — всё сливается воедино, беспощадно подводя туманящееся сознание. Так нельзя, а сердце суматошно носится по грудной клетке, в паху разливается огненная лава, глаза в предвкушении загораются настоящим огнём запредельной похоти и безумного желания. Тэхён жалостливо хнычет, ноет и скулит, неуёмно ёрзает по постели и пытается обхватить ртом желанные пальцы, мягко поглаживающие его щёку и оттягивающие нижнюю губу. Прелюдия затягивается.       — Чуть шире, детка, — Доминант по-звериному скалится, любуется тем, как Тэхён послушно выполняет его приказ и терпеливо ждёт следующего, смотря наверх подёрнутыми мутной поволокой, потемневшими глазами, будто минутами ранее незаметно ото всех употребил высококачественную дурь. Зрачки расширены, гипнотизируя. Чонгук больше не медлит, чуть наклоняется и размашисто сплёвывает в доверчиво раскрытый рот, погружая в горло два пальца. — Глотай.       Реакция поражает. Из покрасневшего пульсирующего сфинктера толчками вытекает пахучая вязкая смазка: Тэхён, словно умалишённый, принимается активно двигать бёдрами, вжиматься влажными ягодицами в постель, безудержно потираясь об измятые, прохладные простыни.       Тэхён делает глубокий вдох, прежде чем обхватить чужие узловатые пальцы заалевшими губами. Он безмолвно прожигает в Доминанте дыру и медленно заглатывает по последнюю фалангу, бросая смелый, сумасбродно-дерзостный взгляд, в котором ни стыда, ни совести. Распущенный, сильно текущий Тэхён — враг самому себе, а для Чонгука, грубо давящего на щёки свободной рукой, — истинное воплощение первородного греха и… живая игрушка.       Рот против воли широко распахивается. Доминант — жадный и ненасытный, грубый и дикий. Непредсказуемый. Ни разу не Чонхён. Оттого и ощущения — необычные, в новинку. Длинные татуированные пальцы по-хозяйски касаются мягкого языка, скользят всё дальше, щекочут нёбо: Тэхён давится с непривычки, захлёбывается чужой слюной и протестующе мычит, Доминант же приступает интенсивно трахать неподготовленное, напрягшееся горло проворными пальцами, неотрывно глядя на покрывающееся розовыми пятнышками лицо и наполняющиеся влагой, краснеющие глаза, умоляюще смотрящие в ничего не выражающие, равнодушные, отсутствующие. Что-то не так. Мир сотрясается, искажается, вспыхивая белым. Давление растёт, напряжение только усиливается. Чонгук хватается за затылок, надавливая, запускает пальцы в растрёпанные волосы и больно тянет их, начиная толкаться в мокрую узость всё усерднее, резче и быстрее. Тэхён отчаянно старается угодить Доминанту, по всей видимости, утратившему контроль над собой; Тэхён сильно жмурится от неприятного чувства внутри, но продолжает ласкать чужие подушечки собственным языком, обильно смачивая их слюной.       — Ты просил меня о члене, Тэхён, а это всего лишь пальцы, и ты уже сдаёшься.       Нет, только не это.       Тэхёну не нравится услышанное: звучит как настоящее оскорбление, ощущается как хлёсткая пощёчина. Он сдавленно всхлипывает и отрицательно мотает головой, отказываясь соглашаться с очевидным фактом. Он справится, он выполнит любое требование, постарается превзойти ожидания своего мужчины, отказывающегося любить и дарить ласку, но умеющего превосходно трахать и истязать: граница между двумя понятиями может резко размыться, и вот тогда Тэхён больше ничего не сумеет сделать. Ни дать отпор, ни убежать — ловушка захлопнется. Доминант вытаскивает мокрые пальцы всего лишь наполовину, растягивая тянущуюся ниточкой вязкую слюну, Тэхён же цепляется за сильную руку, обхватывая татуированные фаланги распухшими натруженными губами, чтобы вобрать их обратно в себя. Он решается быть наглее, требовательнее, развязнее, чтобы только переубедить Чонгука. Он показывает себя в иной ипостаси — более смелой, раскованной, начиная старательно сосать, лизать и сладко постанывать, будто во рту самый настоящий член, что головкой упирается в чувствительные стенки уязвлённого горла. Чонгук видит, как его омеге неудобно, дискомфортно, больно. Впервые за всю свою насыщенную сексуальную жизнь Доминанту такое не нравится.       — Хватит, перестань.       Тэхён не слушается, не подаётся, оказывая яростное сопротивление.       — Довольно! — Чонгук резко вынимает пальцы, придерживая Тэхёна за затылок и непонимающе вглядываясь в отрешённые, обезумевшие глаза. — Что ты пытаешься доказать мне? А?       — Пожалуйста, дай мне шанс — я научусь всему, — умоляюще молвит Тэхён, нежно оглаживая напрягшиеся руки Доминанта, накрепко держащие его. — Чонгук, я могу стать для тебя кем угодно, могу сделать что угодно. Я же весь твой, от макушки до пят. Прошу, не разочаровывайся во мне раньше времени, позволь…       — Сделать приятно мне во вред себе? — выпаливает Чонгук, грубо перебивая. — Какого хрена?       Омежьи руки расстёгивают ремень джинсов, затем аккуратно нащупывают язычок молнии и тянут его вниз: Чонгук успевает моментально среагировать, отстраниться, толкая Тэхёна спиной на нескромно поскрипывающую кровать. В голове набатом отбивает чёткое и ясное: «Я доверяю тебе и знаю, что ты сделаешь всё правильно и совсем не больно», а разум твердит обратное в ответ: «Ложь, гнусная ложь!». Вот отчего сердце в бешеном темпе заходится, дыхание спирает от злости дикой и пламенно жгучей. Доминант делает всё неправильно, причиняет только немыслимую боль, а Тэхён пытается увидеть в нём грёбаное совершенство, подписывая себя не на сладкие муки, а на пытки изощрённые и бесчеловечные. Глупый, влюблённый омега. Он даже не успевает толком опомниться, завидя над собой грозно нависающего Доминанта, рвущего на нём рубашку одним рывком. Пуговицы разлетаются, громко ударяясь о пол. Так сексуально и так рискованно, боже. Остаются только испачканные выделениями шорты, но и с ними быстро расправляются, спуская вниз к самым щиколоткам. Тэхён предстаёт перед опасно заведённым альфой полностью обнажённым, уязвимым, невероятно красивым и вкусно пахнущим. Будто вожделенная лакомая добыча, добровольно отдавшая себя на истязание кровожадному хищнику. Чонгук обнажает острые клыки, скалится. Широко разводит округлые бёдра в стороны, бросает напряжённый взгляд на твёрдый влажный член с розовой упругой головкой, на мелко сокращающийся припухший сфинктер, из которого тонкой струйкой медленно вытекает маслянистая смазка. И жадно облизывается, сверкая сатанинскими глазами.       — Чонгук… нет… Нет!       Тэхён захлёбывается спёртым воздухом, не успевая договорить, невольно запрокидывает голову назад, громко вскрикивая. Очень громко, оглушительно-звонко, настолько, что внизу мастерской сразу же затихает, а разговоры вмиг прекращаются. Чёрт. Он прикрывает заслезившиеся раскосые глаза, сжимает в кулачках мятые простыни и раскрывает рот в протяжном стоне долгожданного удовольствия. Дышать больше нечем, в глазах темнеет. Перед неясно-видящим взором вспыхивают цветастые пятна, а в груди взрывается огненная вспышка. Совсем немного и душа с концами покинет тело. Потому что слишком, слишком хорошо. Доминант с громким оголодавшим рыком вбирает крохотный член в плен тёплого рта и начинает двигать головой, кончиком языка поигрывая с дырочкой уретры. Плавно, не раздражающе. Аккуратно долбится в неё, показушно слизывая с неё выступившее предсемя, и вбирает поглубже. На глазах обескураженного, обалдевшего, замлевшего омеги. Он старательно сосёт, выбивая из лёгких весь воздух, позволяет себе то, за что бы другие альфы его пристыдили и обсмеяли. Альфа, делающий минет омеге — нонсенс. Вот только Чонгуку всё равно, так же, как и Чонхёну. Он держится за напряжённые скользкие бёдра, намереваясь оставить лиловые синяки — так хочет ненасыщающаяся животная сущность внутри; утыкается крупным носом в нестриженный лобок и глубоко вдыхает концентрированный аромат, кидая умалишённый взгляд на Тэхёна, чтобы сорвать с его губ несдержанные скулёж и всхлипы.       — Это я… — хрипло, сбивчиво выдыхает Тэхён, забывая родную речь от фантастического минета, — это должен был быть я…       — Да что ты? — ненадолго выпуская член изо рта, довольно ухмыляется Чонгук. — Чертёнок, не забывай, в чьей постели сейчас тебя трахают. Твои правила здесь абсолютно ничего не значат.       — Но…       — Ещё одно слово, и ты позорно кончишь. Через полминуты — моргнуть не успеешь.        — Не-ет, не делай этого, Чонгук. Прошу, пожалуйста, не надо. Растяни-и, растяни-и…       — Вот так?       Большая татуированная ладонь перемещается с бедра на стоящий колом член и принимается усердно дрочить, перекатывать тяжёлые яички в блестящих от смазки пальцах и нарочно касаться мелко пульсирующего сфинктера. Тэхён мычит, жмурится, заламывает брови, чувствуя удары загнанного сердца в горле и дразнящие круговые движения по мокрому, трепетно сокращающемуся входу. Ощущения — специфические, ни с чем несравнимые — не передать словами. Громкое хлюпанье, пошлые развязные чмоки, влажные, абсолютно непристойные звуки раздаются по всей комнате, сопровождаясь утробным рычанием и звонкими, высокими завываниями, закладывающими уши. Чонгук, самозабвенно посасывающий багровую головку, подмечает про себя, насколько Тэхён порнушно стонет в его руках и непозволительно красиво прогибается в пояснице, нечленораздельно вымаливая о чём-то грязном, непристойном. Не разобрать. Вот какой вид открывается Чонхёну каждый божий день, сука. Никакой скованности и излишней природной стеснительности. Удивительное преображение. Тэхёна подбрасывает на кровати от каждого широкого мазка по всей длине члена, словно от разряда электрического тока; волна феромонов, закружившихся в дивном танце, накрывает с головой, словно разрушительное цунами. Взгляды намеренно пересекаются — воздух сотрясает напряжение вперемешку со сгустившимися запахами, превращая реальность в сладкое забвение.       — Ударь, — слабо выдаёт Тэхён, закатывая глаза от безмерного удовольствия. — Ради Бога, отшлёпай меня! Отшлёпай меня всего!       — Нет, — щерится Доминант, борясь с чудовищем внутри, ликующе кричащим: «Да, да, сделай ему больно, максимально больно!». — Не богохульствуй — в ад же попадёшь.       — Прошу-у…       — Хватит. Лучше покричи для меня, детка, и умасли своими стонами.       Слова Чонгука толкают Тэхёна к краю бездны. Огонь внутри бушует, распаляет, грозит самовозгоранием — тело бьёт ознобом, лицо краснеет, глаза закатываются. С уст срывается отчаянное: «Выпей меня до дна, попробуй на вкус, растерзай, убей», и Доминант напрягается весь, чувствует разгоняющуюся по венам кипящую кровь и сам ускоряется. Секс с Дьяволом, отдающего себя без остатка и подавляющего свои животные инстинкты — всё, о чём можно было мечтать. Только Тэхён не понимает, о чём просит. У кого. О таких смелых вещах умоляют у проверенных партнёров, знающих меру и силу, которую нужно вложить, чтобы не перегнуть палку, а Чонгук… А что Чонгук? Он ведёт ожесточённую борьбу с беснующейся скверной сущностью, усмиряет в себе всё животное, тошнотворно-мерзкое, невообразимо жуткое, пытаясь полностью сконцентрироваться на удовольствии Тэхёна, а Тэхён — совершенно разбитый, податливый — активно подмахивает бёдрами, стонет похабно, грязно, будто нарочно даёт знать всем слушающим за дверью, как хорошо и исполнительно ублажает его альфа, прежде не допускавший себе вольности опускаться на колени перед омегами. И отсасывать так, как отсасывали ему все эти самые омеги — старательно, медленно, глубоко. Правильно, как подобает искусной проститутке, научившей Чонгука всем прелестям орального секса. И, возможно, ещё много чему. Тэхён морщится, отгоняя неприятные мысли прочь: всё, что было в прошлом, остаётся в прошлом. Чонгук отныне и впредь его мужчина. И только его — Ким Тэхёна.       — Да! Сильнее, ещё! Ещё, Чон, ещё!       Пульсирующая головка аккуратного члена, полностью помещающегося в широкой альфьей ладони, проезжается по нёбу, щекочет нёбный язычок, не доходя до стенок сжимающегося горла. Нужного давления становится слишком мало, недостаточно, как глотка свежего воздуха, и Чонгук чувствует желание омеги на подсознательном уровне, беря то за щеку, толкая, то втягивая щёки, создавая эффект вакуума. Тэхён откровенно балдеет, млеет, кусает и облизывает опухшие покрасневшие губы; комкает руками простыни и пальцы на ногах поджимает. И молит быть жёстче, грубее, яростнее, совсем не соображая, что играет с огнём, ожоги от которого изуродуют не только уязвимое тело, но и никем незащищённую душу.       — Трахни меня пальцами, — омега бредит, дрожит, пульсирует, — хё-ён… Хён! Я хочу твои пальцы в себе! Скорее…       Хён. Не сокращённое от «Чонхён», не уважительное от «хённим», а означающее гораздо большее — безропотное повиновение и преданность Чон Чонгуку.       Только Чонгук не потакает сумасбродным капризам Тэхёна, действуя по-своему.       — Нет, детка. Не в этот раз.       Повлажневшие ладони сжимают скользкие бёдра сильнее прежнего, ногтями впиваются в нежную кожу, норовя проткнуть её, и Чонгук рычит в унисон Тэхёну, плачущему от переизбытка ощущений и закатывающему глаза от нескончаемого удовольствия. Он не слышит собственные крики и мольбы, притягивая Чонгука к себе всё теснее, ближе; блуждает на краю отстранённого сознания, чувствуя каждой клеточкой себя распространяющиеся по телу импульсы, парализующие его. Чонгук мокро проходит языком по истекающему смазкой члену — низ живота скручивает спазмами; возвращает воспалённую от долгих ласк твёрдую плоть во влажный, горячий рот — перед глазами начинают плясать звёзды. Там, сзади на стене, висит перевёрнутый крест, как знак ненависти к Всевышнему, и Тэхён невольно касается собственного крестика на груди, вслушиваясь в отдалённое «неправильно-неправильно», «не по-христиански всё это». И Тэхён впервые оступается, опуская голову вниз — вниз на хозяйничающего вовсю Доминанта, громко чавкающего и бесстыже облизывающегося перед тем, как последним мазком…       Конец. Ворота в преисподнюю открываются.       И Тэхён разбивается на части.       Выпадает из пошатнувшейся реальности, кончая ярко, протяжно, невыносимо долго и громко. Изящно прогибается в спине, будто гибкая кошка, пытаясь схватиться за мощные плечи Чонгука, за его могучие руки и шею, будто за спасательный круг, но терпит фиаско. Потому что тонет безвылазно, медленно, беззвучно открывая рот. Его больше не слышно — Тэхён окончательно срывает голос. Остаётся лишь гулкая пульсация в висках и грохочущее сердце в такт утробному рычанию Доминанта, в чьё горло струями выстреливает густое ароматное семя, заполняющая хорошо натруженный рот. Чонгук не сглатывает сгустки сладкой на вкус спермы, не сплёвывает с отвращением на пол, отстраняясь: он поднимается на кровать, устанавливает тесный зрительный контакт, оказываясь лицом к лицу с Тэхёном. Добивает тем самым. А Тэхён под ним — разомлевший, абсолютно затраханный — ластится и отчаянно тянется за нежными поцелуями, и Чонгук накрывает пылающие искусанные губы в глубоком страстном поцелуе, смешивая субстанцию из слюны и спермы, греховно стекающими вниз по подбородку. Грязно, неправильно, совсем неромантично. Именно так, как нравится Тэхёну, отзывчиво подставляющему себя грубой ласке. Неожиданно. Он не толкает Доминанта подальше от себя, как это делали многие растерзанные им омеги; не заходится в горьких рыданиях, забиваясь калачиком в угол кровати; не плачет с надрывом и не кричит о том, как ему больно и противно от прикосновений альфы. Поскольку минет от Чонгука — единственный безопасный вид секса, не способный навредить Тэхёну.       Доминант обрывает долгий несдержанный поцелуй, нависая над тяжело дышащим Тэхёном, наклоняется к твёрдым, призывно торчащим соскам, целуя крест, покоящимся между грудями, и принимается размашисто вылизывать собственное имя под учащённо бьющимся сердцем — кровоточащие буковки Чон Чонгука, что скоро начнут заживать. Наконец-то. Тэхён блаженно ахает, не веря в происходящее, шепчет на ухо всякие непристойности, отчего на лице альфы мелькает победная ухмылка — он справился, в кои-то веки не допустил фатальной ошибки, за которую пришлось бы дорого заплатить. Чонгук замечает на стыке шеи и плеча заманчиво зияющую метку Чонхёна, выжидающую на себе другую — Чонгукову. Потому как укус Доминанта образует горизонтальную восьмёрку. Знак бесконечности — знак бесконечной любви истинной паре.       Пророчество сбывается.       — Возвращайся ко мне, чертёнок, — прижавшись к плечу осипшего омеги, шепчет Доминант. — Дыши глубже. Вот так, вместе со мной.       — Чон… — осевшим голосом молвит Тэхён, запинаясь.       — Ты как? В порядке?       — Нет, — с судорожным придыханием отвечает Тэхён прямо в истерзанные губы, зарываясь подрагивающими ладонями в мягкие растрёпанные волосы. — Совсем нет. Как я могу быть в порядке, если это наш прощальный секс?       — Глупости не неси…       — Чон… — перебивает захмелевший омега, тихо прокашливаясь. — Уже завтра мы окажемся порознь. Время летит слишком быстро — скоро вечер. А ты взял и отнял у меня инициативу доставить тебе удовольствие, но взамен подарил невероятный оргазм, о котором я тебя даже не просил. Зачем? Мне ведь этого крайне недостаточно. Я не считаю оральные ласки за полноценное занятие любовью. Ты удивлён? А это правда. Ты подразнил меня и практически оставил ни с чем. А я нуждался в тебе. Нуждался в твоём узле — таком широком, плотном, распирающем. Идеальном для меня во всех смыслах.       — Охренеть, ты обнаглевший у меня, чертёнок, — смеётся Чонгук, но после последующего признания вмиг замирает, будто заворожённый.       — Ты же понимаешь, о чём я говорю, — хрипит Тэхён. — Ты бы заполнил меня своим семенем и оплодотворил. А я бы понёс от тебя чудесного малыша, а может и даже близнецов. Разве это не прекрасно — создать полноценную семью, где мы станем прекрасными родителями нашим с тобой детям? Ты не ослышался, дорогой. Мы видели ужасные вещи, мы делали ужасные вещи, но наши проступки не определяют нас. Мы заслуживаем счастья. Ты заслуживаешь счастья, Чон Чонгук. Поэтому, мне с тобой совсем не страшно, не боязно, пусть хоть в клубе до сих пор творится чертовщина. Пусть хоть весь мир сгорит дотла. Он мне не нужен, если тебя в нём не окажется.       — Детка…       — Всё, о чём ты мечтаешь, — продолжает Тэхён, поглаживая большим пальцем глубокий рубец на щеке, — это вязка, что обозначит мою несомненную принадлежность тебе; что ознаменует твои равные с Чонхёном права на меня; что станет олицетворением твоей неистовой любви ко мне, а моё соглашение стать твоей парой на всю оставшуюся жизнь — глубокую привязанность, доверие. Любовь в трёхкратной мере, которой я окутаю тебя, — омега наклоняет голову, подставляя выпуклую запаховую железу рядом с ритмично бьющейся жилкой, и судорожно сглатывает, прикрывая подрагивающие веки. — Я же чувствую, как твоей сущности это нужно. Нам двоим это нужно. Так сделай — чего ты ждёшь?       — Только недавно я поцарапал твоё горло, проверяя на выносливость, — Доминант облизывает губы, царапая язык выпирающими клыками, и пронзает Тэхёна остро-режущим взглядом чёрных глаз, будто идеально наточенным лезвием ножа. — Случайно, не случайно — уже не имеет значения. Я это сделал. Тянул за волосы, давил на щёки и ускорялся, не останавливаясь. И ты до последнего терпел, краснея и задыхаясь. Зачем?       — Ответ же очевиден. Я люблю тебя, — прерывистое дыхание ласкает острый слух и чувствительную мочку уха.       — Не надо, чертёнок. Не говори…       — Люблю-люблю-люблю.       — Любовь не о самопожертвовании, глупый.       — Ошибаешься, Чонгук. Как же ты сильно ошибаешься.       Пробирающий хищный взгляд скользит по хрупкой шее, плечу и ключицам, усыпанные милыми родинками, будто сверкающими созвездиями. Кажется, что притрагиваться к такому совершенству — непростительный смертный грех, поскольку Доминант, весь измазавшийся в крови нечестивых, не заслужил касаться возвышенного и непорочного грязными руками. А Тэхён в глазах Чонгука — истинное, безупречное творение Всевышнего, достойное лучшего обращения и настоящей подлинной любви, не знакомой Чонгуку. Он наклоняется, обдавая жарким дыханием гладкую кожу и чувствует, как усиливается сладкий обволакивающий аромат. Как из вспухшего нетронутого отверстия просачивается новая порция густой смазки, скапливаясь лужицей под ягодицами; а опавший член вновь дёргается и твердеет, упираясь в пах Доминанту.       — Какой нетерпеливый, — зрачки расширяются, рот наполняется слюной. — Ты знаешь, что наши темпераменты схожи, чертёнок?       — Не томи, пожалуйста, — жалобно хнычет Тэхён, бесстыже извиваясь под громоздким телом Доминанта. — Пометь меня, заделай своим.       — Готов?       — Да, Чонгук. Да.       Тысячу раз «да»!       Волнующую близость прерывает настойчивое постукивание в дверь.       На пороге комнаты, оказавшейся на удивление незапертой, появляется не кто-нибудь, а сам Хосок, ворвавшийся в уединённую обитель без какого-либо предупреждения. Обилие чужих запахов, плотным облаком витающее в спёртом помещении, чуть ли не сбивает с ног. Как же непривычно. В глаза набегает влага — приходится быстро смаргивать слёзы, тереть зудящие веки, жмуриться и зажимать нос, сдерживая неуместный чих. Справляться со свербящим ощущением внутри всё труднее: горло чешется будто от самой настоящей аллергии; концентрированные феромоны страшно возбуждённой пары, готовящейся к бурному соитию, кружат разболевшуюся голову. Ещё никогда прежде не было настолько некомфортно находиться в чьей-либо комнате и сомневаться в собственной выдержке.       До ушей наконец доходят смачные ругательства: Доминант накрывает своим огромным телом хрупкое обнажённое тело Тэхёна и грозно рычит сквозь зубы, кидая безрассудный взгляд на обеспокоенного друга. Словно Хосок — посторонний, враг, покусившийся на чужое. Прежде в поведении Чонгука такого не замечалось: ему ничего не мешало наслаждаться интимным уединением с омегами на глазах не вовремя заходивших в комнату обитателей клуба. Наоборот, Доминанту, вошедшему в раж, льстило наглядно демонстрировать свои умения, власть, мощь и превосходство: он продолжал отменно трахать стонущих под ним любовников, невменяемо вбивая их в кровать и за неполную минуту успевая применить разные позы. Тот ещё позёр. А сейчас…       — Прости за то, что пришлось побеспокоить тебя в такой ответственный момент, но…       — Но? — шипит Доминант, в спешке накрывая Тэхёна первыми попавшимися под руку вещами, валяющимися на измятой постели. — Моли Господа, чтобы твоя веская причина оказалась действительно веской. Иначе…       — Тебе нужно спуститься вниз, — перебивает Хосок, смотря себе под ноги сквозь слезливую пелену. — Срочно.       — Да неужели? — выходит вспыльчиво, гневливо. — И что же такого срочного, а?       — Послушайся меня, Гук. И будет лучше, если Тэхён-и не даст знать о своём присутствии здесь и останется в этой комнате. Запри его тут.       Но зачем?       Никаких подробных объяснений: Хосок просто безмолвно забирает с собой Чонгука, будто с корнем выдёргивая; исчезает с ним за дверью, оставляя встревоженного Тэхёна одного посреди десятка ношенных вещей и в придачу — с вереницей бессвязных сумасбродных мыслей в голове и нехороших предположений. Замечательно. Всему виной — взволнованный вид Хосока, его подозрительно-неоднозначный тон и странное поведение, способное растревожить ум и душу даже у самой сдержанной и невозмутимой личности. А врываться в чужую комнату без разрешения — существенный проступок, Хосоку не несвойственный, претящий его взглядам и принципам. Не исключено, что плохо складывающиеся обстоятельства заставили его пойти наперекор самому себе и вынудили действовать спонтанно и необдуманно.       Без особой охоты натягивая на себя перепачканные в смазке шорты, Тэхён с укором глядит на закрытую дверь, терзая себя мучительными догадками. Хосок неспроста попросил Чонгука оставить усиленно-пахнущего омегу взаперти подальше от посторонних глаз. Но и пребывать здесь подолгу в неведении, не зная, что происходит снаружи — непереносимо. Никого не слышно. Звуки поутихли.       В сердце зарождается новая волна тревоги.       Озадаченный и взволнованный, Тэхён выискивает в комнате что-то наподобие булавки или шпильки для волос; чего угодно, чтобы только открыть нараспашку треклятую дверь и как можно скорее выбраться из душного помещения, без Доминанта кажущегося настоящей тюрьмой. В заполненных шкафчиках — ничего полезного и стоящего, на столике — эротические журналы с обнажёнными омегами в самых компрометирующих позах, а на полу — прочий хлам и мусор. Споткнёшься нечаянно — серьёзно поранишься. Опустившись на колени, Тэхён обнаруживает под кроватью маленькую металлическую невидимку, явно принадлежавшую кому-то из бывших любовников, не единожды побывавшему здесь.       Чувство ревности неприятной дрожью простреливает позвоночник.       Неважно. Важно сейчас совсем другое.       Всего пару стандартных манипуляций, увиденных когда-то в кино про шпионов и тайных агентов, и Тэхён добивается поставленной цели. Эврика! Слышится желанный щелчок: дверь медленно приоткрывается, мерзко поскрипывая. Тэхён отшвыривает невидимку на пол и юрко выскальзывает наружу, словно вырвавшийся на свободу пленник, оказываясь в безлюдном коридоре один на один с собственными необоснованными страхами: за себя — физически не подготовленного, по сравнению с альфами — слабого и немощного; за жизнь любимого — вспыльчивого, легко раздражающегося, страдающего вспышками неконтролируемого гнева. Тэхён тихими шажочками продвигается вперёд, оставляя позади себя пустующие комнаты. Рядом — никого. Абсолютно. Атмосфера заброшенного жилища, напоминающего жуткий двухэтажный дом с не менее жуткими призраками в нём, начинает понемногу настораживать. У лестничной клетки Тэхён останавливается, прижимаясь спиной к стене, и чуть наклоняется, чтобы хоть краем глаза увидеть происходящее на первом этаже.       И лучше бы он остался в комнате. Как и просил того Хосок.       В мастерской клуба Дьявольских приспешников — неприятели, ненавистные соперники и злодеи, окружившие прячущихся со всех сторон. Соседняя шайка из «Бэнди-Бэнди», потерявшего своего полезного напарника — Хван Гвансона, прибыла с визитом на вражью территорию — спонтанно, нагло, застав всех присутствующих врасплох.       — Эй, там, наверху. Не стесняйся, спускайся давай. Я же чую тебя, омега.       Голос незнакомца — ехидный, насмешливый; просьба его вызывает смешанные чувства. Вид у него того хуже: бритая голова покрыта разноцветными татуировками; крупная шея исполосована глубокими уродливыми шрамами, жилистые руки скрыты под чёрными кожаными перчатками. В такую жару — неспроста. Слишком рискованно послушаться постороннего и показаться не только ему, но и всем остальным чужим альфам; слишком рискованно ослушаться и убежать, куда глаза глядят. Дороги назад нет. Поздно сворачивать с пути. Тэхён отлипает от холодной стены и неуверенно делает первый шаг, ступая на пошатывающуюся лестницу, что вот-вот провалится под тяжестью незначительного веса. Может, было бы вовсе неплохо сорваться куда-нибудь вниз, лишь бы исчезнуть из виду. С концами. Поскольку запахи альф, неуместно заявившихся из клуба «Бэнди-Бэнди» — тухлые, несвежие, кислые. Отвратительны до рвотных позывов. Тэхён никак не может привыкнуть к особенным ароматам обитателей клуба «Дьявольских отродий», а тут… Двойной удар под дых. В сощуренные глаза набегает слепящая влага, дышать становится нечем. Он прикрывает ладонью рот и неспешно спускается на первый этаж, чувствуя на себе сверлящие насквозь взгляды и один — сердитый, недоумевающий. Принадлежащий Чонгуку.       — Крошка, — продолжает тот самый незнакомец — типичный скользкий тип, с ног до головы оценивающе разглядывающий Тэхёна. — Ты такой стройный, такой красивый и… сладкий. Точно! Умопомрачительно сладкий. От тебя за версту разит ликёрными конфетами и… сексом. Правильнее сказать — прерванным сексом. Вот беда! Чем же это ты занимался только что, негодник? И с кем?       — Не твоего ума дело, — огрызается Чонгук, перекрывая путь чужому альфе, сдвинувшемуся с места.       — Ай-щ-щ! — рявкает альфа, страшно меняясь в лице. — Рот закрой, выблядок. Стой по стойке смирно и не рыпайся. С тобой я разберусь чуть позже. А сейчас… Моя раскосая конфетка. Да-да, я к тебе обращаюсь. Не скажешь мне, чья это на тебе футболка? Знакомая…       — Какая же я тебе конфетка, мерзавец? — Тэхён повышает осипший голос, отчего сам же вздрагивает, и, вместо того, чтобы попятиться назад и ринуться обратно в комнату Доминанта, он решительно продвигается вперёд, навстречу смертельной опасности. — Думаешь, я не встречал прежде тебе подобных? Самоуверенных, кичливых. А на деле — хвастаться нечем. Разуй глаза. Тебе здесь не рады. Проваливай.       — Ничего себе! Какая спесь, какой бунтарский дух! Вот это язычок! — восторженно восклицает заведённый альфа, отталкивающе ухмыляясь и лукаво подмигивая своим сородичам. — Крошка, я же по-хорошему тебя спрашиваю, зачем ты всё усугубляешь? Хм? Грубишь тому, кого обязан называть хённимом. Тебя плохо воспитывали? Растили на улице? Ты беспризорник, крошка? Нет? Тогда будь любезен, ответь мне. Чья ты шлюшка, омега?        От накатившей злости Тэхён поджимает пухлые искусанные губы, цепляясь трясущимися пальцами за края просторной футболки, терпко пахнущей Чонгуком. А сам Чонгук импульсивным движением закрывает собой Тэхёна, не чувствующего собственного усиленного запаха, соблазняющего разнузданных подонков, готовящихся заполучить омегу себе в качестве охотничьего трофея. Вырвать прямо из-под носа. Сам факт наличия истинного ни одного ублюдка не остановит. Не стоит на это даже рассчитывать. Пускай Тэхён пахнет своими мужчинами, их ароматы ощутимо разнятся: первый, жасминовый, обозначает принадлежность омеги своему альфе; второй, цветок каликанта, — супружескую измену омеги. Позор. Посторонние альфы жадно поглядывают на оголенное плечо с пустой, ничего не значащей для них меткой, голодно облизываются и гадко посмеиваются.       — Ты же шлюха, крошка. Самая настоящая, — вальяжно расхаживая по кругу, незнакомец всего лишь выдвигает своё предположение, но с таким убеждённым видом, будто констатирует всем очевидный, неопровержимый факт. — Сосёшь одному, а зад подставляешь другому. Подстилка. Но, как говорится в народе — на двух хуях надолго не усидишь. Соскользнёшь и сядешь на третий.       Со всех сторон раздаётся дикий, лающий смех вперемешку с непристойными матерными ругательствами. Тэхён намертво пригвождается к деревянному полу, бледнеет весь, а глаза его неестественно чернеют, полностью затапливаясь непроглядной тьмой.       В толпе собравшихся в круг, он лишь замечает тихо плачущего Чимина, скрывающегося за широкой спиной Юнги — того самого Юнги, называющего себя простым барменом, которым по сути он не является; видит и Хичоля, уверенно стоящего бок о бок с Хосоком. Ему ничего не страшно, всё нипочём — вот бы с кого стоило взять пример. И только Тэхён, мёртвой хваткой вцепившийся ногтями в стальные предплечья Чонгука — Чонгука буйствующего, по-звериному рычащего, вырывающегося, — кусает щёки изнутри и сглатывает давящий горло твёрдый ком. Он не сможет долго держать Доминанта рядом с собой, на невидимой привязи, и, тем самым, тянуть время для неизвестно чего.       — А что, если да? — неожиданно заявляет омега, прижимаясь худеньким тельцем к напряжённой спине Чонгука. — Что, если я и есть грязная шлюха? Зато живая, радующаяся каждому новому дню! И что с того? Это же моя жизнь, никого, чёрт возьми, не касающаяся! — Чимин сдавленно всхлипывает, как только припоминает, кому принадлежали эти слова, необдуманно брошенные когда-то в перепалке между омегами. Чонину, но произносит их теперь Тэхён. — Что ты мне сделаешь за это, грёбаный ты сукин сын?       — Тэхён… — Доминант шипит сквозь зубы, вырывая себя из цепких объятий, — что… что ты несёшь? Ты в своём уме?       — Да, в своём, дорогой.       — Полегче, непослушное ты католическое дитя, — альфа хищно щерится, замечая висящий крестик, выглядывающий из-под безразмерной футболки, открывающей заманчивый вид на острые ключицы и округлую грудь. — Негоже верующему употреблять такие грязные словечки. Хотя… что делает верующий в чистилище Дьявольских приспешников? Что-то совсем не сходится.       — Не увиливай от вопроса. Отвечай.       — Правда? А ты не знаешь, крошка?       — А ты просвети. Будь молодцом — удиви меня, — не отступает Тэхён, стараясь унять предательскую дрожь в голосе и удержать Чонгука рядом с собой. — Чон, — шепчет он, пока никто не видит. — Пожалуйста, не надо. Он же тебя провоцирует. Разве ты этого не понимаешь?       — Так как ты дырка для семени и просто отверстие для члена, — продолжает альфа, — я могу запросто заполучить на тебя права и пустить по кругу. Ты только взгляни, сколько неудовлетворённых альфа-самцов готовы хоть прямо сейчас отыметь тебя на глазах твоих друзей! Спустить в тебя и обрюхатить.       По мастерской вибрацией раздаётся утробный раскат животного рыка.       Омежьи пальцы впиваются в крепкие альфьи предплечья, оставляют на оголённой смуглой коже кровавые полосы. Тэхён не сдерживает Чонгука и чувствует, как под ногами исчезает опора: он безвольной куклой падает на пол и видит, как Намджун и Хосок бросаются на взбесившегося Доминанта, переграждая ему путь и не позволяя марать руки о такое ничтожество, как Квон Гисок. Тот самый Квон Гисок — отъявленный головорез с многочисленными шрамами на теле, известный в узких кругах благодаря неуравновешенному поведению, сумасбродным выходкам и жестоким издевательствам над собственными жертвами, которыми чаще оказывались невинные одинокие омеги. Он не перестаёт злорадно посмеиваться, вынуждая всех остальных из шайки присоединиться к нему и вместе с ним насмехаться непонятно над чем. Как же мерзко. Раскосые глаза полыхают яростью нечеловеческой; ярость нечеловеческая разрывает Тэхёна изнутри, просится наружу праведным огнём, чтобы стереть каждого присутствующего в вонючую пыль, но нет сил. Он еле приподнимается на неслушающиеся ноги, утопает в футболке Чонгука и теряется в ней. В последний момент чувствует на своих хрупких плечах тёплые ладони подоспевшего Чимина, осознавая, что его утаскивают с поля битвы, будто он поверженный солдат.       — Давайте-ка я кое-что проясню, — наконец заявляет Гисок, без особого интереса рассматривая собственные кожаные перчатки. — Простите меня за то, что пришлось выломать себе дорогу в вашу мастерскую таким вот неподобающим, хамским образом. Топоры были нужны только для того, чтобы оказаться здесь, вместе с вами, мои хорошие. Вы же не пустили бы нас к себе, если бы мы мирно постучались к вам. Разве я не прав? Была бы моя воля, я бы вообще вас не потревожил. А зачем мне? Вот только глава нашего клуба очень недоволен поведением вашего будущего главы, младшего Чон Чонгука.       — Ближе к сути, подонок, — рычит Намджун, не давая разъярённому Доминанту броситься на Гисока и разорвать в клочья.       — М-да, печальное зрелище. У вас, вижу, у всех с манерами туго. Чон Чонгук! Такое благородное имя, такая почтенная родословная, такой именитый клуб. А всё через жопу. И жопой, видимо, читаешь, — Гисок подзывает одного из своей шайки к себе и приказывает бросить на ближайший стол увесистую книгу в самодельном коричневом переплёте. — Неужели вы все позабыли о главном правиле любого байкерского клуба? Вас всех внезапно сразила массовая деменция? Впервые видите нашу собственную священную книгу? В таком случае, лица попроще, господа. Здесь же чёрным по белому написано: «Не. Убивать. Членов. Клуба». Для кого, сука, наши предки писали эти сраные уставы? Ага, правильно, для нас — святош недоделанных. Не позволено нам трогать как своих, так и чужих. К сожалению или к счастью — не нам решать. А если ты, Чон Чонгук, не знал о правилах, это не моя вина.       — Он не убийца, сволочь же ты какая! — беснует Тэхён сорвавшимся голосом, пытаясь высвободиться из крепких объятий Чимина и броситься к Доминанту, в чьих глазах черти безумствуют, из раскрытого в угрозе рта вырывается низкое рычание, а с увеличившихся заострённых клыков капает слюна.       — Рот закрой, — прерывает Гисок. — Дыркам слово не давали. За убийство нашего соплеменника он обязан понести суровое наказание. Я его не сам придумал, Чонгук; так написано в уставе: глава пятнадцатая, абзац шестой, страница двести пятая. За любого рода оступление — от двадцати до тридцати пяти ударов плетью по спине. А если откажешься, я прибегу к крайним мерам. Ты, шлюшка, отвечай. Кем приходится тебе младший Чон Чонгук и почему на твоей шейке метка левого мужика?       — Не твоё собачье дело, — огрызается Тэхён.       — Как это вообще относится к делу? — вмешивается Хосок.       — Какие вы все агрессивные сегодня, охренеть просто. Я всего лишь хотел уточнить. Почему эта мелкая сука не помечена тобой, младший Чон? Вот если бы она была помечена, то вот тогда бы я призадумался: заделывать ли его ценным призом или нет? Но эта грязная шлюха гуляет со всеми подряд и признаёт своё блядство с гордо поднятой головой! За что мне его тогда уважать? Не за что. Поэтому, если младший Чон выдержит все двадцать пять ударов плетью с тремя ременными хвостами, я раз и навсегда позабуду о мелочном существовании этого омеги. Даже извинюсь перед ним прилюдно за все свои оскорбления, встану на одно колено и поцелую ладошку. Я же джентльмен, господа.       — Чонгук ещё не является полноправным главой клуба, — вступает Намджун. — Я замещаю его, как самый старший. И я понесу наказание за его преступление, которого он не совершал.       — Сонбенним, — вздыхает Гисок, устало закатывая глаза. — Ты-то куда лезешь, в самом-то деле? Посмотри, на тебе живого места нет! К тому же, это не твоя битва, мой дорогой друг. Это бой младшего Чон Чонгука, оступившегося по собственной неосведомлённости. И это его омега, за которую ему предстоит побороться.       — Клянусь, я спущу твои кишки наружу, обмотаю вокруг твоего сраного горла и повешу мотаться на самом видном месте! — орёт Доминант, срывая связки.       — Точно так же, как ты сделал это с Хан Гвансоном? — Гисок мерзко ухмыляется, цокая языком. — Неудивительно. Прямо по стопам своего великого отца следуешь. Что-что, а вот он был по-настоящему великим. А ты… всего лишь его бледная копия. Без обид. Что ж, господа. Беседа знатно затянулась, а скоро вечер. Готовьтесь к публичной экзекуции. Чон, на кону задница твоей сладкой крошки. Не ударь лицом в грязь.       На покрытых румянцем щеках и истерзанных пылкими поцелуями губах горят последние прикосновения, более трепетные и любовные, вовсе не те, какими Чонгук одаривал Тэхёна прежде. Эти поцелуи перед неизбежным телесным наказанием кажутся не просто последними, а прощальными. Из-за скорбных, горьких слёз у Тэхёна смазывается зрение; смазывается и неповторимый образ Доминанта, смиренно принимающего своё наказание… ни за что. Он ничего не сделал. И все это знают. Но никто поделать ничего не может. Устав есть устав, а доказательства о невиновности всё ещё нет. Преступник не найден, а все подозрения падают лишь на одного человека. На удобного. На младшего Чон Чонгука, всё дальше приближающегося к собственной погибели и всё дальше отдаляющегося от того, в ком его истинное спасение. В Ким Тэхёне — в маленьком человечке с огромным любящим сердцем, вмещающим в себе подлинную привязанность и верность сразу к двоим мужчинам. Такое невозможно, но силам свыше, очевидно, виднее. И сердце это сейчас разрывается от боли, ненависти и злости бессильной и несдержанной. Из груди вырываются хриплые полустоны и приглушённые вскрики, остающиеся как в наказание неуслышанными. В точности, как в непробудном кошмарном сне, когда истеричный зов на помощь застревает глубоко в горле и выходит беззвучным писком.       Слёз больше не остаётся, сопротивляться смысла нет, как и вырываться из рук Чимина и не слушаться Хичоля. Его никто не слышит, его никто не понимает. Люди вокруг превращаются в безликую массу, действующую слепо, бессознательно. Доминант, привязанный кистями затёкших рук к деревянным самодельным столбам и покорно опустившийся на колени, в упор глядит на Тэхёна, так же присаживающегося напротив него в похожую позу. Только влажные от пота ладошки покоятся на бёдрах, а на лице не издевательская дерзкая ухмылка, подходящая Чонгуку даже сейчас, в унизительном положении, а безучастное, отстранённое выражение. Тэхён опустошён; его глаза и разум заволакивает мутная пелена. До него обрывками доходят слова молодого палача, приблизившегося к лицу Доминанта: «Я буду очень осторожен, сонбенним. Это моё посвящение в ряды «Бэнди-Бэнди», поэтому, прошу вас, отыграйте так, будто вам действительно больно».       — Вы бы слышали вашего нового члена, мрази скотские! Он же предаёт вас, сукиных детей! Знаете, что он только что прошептал мне на ухо?       — Что… — Тэхён хрипит, задыхается и обречённо смотрит на Чонгука, не принимающего шанс на спасение. — Что ты творишь, дорогой? Замолчи…       — Не нужно играть со мной в поддавки! — безумно посмеивается Доминант, смачно плюя в сторону будущего члена клуба «Бэнди-Бэнди». — Делай своё грязное дело, паршивец, и жди моей мести. Я нагряну к тебе тогда, когда ты меньше всего будешь этого ожидать. Сопляк.       Первые пять ударов по обнажённой спине Чонгук выдерживает с невозмутимым видом на лице. Следующие пять — с разыгравшимися желваками на чётко очерченных скулах, покрасневших от перенапряжения и знойной жары. Одиннадцатый удар, судя по реакции, — самый болезненный и нестерпимый — Доминант сопровождает колкими высказываниями в адрес умершего Хван Гвансона, бесцеремонно смеющегося над мучениями истязаемого Квон Гисока и прячущегося ото всех главы члена клуба «Бэнди-Бэнди», имя которого до сих пор остаётся никому неизвестным, что странно. С пятнадцатого удара по двадцатый Чонгук, весь взмыленный и тяжело дышащий, как вне себя выкрикивает быть пожёстче, посмелее и агрессивнее. Как подобает настоящему альфе. А молодой, неопытный палач опускает перед ним голову в уважительном поклоне, извиняется за то, что не оправдывает ожидания старших альф, и вновь замахивается тяжёлой плетью, будто в последний раз. Удар завершается струёй брызнутой крови, руганью связанных по рукам и ногам Приспешников и бессильным рокотом Тэхёна. Сущий кошмар наяву. Последние пять ударов, беспощадных, изуверских, особенно жестоких и безжалостных, рвут загорелую кожу и окрашивают её в красный. В ночном безмолвии слышится животный вой раненого зверя. Дикий, отчаянный, громкий. Тэхён сгибается пополам и почти теряет сознание, не выдерживая, будто это он проходит через мучительное испытание и страдания невыносимые, а Чонгук, облегчённо выдыхая и опуская голову, довольно смеётся и требует ещё. Безумец.       — Достаточно! — торжественно объявляет Гисок, приближаясь к растерзанному Доминанту. Он наклоняется, грубо хватает Чонгука за мокрые от пота длинные волосы, говоря следующее прямо в покрытое испариной измождённое лицо. — Молодец, младший Чон. Думается мне, что твой родной отец с пеной у рта гордился бы тобой сейчас. Омега — твой, целиком и полностью. Можешь теперь спать спокойно, ну или же затрахать его до полусмерти. Крошка, прошу прощения за все свои обидные слова и презрительное отношение. Впредь ты больше не шлюха. Ты — благочестивый, скромный парень, заслуживающий любви и полноценного семейного счастья. Преклоняюсь перед тобой.       — Да пошёл ты, — с отвращением плюётся Тэхён и потягивается к измученному Чонгуку, накрывая его собой. — Гореть тебе в аду, изверг.       — Как скажешь, — щерится Гисок. — Тогда встретимся в аду, крошка.       Декорация меняется, а актёры всё те же. Место действия — неприбранная комната Доминанта с обшарпанными стенами, запылёнными окнами и дощатым старым полом с выступами. Тэхён даже не помнит, как оказывается в окружении суетящихся Дьявольских приспешников. Всё как в тумане. Рядом, будто из ниоткуда, появляется Чимин со стаканом холодной воды в руке, протянутой Тэхёну; не совсем рядом — Хичоль, разыскивающий в своей миниатюрной аптечке все необходимые лекарства, препараты и шприцы. Чонгука аккуратно усаживают на кровать, не позволяя ему коснуться до уродства истерзанной, не перестающей кровоточить спиной несвежих подушек. Опасно рисковать. Где-то поблизости слышится спокойный голос Хосока, откуда-то доносятся подбадривания Намджуна, но все эти льстивые заверения и неестественно беспечное поведение — всего лишь плохо разыгрываемая сценка перед… началом конца. Доминант также делает вид, будто ему совсем не больно, а сам готов вцепиться кому-то в глотку, чтобы только отвлечься ненадолго и позабыть о собственных увечьях. Три раны на спине самые глубокие, рваные и нестерпимо ноющие. Чудовищные.       — Со мной всё будет хорошо, чертёнок, — Чонгук подзывает Тэхёна к себе, стараясь мягко и безмятежно улыбнуться. Но не выходит — он кривит лицо и губы с силой поджимает. — Присядь рядом.       — Парни, — неожиданно заявляет Хичоль, с ужасом отстраняясь от аптечки. — У меня нет нужных медикаментов. А до утра ждать нельзя. Что делать-то теперь?       — В смысле — нет? — произносит кто-то из присутствующих, и мнимая безмятежная идиллия вдребезги разбивается о суровую жестокую реальность.       Ломко выдыхая и поджимая пухлые губы, Тэхён не выдерживает, срывается с места и выбегает из переполненной людьми тесной комнаты с одной единственной целью. Любой ценой спасти Чонгука.

***

      Комната постепенно пустеет.       Хичоль распахивает окна настежь, позволяя прохладному свежему воздуху вихрем ворваться в помещение, густо пропахнувшее ароматами возбуждённого тела, крепкого алкоголя и крови. На незанятой части двухместной кровати, рядом с Доминантом, вытерпливающего адскую боль на раскромсанной пояснице, расположился Тэхён, тихо зачитывающий молитву со сложенными вместе ладонями. Чонгук заворожённо за ним наблюдает и откровенно любуется им, а Тэхён даже не подозревает, что в мыслях у раненного альфы — не излечиться, а безумное желание уткнуться в кипящую природным ароматом омежью шею, чтобы после прижаться носом к горячей коже за ухом. А затем — укусить выпуклую запаховую жилку, что отзывчиво пульсирует и благоухает, и откровенно обнюхать укушенное место. И в самом конце — вылизывать сладко текущего Тэхёна самозабвенно и с упоением, вырывая из уст невнятные урчащие звуки и сладкие стоны.       Густой обволакивающий аромат забивается в носовые пазухи ничего не понимающего Тэхёна, вынуждая его ненадолго отвлечься.       — Зря ты хоронишь меня раньше времени, чертёнок. Я живее всех живых. Не рассчитывай на мою скорую смерть.       — Зачем ты говоришь мне такие вещи? — омега крупно вздрагивает, недовольно хмурится, ласково оглаживая татуированное запястье истинного альфы. — Мне же неприятно это слышать. И думать о таком не хочу.       — Боишься?       — Боюсь. За тебя боюсь, и только.       — Чертёнок, — вкрадчиво и низко шепчет Чонгук, смотря на свою пару нездорово поблёскивающими, чёрными глазами. — Не стоит недооценивать меня. Ты просто не представляешь, насколько я выносливый и крепкий. Не только в плане секса. А эти царапинки на моей спине ничего не значат. Уж поверь. Это моя не первая битва и точно не последняя.       А лучше бы была последняя.       — Чонгук, — Тэхён накрывает ладошкой покрывающийся холодным потом горячий лоб, начиная учащённо и загнанно дышать. — У тебя же жар. О нет… Хичоль!       Доминант замирает. Накрепко стискивает челюсть, скаля в недовольстве белоснежные зубы. На точёных, резко выраженных скулах прорезаются желваки, а ледяная испарина мгновенно покрывает загорелую кожу. И причина тому не повышающаяся температура, не взволнованное замечание перепуганного Тэхёна, не собственное бессилие перед подводящим его заболевающим организмом. Чонгук чувствует чужака на своей территории, чья нога уверенно ступила за порог любезно открытых для него ворот и продолжает переходить границу. Он — в мастерской. Слишком скоро. Его запах — сильный, удушающий, подавляющий другие. По интенсивности и стойкости схожий с Чонгуковым, и оттого Чонгук кривит разбитые в кровь губы, царапает язык остро выпирающими резцами и рычит-рычит-рычит, не переставая, словно готовится к неминуемому нападению.       Чужак быстро поднимается по лестнице наверх, и Тэхён, обсыпаясь весь мурашками до самой макушки, чувствует знакомый глубокий аромат, щекочущий ноздри, против воли забивающийся в лёгкие и въедающийся под кожу. На щеках сразу появляется нездоровый румянец, виски и лоб покрываются липким, обильно выделяющимся потом, и по часто вздымающейся груди, вниз по ложбинке, катятся солёные капли. Тэхён весь трясётся и тихо поскуливает от не вовремя накатившего возбуждения, стыдливо поглядывает на раздосадованного Чонгука и съёживается в маленький клубочек, будто это у него лихорадочный озноб от поминутно повышающейся температуры. Хичоль же, радостно заулыбавшись, распознаёт цветочный аромат незнакомца — незнакомца, отличающегося ото всех остальных прежде бывавших здесь; вторгнувшегося на закрытый участок без предупреждения, но явно с разрешением. Взбодрившийся и воспрянувший духом, Хичоль подмигивает Тэхёну, крепко сжимающему татуированную руку раздражённого Чонгука, и с облегчением выдыхает.       Слышится короткий щелчок; ручка двери медленно опускается вниз. Слишком медленно. Дверь с противным поскрипыванием открывается и в помещение входит…       — Чонхён?! — Доминант цепенеет с вытянутым лицом и чуть ли не подрывается с постели. Не с желанием стиснуть Скульптора в горячих объятиях, а… с желанием стиснуть его шею и придушить как можно скорее. — Какого хрена?       Брат-близнец, в последний раз бывавший здесь больше десяти лет назад, осторожно делает первый шаг навстречу своему прошлому, боясь спугнуть не внутреннего обделённого любовью, вечно страдающего от побоев и унижения ребёнка, а раненного беснующегося зверя, живущего внутри Доминанта, отказывающегося принимать реальное за настоящее. Лучше бы посчитать увиденное за болезненный бред нездорового человека, чем свыкнуться с мыслью, что всё взаправду. Чонгуку не кажется. Скульптор здесь, хотя здесь его быть не должно. В точности, как и не должно существовать того факта, что сегодня утром именно Скульптор выплатил залог и освободил родного брата, по-прежнему ненавидящего его всем сердцем.       — Здравствуй, Чонгук.       Его приветствие ласковое, любящее, согревающее сердце.       Хичоль неверяще уставляется на светловолосого, синеглазого Чонхёна, будто на опустившегося на землю бренную прекрасного ангела, поразившего всех своей красотой. Затем переводит обеспокоенный взгляд на Чонгука-неистовствующего-демона и останавливается на простом смертном Тэхёне, старающемся всеми усилиями не отпустить напряжённой руки Доминанта и не сорваться в объятия к желанному Скульптору.       — Кто? — коротко выпаливает альфа, обнажая заострённые клыки.       — Чонгук? — непонимающе произносит Скульптор, кидая быстрый взгляд на Тэхёна.       — Кто позвал тебя сюда? — по слогам выдавливает из себя Чонгук. — Отвечай!       — Это я, дорогой, — Тэхён участливо заглядывает в чёрные, бесноватые глаза, любовно приникая дрожащими губами к запаховой железе. — Это я позвонил Чонхёну и рассказал всё, что с тобой сегодня произошло. Пожалуйста, не гневайся на него. Гневайся лучше на меня.       — Значит… — Доминант злорадно усмехается, резко одёргивая руку. — Ты, чертёнок? Вот как? Такого удара от тебя я точно не ожидал.       — Довольно! — наконец вступается Чонхён, решительно приближаясь к разгневанному Чонгуку, не обращая внимания на его сопротивление и гнусное поведение. Обычное явление — не привыкать. — Разрешим проблемы в наших отношениях потом. Ты сейчас не в том состоянии, чтобы нападать на каждого, кто тебе неприятен. Побереги силы, Чон. И дай мне взглянуть на твои раны.       — Пошёл вон! Не приближайся ко мне. Это касается и тебя, Тэхён.       И снова его имя звучит как самое настоящее оскорбление.       — Боже, не надо! — теперь уже слышится встревоженный голос Хичоля. — Не ссорьтесь! Вы же родные братья, в конце-то концов! Гук, образумься.       — Ничего страшного, Хичоль, — спокойно обращается Скульптор, опустошая собственную аптечку со всем необходимым рядом с Доминантом. — Прости нас за то, что тебе приходится такое лицезреть. Знаю, как дико некомфортно становиться свидетелем чужой семейной драмы. Оставь нас троих наедине. А ты, Чон, успокойся и выслушай меня. Ты в ужасном состоянии и нуждаешься в срочной помощи. Неважно, в чьей. Прими мою, а затем мы все сделаем вид, что ничего из того, что сейчас происходит, этой ночью не случилось.       — Да что ты? Гением заделался?       — Нет. Мне только нужно, чтобы ты подпустил меня к себе и позволил… не просто обработать твои раны, а… Тебя нужно зашить, Чон. Твои увечья — рваные, слишком глубокие. Медлить нельзя.       — Ничего не нужно — само затянется. Так что выматывайся отсюда. И чтобы здесь я тебя больше не видел!       Невыносимо.       Сердце обливается кровью.       — Да сколько можно уже?! Зачем ты сопротивляешься, дурак!       Тэхён мысленно всучивает Доминанту увесистую отрезвляющую пощёчину, а на деле сдерживает себя что есть силы и заламывает руки, отважно борясь с рвущейся из груди истерикой. В носу щипает, глаза стекленеют, на лбу вздувается вена. Всё внимание теперь на взбудораженном, возмущающемся Тэхёне, обиженно смотрящего на несносного Чонгука осуждающим взглядом уязвлённого зверя. Ведь Тэхён и вправду походит сейчас на маленького зверька, отчаянно стремящегося достучаться до своего несносного мужчины и заставляющего себя не смотреть на другого. Поскольку если случайно взглянет на Скульптора, то вконец расклеится, расплакавшись. Тишина. Омега вскакивает с кровати, открывает задний кармашек на собственных шортиках и бросает старый детский снимок братьев Чон прямо на кровать рядом с Доминантом на глазах обескураженного Хичоля, не успевшего вовремя покинуть комнату.       — Сколько можно отрекаться от того, кто дорожит тобой и любит тебя больше, чем самого себя? — взывает Тэхён, указывая на Скульптора трясущейся ладонью. — Сколько можно вести себя как полное ничтожество! Ты же таким не являешься! Тогда зачем притворяешься им? Опомнись, пока не поздно. Иначе я разочаруюсь в тебе. Раз и навсегда.       Он пулей вылетает из комнаты, громко хлопая за собой дверью, и вновь оказывается в холодном пустующем коридоре. На первом этаже слышатся отдалённые мужские голоса, звуки бьющихся друг о друга бокалов и приглушённые разговоры о всяком. Судя по всему, только там кипит бурная жизнь. Не спускаясь вниз и никому не мешая, Тэхён замечает среди собравшихся за барной стойкой Чимина в компании Юнги и Хосока; напивающегося в хлам Намджуна, корящего себя за то, что не уберёг своего младшего брата — самоотверженного, храброго Чонгука, не позволившего ни одному из членов клуба вмешаться и вступиться за него. Принял весь удар на себя, не раздумывая. Истинный будущий лидер, стремящийся сломать себе жизнь. И правда, дурак. Тэхён устало вздыхает, опирается о лестничные перила и внезапно ощущает позади чьё-то неназойливое присутствие. Он медленно оборачивается, встречаясь своими опухшими заплаканными глазами с зоркими, ярко-горящими в полумраке — Хичоля.       — Вот это ночка. Что ни день, то очередная встряска, — говорит Хичоль, как только становится рядом с раздосадованным омегой и принимается точно так же безмолвно и незаметно наблюдать за обитателями клуба. — Вижу, ты злишься на Чонгука и винишь себя за свою злость к нему? Имеешь полное право. Так что завязывай с самобичеванием, Тэхён-и. Ты сделал всё правильно. Будь уверен на все сто — более подходящего момента для возможного примирения ты бы уже не нашёл. И кроме того, Чонхён — единственный в нашем окружении, на кого можно было положиться.       — А мне кажется, что я только всё усугубил.       — Глупости, — Хичоль отрицательно мотает головой и касается плеча Тэхёна, легонько сжимая. — А как ещё свести и помирить своих своенравных истинных, один из которых не способен идти на контакт? Да, Тэхён-и, я давно догадался о том, что Чонгук, как и Чонхён, — твой истинный альфа.       — И я догадался, что ты в курсе всего, — Тэхён слабо и вымученно улыбается, тяжело выдыхая. — Каким-то непостижимым, невероятным для меня образом только ты, Чимин и Чонхён очень скоро поняли, в чём дело. Что именно меня гложет, мучает, заставляя скрывать свой секрет словно чудовищный, несмываемый позор, который, в действительности, позором не является, и скрывать его не нужно.       — И как скоро ты пришёл к ней? К этой осознанной мысли?       — Не скоро, Хичоль. К сожалению, не скоро.       — Знаешь, — задумчиво произносит Хичоль, предаваясь воспоминаниям. — Такое возможно; твой случай с истинными крайне редок, но возможен. Пускай и нечасто с подобным сталкиваешься. И я однажды столкнулся с этим, чтобы ты знал. Когда я учился в университете, у меня был знакомый, у которого на теле, как и у тебя, в день совершеннолетия появились имена двоих мужчин. Только его история, в отличие от твоей, гораздо печальнее, Тэхён-и. Его истинные были совершенно чужими друг другу людьми, оказались властными, жестокими альфами, не согласившимися делить общего омегу на двоих. Поэтому в один прекрасный день, договорившись встретиться в каком-то безлюдном переулке, эти альфы сошлись в смертельной схватке. Выжил только один. А вскоре из жизни ушёл омега, за которого эти двое глупцов боролись. И знаешь, по какой причине моего знакомого — совсем юного, жизнерадостного, желавшего любить и быть любимым — не стало? В ранку с именем умершего альфы попала инфекция и спровоцировала заражение крови.       — Боже… Как же… как же мне жаль, Хичоль.       — Не расстраивайся, друг мой. Никто ни от чего не застрахован, а порой мы не в силах что-либо изменить. Ведь это жизнь, какая есть, без прикрас, — заявляет омега, не позволяя ни себе, ни Тэхёну расчувствоваться и навзрыд расплакаться в объятиях друг друга. Не стоит создавать неловких ситуаций, о которых поутру можно пожалеть. — Я надеюсь… нет. Я свято верю, что подобной напасти в твоих отношениях с истинными никогда не произойдёт. И ты в это верь. Пообещай, что никогда не сдашься. Что всегда будешь бороться за право быть счастливым наперекор всем и всему.       — Обещаю, — уверенно заявляет Тэхён, клянясь себе сдержать слово. — Я сделаю всё возможное, что в моих силах. Я должен быть сильным. И я буду сильным, не только ради моих альф, но и ради самого себя.       Одобрительно улыбнувшись напоследок, Хичоль спускается к своим друзьям на первый этаж, а Тэхён, долго не раздумывая и не тратя времени впустую, направляется обратно к закрытой обители Доминанта. Предчувствие подсказывает остановиться и прислушаться, не делая поспешных действий. Подозрительно тихо, подозрительно спокойно. Даже как-то непривычно. До ушей доносится еле слышное, настороженное: «Сделай это ради него. Оставь клуб». А следом — тишина. Тэхён суетливо переминается с ноги на ногу, кусает подушечки пальцев и понемногу начинает нервничать. Рука не тянется открыть дверь, а здравый рассудок запрещает вторгнуться к родным братьям, с головой погружённым в свои проблемы. Шёпот. Затем снова молчание. Неизвестность будоражит, пугает, порождает всё больше дурных мыслей и сомнений. «Нельзя было оставлять их наедине». «Опасно было так рисковать». Но… Внезапно Скульптор открывает дверь и Тэхён подпрыгивает от неожиданности, краснея от неловкости и смущаясь. Он сразу замечает позади Чонхёна лежащего на животе забинтованного Чонгука, продолжающего сердито хмуриться и испепелять насквозь брата-близнеца, покидающего его и остающегося наедине с Тэхёном.       — Нет необходимости переживать, — Скульптор целомудренно целует Тэхёна в тёплый лоб, сдержанно приобнимая за плечи. — С Чонгуком всё будет хорошо. Я позабочусь о нём. Только есть одно «но». Сейчас он нуждается в тебе, как ни в ком другом, и видеть кого-то, кроме тебя, больше не хочет. Проведи с ним эту ночь, Тае. Если что-то понадобится — я буду в соседней комнате.       — Ты остаёшься здесь? — с волнением, трепетом. — Ты… ты правда остаёшься?       — Да, любовь моя. До тех пор, пока Чонгук окончательно в себя не придёт.       — Хорошо. Тогда увидимся утром, Хён, — робко произносит омега, насильно заставляя себя отпустить Скульптора. Так будет правильно. По-другому никак. Не задерживаясь на месте, Тэхён возращается к Чонгуку в комнату, теперь уже насыщенно пахнущую лекарствами, болезненным исступлением и мученической лихорадкой, и медленно приближается к кровати, забираясь под лёгкое одеяльце и устраиваясь рядом с пострадавшим лицом к лицу.       Чонгук приоткрывает слипающиеся, горящие изнутри веки, облизывает пересохшие губы и ощущает сладкий вишнёвый аромат, действующий чудесным противоядием. Подушка под его щекой ещё недостаточно мокрая, чтобы перевернуть её на обратную сторону, и повязки на теле кажутся по-прежнему свежими, чистыми и не пропитавшимися насквозь кровью. Изувеченное тело изнывает от боли, голова раскалывается, к горлу подступает тошнота, а в огромной ладони покоится изящная омежья ладошка. Невозможно. Быть не может. Тэхён сейчас со Скульптором, Тэхён сейчас в его в особняке; делит одну постель с другим мужчиной и засыпает в объятиях другого мужчины.       — Я не бредовая галлюцинация, любимый. Я настоящий. И я всегда буду рядом с тобой.       Чонгук накрывает потяжелевшие веки, судорожно выдыхает, крепко и жадно сжимая нежную ладонь в своей — твёрдой и широкой. И тихо плачет, поджимая дрожащие губы. Отец не говорил ему таких слов; папа не приходил к нему, не проверял температуру, не интересовался состоянием. Никогда. А омега рядом с ним целует его щёки, стирает солёные слёзы и прижимает его руку к своей горячей груди, в которой взволнованно бьётся пылкое сердце, отчётливо отстукивающее: люблю-люблю-люблю. И как после этого не верить в счастье?       И как после этого не верить в любовь?