Одно сердце на троих

                           Всем отведён недопустимо короткий срок пребывания здесь, в мире Божьем. Всем известно, что время ограничено. Ускользает как сквозь пальцы вода. И, может, поэтому позволить ощутить себе нечто удивительное и захватывающее, обречённое остаться в памяти незабвенным воспоминанием, — вовсе не предосудительно? Нечто такое, что словами описать будет очень сложно; такое, что прочувствовать вновь — немыслимо, а восстановить образы о пережитом всего раз впечатлении, заворожившем и тотчас же бесследно ускользнувшем, — просто невозможно?       Там на радужном мосту Панпхо дэгё, десятки молодых людей становятся случайными очевидцами невероятного происшествия. Некто безрассудный и очень неосторожный стремительно отрывается от земли, пальцами дотягиваясь до бескрайних небес. Некто рискованный и абсолютно неосмотрительный чувствует вырывающиеся наружу ангельские крылья, о которых грезил не только во снах. Но и наяву. Они прорезаются сквозь лопатки, медленно возносят тело в бездонную заоблачную высь, подальше от земной суеты; от мирских, повисших на плечах бременем забот. Вечный узник — теперь свободный, на волю выкарабкавшийся, таинственный странник. Он — Ким Тэхён, несущийся на волнах необъятного простора, по полупустой дороге, минуя недовольных мимо проезжающих; Ким Тэхён, летящий без оглядки к тому, к кому отчаянно просится неустанно трепещущее пылкое сердце. И не в одиночестве, а в сопровождении верной подруги — утренней зари, окрасившей небо в сказочно-розовые цвета. В ранее воскресное утро — в последнее утро уходящей весны.       Искажённая реальность принимает прежнее суровое обличье, возвращает из совершенного вымышленного мира наперекор желанию остаться здесь навечно.       Растрёпанные волосы, разрумянившееся лицо, усыпанное бисерным узором испарины. Изнурённый и долгой дорогой утомлённый, Тэхён подъезжает к закрытым воротам байкерского клуба и останавливается прямо перед натянутой металлической сеткой. Сеткой, образующей настоящее ограждение. Барьер высотой в два метра, которого раньше не существовало. Или… Вероятно, Тэхён просто не обращал на него должного внимания. Ведь прежде не было необходимости. Плетень не покрыта витками колючей проволоки или раскалёнными прутьями, как в тюрьмах, но касаться ограждения по-прежнему опасно. И, более того, неразумно. Возможно, к нему проведён электрический ток с невысоким, но травмирующим напряжением — всё в целях безопасности находящихся в клубе. Что же стряслось за такой незначительный промежуток времени? Получается, попасть на территорию, теперь уже для всех посторонних запрещённую, — не удастся. Свои со своими, на местах. Тэхён не свой, не на своём месте.       Его здесь не ждут. А должны ли?       Дыхание сбито напрочь, ноги нестерпимо ноют. Волосы взлохмачены шаловливым ветром, губы пересохли, в горле слегка саднит. Хочется воды, освежающей, возвращающей жизненные силы; хочется прилечь и немного отдохнуть. Слепо рвущийся в объятия главного Дьявольского приспешника, Тэхён провёл в пути без передышки больше целого часа, намереваясь заявиться в знаменитый клуб без какого-либо предупреждения. Гениальная идея. Не так ли? Все ночные «гениальные идеи», что нечаянно взбредут в сонную голову, поутру уже не кажутся таковыми. Извечный закон подлости. Один Чонхён одобрил внезапную поездку на рассвете; он не спросил, куда Тэхён так торопливо собирается, куда отчаянно стремится попасть. К кому. Чонхён знает, к кому именно, и понимает, что их союз — обществом не воспринимаемый, порицаемый и извращённый — не станет цельным и прочным, пока все трое не сойдутся. Плевать на всех бранящих и судящих: они не знают о душевных метаниях Тэхёна, о гневе нечеловеческом Чонгука, о грызущем чувстве вины Чонхёна. Они ничего не знают, но как плеваться ядом и клеймить позорным словом — так сразу мастаки.       Тэхён приподнимается на носочки и присматривается к безлюдной местности, не выпуская из рук собственный велосипед, колёсами медленно увязающий в песке и мелких камушках. Прищуривается и едва ли не спотыкается, стараясь разглядеть хоть что-нибудь сквозь металлическую сетку. Но бесполезно. Она мешает, служит явной помехой и с каждой неудачной попыткой воспринимается за самую настоящую непустяковую проблему. Издалека видны лишь обычные неприметные мотоциклы и навороченные, стоящие целое состояние байки — как самих обитателей клуба, так и частых постояльцев. Слышен чей-то возглас, грубый, утробный. Похоже на Намджуна. А затем следует тихое завывание ветра и негромкий лай сторожевого пса. То есть — ничего. Никого из знакомых Тэхён не замечает, а если и заметит, не позовёт открыть ему. Просто окликнуть и попросить впустить — не зазорно, но… Это злосчастное «но». Должно быть Тэхёну тут вовсе не рады.       В сплочённую семью байкеров путь закрыт, пока Чонгук не заделает Тэхёна своим мужем — меткой, указывающей на беспрекословную принадлежность ему; на полноценный брак, пускай и незаконный и на бумажках не подписанный. Сцепкой — настоящей сцепкой, не извращённой нынешними нравами и устоями нового поколения. А означающей любовный половой акт; интимное таинство, скрепляющее священные узы брака ещё прочнее, нерушимее. И Тэхён познал супружеское счастье, неизбывное взаимное желание и несколько болезненную привязанность и тягу — пугающую, но и с тем окрыляющую. А разорвёшь связь — погибнешь в муках одиночества. Не знающие о безрассудной любви ровным счётом ничего назовут такие отношения безумной одержимостью, но для Тэхёна — это истинное блаженство с истинным мужчиной, окружившим безмерной любовью, вниманием и заботой, о которых большинству известно лишь из чужих историй. С мужчиной, являющимся Чонгуку не каким-нибудь бывшим приятелем или заклятым врагом, а братом-близнецом. Родным по крови, единственным близким человеком.       — Ах, Тэхён-и! — слышится знакомый голос позади, от неожиданности заставляющий сердце встрепенуться и забиться чаще. — Давно мы с тобой не виделись, друг мой. Не мучай себя. Мы вместе войдём в клуб.       — Хичоль? — удивлённо, даже восторженно. — Я… я не ожидал увидеть тебя здесь. Думал, ты уже внутри.       — Решил, что Хосок меня никуда не выпускает? — смешок игривый, дразнящий. — Попробуй усадить меня и усмирить. Любой потерпит поражение. Но на прогулки и прочие вылазки теперь только вот с этим, — Хичоль приподнимает летнюю майку и горделиво показывает на прилегающее к поясу оружие, словно на модный аксессуар. — И да, разрешения на ношение такого сокровища у меня нет. Но какая разница, когда до тебя может докопаться какая-то свора докучливых придурков? Либо они, либо ты. Да и с моим парнем связываться — дело гиблое. Понимаешь?       — Да. Кажется, понимаю, — соглашается Тэхён, но читающееся в глазах очевидное сомнение и непонимание происходящего не ускользает от внимания прозорливого Хичоля. — Мне, к примеру, достаточно одного газового баллончика. Ну, это так, к слову. А что у тебя в пакетах?       — Всякая бытовая мелочь и продукты. Забавно, правда? Идти в продуктовый, полностью вооружившись. У меня повсюду даже ножечки всякие припрятаны. Погляди.       — А как же охрана на входе?       — Охрана пропускает меня вне очереди без какой-либо проверки, — хвастается Хичоль, посмеиваясь над неоднозначной реакцией собеседника.       — Одно из преимуществ омеги Дьявольского приспешника?       — Не хотел бы приобрести такое же, Тэхён-и?       Приобрести, как эксклюзивный пропуск в VIP-зону самого фешенебельного клуба в городе.       Тэхён отмалчивается. Не впадает в отчаяние, не сокрушается, не оправдывается. А просто безмолвствует и принципиально тянет время, принимая выжидательную позицию. Ответ же очевиден. Его и не скроешь, да и зачем скрывать? Ничего преступного и предосудительного Тэхён не совершил. Но взгляд Хичоля, как обычно всё понимающий, блуждающий и все тонкости подмечающий, падает на открытый изгиб шеи и характерную на ней метку. Метку Чон Чонхёна, не нуждающуюся в возобновлении. Ладонь не тянется прикрыть её и спрятать: теперешний Тэхён не позволяет себе такой вопиющей дурости. А прежний засмущался бы и возмутился — невольно, нервно, — будто кто-то чужой без разрешения нагло вторгается в личное. Ему бы стало слишком тревожно, неспокойно. Страшно. А сейчас нет. Жалеть не о чем — сожалеть придётся лишь в одном единственном случае: если позволить себе упустить младшего Чон Чонгука и навсегда, навсегда его потерять.       — В наше время нет ничего невозможного, — наконец заключает Хичоль, приободряя притихшего собеседника, но заметно осмелевшего, набравшегося уверенности и не хватавшей прежде твёрдой решимости. — Знаешь, что по-настоящему недопустимо и возмутительно? Стесняться своих желаний. Стесняться себя настоящего. Главное же заниматься любовью, а не войной. Верно? А как я и говорил ранее — жизнь непозволительно скоротечна. Так что живи на полную, Тэхён-и. Ни в чём себе не отказывай и никого не слушай. Ты лучше знаешь, как прожить эту жизнь, дарованную тебе всего единожды.       И с кем.       — Ты так откровенен со мной, Хичоль. И так снисходителен.       — О снисходительности и речи быть не может, только искренность и чистосердечие, — ободряющее подмигивание, согревающая сердце улыбка. Он даже не подозревает, что оказался первым, кто всё понял и принял, не упрекнув ни в чём. И как всегда — без подробных, нудных объяснений. Но как? Удивительный человек. — Нам пора, Тэхён-и… О! Погоди, ты только посмотри. Твои сланцы полностью увязли в песке, — подмечает Хичоль, остановившись. — Поранишься же. Тут полно разбитого стекла. Ну знаешь, от всяких бутылок, кружек из-под пива и прочего мусора. Вечно тут по пьяни устраивают потасовки и бойни с перестрелками. Ничего серьёзного. Пострадавших нет, только уцелевшие. Ну, и немного хромые.       — Ну, раз только уцелевшие и хромые, — не без доли иронии произносит Тэхён, — тогда это многое меняет.       — Не переживай, привыкнешь. Давай, проходи. Только после тебя. Добро пожаловать в дом! В твой второй дом, Тэхён-и.       Твой второй дом, малыш Тэхён-и. Не об этих ли словах ты грезил? Не эти ли слова желал услышать из уст несговорчивого, строптивого… Чонгука?       Об этих. Поэтому Тэхён застывает на месте, будто поражённый внезапным взрывом фейерверка. Цепенеет из-за странного непривычного ощущения, от которого в маленьком сердце что-то неожиданно ёкнуло и кубарем полетело вниз. Жизнь точно сократилась на несколько лет — всему виной неуместные волнение и тревога. Пронеслась прямо перед глазами и ладошкой напоследок взмахнула, попрощавшись.       Нет. Довольно.       Он овладевает собой, смотрит на Хичоля с особенной благодарностью и в почтении склоняет голову перед ним. Последняя фраза, несомненно, сбила с колеи, но невероятно воодушевила, зарядила нужной энергией и придала недостающих храбрости и бесстрашия. Оказавшись у металлической сетки минутами ранее, в забитую ненужными мыслями голову закрались те самые сомнения-негодяйки, от которых деваться было некуда, а заглушить — и подавно нечем. Тэхён слишком поверил в себя и не в силах притормозить; Тэхён зазнался и возомнил из себя невесть что; Тэхён ещё пожалеет о своём безрассудном поступке и вернётся домой к Чонхёну. Как всегда — ни с чем. Лишь с разбитым сердцем. С двумя разбитыми сердцами. Поскольку жонглирует и своим, и чужим, как только заблагорассудится, не думая о возможных ужасающих последствиях.       Во дворе нашумевшего клуба мелькают одни незнакомцы — зрелые крепкие альфы, поглощённые каждодневной рутиной и полностью сосредоточенные на своей нелёгкой работе. Кто-то пробегает мимо с запасной шиной, перекатывающейся по неровной дорожке только вперёд, кто-то же занимается слесарством и вовсе не обращает внимания на прогуливающегося по закрытой территории чужака — на Тэхёна, оглядывающегося по сторонам в поиске своих. Но… Смешно называть «своими» тех, от кого сам ненароком отдалился. Отрёкся, испугавшись оскверниться. Необдуманный поступок, потому и обидный, гнусный, поскольку не отрекаются любя. И на душе становится неизъяснимо горестно, погано, — знакомые лица всё не встречаются. Ни Хосока, ни Намджуна. Может, и не хотят его встречать.       А солнце над головой решительно добивает, обжигает, превращаясь в нечто безжалостное, неумолимое. Оно нещадно палит и плавит мозги; песок под ногами становится всё горячее, раскалённее. Пот ручьём течёт по вискам и спине, рубашка и шорты неприятно липнут к коже. Тэхён отстаёт от Хичоля на добрую половину нескольких метров, а Хичоль тем временем зовёт к себе, требуя не задерживаться и следовать за ним — в мастерскую. Однако, фразы долетают несвязными обрывками: Тэхён согласно кивает, будто всё расслышал, понял и принял, и смахивает со лба липкий, обильно выделяющийся пот. По-прежнему еле волочит неслушающимися ногами и… прихрамывает. Сильно прихрамывает. Кажется, в левом сланце застрял крошечный осколок разбитого стекла, беспрерывно врезающийся в нежную кожу на ступне. Снова, снова.       И вот снова.       Как же не вовремя.       — Вы только взгляните, кто к нам пожаловал! — торжественным тоном объявляет Хичоль всем присутствующим внутри, едва запыхавшийся Тэхён входит в мастерскую, бросая надоевший велосипед подальше от себя.       — Да кто там? Кто там? — Хосок мгновенно отрывается от новых эскизов татуировок и замечает новоприбывшего гостя: он весь расплывается от распирающей его изнутри искренней радости и хлопает себя по бедру. — Вот это да! Сам Ким Тэхён — посвежевший, выздоровевший, — альфа подбегает к застигнутому врасплох омеге и протягивает ладонь для дружеского рукопожатия, но слишком крепкого и долгого, чтобы называться просто «дружеским». Скорее — семейным. — Я так скучал по тебе, веришь? Не смущайся: близкие Чонгука — близкие и мне.       У Тэхёна — сильно уставшего, расчувствовавшегося — глаза округляются и невольно влажнеют от произнесённых вслух искренних слов, а в груди приятно теплеет и поселяется робкая надежда. Ещё не всё потеряно, ещё совсем не поздно.       — Думал, ты забыл о нас. Не делай так больше — не пропадай, — присоединяется Джун, сжимая хрупкое плечо здоровенной ладонью. — Понял?       — Кстати. Наш Тэхён-и сам приехал сюда, — передавая полные пакеты с продуктами Хосоку, Хичоль берётся за полезное дело и явно обращается к тому, кто до сих пор намеренно не заявляет о своём присутствии. — Один, на велосипеде. Не ел, не пил. Проделал такой долгий путь и почти валится с ног. Интересно, ради кого такие жертвы?       Тэхён мужественно терпит пронзающую всю левую ногу режущую боль и каждому в помещении вымученно улыбается, а на самом деле хочет расплакаться и истошно завыть во весь голос, чтобы аж стены содрогнулись и трещинами покрылись. Он прикусывает нижнюю губу и неслышно всхлипывает, а рядом, из-под чьей-то непочиненной машины, выкатывается заработавшийся, перепачкавшийся в мазуте и масле Чонгук: как обычно раздражённый, чем-то недовольный и в придачу с тяжёлым инструментом во рту. И этот инструмент сломал бы обычному омеге все зубы и резцы, а Чонгук только скалится и крепче зажимает его массивной челюстью. Нарочно, напоказ. Он ловко приподнимается на ноги, снимает с себя испачканную майку и бросает куда-то в сторону, не обрывая зрительного контакта: Тэхён завороженно наблюдает за каждым действием погружённого в работу альфы и ненадолго забывает про боль в ноге. Да и не только про боль — обо всём на белом свете. А как только Чонгук — полуобнажённый, соблазнительно вспотевший и обмазавшийся машинным маслом — несокрушимой горой приближается к Тэхёну и характерным жестом указывает следовать за ним, Тэхён опускает голову и послушно следует, краем глаза замечая сквозящие излишним любопытством заинтересованные взгляды.       В глазах любого постороннего, судящего со своей узкой точки зрения, омега Чон Чонхёна по неизвестной всем причине закрывается в комнате альфы-доминанта Чон Чонгука. На ключ. Скрывается от свидетелей за запертыми дверьми и остаётся с чужим мужчиной наедине. Ужас. По мнению любого постороннего, выискивающего в каждом действии порицаемого часть дурного и возмутительного, такое легкомысленное поведение — табу. Как же должно стать неловко, как же должно быть стыдно и совестно! Но Тэхёну нисколько не неловко и вообще не стыдно. С этим покончено. Всем не угодишь; достойным примером для подражания для всех не станешь.       И, как бы на всё это отреагировал преподобный Ли?       А папа?       А Чимин?       — Ну, и? — Чонгук входит в свою неприбранную каморку и ногой отшвыривает пустую железную банку из-под пива, некстати попавшуюся на пути. — Что это сейчас было? — неожиданно обернувшись, альфа напрямую обращается к нежданному гостю и тут же замечает неровную шаткую походку: Тэхён прислоняется к спинке потрёпанного кресла подле себя и, как только находит нужную опору, с облегчением выдыхает. — Будет лучше, если в своё оправдание ты заверишь меня в том, что случилось нечто очень серьёзное. Действительно серьёзное. И, может быть, предельно страшное. Иначе не вижу смысла заявляться сюда в такую рань.       — Тебя так сильно смутило моё внезапное появление? — устало выдаёт Тэхён. — Всего-то?       — Я сам приезжаю за тобой, когда мне удобно. Тебе удобно. Чонхёну, — последнее выходит в достаточно грубой манере. — И когда это особенно необходимо. А не просто, потому что приспичило. Или в голову там что-то ударило.       — А мне удобно, чтобы ты приезжал за мной всегда, — отвечает Тэхён, не разрешая себе сдаться и отступить: он здесь не ради поражения. — Именно всегда. Без какой-либо на то причины. И вообще, я сам могу приезжать к тебе. Когда только захочется.       — Так, стоп. Притормози-ка давай, — Доминант удивлённо вскидывает бровь и начинает нервно посмеиваться: он отводит разгорающийся пламенем грозный взгляд, злится и безотчётно приподнимает верхнюю губу, обнажая выпирающие зубы. — Мне же сейчас послышалось? Нет? Чертёнок, у меня плохие новости — ты головой ударился. И, кажется, совсем ничего не соображаешь. Тут даже я бессилен — тебе помощь нужна.       — Я скучаю по тебе, Чонгук. Я очень сильно по тебе скучаю, — Тэхён не выдерживает, опускает спинку кресла и присаживается на пол. Скорее, падает на колени и смотрит на Чонгука, на своего Чонгука, чертовски выразительными, но невозможно грустными глазами: беспомощно, умоляюще, безмолвно выпрашивая о чём-то сокровенном, запретном. — Мне это теперь непозволительно? Непозволительно хотеть тебя рядом? Вот почему я сорвался к тебе нежданно-негаданно, без какого-либо предупреждения. Понимаешь? И это не первый и не последний раз, когда я буду сбегать к тебе откуда угодно, когда угодно. Только чтобы увидеться с тобой.       — Чонхён допускает скучать по мне? — злорадно, насмешливо. — Кажется, у него возникли серьёзные проблемы.       — Прошу, не надо. Он же здесь вообще ни при чём. Чонхён прекрасный муж, удивительный любовник. Знаю, тебе неприятно это слышать, но отныне и впредь я буду с тобой предельно откровенен. И честен. Ты заслуживаешь правды, какой бы она ни была. И дело сейчас не в Чонхёне. Дело сейчас только в тебе.       — И как я должен реагировать на твои слова? Ты хоть представляешь, насколько по-идиотски выглядит вся эта ситуация?       — Мне плевать, каким идиотом я выгляжу сейчас перед тобой и перед всеми твоими друзьями, — срывается Тэхён, поджимая подрагивающие пересохшие губы. — Мне просто нужен ты. И я готов побыть идиотом. И полным придурком, и психопатом. Кем угодно — не страшно. Чонгук, мне без тебя остаться страшно. Мне просто хочется как можно больше времени проводить с тобой. А мы всё отдаляемся и отдаляемся: с того самого вечера, когда я наткнулся на все эти письма… Что произошло? Это же нечестно — не по отношению к тебе, не по отношению ко мне. Поэтому я здесь. И раз мы поменялись ролями и своенравная недотрога теперь ты, тогда я буду добиваться тебя любыми путями. Любой ценой. Чего бы мне это ни стоило.       — Чего? — опешивший и немного недоумевающий, Чонгук присаживается на пол, подбирает под себя ноги и оказывается напротив Тэхёна, в свою очередь прячущего больную ступню и отчаянно продолжающего хвататься за единственную ниточку надежды.       — Я завоюю тебя, Чон Чонгук, — повторяет Тэхён, твёрдо убеждая и его, и себя. Смотрит прямо в две огромные почерневшие бездны и наконец замечает в них мерцающие искорки — желанный свет. А на щеках — те самые милые ямочки, неподходящие его суровому лицу, но украшающие куда лучше, чем какой-либо шрам. Доминант улыбается, и улыбается не по-издевательски, не глумливо, а… ласково, немного задорно. — Я заделаю тебя своим альфой, — продолжает Тэхён, мгновенно воспрянув духом. — Мы по природе все мужчины, вот только нас целенаправленно поделили на сильных и слабых. И если бы в наших с тобой отношениях я оказался альфой, — а альфой я оказался бы чрезмерно агрессивным и доминантным, — я укротил бы тебя и под себя подмял.       — Что ты несёшь, чертёнок? — окончательно затерявшись в потоке несвязных вздорных мыслей, Чонгук начинает смеяться — заразительно, звонко. Должно быть, его смех доносится до друзей и клиентов снизу, а Тэхён лишь любуется, радуясь маленькой победе. — У тебя солнечный удар. Точно. Лучше сядь в кресло и… — и тут Доминант замечает повреждённую ногу, торчащий острый осколок и запёкшуюся кровь на ступне. Ни смеха, ни радости, ни задора. Он снова возвращается в своё обычное состояние — суровое и недовольное — и резво вскакивает с места. — Сука. Это же здесь ты поранился? И стоило оно этого?       — Мне не больно, совсем. Нужно всего лишь… вытащить осколок и… всё.       — И всё, конечно. И дальше поскачешь, как олень, побежишь себе, как ни в чём не бывало. Лжёшь же мне. И не краснеешь даже.       — Если потребуется, поранюсь ещё. И ещё. Может, только так я сумею достучаться до тебя.       — Примешься истязать себя ради моего внимания? Твою же мать, Тэхён. Как тебе такое в голову пришло? Просто… — Доминант смахивает со лба мешающие тёмные пряди, чтобы увидеть чёрные раскосые глаза, робко смотрящие на него снизу вверх. И ладонью невольно накрывает влажную от пота румяную щеку, большим пальцем касаясь чувственных губ, целующих грубую подушечку. Нечестная игра — Чонгук вынужденно отстраняется. — Просто замолчи и не двигайся с места. Хорошо? Будь умницей — не вставай. Я сейчас.       Чонгук в спешке направляется в сторону маленькой тесной кухни в поисках аптечки — в поисках чего-нибудь, что осталось от прежней аптечки — и спотыкается о всякое по пути, грязно выругиваясь вслух, да с таким чувством, что мурашки табуном пробегают по коже и волоски дыбом встают. Тэхён не вслушивается, старается не вслушиваться. Но без толку: лексикон пополняется новыми витиеватыми выражениями, от которых вот-вот кровь из ушей польётся. Не привыкать. Тэхён неуверенно приподнимается с пола, с трудом присаживается в нагретое солнечными лучами кресло. Становится ещё жарче. Этот шерстяной материал, этот вязаный плед поверх него… Чонгук в одних свободных шортах и ничего — разгуливает себе, выпуская агрессивно давящие феромоны словно стрелы Купидона. И никого не смущается. Давно бы пора уяснить: смущение не его второе имя. Тэхён следует его примеру, приподнимает влажную майку и расставляет ноги в стороны. Пытается расслабиться и прийти в чувство, но… Из-под полузакрытых трепещущих век прекрасно видно, как Доминант ненадолго замирает, замолкает и разглядывает полуобнажённое аппетитное тело. Раздевает догола, одними глазами жадно поедает. И в твёрдых ладонях сжимает какие-то коробочки, вместо которых с удовольствием бы стиснул округлившиеся груди с вызывающе торчащими сосками. И всосал бы каждый в рот, больно оттягивая и покусывая — ревниво, в помешательстве. Обласкал бы с такой бешеной неистовостью и ярью, что Тэхён заплакал бы, закричал. Поэтому Тэхён медленно опускает майку до самого пупка и не разлепляет век, будто ничего не видел и вообще — ничего не понял.       Хочется, сильно хочется. Прямо на этом неудобном кресле, прямо здесь — на полу; и на подоконнике, и на кухонном столе, а после — в неприбранной кровати. Но не сейчас. Просыпающуюся в себе ненасытную омегу стоит осадить и на привязи сдержать, чтобы только не усугубила зашедшие в тупик непростые отношения.       — В прошлый раз ты сказал мне, что все мои признания в любви всего лишь пустой звук. Все мои слова ничего не значат. Что я вообще не понимаю, о чём говорю, — вкрадчиво шепчет Тэхён, касаясь носом взлохмаченных волос на макушке, чтобы снова почувствовать волнующий терпкий запах и вдохнуть его поглубже. Доминант злобно скалится, шлёпает по мягкому бедру и вынуждает Тэхёна остепениться и не мешать: он находится не в самой лучшей позиции — между широко расставленных ног. Чонгук старательно орудует пинцетом и смоченной в спирте ваткой и недовольно поглядывает наверх, чтобы увидеть расстроенное чувствами разрумянившееся лицо. А не только манящий, скрытый свободными шортами, приятно пахнущий вишнёвыми сладостями пах. — Ты сказал мне, что после занятия любовью говорить о любви — глупо, а говорить о ней с тобой, будучи принадлежащим другому мужчине — вообще кощунственно.       — Я так красиво отродясь не говорил, — Доминант неожиданно резко вынимает осколок, не давая спохватиться и опомниться: Тэхён лишь подпрыгивает на месте и судорожно всхлипывает, стараясь свести ноги вместе, но не выходит. Ему не позволяют.       — Пожалуйста, дослушай, — Тэхён крепко зажмуривается, пытается не заострять внимание на внезапной боли и бережно касается огромной ладони Доминанта, крепко держащую его вертлявую голень, пока другая рука обстоятельно обрабатывает неглубокий порез. — Только поначалу я не понимал, что со мной происходит и почему меня влечёт и к тебе, и к Чонхёну. Думал — это некое испытание свыше, которое мне предстоит преодолеть. Но… Эти увечья под грудью у меня — не о выборе между вами двумя. Эти увечья — о принятии вас обоих. И я во многом понаделал глупостей, и в первую очередь, когда ругался с тобой и старался сделать побольнее. Сам не зная, почему. И так же я поступаю с Чонхёном. Каждый раз. Снова и снова. Я ругаюсь с ним в пух и прах, а после вымаливаю о сексе. Меня от всех этих чувств…       — Невероятно прёт? — Чонгук поднимает голову вверх, татуированными пальцами берёт погрустневшее лицо за подбородок и направляет к себе. Неожиданно вплотную приближается к Тэхёну, собственной обнажённой крепкой грудью вжимаясь в разгорячённый пах. Слишком тесно, слишком нагло. Запрещённый приём. Это месть — сладкая, вкусная, но такая невозможно жестокая и всего лишь за упоминание имени брата-близнеца. У Тэхёна моментально зрачки расширяются, дыхание напрочь сбивается и голос сменяется на рваный, низкий, рокочущий полушёпот. Чонгук сражает победной ухмылкой, сжимает в ладонях мягкие бёдра и начинает тереться своим торсом об изнывающую возбуждённую плоть, заманчиво скрытую под мешающей влажной тканью. — Как же тебе тяжело приходится, чертёнок. Не представляю.       — Я никогда не ощущал себя настолько живым, — с томным придыханием молвит Тэхён прямо в полураскрытые губы, смотрит прямо в дикие, неестественно чернеющие глаза напротив и чувствует, как задыхается от пряного густого аромата, забивающегося в ноздри, в лёгкие, в сердце. Пульс учащается, в глазах танцуют черти. — Ах, сильнее… — ему ничего не остаётся, кроме как беспомощно ухватиться за стальные предплечья, впиться в них короткими ноготками и позволить Доминанту трахать себя сквозь одежду. — С ним я оказываюсь в поднебесной, с ним я вижу звёзды. Но я по-прежнему остаюсь неполноценным. Без тебя я неполноценный, слышишь?       От частых потираний влажная майка то приподнимается наверх, то снова опускается вниз; резинка от шортиков оказывается совсем не там, где положено, и приоткрывает вид на розовую упругую головку члена, на которую Чонгук не перестаёт давить и смешивать свой природный аромат с ароматом естественной смазки, выступившей из отверстия уретры. Он прекрасно чувствует появление первых капель, ощущает сладкий привкус на кончике языка, но не касается губами, чтобы вылизать и продолжить доводить Тэхёна до неизвестно чего. До невменяемых вскриков не останавливаться — да. До пришибленного, неуравновешенного состояния — о да. До бессовестных обещаний бросить всех и всё к чертям собачьим и с концами уйти к Чонгуку — да, да, да. До чего угодно, но не до оргазма. Чонгуков оргазм ещё нужно заслужить. Тэхён собственной кожей ощущает перекатывающиеся мышцы, массивный крепкий торс и твёрдое возбуждение, дразнящее уязвимый пах. Жар растекается по телу, затапливает всё нутро. Запахи становятся обволакивающими, одурманивающими, естественный пот не кажется таким резким и удушливым, а Тэхёново «Ты уверен, что мы делаем всё правильно? Я не принимал душ, я весь грязный после долгой дороги» перебивается низким и гортанным «Сейчас ты пахнешь именно так, как мне нравится. Собой». Прерывистые приглушённые стоны не слишком громкие, чтобы заполнить всю комнату, эхом разносясь по ней, в уши патокой вливаясь. Сложись обстоятельства иначе, Чонгук сделал бы всё возможное, чтобы не только обитатели клуба, но и вся беззаботно живущая округа узнала о том, сколько раз Тэхён бурно кончил, неустанно выкрикивая имя.       Чонгук! Чонгук! Чонгук!       И позабыла о беззаботной жизни раз и навсегда.       А сейчас…       — Достаточно, — Доминант прекращает ритмичные телодвижения, оставляет в уязвлённом паху не раскрученный тугой узел возбуждения и приподнимает спущенные вниз шорты наверх. И медленно, медленно отстраняется. Довольно неожиданно, даже слишком резко. Видит восхитительные изумлённые глаза напротив себя — неясно видящие, застланные мутной поволокой — и немой вопрос, застывший в полураскрытых пухлых губах: «Зачем, зачем ты так со мной?». — У нас с Чонхёном был договор. И он им пренебрёг. А ты пренебрегаешь мной. Пользуешься своим положением и входишь в азарт, хотя должен знать, что, какой бы игрой ты сейчас не увлёкся, ты проиграешь мне, чертёнок.       — Я не играю. Я давно проиграл тебе. Чонгук… — Тэхён дёрганным движением возвращает татуированную ладонь себе, на немного выпирающий низ живота, и сцепляет пальцы между собой, со всей уверенностью заверяя: — Обещание сдержано. Прикоснись. Прикоснись и почувствуй, — чёрные глаза Доминанта мгновенно загораются пылающим заревом, рубиновым мерцанием засвечиваются. Сердце в груди заходится в неистово бешеном ритме, оказываясь вечным заложником в извечном заточении. Так как же вручить его Тэхёну, если защиту не пробить? В этом укромном местечке под ладонью у Чонгука — целая Вселенная, в которой почему-то пусто, одиноко и пульс ничей не бьётся. — Чонхён ничего не нарушил. И никогда не нарушит. Ни он, ни я.       — Мне придётся забирать тебя у него, чертёнок, — бережно поглаживая выпуклый живот, Чонгук вспоминает нечто гадкое, мрачное, случившееся с ним в далёком прошлом, и вновь накрепко сжимает челюсти, поскрипывая зубами. — И не просто забирать, а отнимать. На полгода, на год. Безо всяких редких встреч. И пока я не выдраю из тебя его запах и не пропитаю своим, вы не увидитесь снова. И так будет продолжаться всю жизнь. Считай, что я сжалился над ним и смягчил свои условия.       — А какими были прежние условия?       — Тебе не захочется о них знать, — Доминант вынужденно убирают руку и возвращается в исходное положение, обратно на пол. — Как и многое другое.       — А если я хочу узнать всё? О тебе? О твоей жизни? Как мне стать её частью, если ты всегда молчишь и переводишь темы? А вся эта писанина в газетах, сомнительные передачи и новости на телевидении, обрывки из писем… Мне нужна твоя правда.       — Тебя и так отшвырнуло от меня, едва ты узнал, что я твой истинный. Хочешь, чтобы я вызвал у тебя ещё больше отторжения?       — Не вызовешь.       — Чертёнок, — Чонгук прикрывает веки и отрицательно качает головой. — Не надо.       — Одна правда о тебе, взамен — не менее ошарашивающая обо мне, — Тэхён упрямо добивается своего. — Скажем, сыграем в своеобразную игру. А после… после мы проведём этот вечер вместе, как только тебе захочется. Я и ты. Больше никого.       — Поведёшь в кино, посадишь на качели. А после всего в утешение возьмёшь мне сладкий корн-дог? — Доминант усмехается, невольно касаясь ранки на нижней губе, где до недавнего времени красовалось колечко. — Нам по пятнадцать лет, да? Да и в пятнадцать вещами посерьёзнее занимаются.       — Вот и займёмся вещами посерьёзнее.       — Да. Неплохой бы из тебя вышел альфа. Сходу на свидания зовёшь, обещаниями всякими заваливаешь. И сладостями угощаешь. А мне ведь всего одна сладость нужна.       — А разве мы не одного и того же хотим? Я ведь ради тебя только здесь. А значит, хочу тебя не меньше, чем ты меня, Чонгук.       — Даже когда спишь с Чонхёном?       Тэхён не опускает глаза вниз — растерянно и виновато, не кусает щёки изнутри, чтобы только не произнести в своё оправдание чего-нибудь вздорного и нелепого. Не впадает в уныние, начиная грызть себя изнутри. Он сокращает расстояние, тянется к Чонгуку и показывает на тёмные пятна от масла, оставленные по неосторожности на коже, майке и шортах. И в дерзостной манере размазывает их на себе, встречая в ответ одичавший взгляд.       — Даже когда сплю с Чонхёном, — омега шепчет прямо в губы, обжигает кожу горячим дыханием, пробуждая в Доминанте лютого, вечно голодного, бездушного зверя. — И Чонхён об этом знает, с самой нашей первой близости. С самого нашего первого поцелуя. Кроме того, он всегда напоминает мне о твоём присутствии рядом, даже когда тебя нет.       — Вот как? И сколько ночей ты провёл с ним, представляя меня вместо него?       — Я не представлял тебя вместо него, Чонгук. И его не стану представлять вместо тебя. Я предпочитаю воображать о сексе втроём. Да, о том сексе, который до сих пор вызывает у меня мурашки и лёгкую панику.       — Не нужно тревожиться из-за того, чего никогда не случится, — бросает Доминант достаточно агрессивно и резко и так же резко встаёт на ноги, чтобы уйти от разговора куда подальше и поскорее удалиться на кухню. Ему стало либо неуютно, либо слишком хорошо от такого неоднозначного и развязного поведения, Тэхёну вовсе не свойственного. Чонгук открывает полупустой холодильник, скрывается за дверцей, будто за щитом, и вынимает несколько бутылок охлаждающего пива. А неплохо было бы сейчас оказаться под ледяным душем.       Чертёнок и вправду намерен биться до последнего.       Ведь Тэхён, скитающийся в одиночестве морской разбойник, плохо подготовленный, не особо натренированный, но в арсенале имеющий все виды снаряжения, вплоть до пушечного огня. Чонгук же — крепость, способная выдержать любой вид огнестрельного оружия; крепость — неприступная, несокрушимая, которой никогда не пасть.       Тэхён перемещается с кресла на прохладный пол, медленно сползает вниз и устраивается за стеклянной столешницей, на которой валяются вырезки полуголых моделей и распечатанные из интернета обрывки уголовных преступлений, оставшихся замятыми и нераскрытыми. Самые свежие отмечены красным. Тэхён старается не выдумать себе лишнего понапрасну, не воспринимать всерьёз навязывающиеся беспокойные мысли о том, почему Чонгуку всё это нужно, почему ему необходимо выслеживать непойманных беззаконников. Может, вовсе и не для себя ищет. Тэхён настороженно наблюдает за Доминантом, долго возящимся на кухне, на которой делать больше нечего. Пора возвращаться. Однако, он не торопится, почему-то медлит, разгуливая в поисках не пойми чего. Он в раздумьях. Но о чём именно сейчас думает Чонгук: о преступлениях, о Чонхёне или о неосознанно вырвавшемся потаённом желании заняться сексом втроём — неизвестно. Притом, последнее — полнейший абсурд, недоразумение. Всего лишь сумасбродная эротическая фантазия — безобидная фантазия, которой не предстоит быть воплощённой в реальность. Зачем же тогда так нервничать?       — Ты в порядке? — наконец произносит Тэхён, как только Доминант присаживается напротив него и протягивает бутылку с пивом. Для храбрости не помешает. И ему, и Тэхёну.       — В полном. Вижу, и ты в норме. Так что, сыграем в твою игру? Насколько понимаю — ты не передумал.       — Нет, не передумал. Узнаем друг о друге чуточку больше, чтобы стать гораздо ближе. Я начинаю. Хорошо?       — Дерзай, чертёнок. Только потом не пожалей о своей затее.       — Что ж. Ладно, — Тэхён делает первый глоток и смотрит в чёрные бездонные глаза, изучающие его, оценивающие. Выжигающие душу. Будет непросто, но кто говорил, что завоёвывать доверие — просто? А для того, чтобы убедить, насколько ты выносливый и сильный, стоит всего лишь примириться со всем услышанным и принять человека таким, какой он есть: вместе с его необратимым прошлым, вместе в его тяжёлым настоящим и неизвестно каким будущим. Тэхён делает первый глоток и ступает на тонкий лёд. — Неприятный случай из детства, связанный со мной, Чимином и ещё одним мальчиком, с которым мы когда-то дружили. Ну, не то чтобы дружили… Не совсем. Нам было от десяти до двенадцати лет, точно не вспомню. Помню только, что на дворе стоял конец августа, отовсюду пахло перезрелыми сливами и абрикосами, и было душно… В тот день было очень душно. Ты не представляешь, насколько. А в детстве у меня имелась весьма дурная привычка — не позволять Чимину сближаться с другими мальчиками, будь то омеги, будь то альфы. Особенно, это касалось альф. Я с ранних лет ненавидел альф, без разбору — всех. Просто на дух не выносил. Я не знаю, почему. Не знаю, откуда родилась эта ненависть. Может, всему виной мой родной отец… Да, может быть. Однако, теперь это уже совсем не важно. А тот непутёвый мальчик, которого я упомянул, тоже славился довольно скверными замашками — влезать в чью-нибудь тесную дружбу, чтобы втиснуться в доверие к одному, а второго — вытиснуть. Словом, он рассоривал лучших друзей.       — Ты вздёрнул беднягу где-то глубоко в тёмном лесу? Кажется, я слышал о таком происшествии. Несколько лет назад.       — О боже, Чонгук! Нет! Конечно же нет. Но… тем не менее, я совершил достаточно гнусный поступок, — признаётся Тэхён, покручивая в руке стеклянную бутылку. — У наших соседей был пёс по кличке Хантер. Огромный такой, здоровый и вечно, вечно злой. Пару раз он срывался с привязи, каким образом — неизвестно, но хозяева вовремя затаскивали взъярённую псину обратно за ворота и возвращали цепи. Эти цепи, намордники… будто железные кандалы для существа, рождённого быть свободным. Понимаешь? И мне было очень обидно за Хантера. Он ведь стал таким — свирепым и озлобленным — из-за недостатка внимания, из-за неполученной любви и заботы, которой заслуживал.       — Сравниваешь меня с какой-то бешеной недолюбленной псиной? — усмехается Доминант. — Туше, чертёнок, туше.       — Нет. Я тебя ни с кем не сравниваю. Всего лишь озвучиваю факты. Как-никак я помню налитые кровью, яростные, полные гнева и лютой ненависти глаза, белоснежные острые клыки и рёв. Особенно, его рёв — утробный, чудовищный. Хантер оказался на улице с выдранной из-под земли привязью, страшно взбесившийся и беснующий: он обратил внимание на нас с Чимином и на того мальчика, увязавшегося за нами. В тот злополучный день я всего лишь хотел остаться с Мин-Мином наедине, чтобы посекретничать, поговорить о новом комиксе, который купил мне папа на день рождения. А этот докучливый пацан всё вторгался в наше личное пространство, перебивал и вмешивался в разговор, сменяя темы одну за другой. И когда Хантер побежал за нами — неожиданно, молниеносно, быстро — мы позабыли обо всём на свете и… пустились в бега. Я буквально тащил отстающего Чимина за собой, тянул его за рукава, оставлял синяки на его тоненьких запястьях. Он всё время спотыкался, плакал и молил… Знаешь, о чём он молил меня Чонгук?       Чонгук молчит, равномерно постукивая пальцами по столешнице.       — Он молил меня оставить его наконец и броситься с тем пацаном врассыпную, — продолжает Тэхён, нервно выдыхая и больно прикусывая раскрасневшиеся губы. — Так бы мы сумели спастись. Но я не послушал Мин-Мина. Я тащил его за собой до последнего вздоха, пока он себе все коленки в кровь не поразбивал и внутреннюю сторону ладоней не раскромсал. Тот мальчик бежал за нами: он сильно отставал от нас, но не сдавался, выкрикивал не оставлять его. А я взял, толкнул Чимина в чей-то открытый дворик, бросился вслед за ним и запер ворота прямо перед носом того мальчика. Он кричал впустить его, он рыдал и… А я… прислонился спиной к воротам, по которым стучали немощные кулачки, и глядел на кровоточащие раны Чимина. А Чимин лежал на свежескошенной траве повёрнутым лицом к самим небесам. Он смотрел туда, наверх, на равнодушные хмурые небеса, и тихо, очень тихо плакал. А я нет. В тот день, когда Хантер до полусмерти загрыз ребёнка, я ни одной слезы не проронил.       — И ты сожалеешь о чём-нибудь? — сухо спрашивает Чонгук, почёсывая крупный нос. — Нет. Не так. Ты бы повернул время вспять, чтобы изменить исход? А исход был бы такой: твой Чимин, самый лучший друг на свете, этим вашим Хантером оказался разодранным на куски. Доедаемым другими уличными псами в какой-то грязной подворотне. А ты и левый мелкий мудак, которого ты терпеть не мог — живы и здоровы. Мне его нисколько не жаль. Не нужно было связываться ему с таким, как ты.       — В смысле, с таким, как я?       — С чёртом, — Чонгук удовлетворённо улыбается точно отъявленная сволочь, сущее исчадие ада. — С маленьким чёртом, с невидимыми красными рожками и длинным, остроконечным хвостом.       — Перестань.       — Моя очередь, — Доминант до дна выпивает содержимое бутылки и берёт следующую, избавляясь от крышки зубами. — Если считаешь себя бездушным монстром, попрошу познакомиться с самим Господином всех монстров и чудовищ, — Тэхён невольно вздрагивает и покрепче сжимает горлышко бутылки, Чонгук же выплёвывает крышку на пол и принимает расслабленную позу. — Тэхён, поднапряги воображение и представь. Мне тринадцать лет. У меня красивое лицо, как у Чонхёна, без единого шрама, глубокого пореза и пирсинга. У меня идеально уложенные волосы, чистая выглаженная одежда и модные ботинки. Как у Чонхёна. Только характер взрывной и поганый. Естественно, не как у Чонхёна. И вот я, тринадцатилетний Чонгук, впервые почувствовал влечение к одному из омег, выросшего в довольно обеспеченной семье. Родители — истинная пара, их ребёнок зачат по любви. Атмосфера счастливой полноценной семьи, о которой мне до сих пор ничего неизвестно. И я решил, что имею полное право на такое же семейное счастье и, если преподнесу себя правильно и сумею завладеть сердцем неприступного для меня омеги, то навсегда покину клуб и посвящу жизнь мужу и нашим будущим детям. Тебе не было об этом известно, чертёнок? О моей самой главной мечте?       — Чонхён говорил мне, что твои взгляды переменятся, как только ты найдёшь истинную пару.       — Что же. Истинную пару он у меня отнял.       — Нет, это не так. Я по-прежнему…       — Я продолжаю, — твёрдо перебивает Доминант, с подозрением посматривая на запертые на ключ двери. Кто-то прошёл мимо, не решившись остановиться и подслушать — кишка тонка. — У моей первой влюблённости были волнистые пепельные волосы, монолидные светло-карие глаза и скверный, уёбищный характер. Избалованный омега с ароматом спелой клубники. Я тогда очень полюбил клубнику, буквально давился ею днями напролёт, а ночью рвал от несварения. Тэхён, ты рассчитывал на романтическую историю о первой любви? Вот тебе и история. Пока отец погуливал со всякими грязными дешёвками, катал их на дорогом байке, а после — на своём члене, я научился делать оригами. То есть… — Чонгук на мгновение запинается, сжимая стеклянную бутылку с целью голыми руками на осколки разломить. — Чонхён меня научил. По его словам, лучший подарок — подарок, сделанный своими руками. А у моего омеги близился день рождения, и я решил, что заявляюсь к нему домой, на вечеринку, у всех на виду склоню колено и преподнесу грёбаную бумажку в виде обручального кольца. С бриллиантом, блядь. Чонхён всю ночь разукрашивал лист голубым фломастером, с обеих сторон: у нас не было цветных картонов. И прочей всякой фигни, предназначенной детям и подросткам. Таким образом, я был уверен, что заявлю во всеуслышание о своих ничтожных, никому не сдавшихся чувствах, серьёзных намерениях и симпатии. В тринадцать лет. И я сделал это, Тэхён. Я сделал. На глазах богатеньких друзей, презренно насмехавшихся надо мной, на глазах испуганных родителей, знавших моего отца и его деяниях. И этот омега, самый красивый омега с самым прекрасным ароматом спелой клубники, прилюдно растоптал мой подарок, обсмеял меня, оскорбил и назвал грязным выродком, не стоящим ни его ноготка, ни его волоска. Его отец вытащил меня наружу, во внутренний дворик, за шкирку, как какую-то вонючую дворняжку, и бросил в грязевую лужу, заявив мне не позориться и знать своё место. А моё место среди ублюдков и насильников. Ничего нового в тот вечер я не узнал о себе, но впервые мне вслух напомнили, кто я на самом деле такой. И чего я не стою.       — Прошу, не смотри на меня так. Это невыносимо! И нет! — Тэхён неожиданно бьёт кулаком по столешнице, вызывая тем самым удивление и… неприкрытый восторг — Чонгук не успевает возразить. — Не смей перебивать и говорить, что я поступил бы гораздо хуже! Я прекрасно понимаю, что бездумно натворил всякого, наговорил кучу обидных вещей и вдобавок всучил пощёчину, но… Я… я не хуже.       — Перестань. Никто и не говорит, что ты хуже, чертёнок. Просто вспомни свою первую реакцию, когда ты узнал, чей я сын.       — Я был в шоке, Чонгук, — досадует Тэхён. — Я был не готов и потому психанул. Но я не сбежал и остался с твоими друзьями, расспрашивая о тебе. Поставь себя на моё место, пожалуйста.       — Допустим. И, раз ты такой осмелевший и набравшийся храбрости, тебе стоит узнать конец этой печальной истории, — продолжает Доминант. — Я, как и мой отец, славился злопамятством и тягой к изощрённой мести. Жаждал не прекращающей течь крови и моря пролитых слёз. Я никогда не забывал, чей я сын, чем обязан отцу и что я ему должен. Мой священный долг — продолжить великое дело моего великого отца и стать вторым им. Нет, не тусклой тенью, не жалкой пародией или бесталанным сыночком, вынужденным продолжать дела непризнанного гения. А стать признанным гением. Стать самим старшим Чон Чонгуком, его усовершенствованной версией. И я сделал это, чертёнок.       — Что ты сделал?       — Спалил магазин известного на весь городок коллекционера редких монет и марок — Ри Дэгона — родного отца омеги, отказавшего мне, унизившего меня. Я спалил магазин дотла в ночь Чхусока вместе с ублюдком, обидевшим меня, оскорбившим мои честь и достоинство. Он получил несовместимые с жизнью ожоги, впал в полугодовую кому, а после, по настоянию семьи, был отключён от аппарата жизненного обеспечения. Он получил сполна. Тэхён, ты слышишь? Ты слышишь меня? Я убил отца моего никчёмного, несостоявшегося бойфренда. В тринадцать лет я совершил своё первое убийство. Без помощи друзей, без помощи отца. Я действовал в одиночку. И ни о чём не сожалел. И не сожалею сейчас. Видел бы ты, как в ту живописную ночь звериная сущность внутри меня восторжествовала, заликовала, спраздновала неизбежное раскрытие моего истинного лица.       — Ты… — придушенно, глухо — как назло. — Ты его не убивал. Не льсти себе. Дэгон впал в кому, а умер только потому, что родственники согласились отключить его от аппарата.       — Оправдываешь меня? Или убеждаешь себя, что я не убийца? Иначе, если свыкнешься с этой мыслью, сбежишь отсюда на все четыре.       — А ты заставь меня сбежать, — вспыхивает Тэхён, — дальше этого чёртового стола не оттащишь.       — Посмотрим, насколько тебя хватит, чертёнок, — спокойно твердит Чонгук, не переставая ухмыляться — цинично, дерзостно, — подобно сущему поганому отродью. Дьявольскому отродью, коим он и является. — Это только начало. Теперь твой черёд.       — Да, мой черёд, — с вызовом произносит Тэхён, чувствуя неприятный узел, образующийся в солнечном сплетении — признание Доминанта не выходит из головы. — Я не забыл. Наверное… Будет довольно странно, если ещё одна моя история коснётся не кого-нибудь, а Чимина? Да, будет странно. Знаю. Мы же всё детство провели вместе, бок о бок, плечом к плечу. Делили одни тайны, одни секреты на двоих, часто ночевали друг у друга, заступались друг за друга. Нас связывало очень многое, многое нас объединяло, а разделить было что-то из разряда невозможного. Неосуществимого. Как сиамские близнецы, понимаешь? Но… пришёл тот самый период взросления. Ненавистный мною период. Переломный момент в жизни каждого ребёнка, когда взгляды начинают не сходиться, интересы — меняться, а пути — разветвляться. И, естественно, это коснулось и меня с Чимином. Нет, это не значит, что, ставши подростками, мы взялись часто ссориться, расходиться во мнениях, меньше проводить время вместе или вообще — начали отдаляться. Нет, вовсе нет. Просто у Чимина появился парень — его первая любовь. Первый альфа в жизни Чимина, заделавшийся между нами неприкосновенной стеной.       — Его тоже псы разодрали? Или на этот раз ты сам завёл питомца, выдрессировал и натравил на бедолагу?       — Чонгук, — Тэхён разочарованно выдыхает. — Ты серьёзно? Тебе смешно? Перестань. Я прежде ни с кем не обсуждал подобного, и ты первый, кому я… исповедуюсь. Кому открываюсь. Я не решался, поскольку мне было очень страшно. Чонгук, я… я не просто не был рад появлению альфы в жизни Чимина, я не просто всеми усилиями старался настроить Чимина против ни в чём не провинившегося парня. По крайней мере, на тот момент. Я наговаривал всякого, очернял, убеждал в неверности. Чонгук, я делал это намеренно, и не потому, что испугался остаться одним со своими ничтожными воспоминаниями, со своими игрушками, в своей комнате, в кровати, где на одной стороне теперь всё время должно было пустовать. Я приревновал Чимина. Всерьёз. Не как друга, у которого складывались романтические отношения с парнями, в то время, как у меня вообще ничего ни с кем не складывалось. Я приревновал его, как парень ревнует своего парня. Да, Чонгук, кажется… Кажется, я был влюблён в Чимина.       — Дальше, чертёнок. Смелее, — Доминант недовольно хмурит брови и подбивает быть откровеннее, раскованнее. — Что-то мне подсказывает, что это ещё не всё. Есть продолжение. Верно?       — Не менее шокирующее, верно, — соглашается Тэхён. — В день пятнадцатилетия Мин-Мина, в день, когда у него дома собрались все близкие и родные, его парень всё же оступился. Не просто оступился, а конкретно облажался. Под конец вечера он буквально исчез. Незаметно растворился среди всех празднующих присутствующих, что было очень странно. Многие даже не обратили на это внимания. Чимин прикрыл веки, загадал желание, задул свечи на торте. Всё как полагается. А как только приоткрыл глаза — не нашёл своего парня. Он взялся выискивать альфу среди всех собравшихся вокруг, в неугомонной развесёлой толпе, чтобы просто подмигнуть ему и счастливо улыбнуться. Чуть позже я узнал, какое желание было загадано в тот вечер. Чимин ждал совершеннолетия, ждал, когда его альфа преклонит перед ним колено и сделает предложение. Он так сильно хотел выйти за него замуж! А его альфа, его возлюбленный, трахал какого-то омегу на втором этаже, в спальне родителей. И всё. Катастрофа необъятных масштабов. День рождения — самый светлый и прекрасный праздник в году — поплыл ко дну мёртвой глыбой. Чимин всю ночь провёл в рыданиях, в своей кровати, пропитывая подушку и одеяло собственными горькими слезами. Не снимая ободка с кошачьими ушками и милой пижамы с котятами. Не спрашивай — он просто был помешан на котах. В принципе, ничего не изменилось — он по-прежнему носит этот ободок. А я лежал рядом с ним и гладил его по голове, по мягким шелковистым волосам. Шептал выплакаться вдоволь, а наутро навсегда позабыть об этом несносном засранце. А когда Чимин успокоился и немного пришёл в себя, он наконец повернулся ко мне заплаканным лицом, пододвинулся слишком близко и уткнулся своим носом в мой. И шмыгнул пару раз. Нет, Чонгук, он не высморкался мне в лицо. Не начинай. Я должен был возрадоваться, что больше нет никакой преграды в виде какого-то там альфы-самца — необыкновенного любовника; какого-то там омеги — вечно навязывающего друга. Я не мог. Я хотел расплакаться вместе с ним — в голос, с надрывом, но стойко держался всю ночь, чтобы не сделать только хуже. И я не знаю, что на меня нашло, Чонгук. Я поцеловал Чимина. Впервые, сделал первый шаг. Сначала его губы, затем его мокрые щёки и нос. А затем сказал ему, что люблю и никогда не обижу, как это сделал его бывший. И Чимин умиротворённо уснул в моих убаюкивающих объятиях. Но случившееся той ночью мы никогда больше не вспоминали, не упоминали и… просто сделали вид, что ничего такого не произошло. Потому что я совершил ошибку, наиглупейшую ужасную ошибку.       — Какая же страшная история. Охуеть, чертёнок, — восторженно заявляет Чонгук, убирая пустые бутылки в сторону. — И никакой ты не святоша, оказывается. Я впечатлён.       — А знаешь, что говорится в Библии о гомосексуальных связях?       — А, вот к чему ты клонишь, — догадывается Доминант. Его губы изгибаются в лёгкой ухмылке. — Нет, ты не попадёшь в ад всего лишь за поцелуй. Ад на земле. Взгляни, что происходит вокруг. А после смерти тебя ждёт дорога в рай.       — Чонгук…       — О да, Тэхён. О да. Ты не сделал ничего плохого. Даже если бы вы переспали, даже если бы объявили себя парой… Даже если ты бисексуален, Тэхён. Что с того? Любовь — это грех? А не в твоей ли Библии говорится, что Бог есть любовь? И мы познали любовь, которую имеет к нам Бог, и уверовали в неё. Бог есть любовь, и пребывающий в любви пребывает в Боге, и Бог в нём. Будем любить Его, потому что Он прежде возлюбил нас.       — Ты читал Библию, Чонгук. Ты заучивал заповеди. Но так сильно возненавидел Бога. Почему?       — Послушай, — Доминант не желает вдаваться в подробности, вынимает из смятой пачки сигарету и обхватывает её разбитыми губами. — Не жалей, что когда-то безответно полюбил своего Чимина. Эти отношения были обречены на провал. Сам знаешь. Вам бы пришлось расстаться. Может, ещё задолго до появления нас — истинных альф. Но это уже была бы совсем другая история. На этом и закончим. Моя же очередь исповедоваться тебе, чертёнок? — Чонгук чиркает зажигалкой и глубоко затягивается, внимательно наблюдая за каждым изменением на лице взволнованного Тэхёна — Тэхёна, твёрдо убеждённого, что всё вытерпит и достойно перенесёт. — Хорошо, тогда слушай. Нулевые, своеобразная эпоха и атмосфера; блёклая копия девяностых. Мне и Чонхёну исполнилось по тринадцать лет, и по этому поводу мой родной отец и его на голову отбитые друзья решили приготовить некий подарок-сюрприз. Всем сюрпризам сюрприз. Интимный ликбез. Поговорить со мной и братом на взрослые темы. А точнее, показать. Показать, как альфы трахают омег. На собственном примере, о котором их никто, сука, не просил. А у нас разве спрашивали, чего мы по-настоящему хотим с братом? Разумеется, нет. Нас просто разбудили поздно ночью, потребовали срочно привести себя в порядок — как-никак день рождения же. Нужно выглядеть подобающе. Ты заметил, чертёнок, что любое отменное дерьмо приходится на празднование дня рождения? Забавно, не правда ли? Нас поторапливали, звали в комнату одного из приятелей отца, в которой уже пребывали проститутка и пятеро обдолбавшихся альф. И все они дожидались малолетних именинников, чтобы продемонстрировать все прелести жёсткой ебли. И среди всех этих закоренелых ублюдков присутствовал мой отец. Не меньший ублюдок, которым я восхищался. При мне с братом этот самый проститутка вынюхал половину кокса, передал визитную карточку остальным присутствующим в комнате, и один из друзей посчитал честью протянуть её мне. Подростку, блядь. Чтобы и я попробовал. Я не стал… то есть… я сделал вид, что принял, и незаметно сдул всё оставшееся, чтобы Чонхёну не пришлось травиться. Уподобляться уёбкам нашего клуба.       — Вас не выпускали из комнаты? — обескураженно молвит Тэхён, чувствуя, как по спине пробегает холодок. — Вас заставили смотреть?       — Заперли на ключ, — отвечает Чонгук, стряхивая пепел с истлевающей сигареты на смазливое личико полуобнажённого парня, улыбающегося ему из журнального вырезка. — На тот момент я упорно верил: всё было сделано ради того, чтобы проститутка никуда не сбежал. Ведь если бы он узнал, как жестоко с ним обойдутся, как пустят по кругу и продолжат ебать во все дыры даже в полусознательном состоянии… Он бы, сука, в морды швырнул всунутые ему деньги и молча ушёл. Как же я надеялся на это, наивный сопляк. После случившегося я часто видел его в клубе. Этот омега был готов пойти на всё. Хоть дерьмом обмажь — главное заплати. А отец у меня был очень щедрый.       — Чонгук, пожалуйста, не говори…       — Что оргия ничем не отличалась от чистого физического насилия? — Чонгук как всегда опережает, Тэхён же гулко сглатывает и ищет опору позади себя — не находит. — Было похоже, да. Но меня убеждали, что секс должен быть именно таким — жестоким, грубым, зверским. Что омегам такое нравится. Все омеги предпочитают быть жёстко оттраханными и, желательно, во все доступные щели, пока все отверстия не распухнут. Пока сперма не впитается в кожу, в волосы. Причём не обязательно было вступать в долгие серьёзные отношения, ставить метку и заводить семью. Как говорил мой великий отец: «Столько сладких дырок на свете, и ты желаешь всю жизнь довольствоваться только одной? Разъёбанной, расширившейся и потерявшей девственную узость? Не будь идиотом, Чонгук!» И я послушался его.       — Чонгук, нет…       — Я не умею заниматься любовью, чертёнок. Это факт. Я не умею нежничать и церемониться. Особенно — церемониться. Мне нравятся оргии, мне нравится межрасовый секс, небезопасный секс. Животный, в конце концов. Я не думаю, что это из-за того, что мы с Чонхёном увидели в ту ночь. На Чонхёне это никак не отразилось. А во мне эта грязь была заложена с самого рождения, раковой опухолью передалась по наследству. Быть бесцеремонным, грубым, жестоким — моя неизлечимая болезнь. И это касается всего — начиная с элементарного общения, заканчивая постелью. Ну, а Чонхён… Чонхён у нас — нежданный свет в тёмном царстве; сверкающий алмаз, найденный в лошадином навозе. У меня и с метафорами, как видишь, не очень.       — Ты — не твой отец, — возражает Тэхён. — Всё, что касалось твоих родителей, не касается тебя. Ты — это не они. Ты — это ты.       — А гены? Что насчёт них?       — К чёрту гены!       — Не к чёрту, Тэхён. Моё потомство…       — Будет самым прекрасным и совершенным, потому что переймёт всё самое лучшее, что есть в родителях, — Тэхён не позволяет Чонгуку продолжать втаптывать себя в грязь, а себе — спасовать, поникнуть: он хватается за напряжённую руку, хватается за крепкую ладонь, накрывая своими тёплыми, и чувствует… холод.       — Уверен? — Доминант кажется сейчас особенно бесстрастным, отстранённым: будто Скульптор пришёл на помощь и заслонил собой брата-близнеца, поменявшись с ним местами. — Ты уверен, что во мне есть хоть что-то хорошее?       — Чонгук, не надо. За что ты так с собой?       — Дослушай до конца, — он одёргивает руку, откидывается назад и вновь глубоко затягивается, выпуская клубы табачного дыма. — Это же твоя игра? Ты же желал разузнать обо мне абсолютно всё? Тогда перейдём к самой главной её части — разоблачении. Чертёнок, ты знаешь, как поступил наш Чонхён, когда увидел собственными глазами, как проститутку трахают и в рот, и в задницу? Он не остался в стороне жалким пугливым молчуном, не пытался сбежать и закричать во всё горло, что ему не нравится, как обходятся с отключившимся омегой, не подающим признаки жизни. Он взял, по-мужски подошёл к одному из отцовских друзей, что беспрерывно долбил задницу проститутки, и ударил его кулаком в нос. Бум! Брызнула кровь, все ошарашенно переглянулись, остановились праздновать наш с братом день рождения. Отменному пиршеству пришёл конец. А затем Чонхён обернулся к родному отцу и потряс меня своим бесстрашием, решительностью и отвагой, граничащей с безнадёжной тупостью. О которой я прежде даже не знал. Никак иначе. Он со всей нечеловеческой яростью и злобой громко заявил: «Я ненавижу тебя, старший Чон Чонгук!» Да, чертёнок, именно так: он больше не называл его отцом, он называл его только по имени. А имя его произносил как отборное ругательство, означающее что-то похуже грязного выблядка. Чонхён внёс в его имя свой сакральный смысл, известный только ему. «Я ненавижу тебя, старший Чон Чонгук! Я ненавижу в тебе всё! Я ненавижу то, что ты мой отец, а я твой сын. Будь проклято это родство, будь проклят ты и все твои позорные друзья! Это самый худший день рождения в моей жизни!» «А что сделал я?», — спросишь ты, мой дорогой чертёнок. Нихуя. Ни-ху-я. Я как стоял в ужасе в стороне, так и остался стоять, пригвождённым ногами к полу. И даже когда отец лупил Чонхёна, родного сына, за высказанные при товарищах обидные для родителя слова, я сделал то же самое — нихуя. Я лежал в соседней комнате, накрывал голову подушкой, чтобы не слышать, как отец избивает моего брата в день нашего с ним рождения, и взвывал от тупой боли в груди, от собственного бессилия и бесполезности. Но Чонхён не бился в рыданиях, не орал как резаный, не звал на помощь. Он принял наказание, как нечто заслуженное, правильное. И выстоял до конца — отлупленным, оплёванным, но безумно собой гордящимся. Блядь, Чонхён. Я никогда его не понимал. И до сих пор его не понимаю.       Истлевающей сигаретой Чонгук уродует лицо журнальной фотомодели, дырявит его с таким напором и неистовостью, будто пытается проломать череп и раздавить его содержимое, и поднимается на ноги, чувствуя растущее беспокойство и смятение, витающие в воздухе накаляющимся напряжением. Отрешённый, понурый, Тэхён смотрит куда-то вниз, на горлышко бутылки с недопитым горьким пивом и желает хотя бы на мгновение почувствовать прежнюю режущую боль в ноге, а не боль, что просачивается под кожу кислотной струйкой, несётся по разъедающимся венам и мчится к беззащитному сердцу, чтобы ранить сильнее, хлёстче.       — Я — Возмездие; Я — Божий гнев, — произносит Доминант — отчётливо, чеканно, — проверяя подрагивающего Тэхёна на прочность и мнимую выносливость. — Спустившийся на землю вершитель правосудия, не оправдавший надежды своего Отца, но обрётший нового — не всепрощающего и беспощадного, называющего себя Сатаной, Вельзевулом, Мефистофелем. Я — Божий гнев, но Богом брошенный, непринятый. Я — дитя Дьявола, признанный им, властью обладаемый. Я — Дьявольское Отродье. Так помолимся же перед смертью, нечестивый. На колени передо мной, — он замечает наполнившиеся влагой раскосые глаза и пробирающую всю тело предательскую дрожь. Плотину прорвало. — Согласен, бессвязный набор слов. Но, сука, вдохновляющий. Так говорил мой родной отец, когда вздёргивал в петле шлюх, убивших в утробе детей; так говорил он, когда голыми руками расправлялся с теми, с кем полиция не могла. Или не хотела. По большей части, не хотела руки свои вонючие марать и грех на душу брать. А как только по расписанию в подвале нашего клуба оказывается очередной безнаказанный преступник, позволивший себе разгуливать рядом со стариками и детьми, я повторяю эти слова, словно молитву, повторяю их вновь и вновь, будто находясь в экстазе, в безудержной эйфории. Полиция по-прежнему доверяет нам, сотрудничает с каждым из нас и разрешает заниматься самосудом. Как и в прежние времена. Ничего не изменилось, чертёнок. Этими руками я срываю мешки с голов, я срезаю скальпы, я выжигаю роговицы и выдёргиваю зубы, ногти. Пытаю, истязаю, избиваю. Замучиваю до полусмерти, пока моя жертва не начнёт ходить под себя и не окажется наполовину сдохшей. Хвасонский душегуб — Мин До Ин, каннибал и насильник — Кан Ин Сон, растлитель малолетних мальчиков — Юн Сухван. Кто только не прошёл через мои руки, чтобы в конце быть разобранными полицейскими, психиатрами и гробовщиками. А всё началось, казалось бы, с безобидного коллекционера Ри Дэгона.       — Но Хосок говорил о тебе совсем другое, — смахивая непрошенные слёзы, Тэхён насильно берёт себя в руки и поднимает голову вверх, встречая пугающе чёрный, бездонный взгляд. — Он говорил о нынешнем клубе совсем другое.       — Хосок говорил именно то, что было удобно мне. Я не желал в самом начале зарождения отношений пугать разнеженного боязливого парня, в котором видел свою потенциальную пару.       — Надо же. Разнеженный, значит, боязливый, — омега странно улыбается и, кажется, посмеивается сквозь непроизвольно льющиеся слёзы. — Ясно. И те альфы, с которыми ты сцепился из-за меня в том закоулке, те альфы, которых заживо погребли в соседнем клубе… Это всё ты?       — До них я не успел добраться, — досадует Доминант, недовольно покачивая головой. — Так что, то дело — не моих рук. Увы, чертёнок. Разом всех не нагнёшь.       — Хорошо, Чонгук.       Нет.       Что-то не так.       Какое-то недоразумение. Неувязка, конфуз.       — Что?       — Хорошо.       — Хорошо? — недоумевает Доминант, ожидая совсем иной реакции, совсем иного исхода, а вместо этого…       — Да, — …Тэхён смеётся ему в ответ и с места не сдвигается. — Да, Чонгук. А ты думал, что я спрыгну в окно, как только узнаю о тебе всю правду? Думал, разревусь и сбегу прочь? Да чёрта с два. Я принимаю тебя со всеми твоими демонами! Со всеми свершёнными злодеяниями, душевными шрамами! Я сделаю всё возможное, заставлю оставить эту гиблую обязанность подчищать за другими. Обязанность, способную окончательно разрушить тебя. Не сумею — останусь с тобой до конца. «Даже если весь мир будет против моего мужчины, я буду тихо стоять за его спиной и подавать ему патроны». Я не знаю, чья это цитата. Но, может, таково и моё предназначение?       — Ты не в себе. Оставайся с Чонхёном, — отмахивается Доминант, не принимая слова всерьёз. Это невозможно. — Такая жизнь тебе не по зубам. Гуляй лучше по особняку, расхваливай работы и собирай цветочки в саду. Счастливее будешь.       — Мне лучше знать, что мне по зубам, Чонгук. И что меня сделает счастливым, — Тэхён пытается обуздать буянящего зверя внутри Чонгука; зверя — отбивающегося от объятий, вовсю сопротивляющегося. И самого Чонгука, выгоняющего своего несдающегося чертёнка за двери. — Тебе не нужны мои обещания — они для тебя ничего не значат. Тебе нужны мои действия. И я буду действовать.       — Перестань нести бред. Уходи.       — Нет.       — Дверь там. Поживее. Вставай и уходи.       — Я сказал — нет.       — Вон отсюда! Уходи сейчас же!       — Я отвечаю тебе — нет! Не уйду!       Следующие слова полетят острыми кинжалами — это неизбежно, но настолько предсказуемо; Чонгука, открытого как книгу, выдаёт каждое малейшее изменение в лице, каждый судорожный вздох и выдох. Каждый взмах ресниц. Тэхён неожиданно бросается на своего заносчивого, слишком своенравного альфу, накрывает его дрожащие губы своими ладонями и не даёт опомниться, запротестовать, огрызнуться. Прижимается всем своим телом к его — полуобнажённому и чертовски напряжённому — и лишает возможности мыслить вменяемо, здраво. Не даёт восстать против себя, ополчиться против себя. А увеченную ступню пронзают тысячи раскалённых игл, острия которых задевают все нервные окончания, отчего хочется закричать до режущей боли в горле и разрыдаться до оглушающего звона в ушах. Терпи, Тэхён-и, терпи. Чонгук загнан в угол: он протестующе мычит и кусается, Тэхён же целует его сквозь ладони-мешающие-заслоны и касается своим лбом его, тихо приговаривая: «Я никуда не уйду, я никуда от тебя не уйду. И никогда не оставлю. Замолчи, только замолчи и не гони меня прочь». Наивно, глупо — будто Тэхён оказался в волшебной сказке, суждённой закончиться счастливым концом. Но в сказке Тэхёна присутствуют и падшие ангелы, и монстры безликие, в которых разоблачают вселенское зло и богоотступничество, а не слепо влюбляются в них и клянутся в безоговорочной любви.       — Значит, не уйдёшь? — Тэхён чувствует на пояснице огромные горячие ладони, гладящие его и крепко к телу прижимающие. — Не оставишь меня в покое, чертёнок? И не возненавидишь? Что же стряслось с тобой?       — Любовь, Чонгук, со мной случилась любовь. А с тобой? Смог бы так легко отказаться от меня? Смог бы отпустить? Не верю.       — Мне тебя не при себе держать нужно. Мне бы стоило отпустить тебя ещё в первый день нашей встречи. Так поступают только с теми, без кого свою жизнь представить не могут. А какая у меня жизнь? Со мной опасно, чертёнок.       — Всё равно. Ты меня любишь, Чонгук, — из всего сказанного Тэхён понимает только одно, важное ему, жизненно необходимое. — Ты меня любишь. Большего и не надо. Мы пройдём через все трудности вместе. Я обещаю тебе. Я больше не отпущу твоей руки.       Доминант ничего не отвечает. Лишь теснее стискивает в крепких объятиях, давится вишнёвой карамелью и желает, чтобы это мгновение никогда не заканчивалось. Продлилось гораздо дольше. Он опускает голову на хрупкое, помеченное не им плечо и губами накрывает метку Чон Чонхёна, представляя, что она — его собственная. Дьявол! Молчание затягивается, превращается в безвучный танец двух влюблённых душ, одна из которых — покалеченная, разодранная в клочья. А Тэхён наивно верит, что молчание альфы и есть ласкающее слух безропотное согласие.       Дурак. Какой же дурак.       Дневной свет сменяется мрачно сиреневыми сумерками, густым маревом, нависающим над неспящим, горящим яркими огнями городом. Время летит. Куда так отчаянно — загадка человечества. Она подобна мраморной пыли в песочных часах, что стремительно пересыпается из одного стеклянного сосуда в другой. Точно так же ночь сменяется утром, утро переходит в день, а день плавно перетекает в вечер. Это — бесконечная цикличность; это — замкнутый круг.       А вечернее небо — свидетель отчаянных поступков и противоречивых решений. Оно осыпано первыми робко сверкающими звёздами, покорно сопровождающими молодых людей в кинотеатр на открытом воздухе. Среди влюблённых мечтателей — не мечтатель Доминант и его омега, не способный дойти самостоятельно. В голове — десятки невысказанных признаний, на свежей ране — лечебный пластырь, а под грудью — чистая марлевая повязка и по-прежнему остающееся без внимания имя Чон Чонгука, будто прокажённое. Не кровоточащее, но и не затянувшееся. Тэхён успел отмокнуть в горячей ванне мастерской и вновь примерить вещи не Чонхёна; Тэхён выглядит неуклюже в мешковатых одёжках и больших по размеру кроссовках. Но мило, чертовски мило. Он отважно держится за широченные плечи и не упускает возможности уткнуться носом в запаховую железу и вжаться в неё лицом: соблазнительно пахнущий Доминант сердито рычит и возмущается. Возмущается и продолжает нести на своей спине неуёмного омегу, ни на минуту не прекращающего вертеться и суетиться.       — Тебе не больно, когда я касаюсь твоей груди? — вдруг интересуется Тэхён. — Вот так.       — С чего бы должно быть больно, чертёнок? — Доминант поудобнее устраивает на себе заметно прибавившее в весе егозливое тело и крепче прихватывает бёдра, кольцом обхватившие его талию.       — У тебя проколоты соски. Я всё увидел. И выглядит… необычно.       — Ну, это замечательно, что ты всё увидел и оценил. Мне не больно. Совсем.       — А что насчёт чувствительности? — Тэхён перемещает ладони с мускулистых предплечий на часто вздымаемую, хорошо развитую грудь и бесстыдно сжимает массивные округлости. — Ты не потерял её?       — Нет, я ничего не терял. Сейчас они гораздо чувствительнее, — Чонгук сдувает со своего слишком сосредоточенного лица выбившуюся длинную прядку и краем глаза замечает довольно ухмыляющееся лицо. Наглое лицо. — Ты не собираешься убрать с меня свои шустрые лапы. Я правильно понимаю, да?       — Да.       — Удивительно, что Чонхён пустил доехать в мой клуб на какой-то неисправной игрушке, — недоумевает Доминант, приближаясь к месту назначения. — О чём он вообще думал?       — Я сказал Чонхёну, что поеду к тебе на такси.       — Соврал ему, чертёнок?       — Ложь во благо.       — А, понятно. Теперь это у нас так называется?       Тэхён не сильно щипает Доминанта и кусает мочку уха, получая в ответ грозный рык и шлепок по мясистому бедру.       А на экране — захватывающася картина, повествующая о шерифе Макенне и мексиканском разбойнике Джоне Колорадо, пустившихся в дальний путь на поиски золота. Кино только начинается, ни одна сцена не пропущена, а Чонгук тревожится не застать вступительные титры — его любимый фильм. Он стелет на сочную, влажную после поливки траву небольшое покрывало, усаживает на него Тэхёна и поскорее садится рядом, снимая с себя кожанку Дьявольского приспешника. Накидывает куртку на плечи омеги, не ожидавшего такого символичного жеста — сидящие рядом невольно охают при виде знаменитого логотипа. Современная свастика. А в клубе байкеров этот жест — важнейший шаг, считающийся куда более весомее, внушительнее, чем торжественное объявление о серьёзных намерениях, о начале отношений. Чем банальное предложение руки и сердца, чем наглядное демонстрирование обручального кольца на безымянном пальце. Доминант поправляет кожаную куртку, довольствуется тем, как нескромная вещица сидит на скромном Тэхёне. И улыбается. Чонгук улыбается одними глазами, а хочется увидеть его игривую мальчишескую улыбку и ямочки на щеках. Особенно — чудесные ямочки, о которых бы слагать легенды. Тэхён настойчиво жмётся к крепкому массивному телу и чувствует, как его обнимают. С каждой минутой всё отчаяннее, всё сильнее, будто боятся отпустить — ведь бабочкой выпорхнет из рук и улетит в далёкое странствие, за пределы горизонта. Но глупости такой себе он не позволит: Тэхён навечно останется бабочкой Чон Чонгука, добровольно залетевшей в сети.       Прекрасно воссозданная атмосфера Дикого Запада, живописные декорации и пробегающие в субтитрах крылатые фразы — всё это кажется довольно знакомым, навевает ностальгию, пробивает до дрожи. Буквально мгновение, всего мгновение, и Тэхёна потрясает ясное осознание. Этот культовый фильм, у молодых парочек вокруг не вызывающий особой заинтересованности, а у Тэхёна — противоречивые эмоции и волнение — любимый не только Чонгука.       Но и Чонхёна.       Он больше не следит за тем, что происходит на экране. Какие сцены разворачиваются и к чему приведёт основной конфликт. Он больше не слушает, о чём препираются главные герои, но с упоением довольствуется глубоким голосом Доминанта, звучащей в ушах чарующей мелодией. И этот альфа, с серьёзными увечьями на душе, с нерубцующимися нарывами на сердце, радуется словно маленькое дитя, следящее за сюжетными поворотами, вызубренными наизусть, будто впервые. Вслух восхищается меткими выражениями, не замечая, с какой щемящей нежностью и тоской сейчас на него смотрит Тэхён, желающий закричать во всеуслышание, как сильно, сильно…       — Боюсь тебя потерять.       — Что, чертёнок?       — Кажется, я могу потерять тебя, Чонгук.       Всем зрителям через экран Джон Колорадо грозит заряженным оружием и на крови клянётся отомстить, а Тэхён у всех на виду целует вечно разбитые губы Чонгука, целует то нежно и успокаивающе, то глубоко и страстно, не в состоянии молчать и сдерживаться — он стонет. Стонет и слышит негодующие возгласы, громкие шепотки и пресыщенное мычание Чонгука, распутывающее невидимые петли — Тэхён теряет голову, с цепи срывается. Длинные пальцы развязывают тугой пучок, распускают длинные чёрные волосы, в которые не вплестись этими же пальцами — вопиющее преступление. И он зарывается в них, бесследно утопая. Взгляды невольно пересекаются — привычный мир кренится в сторону, летит в тартарары. Это должен был быть конец, но для Тэхёна, добровольно подписавшего себе смертный приговор, принявшего условия Дьявола — это начало чего-то непредсказуемого, нереального. За гранью человеческого понимания. И пока Тэхёна пятнают оскорблениями, порочат осуждениями и марают в несмывающейся грязи, он целуется с сыном нераскаявшегося грешника, целуется медленно, влажно, горячо. И с такой разрывающей на куски сердце любовью и трепетом, что Чонгук замирает и… держится из последних сил. Здесь, на мягком покрывале, он бы занялся со своим чертёнком диким, отчаянным сексом, показывая каждому второму любопытному, кому принадлежит истинное сокровище, хранящее имена любимых мужчин под уязвимой грудью словно священный обет. Внизу живота разливается сладкий тягучий мёд, и Тэхён прощается с обычной беззаботной жизнью, отказывается от всех моральных принципов и навязанных устоев, вступая в пагубную связь с самым прекрасным распутным безбожником, который только мог существовать на этой бренной земле.       Прости, что не сказал вовремя о том, что ты мой истинный. Прости, что не смог довериться тебе. Прости, что испугался…       Любимый.       — Мы имеем полное право разделить постель на двоих. Провести ночь вместе, — в безлунной темноте слышится заискивающий голос Тэхёна, будоражащий всё неистовое и ненасыщающееся, что годами покоится в бесстыжем мужчине с бесстыже сверкающими чёрными глазами в ночи, точно лезвие. Тэхён возвращается обратно в клуб, вопреки соглашению между братьями; остаётся с Чонгуком наедине в неподходящих условиях, в месте, где в позднее время находиться не разрешено. — Не уходи. Останься со мной.       — Неужели? — Доминант прислоняется спиной к двери и шага дальше не делает, вожделенно наблюдая за раздевающимся Тэхёном. — Чонхён будет не доволен уже тем, что ты остался у меня. В клубе. А в городе тебе небезопасно.       — И? — прикрывая обнажённую грудь с увечьями, омега бросает разочарованный взгляд. — Ты уйдёшь?       Чонгук не отвечает, как обычно терзает тягостным молчанием и в этом заключается его неоспоримая власть и превосходство. Он медленно снимает с себя футболку, полностью пропахшую пряным ароматом каликанта, бросает на свою же кровать, рядом с Тэхёном, скрывающимся под лёгким покрывалом пугливой ланью. И уходит, просто уходит. Чистокровный кореец, покидающий помещение по-английски, как и его герои из американских вестернов — оксюморон, абсурд какой-то. Да вся его жизнь — сплошь одна дисгармония и череда противоречий. Дверь остаётся наполовину приоткрытой, но Тэхён, утопающий в вещах Чонгука, не замечает этого, как не замечает самого Чонгука, остающегося у дверей до тех пор, пока Тэхён не уснёт.       — Спокойной ночи, чертёнок, — произносит Доминант куда-то в пустоту, кому-то несуществующему рядом, желая услышать в ответ то же самое, ласково прошептанным на ухо и с оставленным поцелуем на ярёмной впадинке. Но в ответ ему мёртвая тишина, режущая по израненному сердцу заострённым ножом. Потому как не заслуживает иного отношения. Никогда не заслуживал.       Сколько бы его не заставляли поверить в обратное.       Но…       Всем отведён недопустимо короткий срок пребывания здесь, в мире Божьем. Всем известно, что время ограничено. Ускользает как сквозь пальцы вода. И, может, поэтому позволить ощутить себе нечто удивительное и захватывающее, обречённое остаться в памяти незабвенным воспоминанием, — вовсе не предосудительно? Нечто такое, что словами описать будет очень сложно; такое, что прочувствовать вновь — немыслимо, а восстановить образы о пережитом всего раз впечатлении, заворожившем и тотчас же бесследно ускользнувшем, — просто невозможно?

***

      На полу — сломанный на две части ободок с кошачьими ушками.       В глазах Тэхёна — непомерный ужас.       Ведь первое, на что обращаешь внимание — это безликий номер придорожного, двухэтажного мотеля с давящим ароматом удушливых благовоний, от которых начинаешь невольно задыхаться. Обстановка удручающая, невыносимая, а всему виной жуткая картина, висящая на стене на самом видном месте. Хоть прямо сейчас сорви и выкини. И здесь, неизвестно от кого, прячется Чимин. Но… Забавно пускаться в бега из-за призрака, которого в помине не существует. Ничем не угрожает. Поскольку скрываться от Ирсена смысла нет. Ирсен пропал почти на целые две недели, не пускаясь разыскивать сбежавшую из дома бесследно исчезнувшую пару, не интересуясь о ней и даже не волнуясь. Об этом заявляет сам Чимин, на радостях прикупивший себе белые футболки, обтягивающие бриджи на смену и две пары кроссовок с разноцветными шнурками и подсветкой. Насчёт последнего — действительно перебор. Чимин, как ни в чём не бывало, распаковывает покупки у себя на кровати и демонстрирует Тэхёну, с торжественным видом заявляя: «Это начало новой жизни. Она стучится в незапертые двери, предоставляет неограниченные возможности и удивительные сюрпризы». Какие, чёрт возьми, сюрпризы? Глаза-щёлочки поблёскивают мальчишеским озорством и шаловливостью; лучезарная, но такая обманчивая улыбка освещает нездорово-бледное лицо. Сбивает с толку. И незапланированный шоппинг тому наглядное подтверждение.       Подтверждение тому, что Чимин медленно, но верно сходит с ума.       — Нам нужно уходить отсюда, — наконец сообщает Тэхён, рассматривая идеально прибранный номер, но ужасно тесный, с невообразимо угнетающей атмосферой. — Мне есть, куда отвезти тебя. Собирайся. Внизу нас ждёт машина.       — Присядь-ка, — Чимин прикладывает указательный палец к собственным губам, явно показывая быть тише и терпеливее, и хлопает по месту рядом с собой. — Присядь сюда, Вишенка. Хочу почувствовать твой карамельный запах с нотками жасмина. Наверное, аромат поистине приятный и вкусный, а не смрадный. Жаль, я не ощущаю его так, как ты.       Сейчас я пахну не Чонхёном. Я пахну младшим Чон Чонгуком.       — Мин, — Тэхён напрягается весь, неохотно присаживается на край кровати, сжимая ладонями коленки, — я побуду с тобой, сколько потребуется, но нам нужно поторопиться. Намджун…       — Каково это, когда тебя любят двое истинных мужчин?       Позади, над кроватью, висит подделка печально известного на весь мир произведения искусства, на котором изображены два молодых человека, стоящих на пороге собственного дома и держащихся за руки, будто влюблённые. Если не цепляться взглядом — то вполне себе безобидная картина, а если приглядеться… Ходят слухи, что оригинал хранится в каком-то музее, а до недавнего времени его можно было приобрести на аукционе за немаленькую сумму. Пока не стало запрещено. В какой бы квартире богатого владельца картина не оказалась, начинала происходить необъяснимая чертовщина: появление мёртвых животных прямо на пороге дома, истерический смех молодых парней, поздними ночами разносящийся по всем комнатам одновременно, и разбитая посуда, сама по себе вываливающаяся из шкафчиков. В завершение — хладнокровное убийство. Полиция находила трупы владельцев картины прямо в разодранных на лоскуты постелях, а саму картину, перепачканную в крови, — слегка съехавшей со стены. В отчёте один из полицейских упомянул нечто очень странное и довольно жуткое: при обыске квартиры он заметил, как один из изображённых на холсте быстро дёрнулся, злорадно ухмыльнулся, а после вернулся в прежнее положение. Никто ему, естественно, не поверил. Как и в саму историю: на картине изображены любящие друг друга омеги, для которых порочная связь оказалась губительным лакомством. Прознав о греховных плотских утехах, альфы ворвались в омежье ложе, забили парней до смерти и погребли глубоко в лесу. Где именно — неизвестно. Тела так и не были найдены, а мертвецы — загубленные души — оказались заточёнными в картине блуждающими призраками, что мстят любому альфе, в доме которого они оказываются всякий раз.       На виниловом проигрывателе крутится пластинка с балладой о любви — мелодия кажется до боли знакомой, известной, оставшейся в далёком прошлом вечным гимном для всех влюблённых. Но исполнитель — совсем юный Стивен Санчес, в наши дни красиво обращающийся к своей желанной пассии на весь мир. «Джорджия прижала меня к себе. Я спросил, могу ли полюбить тебя ещё раз. Ты не устояла, и я поймал тебя, я больше не отпущу тебя, как отпустил когда-то. Я всё говорил, что больше не смогу влюбиться, пока не встретил её. Я твердил, что не смогу влюбиться, только если в тебя». Припев повторяется вновь и вновь, и Тэхён понимает, что пластинка заедает. Действует на нервы, ворошит дурные воспоминания. Как в настоящем кошмарном сне, которому конца и края нет. Почему именно сейчас приходится задумываться о словах про возвышенные чувства к какой-то Джорджии, когда совсем рядом сидит близкий друг Чимин, легко читающий тебя, видящий насквозь. И так же насквозь пробивающий неожиданным вопросом, будто набивший руку меткий стрелок.       — Отомри.       — Что? — Тэхён резко вздрагивает, будто пробуждается от глубокого гипноза.       — Со сколькими мужчинами ты встречаешься? — равнодушно переспрашивает Чимин, рассматривая на пухленьких пальцах серебряные кольца. — Это простой вопрос. На него же не тяжело ответить. Разве нет?       — С чего же ты взял, что у меня…       — Два имени? Двое истинных? — он одаривает Тэхёна ласковой улыбкой и осторожно касается трясущейся ладони на коленке, чтобы успокоить и унять непрерывную нервную дрожь. — Я давно об этом знаю, Вишенка. Не тревожься, милый.       — Боже, Мин! Как давно? С каких пор?       — Когда ночевал у тебя в палате, — спокойно заверяет Чимин. — Нет, чуточку раньше. В тот же день, когда ты чуть не бросил меня. Ирсен вёз нас всех в больницу, а я держал тебя в своих руках. Покачивал как родного ребёнка, вымаливал очнуться, просил не расстраивать меня. И… я почувствовал что-то влажное у тебя на груди и запах… Запах твоей крови. Я не должен был этого делать, но сделал — приподнял твою рубашку, заметил съезжающую повязку, а под ней… Под ней — доказательство того, что ты избранный, Вишенка. Ты у меня избранный. Всегда был таким, мой особенный мальчик.       — Мин, нет, — это слишком. — Хватит.       — Да. Не смей со мной даже спорить, — восторженно заявляет Чимин, не отпуская напряжённой ладони из своей, расслабленной и мягко поглаживающей. — Ты любишь и любим двумя мужчинами. Это же настолько прекрасно! Чудесно! Восхитительно! Если бы только знал, как бы мне хотелось прочувствовать всё то, что чувствуешь ты. Хотя бы на мгновение. Ты не представляешь, как я хочу этого всеми фибрами своей души.       — Ты ничего не хочешь мне сказать?       — А что говорить? — Чимин вяло пожимает плечами. — Что Ирсен не мой истинный? Тебе же всегда это было известно, как ясный день. Ты просто делал вид, что веришь мне. Но, на самом деле, ты мне никогда не верил. И где-то в глубине души догадывался, что я веду всех за нос и заставляю окружение, как и себя в том числе, убедиться в обратном. Знаешь, как приятно, когда тебя все поздравляют, осыпают подарками, желают всего наипрекраснейшего и чудесного? Когда ты в самом центре внимания? Пример для подражания? Сердце всеобщего восхищения, восхваления и возвеличивания? Когда все знакомые, близкие твердят с пеной у рта: «Хочу, чтобы у меня было всё, как у Чимина», «Хочу быть, как Чимин»? У нас же любят правильных, покорных и угодных обществу. И я нравился этому испорченному обществу, я нравился своему далеко неидеальному окружению. И только тем, что дождался лживого истинного и потерял с ним свою девственность. Всё по правилам Библии. Но я грешил, Вишенка. Грешил каждый божий день и на многое закрывал глаза.       — Кто твой настоящий истинный, Мин? — нетерпеливо спрашивает Тэхён, пытается подобраться к самой сути, но все его ничтожные попытки остаются безрезультатными.       — Вчера вечером я обнаружил, что мои синяки от последних побоев посветлели, почти прошли, — не слушая, продолжает Чимин, а Стивен Санчес не перестаёт восторгаться Джорджией и превращает помещение в камеру для пыток. — Вот, взгляни. Я так обрадовался этому, веришь? Я почти целый час вертелся у зеркала, рассматривал своё заживающее тело, которое мне вовсе не принадлежало, и плакал от счастья. Я заполучил его обратно, Вишенка, я вернул своё тело себе. Без синяков, многочисленных кровоподтёков и безобразных укусов. Ирсен же рвал имя моего истинного ногтями, зубами. И делал это очень часто. Очень больно. Ублюдок. Месяцы отторжения, целые месяцы непринятия себя. Я так упорно старался отделиться от своего тела, отторгнуть его, сбросить себя словно мешающую лишнюю кожу, чтобы не чувствовать связи. С ним — с моим телом. А теперь, я кажется, свободен. Понимаешь — я свободен!       — О Господи… — Тэхён давится удушающими всхлипами, что неумолимо застревают в груди немыми вскриками — его начинает страшно подташнивать. — Ирсен… я не могу произносить его имя! Он бил тебя, издевался над тобой, а ты продолжал жить с ним? Как? Зачем?!       — Потому что… — голос хрипит, подводит. — Потому что он сказал мне, что бесплодным я никому буду не нужен. Даже моему истинному. Это тело, моё родное тело — бесполезное, ущербное. Оно не способно оплодотвориться и вынести новую жизнь. Да, Вишенка, я бесплодный. Тогда зачем мне дожидаться кого-то, кого я не заслуживаю? Я заслуживал такого, как Ирсена — лживого, грязного и двуличного. Нас обоих устраивала такая жизнь: я подчиняюсь ему и позволяю делать с собой, что только ему захочется, а он — говорит всем, что мы счастливая истинная пара. В глазах всех — он неоспоримый авторитет, а я — его любящий верный супруг, трепетно дожидающийся страстного соития в нашем уютно свитом гнёздышке.       Омерзительно. Тэхён прячет краснеющее лицо, борясь с горькими отчаянными рыданиями, что неотвязно подступают к горлу и наизнанку душу выворачивают. Пытается одёрнуть руку из крепкой хватки, чтобы затеряться в собственных ладонях, не видеть всё безобразие внешнего мира, но Чимин не позволяет ему высвободиться, рассматривая расстроенное лицо с щемящей сердце грустью и какой-то… неописуемой нежностью.       — А затем, вчера же вечером, мне звонит Чонин и сообщает, что у нашего Унёна начались преждевременные схватки и родились мёртвые малыши. Снова. Эта напасть повторилась с ним снова. И я не знал, что мне делать. Вишенка, я не знал — продолжать ли мне праздновать своё освобождение или отчаиваться и оплакивать потерю Унёна. Это же я виноват, что в тот холодный вечер выбежал из заведения и заставил всех вас под проливным дождём ждать моего такси. Вот Унён и простудился, потерял бедных малышей, заболевших в нём. Если я виноват… Ты не станешь осуждать меня за все совершённые ошибки? Не станешь хуже относиться ко мне?       — Больше ни слова. Достаточно. Я этого не вынесу.       История повторяется: Тэхён скрывает плачущего ему в грудь Чимина в своих объятиях, гладит по высветленным жёстким волосам и настаивает выплакаться, в точности, как это было несколько лет тому назад. В испорченный праздник — в день пятнадцатилетия Чимина, впервые узнавшего, что такое измена, какой бывает горечь от обиды и каким редким мерзавцем может оказаться альфа, которого любишь всем сердцем. Тэхён не позволяет раздирающим изнутри эмоциям захлестнуть его и ослабить, но как в наказание вновь переживает те самые забытые ощущения. Чимин впервые плачет не от боли, а от счастья, а Тэхён отрешённо смотрит куда-то в потолок, ясно понимая, каким слепцом родился на свет. Каждый, кто оказывался рядом с ним, жил в собственном нескончаемом аду, годами блуждал в горящем лабиринте и выхода не находил, а Тэхён наивно верил, что единственный, кому приходится нелегко, отдавшись безвольной марионеткой на растерзание судьбы-непримиримой-злодейки, — это он. Сколько же таких историй остаются нерассказанными, невыслушанными? Сколько — неразрешёнными? Не счесть.       — Скажи мне, что ты встретил его, Мин, — наконец произносит Тэхён. — Что ты знаешь, кто он. Что у тебя есть шанс зажить счастливо, начать с чистого листа. Пожалуйста, скажи мне это.       — Да, Вишенка, — стирая с лица слёзы, радостно отвечает Чимин. — Я его встретил.       — И? Каково это было?       — Мне было очень, очень страшно, — признаётся Чимин, посмеиваясь. — Веришь? Я испугался, не знаю, чего именно. Но… прежде я и не знал, что можно сходить с ума от одного только сладостного предвкушения, что вскоре мы с ним сойдёмся. Мы можем сойтись и быть вместе. Невероятно. Правда же? А каково было тебе? Какой была первой мысль? Ощущение?       — Мне было не менее страшно, чем тебе, Мин. И… — Тэхён с трудом сглатывает, выдыхая через нос. — Я повёл себя, как последний дурак. Веришь? Испугался, струсил. Я делал такие вещи, что мне просто стыдно признаваться в них. Боже! Я стараюсь стать лучше — я, правда, очень стараюсь превзойти себя прежнего, чтобы только быть достойной парой, подходящей своим альфам. Потому что, порой, мне кажется, что я вовсе не заслуживаю их… Хватит, не будем о плохом. Всё, что сейчас мне нужно, так это вытащить тебя отсюда. И познакомить с моими альфами. Именно. И как можно скорее.       — Тогда не станем больше терять времени впустую?       — Да. Думаю, нам пора в путь.       — Конечно, Вишенка. Только приведу себя в порядок, — Чимин приподнимается с кровати, поправляет растрёпанные волосы и помявшуюся на себе одежду. — Но я забыл спросить. Куда мы едем?       Действительно — куда?       О таком нужно было предупредить заранее, чтобы не спугнуть, не шокировать и не довести до приступа панической атаки: в нашумевший на всю страну Дьявольский клуб не каждый позовёт — не каждый день приходится получать приглашение в логово кровожадных преступников и отщепенцев, пускай и бывших, ныне не существующих. Среди нового поколения — отчаянные бунтари и каратели, предпочитающие не убивать, а наказывать. И тем не менее…       — Младший Чон Чонгук? Сын самого… — Чимин накрывает рот ладонью и в изумлении пятится назад, обратно к выходу: он — в самом сердце клуба, среди матёрых альфа-самцов, а в центре, в окружении друзей — Доминант, тот самый Доминант, улыбающийся Тэхёну и подмигивающий ему. Теперь это всё объясняет. — О боже, Вишенка! Может, это какая-то ошибка? Мало ли Чон Чонгуков в нашей стране? Не забывай — у нас большая страна.       — Нет, Мин, — гордо заявляет Тэхён, продолжая вести за собой обескураженного друга, чтобы показать ему помещение: здесь намечается вечеринка. — Это он — мой истинный альфа.       — А второй? Кто второй?       — Чон Чонхён, его родной брат. Брат-близнец. Не ищи — здесь его нет. У него другая сфера деятельности. Он — скульптор.       — Я должен присесть, Вишенка, — Чимин останавливается на полпути, переводит сбившееся дыхание и опирается рукой о пустующий столик впереди себя. — И выпить — мне необходимо выпить. В честь тебя и… чтобы в себя прийти. Прости, конечно, но… Кажется, я пережил микроинсульт. Умеешь же удивлять, несносный мальчишка!       — Как скажешь, Мин, — Тэхён смеётся. — Присаживайся. Я скоро подойду.       Чимин остаётся наедине с собой, за круглым деревянным столиком на двоих, а вокруг продолжает кипеть жизнь — насыщенная бурная жизнь, незнакомая ему, далёкая. Тени прошлого витают в воздухе тягостным кошмаром, поверх которого насильно накладывают мнимое светлое настоящее. Дешёвый спектакль. Он с опаской наблюдает за каждым проходящим мимо альфой, нисколько не вызывающим доверия. Настороженно, но незаметно следит за главным Дьяволом клуба — безумно привлекательным, но сильно пугающим — и никак не может отделаться от зловещей мысли, что Тэхён попал в безвылазную ловушку и не знает, во что всё это может обернуться. Чимин вкусил плоды лживого райского блаженства и отравился насмерть, и близкий ему человек может точно так же самовольно сбросить себя в западню на радость обезумевшему зверю, готового обглодать жертву до самых костей. Чимина начинает трясти — запахи со всех сторон давят своим зловонием и затхлостью, а между Тэхёном и его истинным альфой разворачивается какая-то странная игра, понимаемая только ими двумя. Они не приближаются друг к другу, держатся на расстоянии, будто вместе им быть не позволено, а проявлять чувства на глазах посторонних — строго запрещено. И потому облачаются в легко узнаваемые образы: Тэхён — райское яблоко, запретный плод; Чонгук — коварный змей-искуситель, первородный грех.       Но беспокоиться стоит не о Тэхёне, беспокоиться стоит о себе.       Чимин потирает налитые свинцом веки.       Пытается сморгнуть наваждение, не веря своим глазам.       Разум безжалостно подводит его, строит козни. Неудивительно — на почве стресса и не такое случается. Весь воздух из лёгких вышибает знакомый аромат — аромат горького шоколада, имеющий магическую силу, оседающий в лёгких волшебным снадобьем. Толпа расходится — напряжение достигает пика. Смочить внезапно пересохшее горло нечем, и Чимин глотает, глотает, и раздирает чувствительные стенки горла. Мин Юнги направляется к Доминанту и стискивает в своих объятиях, как хорошо знакомого… нет. Как своего самого близкого друга, с которым пересекается не меньше одного раза в месяц. Что их связывает и объединяет — страшно представить. Лучше не знать. И… Он и вправду смеётся. Его, казалось бы, вечно хмурый, недовольный, не умеющий улыбаться альфа смеётся в компании сомнительных альф, перекидываясь шуточными фразами. Чимин не верит в происходящее, сталкивается своим взглядом с Тэхёновым и резко отводит, не выдерживая давления. И замечает на своих плечах куртку, которую с того самого вечера не снимал — тёмно-зелёную, с салатовыми рукавами.       Юнги должен пройти мимо. Юнги не обязан садиться за столик. Он может всего лишь поздороваться ради приличия, забрать свою куртку и уйти. Неприлично. Но…       — Куда пропали кошачьи ушки, принцесса?       Живот скручивает от трепетного волнения, а в груди зарождается огненная буря — за столик напротив Чимина присаживается альфа с самым вкуснейшим ароматом на земле и донельзя безобразным шрамом на пол-лица, на который хочется смотреть и смотреть. Подолгу, неотрывно. И восторгаться. Нет, это вполне нормально, превозносить уродующие несовершенства, до помешательства любить их. Красивые лица поднадоели, красивые лица обманчивы и вводят в заблуждение, а молодость не вечна — годы забирают своё. Пускай Юнги походит на серийного убийцу, в кошачьих глазах которого раскалённая сталь и задатки скрытого безумия — не страшно. Погибель заключается совсем в другом.       — Я расстался со своим возлюбленным, — неожиданно выпаливает Чимин, чувствуя, как пунцовым румянцем окрашиваются щёки, а сердце совершает опасный кульбит. — Переживаю не самый лучший период. Я не знаю, как мне быть дальше, куда идти и что делать. Я даже понятия не имею, почему рассказываю тебе об этом.       — Сожалею, — отвечает Юнги, понимающе кивая. — Видимо, не срослось. А поделиться не с кем.       — Это были долгие отношения, — признаётся Чимин, нервно поигрывая с завитушками за ухом. — Долгие серьёзные отношения, продлившие почти около трёх лет. Я больше так не мог. Мне было очень, очень плохо.       Без тебя.       — Обычно, с истинными хорошо, — замечает Юнги. — Странно, получается.       — О, нет, — Чимин взмахивает ладонью, разочарованно вздыхая. — Эта сволочь не был моим истинным. Цепляться было не за что. Я ничего не потерял.       Только свою гордость и честь.       — А. Хорошо. А кто тогда?       — Что?       — Кто твой истинный, принцесса? — переспрашивает Юнги. — Ты знаком с ним? Встречался прежде?       — Да, встречался.       — Хорошо, — очевидно, Юнги устраивает складывающаяся неоднозначная ситуация, полная погрешностей и явных недочётов. Что сейчас происходит в голове самого альфы — непонятно: его выражение лица — непроницаемо, бесстрастно, по нему ничего не прочтёшь и не выяснишь. — Он… — Юнги продолжает допытываться, будто следователь, раскрывающий тайные мотивы предполагаемого преступника, а не бармен, которому от скуки захотелось поговорить. — Он живёт в этом городе? Или ты видел его в абсолютно иной обстановке?       — Да, — голос садится, ладони влажнеют. — Здесь. В городе.       — Смею ли я предполагать, что он где-то… рядом?       — Смеешь.       Ещё как смеешь.       — Может ли такое быть, что он… — это я, — в этом помещении?       Точка невозврата. Натянутая напряжением струна рвётся на части. А за ней следует вскрик — истошный, душераздирающий, возвращающий поплывшей реальности прежние очертания.       Несвоевременно.       Вскрик, донёсшийся снаружи, всполошил всех находящихся в клубе, вынудил выбежать во двор, где случилось нечто страшное. Точно — тошнотворный трупный запах тому явное доказательство. В глазах темнеет, в жилах стынет кровь. Громкий плач и в клочья раздирающие душу вопли не прекращаются, выводят из терпения — это омега одного из обитателей клуба, продолжающий рвать на себе волосы и биться в рыданиях. Собравшиеся не расходятся, протолкнуться вперёд — непосильная задача: Тэхён медленно продвигается к месту происшествия, с трудом пробивается сквозь суетливую толпу, расталкивая теснящихся окружающих. А лучше бы остался внутри. Рядом чувствуется аромат спелых персиков — это Чимин, держащий Тэхёна под локоть и неспешно следующий за ним; а где-то позади — Хичоль, отважно старающийся держать ситуацию под контролем. Он требует не волноваться и спокойно разойтись, а самых впечатлительных — остаться на месте и не мешать. Но кто кого сейчас слушает?       Иссохшее гнилое дерево, на котором повешен выпотрошенный мертвец с выпавшими наружу внутренностями, находится не на территории клуба. Дерево, на котором вверх ногами висит обезображенный до неузнаваемости труп Хан Гвансона — Хан Гвансона, с которым у младшего Чон Чонгука имелись тёрки и не разрешённый конфликт, — то самое, откуда свалился маленький Чонхён и на всю долгую ночь остался брошенным родным отцом. Но не братом. Кто-то вдалеке молит остановиться и не идти дальше, кто-то извне — открыть глаза пошире и перестать очеловечивать животное, и Тэхён смиренно ступает вперёд, оказываясь на перепутье — там, где пересекаются дороги прошлого с настоящим. Непрерывный плач омеги сменяется стенаниями убитых старшим Чон Чонгуком многочисленных жертв, которых он годами истязал за непослушание, за прерывание нежелательных беременностей, а после — вздёргивал. А сам Тэхён — возлюбленный старшего Чон Чонгука, его истинная пара, с которым позже безжалостно обойдутся и убьют.       — Уходи, — закрывая собой вид на хладнокровную расправу, Доминант хватает Тэхёна за хрупкие плечи, пытается достучаться и привести в чувство, но ничего не выходит. — Тебя здесь быть не должно. Хичоль, уведи его отсюда! Живо!       — Это же какое-то недоразумение, — еле слышно произносит Тэхён, различая вдалеке полицейскую сирену. — Это какая-то ошибка, Чонгук. Я не позволю им забрать тебя у меня. Ты ни в чём не виноват. Ты…       — Всё хорошо…       — Ты не можешь бросить меня! Ты не имеешь права оставить меня здесь! Слышишь?       Крепкие ладони мгновенно соскальзывают с раздосадованного, побагровевшего лица: Тэхёна насильно оттаскивают от Чонгука, вырывают из цепких альфьих рук и волокут куда-то за собой, подальше от места происшествия. Подальше от любимого, на запястьях которого совсем скоро засверкают металлические наручники. Всё происходит слишком быстро. Ни упорное сопротивление Джуна, на которое, очевидно, всем плевать; ни убедительное оправдание Хосока, несправедливо остающееся без должного внимания. Заведённые альфы ни в какую не впускают сигналящие машины, стойко держат оборону, но по итогу терпят провал: прибывшая на место преступления полиция врывается на территорию без разрешения, не пытается разобраться и выяснить ситуацию. Молча осуществляет своё грязное дело по чьей-то указке, по настоянию какого-то ублюдка, свалившего всю вину за содеянное на удобного человека. Что вершил старший, то не чуждо младшему. Одинаковый стиль, узнаваемый почерк. Какие ещё требуются доказательства?       Чонгука прижимают к дверце машины, заводят руки за спину на глазах всего изумлённого окружения и обращаются с невиновным неподобающе грубо, развязно. Ругань, вопли, звериный рокот смешиваются в режущую слух чудовищную какофонию. Но чудовищнее всего только одно. Тэхён касается собственного живота, касается мягкого уязвимого места в самом низу, где должно забиться крохотное сердце общего с Чонгуком ребёнка, и пятится назад. Подальше от Чимина, подальше от Хичоля. Ото всех. Этот жест неосознанный, инстинктивный — последнее, что видит Чонгук, как только его заталкивают в машину. На Тэхёна обрушивается ясное осознание: он боялся не Чонгука. Нет. Он боялся дня, когда пришлось бы пережить то же самое, но только в окружении маленьких малышей, в слезах наблюдающих за тем, как у них отнимают родного отца, забирая на долгие, долгие годы. С одной единственной целью — замучить до полусмерти и бросить гнить в тюрьме.       И без того хрупкий мир разламывается, превращается в развалины; земля рушится, распадается на части.       — Тэхён… Ответь мне. Ты слышишь меня? Тэхён!       Он не реагирует на слова Хичоля, не замечает приближающегося к нему Чимина. Занавес, зрители могут расходиться. Он лишается чувств и срывается вниз, проваливаясь в засасывающую бездну-неизвестность с безумным желанием остаться в ней навечно. Без возможности вернуться назад. Зачем возвращаться в реальность, где с Чонгуком быть — главное преступление двадцать первого века?