Одно сердце на троих

                           У алтаря, на месте преподобного Ли, его талантливый ученик — альфа, облачённый в тёмные одеяния с длинными рукавами, с наглухо застёгнутым белым воротом. Жёсткая колоратка с подшитой к нему манишкой — единственный выделяющийся элемент во всём строгом образе. В одной руке — увесистая книга в кожаном переплёте, а в другой — серебряная цепочка с крупными бусинами и крестиком в тонких пальцах. Ему не больше двадцати пяти, лицо одухотворённое и временем не повреждённое, однако глаза выдают очевидное — этот молодой мужчина-священнослужитель, преисполненный светом и добром, пережил нечто страшное, необратимое, безбожно сломавшее жизнь. Любой другой перестал бы верить в силы свыше, но… Сейчас же он зачитывает приветственную молитву, чтобы вскоре приступить к самому главному — направить всех отступившихся и раскаивающихся, покорно склонивших головы и в молитвенном жесте скрестивших ладони, на единственный путь — верный. Праведный, безгрешный. И нескрываемо гордится именем, данное ему при рождении любящими родителями, которых больше нет. Пак Джунг Хва — «нравственный» Джунг Хва, «небесный» Джунг Хва. Он и есть гордость своего выдающегося учителя, ушедшего в мир иной непозволительно рано, для многих — слишком быстро.       Тэхён так и не смирился с его недавней преждевременной кончиной. Преподобный Ли успел стать ему вторым папой; заменить распутного, прожигающего жизнь отца, во возвращение которого надеяться было бессмысленно, смешно. А верить в чудесное преображение — и вовсе наивно. По-мальчишески наивно.       И теперь, впервые за долгие годы, Тэхён ощущает себя чужим, лишним — в этом важнейшем для него месте, в стенах церкви, в храме Господнем. Здесь он искал исцеляющей свободы и спасения, пускаясь в принудительное бегство; здесь он часами скрывался, прячась от всеобщего осуждения за плотной ширмой исповедальни. А сейчас, в священной обители, происходит нечто странное, вызывающее беспричинный страх и смятение. Тэхён не вслушивается в слова молодого священника, не вникает в их суть, будто демон, наблюдающий издалека, мешает сосредоточиться, сбивает, не позволяя собраться с мыслями. Искушает. Джунг Хва медленно обводит присутствующих долгим взглядом и, превращая его в осуждающий и клеймящий, задерживает на Тэхёне, на провинившемся Тэхёне. Он останавливается у скамьи, задумчиво перебирая бусины на чётках. Цепляется зоркими глазами за свежую метку на изгибе шеи и, кажется, презрительно усмехается, прыская со смеху. Брезгливо, пренебрежительно. Тэхён от подступающей из ниоткуда паники покрывается весь неприятными мурашками и смотрит куда-то вниз. С трудом сглатывает удушающий горло ком, надеясь, что просто показалось. И неслушающимися пальцами поправляет воротник рубашки, скрывая интимную метку от пристальных разглядываний. Эта метка, бездумно оставленная Чонхёном, ничего не значит, пока рядом есть Чонгук.       Чонгук и есть ворвавшееся в божий дом заблудшее дитя, слуга самого Сатаны. Сущее зло, из-за которого Тэхён не может легко вздохнуть и выдохнуть, произнести вслед за священником благоговейное «Аминь» и обрести желанный мир и покой на душе. Его нет и не будет.       Пока рядом есть Чонгук.       Каждый из верующих присутствующих постоянно оборачивается, еле слышно шепчется и недовольно поглядывает на небезызвестного сына Дьявольского приспешника, в неподобающем виде заявившегося в церковь. Во святыню святынь в кричащем образе. Кошмар. Таков вызов ярого атеиста, всем своим беспутным естеством ненавидящего Бога и презирающего каждого, кто верит в его существование. Чёрная кожа, металлические цепи и ремни. Громоздкие украшения с черепами, яркие татуировки и пирсинг на лице. И в довершение ко всему — лукавая, самодовольная, «Чон Чонгуковская» ухмылка, не сползающая с лица ни на мгновение. Унижающая не только священника, но и грязно оскорбляющая Тэхёна. На глазах десятков посторонних людей, презренно цокающих и осуждающих. Джунг Хва узнаёт сына старшего Чон Чонгука, заостряет на нём всё внимание, но не запинается, не теряется, не пугается нисколько. Альфа есть альфа. Демонстрирование превосходства и здесь не чуждо. Обычное явление. Священник ощущает некую необъяснимую связь между сыном главного преступника страны и Тэхёном, который отныне принадлежит совсем другому мужчине. И душой, и телом. И не просто какому-то мужчине, а истинному альфе. И, запутавшись в собственных догадках, Джунг Хва начинает подозревать Чонгука в домогательстве и преследовании, а Тэхёна в супружеской неверности. В распутстве, болезненной тяге к извращениям и неспособности обуздать бешеное половое влечение.       — Книга пророка Иезекииля, глава восьмая гласит: «И сказал Он мне: сын человеческий! Видишь ли ты, что они делают? Великие мерзости, какие делает дом Израилев здесь, чтобы Я удалился от святилища Моего? Но обратись, и ты увидишь ещё бо́льшие мерзости, — зачитывает молодой священник, посматривая то на Тэхёна, то на Чонгука. — И привёл меня ко входу во двор, и я взглянул, и вот в стене скважина. И сказал мне: сын человеческий! Прокопай стену; и я прокопал стену, и вот какая-то дверь. И сказал мне: войди и посмотри на отвратительные мерзости, какие они делают здесь, — продолжает Джунг Хва, чувствуя возрастающее напряжение между нечестивыми, падшими душами. — И семьдесят мужей из старейшин дома Израилева стоят перед ними, и Иезания, сын Сафанов, среди них; и у каждого в руке своё кадило, и густое облако курений возносится кверху. И сказал мне: видишь ли, сын человеческий, что делают старейшины дома Израилева в темноте, каждый в расписанной своей комнате? Ибо говорят: «Не видит нас Господь, оставил Господь землю сию». И сказал мне: обратись, и увидишь ещё бо́льшие мерзости, какие они делают.       Тэхён никогда не чувствовал себя настолько опозоренным, запятнанным, как сейчас. Чонгуку удаётся это, и удаётся просто великолепно — посрамить и прилюдно осмеять, не используя обвинений, не нападая, не поднимая голоса. А лучше бы сделал именно это. Он полосует спину в кровь собственными же когтями, вгрызается в метку острыми клыками, срывая Чонхёново клеймо — клятву в вечной любви — вместе с мясом. Тэхён кричит, отбивается и плачет взахлёб, не справляясь с адской болью, парализовавшей всё тело. И умирает прямо на руках. Прямо на глазах Чонгука — в край одичавшего, вкусившего свежую плоть, измазавшегося в крови своей пары. В голове проносится тысяча несуразных мыслей о том, как сбежать отсюда незаметно, но незаметно не получится. Чужие косые взгляды прожгут дорогу во внешний мир, образуют глубокую пропасть. Насильно возвратят беглеца на место, чтобы подолгу мучился и раскаивался до конца дней своих, ничего не стоящих и никчёмных. И пока Тэхён несёт суровое наказание за проступки — за сладкие ночи, проведённые в постели со страстным братом-близнецом — Чонгук мысленно расправляется с Чонхёном, заставляя страдать его и биться в предсмертной агонии. Он судорожно выдыхает, прикрывает нервно подрагивающие веки, терзая зубами место на нижней губе, где до недавнего времени было колечко. И предаётся безумным фантазиям, о которых Тэхён даже не догадывается.       Доминант наведывается к Скульптору поздней ночью, входит в особняк развязно и беспрепятственно, поскольку двери всегда открыты. А зря. Он целует заработавшегося брата-близнеца в макушку, напоследок поглаживает затёкшую шею и усаживает за стол, разбивая голову об этот же стол. Неожиданно. Остервенело, яростно, жестоко. Несколько раз, пока светлые волосы не окрашиваются в багровый цвет, а блеск в глазах не меркнет. Доминант приходит в дом глубокой ночью, поднимается к Скульптору на второй этаж и осторожно приоткрывает дверь в комнату. Брат крепко спит и не чувствует постороннего присутствия, а если и чувствует, то запах Чонгука — почти что свой, родной — не вызывает страха, опасения. В этом и заключается его погибель — любить неправильного человека, беспрекословно доверившись. Чонгук быстро преодолевает необходимое расстояние, нависает над Чонхёном коварным душегубцем и накрывает лицо подушкой, пару раз вбивая в неё острие ножа. Пока лицо родного брата — безжалостно истерзанное, изуродованное до неузнаваемости — не превращается в кровавые лохмотья. Доминант навещает ничего не подозревающего Скульптора в одно прекрасное раннее утро, присоединяется к горячему завтраку и подмешивает в чай усыпляющий препарат. Наблюдает за тем, как родной брат выпивает содержимое кружки до дна, до последней капли, и победно усмехается. Вызывает своим неоднозначным поведением лишь недоумение и запоздалый, безотчётный ужас. Скульптор не успевает оглянуться, опомниться, медленно теряя сознание. А ближе к ночи просыпается в тёмном подвале отцовского клуба, в окружении отбитых друзей Доминанта, приступающих калечить его, избивать до полусознательного состояния и издеваться в изощрённой манере, заставляя выхаркивать кровь вместе с выбитыми зубами и оторванным языком. В присутствии Доминанта, под надзором Доминанта. Того самого, Великого и Ужасного.       — И сказал мне: видишь ли, сын человеческий? Мало ли дому Иудину, чтобы делать такие мерзости, какие они делают здесь? Но они ещё землю наполнили нечестием, и сугубо прогневляют Меня; и вот, они ветви подносят к носам своим, — мелодичный голос проносится между скамьями, встревая в сознание Тэхёна зазубренным копьём. — За то и Я стану действовать с яростью; не пожалеет око Моё, и не помилую; и хотя бы они взывали в уши Мои громким голосом, не услышу их.       — Надо же. Надо же! И что же ещё я мог от тебя ожидать?! — едва Тэхён оказывается снаружи, как сразу же нападает на Чонгука, нисколько не обороняющегося, не отбивающегося от летящих в него слов — метательных ножей. — И это был твой грандиозный план? Заявиться сюда, поставить в неловкое положение. Молодец, Чон Чонгук! Просто молодец. Тебе это удалось. Доволен?       — Я не буду спрашивать разрешения, где мне появляться, с какой целью и когда. Я не Чонхён, подтирающий тебе задницу языком, — со всей неприкрытой ненавистью и откровенным отвращением выплёвывает Доминант, не обращая внимания на проходящих мимо возмущающихся прихожан.       — Да неужели? — Тэхён нервно посмеивается, желая на время потерять слух, а лучше — насовсем. — Что ты вообще творишь? Что ты делаешь, а? На нас же все смотрят.       — Ничего, Тэхён. Абсолютно. Я ещё ничего не сделал, чтобы спохватиться и всерьёз занервничать. Поверь мне.       — Ты мне угрожаешь? Правда? О Боже…       — Не произноси имени Господа, Бога твоего, всуе, чертёнок, — Чонгук достаёт из кожаной куртки пачку сигарет и заодно — зажигалку, не разрывая зрительного контакта, от которого им двоим только хуже становится. — Мы же ещё на территории твоей излюбленной церквушки. Мало ли, что произойдёт. Советую не разбрасываться словами где попало.       — Это место тебе не «где попало». Ясно? — омега сжимает кулачки до появления на ладошках следов-полумесяцев и щёки до боли кусает изнутри, пытаясь не сорваться и вновь не наговорить обидного. Но, что неизбежно, то неизбежно. — Какой же ты невыносимый. Какой же ты…       — Ублюдок? Отщепенец? Чудовище? — резко перебивая, Доминант обхватывает сигарету разбитыми губами и замечает, с какой непомерной жадностью Тэхён рассматривает его рот. Ненасытная сука. — Очнись, чертёнок. Не отвлекайся. Давай, побольнее мне сделай. Это у тебя получается лучше всего.       — Попробуй только заявиться ко мне на работу. Слышишь? Только попробуй и ты пожалеешь, Чон, мать твою, Чонгук. С меня довольно!       — И что же, по-твоему, я могу наделать такого в окружении детей? Хм? Что я могу себе позволить? Отвечай! Да, я редкостная сволочь. И ублюдок конченный. Но… не настолько же, чтобы взять и… Блядь, Тэхён! — прохожие мгновенно оборачиваются и крестятся, недовольно покачивая головами. — Ты не знаешь моего отношения к детям. Ты меня не знаешь вообще. Ёбаный боже! Как же сильно я хочу тебя возненавидеть и отказаться от твоей жалкой принадлежности мне. Нахрена мне сдалась истинная пара, трахающаяся с моим братом и теперь невинной овечкой лезущая ко мне. На двух хуях не усидишь, чертёнок. Соскочишь.       — Да пошёл ты. Пошёл ты, Чон Чонгук!       За сказанное в гневе, за выпаленное сгоряча; за яд, безжалостно выплеснутый в лицо, Тэхён точно так же бездумно влепляет увесистую пощёчину со всей силы, оставляя на смуглой щеке Чонгука светло-розовый отпечаток — след от нежной ладони, которая могла бы обласкать покрытое мелкими шрамами лицо и успокоить неистовствующего. Привести в чувство. «Ничего страшного, бывает, давай забудем и начнём сначала. Иди ко мне и обними» — те самые слова-противоядия, наполовину излечивающие раненное, уязвлённое сердце, наполовину вселяющие надежду, что не всё ещё кончено. Ведь кротость обезоруживает злобу, какой бы она ни была. Однако, даже после самой крупной ссоры, многие не решаются сделать первый шаг и пойти навстречу. И потому расходятся, разбегаясь кто куда. Гордость, всему виной сучья гордость. До Тэхёна не сразу доходит, что произошло: он разминает свою кисть, отчего-то неприятно разболевшуюся, покрывшуюся красными пятнышками, и смотрит на Чонгука потерянно, робко, в то время как Чонгук смотрит на него сверху вниз — разбито, повергнуто, неотрывно. Тэхён может возгордиться собой и памятник себе посмертный вознести — выиграл же в неравной схватке, в которой многим омегам не удаётся превзойти даже самых заносчивых, невыносимых альф. А Тэхён смог, Тэхён во многом преуспел.       — Отвези меня домой, — требует омега, исподлобья наблюдая за Чонгуком, бросающим невыкуренную сигарету под тяжёлую подошву чёрного ботинка. — Верни меня Чонхёну. И не вздумай разрушить мои планы, отвезя в свой клуб или какой-нибудь очередной вонючий паб. У тебя же больше никаких интересов нет, кроме сомнительных вечеринок и гулянок со всякими шлюхами. Это и есть вся твоя жизнь. Грязная, развратная и безобразно отвратительная. И знаешь, что ещё? Ты… — Чонгук резко оборачивается и прерывает Тэхёна, показывая ему, как на незажившей нижней губе потрескалась кожа и теперь сочится кровь. — О нет, — и вот оно — позднее осознание реального и всего незаслуженно высказанного в гневе. — Нет, нет, нет. Чонгук, у тебя… у тебя кровь… Твой пирсинг… Что с тобой сделали?       — Убери. Свои. Руки, — твёрдо отчеканивая каждое слово, Доминант не даёт омеге высказаться, приблизиться дальше положенного. Чонгук отступает, странно усмехаясь ладоням, жалко протянутым к нему, ничтожно тянущимся к нему. Убогое зрелище. Он видит перед собой Тэхёна крайне напуганным, взволнованным, грызущим себя изнутри — да, пусть грызёт и страдает, заживая в собственном аду, в котором сладкие на вкус искушения, переродившиеся в непереносимые стыд и позор, пожирают его испепеляющим праведным огнём до самых костей. Заслужил. — Припаси свои телячьи нежности для кое-кого другого. Он уж точно это оценит.       — Чон…       — Достаточно, — Чонгук отмахивается, жестом показывая знать своё место и не переступать черту. — Просто замолчи и следуй за мной.       Именно так.       Все разговоры отныне заканчиваются именно так — ссорами, взаимными упрёками и бурными скандалами прямо при посторонних вокруг, собирающихся все вместе словно назойливые мухи, чтобы послушать, поглядеть глазком, а после обсудить несостоявшуюся горе-парочку за чашечкой горячего кофе в каком-нибудь семейном кафе. Отрадно же, когда не только у тебя, а у всех всё плохо. Не так ли? Конфликт не разрешается. Сколько ни старайся, любые попытки бесполезны, ничтожны. Терпят полный крах. Прямо как сейчас. Даже предоставленный Чонгуком заботливый жест — протянуть Тэхёну защитный шлем, а самому остаться без него — абсолютно ничего не значит. Со стороны и вправду может показаться, что милые бранятся, только тешатся, а на самом деле ситуация с концами зашла в тупик. Заманчивая идея Скульптора сойтись всем вместе, договориться о супружеском союзе и зажить втроём, Чонгуком воспринялась в штыки. Он и слушать Тэхёна не стал. На порог свихнувшегося брата-близнеца больше не ногой. К нему Доминант наведается только в одном случае с одной единственной целью — всего раз, нежданно-негаданно, когда в саду отцветут бело-красные розы и выпадет первый ноябрьский снег. Найти причину погостить уйма и двери никогда не заперты. А пока Чонгук любезно застёгивает ремешки, поправляет на Тэхёне шлем, прекрасно зная, что в каждом его действии прослеживается нескрываемое раздражение и боль от обиды. Пусть Тэхён замечает это. Пусть себя терзает и жгучим отвращением к себе разрушает.       Чонгук несётся по дороге в неизвестном для Тэхёна направлении, подальше от особняка Чонхёна, подальше от своего клуба, и чувствует на своей широкой перекачанной груди хрупкие руки, держащие его с особым трепетом и безумным желанием приблизить его к своему телу как можно ближе, теснее. Чтобы слиться в одно общее, неразрывное, крепко переплетённое. Только сейчас альфа подмечает про себя, насколько Тэхён прибавил в весе и стал попышнее в объёмах: его бёдра соблазнительно округлившиеся, рёбра не выпирают, ощущается лишь появившийся пухлый животик и располневшая грудь. Чонхён, как и обещал, позаботился об их Тэхёне, выкормил и выходил, не позволив умереть в страданиях из-за треклятой течки, разъединивших их всех и поссоривших с концами. Доминант остывает и понемногу приходит в себя, а как только приходит, так сразу же вспоминает все свои обидные слова, гнусное поведение и раскосые глаза любимого чертёнка, непонимающе смотрящие на него снизу вверх. Отчаянно пытающиеся смягчить коварное существо, годами сидящее внутри, и усмирить его, заделавшись лучшим другом. И когда у чертёнка ничего не получается, его глаза наполняются горькими солёными слезами, разъедающими Чонгуково сердце. А ведь должны лишь от счастья блестеть и светиться.       Тэхён выбрал не его. Не мерзавца Чон Чонгука, потому что так было правильно. Более чем разумно. Скульптор ни разу не Доминант, а кровная связь порой ничего не значит. Всё, что пугает Тэхёна, далеко не «именитая» родословная и не подпорченная репутация недалёкой семьи, а сам Чонгук. И только Чонгук.       Тем временем байк останавливается на южном берегу реки Ханган, неподалёку от района Панпхо. Здесь всегда тихо, безлюдно и необычайно спокойно. Тэхёну могло бы понравиться и… Тэхёну действительно нравится: он ненадолго обо всём забывает, передаёт шлем Чонгуку и пускается в бега к самому берегу. Вдалеке проплывает переполненный людьми теплоход, отовсюду слетаются чайки за крошечкой хлеба, и где-то совсем недалеко обедают парочки, накрывшись общим разделённым на двоих одеяльцем. Тэхён перестаёт беспечно улыбаться и чему-то глупо радоваться, вспоминая об оставшемся в одиночестве Чонгуке позади него, не смеющего подойти и заговорить, теперь уже спокойно, по-взрослому, не стремясь ранить и задеть за живое. Тэхён не любуется открывшимся перед ним великолепным, умиротворяющим видом, он смотрит на подавленного Чонгука, что-то упорно ищущего в карманах кожаных брюк, а затем куда-то поспешно удаляющегося. Тэхён снова остаётся один, почему-то думая, что его, никудышного и оплошавшего, просто бросили. Снова, в точности, как это сделал его родной отец.       За полтора месяца, проведённые с Чонхёном, Тэхён не мог не заметить и ужаснуться тому, насколько Доминант изменился за время, пока его не было рядом. И нисколько внутренне — внутренне он всё ещё несправедливо брошенный всеми ребёнок, нуждающийся во взаимной любви и принятии его в новую семью — а внешне. Длинные отросшие волосы он собирает теперь только в хвост, что делает его невероятно схожим со старшим Чон Чонгуком — чертовски привлекательным негодяем, влюбляющим в себя каждого второго и в каждого второго вселяющим необъятный страх. С костяшек узловатых пальцев не сходят повреждения от ударов: либо он изматывает себя на тренировках, либо в качестве груши использует лица перешедших ему дорогу поганых людей. А обезображенные губы вечно разбиты. Чонгук стал гораздо крупнее, сильнее и шире, что естественно пугает больше, чем завораживает; и вместе с тем — наглее, нетерпимее и ещё более несноснее, чем прежде. С Доминантом даже поговорить нормально не удаётся: он никогда ничего не выслушивает до конца, воспринимает всё в штыки, упорно доказывая свою правоту. И всегда выигрывает в спорах, поскольку лучше проиграть ему, чем выйти победителем. Останешься в живых, если повезёт.       — Чонгук, — Тэхён вздрагивает от неожиданности и почти подпрыгивает на месте, чувствуя на своих хрупких плечах сильные руки альфы, притягивающего его в свои объятия. — Что ты делаешь?       — Дыши ровнее, чертёнок, — шепчет он на ухо, присматриваясь к свежей метке на шее. Больше не с остервенением, а с щемящей сердце печалью и тоской, словами невыразимой. Со временем она рассосётся, но маленький, еле заметный шрам никогда не исчезнет. «Клятва истинности» не потребует возобновления и всегда будет напоминать о том, кто первым был у Тэхёна. — Расслабься. Ты же не решил, что я…       — Собираешься сбросить меня в реку?       — Значит, всё-таки так и решил, — разочарованно выдаёт Чонгук, крепче прижимая Тэхёна к себе, к своей груди, не справляясь с навязывающейся мыслью, что с концами теряет его.       — Нет, — отрицает Тэхён, ощущая неровное сердцебиение позади себя. — Нет, ничего подобного…       — Тише, чертёнок, тише, — альфа заправляет непослушные локоны за уши и мгновенно цепенеет, не зная, что делать дальше. — Тебе здесь нравится? Не холодно? Вечерами здесь всегда становится прохладнее.       — Нет, совсем не холодно. И да, — соглашается Тэхён, часто кивая, — очень нравится. А тебе?       — А я просто рад.       — Чему, Чонгук? — озадаченный и немного смущённый, Тэхён пытается посмотреть в глаза Чонгука, но не выходит: он отстраняется так же резко, как и приблизился. — Может… ты всё же расскажешь мне, что с тобой стряслось? Твои раны на губе…       — Неважно, — альфа вынимает из сумки купленную неподалёку коробочку с едой и предлагает её Тэхёну. — Ты голоден, ты всегда голоден. Поешь. А со мной всё будет в порядке. Не переживай ни о чём и просто отдыхай. Я здесь, я рядом.       За ужином на открытом воздухе, в садовой беседке, Чонхён как-то раз рассказал об одном случае, произошедшем с братьями в далёком детстве. Маленький восьмилетний Чонхён никогда не слушался отца, в отличие от Чонгука, всегда старавшегося угодить, заделаться примерным мальчиком, и только потому не делал ничего из того, что могло потревожить и разозлить старшего Чон Чонгука. Чонхён любил забираться на самый верх высоких деревьев, растущих неподалёку от клуба, из которого уже будучи ребёнком сбегал и проводил время снаружи. Чонгук шёл за ним по пятам и наблюдал со стороны, никогда не присоединяясь к играм. Несмотря даже на то, что ему очень этого хотелось — быть непослушным, докучливым хулиганистым мальчишкой, вечно встревающим во всевозможные передряги. И вот однажды, Чонхён не удержался на ветках, сломавшихся под его весом, и рухнул вниз, разбив ладони и коленки в кровь. Крик, всхлипы, отчаянный зов на помощь — сбежались абсолютно все, кому было не лень. А вскоре о себе заявил старший Чон Чонгук, и лучше бы тогда он не заявлялся. Вообще никогда. У всех на виду он пристыдил покалеченного сына, нуждающегося в помощи и отцовской заботе, отругал и словесно унизил, заставив Чонхёна забиться в рыданиях пуще прежнего и съёжиться у дерева маленьким калачиком. Никто из товарищей не вмешался — подобный проступок должен был стать поучительным уроком для ослушавшегося ребёнка. До самого вечера Чонхён провёл у того самого дерева, прямо на сырой земле, еле слышно посапывая и засыпая. Однако, ближе к ночи, его кто-то потревожил.       Чон Чонгук. Чон Чонгук, которому точно так же могло было достаться за вылазку наружу без предупреждения посреди ночи. Он не умел выражать свою любовь словами, не знал, как правильно утешать, а от всяких объятий и поцелуев его и вовсе выворачивало. Чонгук всего лишь присел рядом и вынул из поясной сумки свежий бутерброд, сделанный им же на скорую руку, и маленький термос с горячим ромашковым чаем, приготовленным одним из любовников какого-то закоренелого преступника — завсегдатая байкерского клуба. Захватил с собой баночку йода и целую пачку ваты. Чон Чонгук только так умел выражать свои чувства и заботу, не нуждаясь во взаимности, а позже будет только в ней и нуждаться.       — Не плачь, Хён-и. Всё заживёт. Я за тобой присмотрю. Обещаю.       Откусывая первый кусок горячего сэндвича с ветчиной, Тэхён проглатывает его вместе со слезами, непроизвольно хлынувшими тонкими струйками прямо из раскосых глаз. Он не знает, что творится на душе Чонгука, через что проходит изо дня в день, в одиночку борясь с собственными непреоборимыми демонами. Он и половины вообразить не может, а хочет. Представить себя на месте Чонгука, оказаться в его шкуре и взглянуть на этот жестокий бренный мир его глазами, вечно злыми и грустными от обиды, которую причиняют ему лишь близкие люди. Тэхён заходится в судорожных рыданиях, не может остановиться и плачет в голос, с надрывом. Прячет раскрасневшееся лицо в ладонях и сотрясается весь, и не от холода, а от леденящего мороза, зарождающегося в сердце, поражающего все внутренние органы. И ведь он совсем не знает, что часами ранее, Чонгук наблюдал за ним у того самого дерева, расцветшего не по сезону, прямо на территории детского сада. Его Тэхён в окружении маленьких детей, сильно соскучившихся по нему. Он обнимал их крепко-крепко, целовал каждого в носики и играл с ними. И Чонгук, не верящий в Бога, мог бы поклясться ему, что ничего более прекрасного в жизни ещё не видел.       И каким бы мерзавцем он ни являлся, как бы трудно порой с ним ни было и сколько бы он ни злился на Тэхёна, Тэхён может положиться на него, довериться ему и ничего не страшиться. Спать спокойно, радоваться наступлению нового дня и без сомнения верить, что всё будет хорошо.       Ведь так и будет. Пока рядом есть Чонгук.

***

      «The Dead Rabbit» — планированный в ирландском стиле, знаменитый классический бар в Нью-Йорке. В Сеуле же — обычная забегаловка с идентичным названием, просто потому, что владельцу заведения, когда-то жившему в Америке, приглянулась вывеска и само звучание. Незнание перевода не послужило проблемой, как и наличие посыла, которого и вовсе не было. Важен был эффект и создание неизгладимого впечатления на новоприбывшего гостя, оказавшегося здесь впервые. А заработавшихся городских сейчас мало чем удивишь: не опилками, спецом разбросанными по деревянному полу — лишний мусор; не ружьями, висящими на стене поверх распечатанных чёрно-белых кадров из нашумевших картин старого Голливуда — избитый антураж. И ни разнообразными выпивками и коктейлями — сейчас такое есть везде, даже в самой захолустной дыре. Сюда приходят спокойно попить корейского соджу, а не мексиканской текилы, и просто посплетничать, а не устраивать поножовщину, заканчивающуюся техасскими дуэлями в стиле вестерна «Плохой, хороший, злой» с участием молодого Клинта Иствуда.       Однако… Скульптору бы здесь очень понравилось.       Тэхён отчаянно надеется, что будет не первым, кто присоединится к маленькому торжеству, празднуемому друзьями в честь него: он второй из всей небольшой компании; второй, после Чимина, кто сумел обрести полноценные отношения с истинным мужчиной. Настоящий счастливчик, баловень судьбы. Одновременно радостно и отчего-то неловко: Чонин как всегда будет нести всякий бред настоящего извращенца и ставить всех присутствующих в неудобное положение, Унён — тот самый беременный омега — возьмётся задавать неуместные странные вопросы по поводу быстрого узаконения брака и действенных приёмов зачатия, а Чимин… Чимин уже здесь, с теми самыми праздничными кошачьими ушками и красиво сидящими на его фигуре свободной блузой и длинными брюками-клёш. На его фоне Тэхён — обычная серая мышка. Но… очень милая, упитанная серая мышка. Чимин его пока не замечает, в полном одиночестве коротая время за барной стойкой, и чего-то неминуемо ждёт, нервно покусывая пухлые губы. По всей видимости — ни праздника, ни веселья, ни друзей, что вот-вот присоединятся и шума невообразимого наведут. И это первая встреча с того самого дня, когда Чимин не пустил нуждающегося во временном приюте Тэхёна, вынужденно выставив его за порог своего дома. Сердце пропускает болезненный удар.       — Мин?       — Вишенка, — отстранённо, холодно. — Это ты. Это правда ты.       Вот они — те самые разительные изменения в Чимине, хуже прежних, которых Тэхён больше всего опасался: Чимин забитый, затравленный и слишком сдержанный. Не подбегает к Тэхёну, как это было раньше, не стискивает в объятиях с такой непомерной любовью, что дышать трудно становилось и в глазах темнело до подступающей тошноты. Причём сразу у обоих. Здесь даже нет Ирсена — в чём же тогда дело? Чимин неспешно поднимается на ноги, подзывает только что прибывшего друга сесть рядом и поговорить в тишине, не привлекая особого внимания посторонних. Этим вечером все празднующие здесь не узнают о счастье Тэхёна, об обретённых истинных отношениях с истинным мужчиной. Всё, что касается его и его альфы, останется только между друзьями. Но прежний Чимин — неусидчивый, беспечный и жизнерадостный — посчитал бы своей главной обязанностью поднять всех на ноги и вынудить присоединиться к всеобщему веселью. Гулять так гулять — ведь жизнь даётся всего одна. Однако, время не славится стабильностью и постоянством, люди меняются точно также, как и чередующиеся между собой сезоны, и ничего с этим не поделать. Ничего не остаётся таким, каким было прежде.       — Я… — Чимин неприкрыто любуются Тэхёном, с излишним обожанием осматривает его с ног до головы и сам на мгновение весь преображается, изнутри озаряясь мерцающими искорками. — Я не узнаю тебя, Вишенка. Ты всегда был хорошенький, привлекательный и невероятно красивый. Но сейчас… Ты выглядишь по-особенному. Я глаз от тебя оторвать не могу, — Чимин обнимает друга за плечи и близится к уху, чтобы личного откровения, касающегося только их двоих, больше никто не услышал. — Спасибо, что здоровый и живой. Спасибо, что рядом со мной. Я переживал за тебя.       — А я… Я скучал по тебе, — в ответ произносит Тэхён, мысленно выкапывая идеальную могилу для неидеального подонка Ирсена. — Ты не представляешь, как сильно я скучал и боялся за тебя, Мин. Ты даже ни разу не позвонил мне и не написал. А твой телефон всё время был вне зоны доступа. Как так?       — Давай не будем об этом. Прошу, хотя бы не в этот вечер. Скучать по мне я разрешаю, — манерно поправляя ушки, Чимин снова берётся за старое, вымученно улыбаясь, будто действительно в его личной жизни всё наладилось, утряслось и вошло в привычную колею. Да чёрта с два. — Но вот беспокоиться категорически запрещаю. Сегодня твой праздник, милый. Хочу отметить его с тобой так, как ты этого заслуживаешь.       — Надеюсь, ты больше не исчезнешь из моей жизни, Мин, — звучит совсем не «по-Тэхёновски» — осуждающе, сердито, даже несколько раздражённо. Чимин на мгновение теряется, непонимающе хмурится и ищет опору позади себя, прислоняясь спиной о барную стойку. Впервые подходящих слов не находит — из головы как назло все мысли моментально вылетают.       Ты ли это Тэхён-и, мой малыш Тэхён-и? Малыша Тэхён-и отныне больше не существует.       — Вишенка, конечно нет, — немного ошарашенный и потрясённый, Чимин не может не загордиться своим лучшим другом, переродившимся в абсолютно ему незнакомого молодого мужчину. В мужчину, научившегося быть сильнее, настойчивее и непоколебимее. Этого и не нужно доказывать какими-то действиями и поступками, это и так очевидно. Результат на лицо, и он неоспорим. — Конечно я не исчезну. Прости, что в прошлый раз так вышло.       — Прошлый раз — не последний, Мин. Если лжёшь мне, не лги хотя бы себе.       — О, смотрите, — весьма вовремя. К неполной компании присоединяется вызывающе разодетый Чонин собственной персоной, с переполненной сумочкой, висящей на плече целым грузом, а вслед за ним плетётся беременный омега — тот самый беременный омега — Канг Унён. — Фруктовый сад уже в сборе. Ты только погляди на них. Трахают друг друга глазами. Совесть совсем потеряли. Снимите номер и уединитесь наконец.       — Персик! Вишенка! — Унён почти верещит и повизгивает, обнимая сначала Тэхёна, а затем и Чимина, но как полагается, не выходит. Мешает огромный девятимесячный плод, заделавшийся самой настоящей преградой. — Наконец-то мы все в сборе. Поверить не могу! Как в старые добрые времена.       — Именно — только как в старые. В последние наши встречи мы только и делали, что собачились и глотки чуть ли не намеревались друг другу прогрызть, — с долей скептицизма добавляет Чонин, присаживаясь за стойку. — Так что, я рассчитываю на вас, сучки. Ведите себя адекватно.       — Думаю, — первым начинает Чимин, мыслями находясь где-то совсем далеко. Снова. — Вы уже в курсе, почему мы все здесь и какой праздник отмечаем?       — В честь нашего Хён-и Тэхён-и! — Унён поднимает пустой бокал и кружит им налево и направо, будто норовя расплескать содержимое, на что Чонин недовольно качает головой и перехватывает вертлявую руку.       — Точнее — в честь его потери девственности, — заканчивает Чонин, зевая от скукоты. — Дожили. Мы уже и такое отмечаем.       — Я встретил истинного, — встревая в оживлённый разговор, неуверенно добавляет виновник торжества. Мгновенно развевает всякие сомнения по поводу происходящего, на что, разумеется, встречает ещё больше недопонимания и крайнего замешательства. — Да, вам не послышалось. Я вступил в полноценные серьёзные отношения с истинным альфой. Понимаю, вы мне не верите. Я сам… до сих пор в это не верю.       Тишина.       Тишина, больше походящая на минуту молчания в честь усопшего.       — Не зря же я тащился сюда через весь город. Если и есть новости, то должны быть только такими. А ты умеешь добиваться великих целей, Тэхён-а, — игриво покусывая кончик мизинца, Чонин с восхищением поглядывает на смущённого Тэхёна, совсем не по-омежьи улыбаясь ему. — Надо же, каким упрямым и целеустремлённым оказался наш зануда. Поздравляю, мой мальчик! Наконец-то ты пустился в плотские утехи не со своей рукой, а с настоящим человеком. Теперь мне нужна выпивка и детальные подробности всех твоих сношений.       — Пожалуйста, Чонин, не начинай, — Чимин накрывает лицо ладонями, тяжко выдыхая. — Давай хоть раз без этого.       — «Без этого» мне здесь делать нечего, дорогуша.       — Выходит, Тэхён-и у нас второй после Чимина, — добавляет искренне радующийся беременный омега. — Чимин-и, ответь. Мы как всегда узнали об этой изумительной новости последними, да? Ты уже до нас был в курсе всего?       — Конечно, я знал, — он ничего не знал, — мы с Тэхёном хотели вас сильно удивить. Правда, Вишенка?       — Мин, ты…       — Да-да, Вишенка, — настырно убеждает Чимин, накрепко переплетая свои пухленькие пальцы с изящными пальцами Тэхёна, ощущая неприятную дрожь по всему телу, передаваемую и ему. — А разве могло быть иначе? Мы же с ним близкие друзья, — продолжает он, чтобы после обратиться лично к Тэхёну. — И… я очень счастлив за тебя, Тэхён. Очень-очень. Не потеряй любовь всей своей жизни и береги её, чего бы тебе это ни стоило. Слышишь? Береги.       — Ну всё. Заканчивайте со своими любовными соплями, — негодует Чонин, начиная всё сильнее скучать и маяться. — Кончайте общаться между собой цитатами из посредственных мелодрам про любовь до гроба. Первое: они вас ничему дельному не научат. Второе: в жизни и половины из того, что показывают на экране, не бывает. Ясно? Зарубите себе на носу. Давай, Тэхён-а, лучше расскажи и просвети нас: как всё прошло, где было имя и как выглядит метка истинного. Она же отличается от меток всякого сброда?       — Мой муж не всякий сброд, — расстроенно заявляет Унён, обиженно надувая губы. — А чем отличается? — но непомерное любопытство берёт своё: Унён вопросительно хлопает глазами и ждёт скорейших объяснений.       — Тем, что её не нужно возобновлять, — сам же отвечает Чонин. — Вообще никогда. И выглядит она всегда светло-розовой и немного выпуклой, в отличие от всех этих сереньких, неприметных, да ещё и со временем бесследно рассасывающихся. И вместе с этой грёбаной меткой исчезает и сам альфа. Был альфа и нет альфы. Смотался в ебеня. Да, Чимин-а?       — Да, — соглашается Чимин, натянуто улыбаясь Тэхёну. — Но у нас с Вишенкой всё иначе.       Из колонок доносится обалденная Kavinsky — Nightcall; за барной стойкой по неизвестной причине по-прежнему пустует: знакомый всем местный бармен и, по совместительству, бывший любовник Чонина, заметно опаздывает, а тем временем, гости заведения, успевшие изрядно напиться, пускаются в пьяный пляс под незнакомый им саундтрек из нашумевшего мирового боевика. Чонин с вызовом поглядывает на Тэхёна, на бывшего скромнягу и саму невинность, на того самого — зажатого и недоступного, — и посмеивается про себя, вспоминания все его слова о строгом воздержании и целомудрии и… Внезапно перестаёт. Смеяться теперь больше не над чем. Тэхён разделил постель не с первым встречным, не с каким-то грязным и грубоватым проходимцем-насильником, не с отъявленным мудаком, который просто воспользовался им и бросил при первой же возможности, словно ненужную испорченную игрушку. Среди истинных не мало засранцев, но, по мнению Чонина, «засранец» Тэхёна — истинный джентльмен, правильный мужчина, хороший человек во всех смыслах. Ведь после первой проведённой вместе течки абсолютно ни один альфа, будь он обычный или истинный, не метит своего омегу и не заделывает своим мужем на всю жизнь. Не верится в такое. Либо Тэхён чего-то не договаривает и сам себе всякого навыдумывал, либо просто держит друзей за абсолютных идиотов.       — Ну, и? Тебе всё понравилось, Тэхён-а? Тебе понравился секс?       — Понравился, — спокойно отвечает Тэхён, вызывая своим резко переменившемся поведением лёгкий шок и смятение. И не только у самого Чонина, но и Унёна, взявшегося нервно поглаживать свой мило выпирающий животик.       — Что именно тебе понравилось больше всего? — интересуется Чонин, внимательно вглядываясь в потемневшие раскосые глаза.       — Вишенка, — неожиданно перебивает Чимин, — ты не обязан отвечать на эти вопросы, вдаваться в подробности, если ты не хочешь этого и тебе становится неприятно. Личные границы на то и есть личные границы, чтобы их не переступать.       — Почему же, Мин? — выражение лица Тэхёна приобретает новый оттенок: странный, надменный, леденящий кровь. Дикое желание разделить полученные ощущения с другими людьми явно не человеческая прихоть, а самая настоящая животная. — Мне стесняться нечего. И утаивать тоже. Только имени своего любимого я называть не стану, как и описывать его внешность и образ жизни. Оставлю на потом. Надеюсь на ваше понимание.       — Как хочешь. Меня вообще волнуют иные вещи. К примеру, имя твоего истинного скрывалось между яичками или между ягодицами, ближе к дырочке?       — О Боже, Чонин, — Унён вмиг покрывается светло-розовыми пятнами и начинает сильно потеть: то ли из-за складывающейся неловкой ситуации, то ли из-за… возрастающего возбуждения.       — Под грудью, под сердцем, — невозмутимо отвечает Тэхён.       — Мило. Очень мило, — заключает Чонин. — Но не развратно. Знаешь, почему имена истинных появляются только в интимных местах? Ты же, Тэхён-а, за всю свою недолгую жизнь не встречал кого-то с раной на лбу, на носу? Или на пятке, хотя бы?       — Ну так просвети меня.       — Потому что это выскобленное твоим боженькой имя должен видеть только твой мужчина, — объясняет Чонин, поудобнее усаживаясь за стойкой. — В недоступном для чужих глаз месте. Моё место в паху, к слову, видело больше полгорода.       — Я так понимаю, это ещё не скоро закончится?       — Нет, Чимин-а, — смеётся Чонин, замечая раскрасневшиеся лица друзей. — Мы только начали, куколки.       — Не спросишь, какая у меня любимая поза? — неожиданно произносит Тэхён, встречая заискрившийся безумием и запальчивостью взгляд.       — А она у тебя всего одна? — Чонин посасывает нижнюю губу, покусывает и вылизывает, желая услышать ещё больше будоражащих кровь откровений.       — Допустим, пока только три.       — Я могу угадать. Тебе нравится, когда берут тебя сзади — нагло, развязно и жёстко. Я уверен, ты кончил пару раз подряд и с непривычки потерял сознание. Бедняжка.       — Четыре, — парирует Тэхён. — Четыре раза. С узлом. И да, я чувствовал его. Я чувствовал, как он распирал меня изнутри, как медленно разбухал, прижимаясь к моему самому уязвимому комочку нервов.       — «Комочку нервов». Фу! — Чонин фыркает и вновь закатывает глаза. — Научись называть вещи своими именами. В простату. Тебя долбили в простату.       — Тебя повязали, Вишенка?       — Нет. Всё делалось через специальный презерватив, Мин. О детях мы… пока не думаем.       — О них вообще думать и не надо, — вдруг неожиданно для всех заявляет Чонин, недовольно поглядывая на каждого присутствующего рядом. — Так, прекращайте. Не сочувствуйте мне. Я не люблю детей и не хочу их заводить. Нянчиться с ними днями напролёт и подтирать задницы — не моё. Я не собираюсь делать всё то, чего от меня ждут другие. Я не папа, никогда себя им не чувствовал, а значит — не стану им. А что насчёт тебя, Тэхён-а?       — Мне бы хотелось завести четверых, — Тэхён вмиг разочаровывает приободрившегося беседой собеседника. — Отказаться от детей и семьи твой личный выбор. И я тебя не осуждаю. А я подарю крошечных малышей и… Чонгуку и Чонхёну… моему любимому мужчине. И узнаю о родительской любви, ни с одной другой любовью несопоставимой. Потому что безумно хочу этого.       — Это самые прекрасные слова, которые я когда-либо слышал в своей жизни, — маленькие глаза Унёна непроизвольно наполняются слезами. — Ты всё верно говоришь. Моя первая неудачная беременность чуть не сломала мне жизнь. Я не понимал, ради кого мне вообще стоит жить. Что делать дальше? Но я не отчаялся. Я взял себя в руки, и вот… Я снова жду близнецов. И знаешь, я ни разу не убаюкивал их в своих объятиях и ещё не пел им колыбельные. Не видел своими глазами, а лишь через экран УЗИ. Тэхён-и, я никогда и никого не полюблю настолько сильно и непомерно, как своих малышей, что живут у меня сейчас под сердечком. Веришь мне? И я желаю тебе того же родительского истинного счастья с твоим мужчиной.       Чимин наклоняет голову вниз, прячет лицо за спадающими на глаза светлыми волосами и быстро смаргивает предательские слёзы, пока никто ничего не замечает. Нет, это недопустимо. Не надо, чтобы они заметили, как ему плохо сейчас, невыносимо плохо. Не в самый важный праздничный вечер близкого друга.       — М-да, Тэхён-а, жаль. Здесь наши с тобой взгляды расходятся.       — Выходит, Чонин… — спохватывается Унён ни с того ни с сего. — Ты прерываешь все свои беременности? Ты говорил, что всегда предпочитаешь заниматься небезопасным сексом.       — Да, Унён, — согласно кивает Чонин, не видя в этом ничего постыдного и предосудительного. — Я делаю аборты. Не спрашивай меня, сколько раз я к этому прибегал. Сколько надо. Уже и не вспомню, сбился со счёта. Давайте поговорим о другом. Я не собираюсь с вами это обсуждать.       — Чонин, — Тэхён заканчивает с щепетильной для многих темой и вновь переводит всё внимание на себя. — Меня кое-что очень интересует. Всегда хотел спросить тебя об этом. Поэтому ответь мне. Только честно, пожалуйста. Ты когда-нибудь занимался любовью?       — Ванильный секс не для меня, дорогуша. Если ты об этом. А что?       — Глупости. Ванильный, грубый, скучный миссионерский… Одни ярлыки. С моим мужчиной каждый секс особенный. Поначалу я не понимал, почему он часто просил меня оказываться сверху, в позе наездницы, — признаётся Тэхён, собирая собеседников вокруг себя кольцом-полумесяцем. — А после я осознал. Он позволил мне вести. Не торопиться, вращать бёдрами медленно и ровно и не гнаться за удовольствием, будто это какая-то гонка за первенство. Не ускоряться, а научиться растягивать наслаждение. Он настаивал смотреть ему прямо в глаза, долго и неотрывно, потому что нельзя было разорвать то, что стало так важно для нас обоих. Чувство единения, оно самое. Когда ничего больше не имеет значения, кроме вас двоих, когда ничего больше не существует вокруг вас, когда ничего не имеет смысла, кроме взаимной любви. Любви, разделённой на тр… двоих. Это больше, чем просто секс. Мой альфа подарил мне возможность раствориться в моменте и почувствовать его в себе, а себя — в нём.       — И? Что было дальше, дорогуша?       — Я… я теперь не вижу смысла жить без него. Я не знаю, кому ещё рассказать о своём страхе. Мне страшно… мне так страшно. Обрести в ком-то свой смысл, прекрасно понимая, что его можно потерять. Очень легко, в один прекрасный день. И всё. И нет больше этого смысла. Незачем жить дальше. Мой альфа заставил меня прочувствовать весь спектр невообразимых эмоций и чувств, ранее бывшими мне незнакомыми, неизведанными… Боже, я не знаю, как мне это всё выразить словами! Это не влюблённость, не обычное, скоротечное влечение, не плотская тяга к животному совокуплению. Это не временный каприз. Это настоящая, настоящая истинная любовь.       — Нам это с Унёном неизвестно, — безразлично выдаёт Чонин, а Унён не перестаёт громко шмыгать носом и восторгаться Тэхёном и каждым его искренним признанием. — Думаю, только Чимин-а тебя понимает. Два голубка, познавших настоящую любовь во всех её проявлениях. Меня это умиляет, конечно, но и неконтролируемый приступ тошноты вызывает. Бесите.       — Да, это чувство поистине прекрасно, — произносит Чимин, быстро и заученно, чтобы не вызвать лишних подозрений, пустым взглядом высматривая разнообразные бутылки с крепким алкоголем впереди себя. Напиться бы сейчас, чтобы поутру больше не проснуться и умереть в собственной же постели.       — Так-так, — спустя недолгое время, очередная шаловливая мыслишка посетила голову неуёмного Чонина и нехило взбудоражила. — Я же так и не узнал о самом главном, Тэхён-а. О минете. Как ты делал его своему мужчине? Надеюсь, не оставил его без достоинства?       — Что за глупости ты несёшь, Чонин? — возмущается беременный омега, недовольно цокая. — Был ли хотя бы один такой случай, чтобы откусывали член?       — Откуда мне знать, я с такими отбитыми стараюсь не пересекаться.       — Я не делал ему минет, — наконец отвечает Тэхён. — Он мне не позволил.       — Что? — от волнения Унёну показалось, что в пупок топнули ножки младенцев. — Как это?       — Наверное, у него он маленький и некрасивый. Да, Тэхён-а?       — Он у него потрясающий, Чонин. Мой мужчина убедил меня, что торопиться незачем. И в период течки только он ублажал меня.       — То есть, — Чонин и Унён одновременно бледнеют.       — Он делал мне минеты, не требуя делать взамен.       Тишина. Та самая. Только теперь на фоне звучит неловкий стрекот сверчков, слетевшихся в заведение целой статей. Каким образом — неизвестно.       — Тэхён-а, либо ты точно свихнулся и с горя выдумал себе воображаемого суперлюбовника. Либо… где ты его вообще откопал? Где тусуются такие редкие на вес золота экземпляры?       — Ну уж точно не на улицах валяются, — уверенно заявляет Унён, теперь уже сомневаясь и в происходящем, и во всём рассказанном. Хочется верить, очень хочется, но в голове никак не укладывается.       — Получается, ты не умеешь заниматься оральными ласками?       — Вишенка мог научиться этому в теории, внимательно высматривая и изучая технику того, как именно ублажает его альфа и какими приёмами чаще всего руководствуется.       — Бред, — отнекивается Чонин, решительно предполагая, что сейчас его абсолютно все без зазрения совести водят за нос. — Члены омег и члены альф совершенные разные. До горлового минета с омежьим членом не дойдёшь. Как ни старайся. Если, конечно, ты, Тэхён-а, не собираешься снова нас всех тут обескуражить. Теперь уже своим завидным не омежьим размером. Сколько? Двадцать?       — Нет. Там нет ничего особенного. Перестаньте переоценивать меня.       — Не трагедия, — тут же приободряет Чонин, не тратя попусту времени на всякие заумные речи и бессмысленные раздумья. — Даже у некоторых альф в штанах настоящее убожество. А у нас омег самые прекрасные, изящные члены. Не смейте принижать свои части тела, сучки, из-за какого-то там «суперидеального» мудачья. Лучше, Тэхён-а, посмотри на меня и научись некоторым основным методам. За бесплатно. И на курсы ходить не придётся.       — Но я не хочу…       — Не благодари.       — Чонин, что… что ты делаешь?       — Спокойно, Чимин-а, — уверяет Чонин, вынимая из сумочки реалистичное крупное дилдо на кожаном поясе. — Ничего особенного. Просто немного пососу головку и всё. Смотри внимательно, Тэхён-а!       — Кажется, сейчас у меня отойдут воды!       — Зачем тебе носить его с собой, Чонин? — искренне недоумевает Чимин, заодно успевая успокаивать Унёна, которому всерьёз стало не по себе. — Ты совсем свихнулся?       — После ваших посиделок у меня свидание с омегой. Хочу его впечатлить. Как вам размер? Объём, кожа? Кстати, с вращающейся…       — С омегой?! — прозвучало одновременно: громко, поражённо и крайне растерянно.       — А вы имеете что-то против гомосексуальных отношений? Если вы те самые злоебучие гомофобы — живо отсядьте от меня подальше! Сами трахаетесь сколько влезет, устраиваете всякие марафоны, а строят из себя сейчас непорочных дев. Так вот, Тэхён-а, не отвлекайся. Сначала прячешь свои острые зубки, а затем аккуратно вбираешь головку одними губами…       — Я вам не помешал?       За барной стойкой, неизвестно сколько времени, незаметно и в тишине, за предельно расшумевшимися, творящими невесть что гостями, серьёзно наблюдает альфа — альфа, видимо, замещающий прежнего бармена. У этого альфы-незнакомца, с сильно давящим ароматом чёрного шоколада, прежде с которым даже Чонин никогда не пересекался — иссиня-чёрные густые волосы, белая кожа и безобразный глубокий шрам, изуродовавший лоб, задевший левый глаз, ставший полностью незрячим, и часть щеки. Его когда-то бывшее очаровательно милым лицо заделалось огрубевшим и сильно возмужавшим, а его руки и предплечья, наверняка не славившиеся мускулами и перекатывающимися мышцами, теперь здоровые и неплохо натренированные. Но эта часть лица, истерзанная зазубренным кинжалом… Явно не в какой-нибудь уличной драке в грязном переулке из-за возлюбленного или просто по какой-нибудь не стоящей глупости, а где-то…       — Ну здравствуй, красавчик, — с мокрым хлюпом вынимая изо рта крупное дилдо, Чонин готовится к боевому наступлению, моментально забывая о своей пассии, где-то в собственной однокомнатной квартирке, на окраине города, отчаянно нуждающейся в огромных членах. — Я раньше здесь тебя не видел. Новенький?       — Не новенький, — отвечает альфа, достаточно резко и холодно, совершенно не расположенный к посредственным беседам и таким же знакомствам. Он молча засучивает салатовые рукава тёмно-зелёной куртки и приступает к работе. — Что будете заказывать?       — И не одинокий? — не унимается Чонин.       — И не одинокий, — альфа ставит жирную точку.       — А как тебя зовут? — неожиданно спрашивает Чимин, вдыхая воздуха в лёгкие всё сильнее, всё глубже, будто в помещении его больше нет — выкачали весь без остатка. Есть только запах горького шоколада. Чиминовы глаза-щёлочки отчего-то влажнеют и слезятся, грудь ходит ходуном, а пышные бёдра беззастенчиво расходятся и сводятся вместе: персиковые феромоны становятся сочно-терпкими, слишком приторными, невыносимыми. Омеги начинают часто покашливать.       — Я не настроен на знакомства.       — А я заплачу тебе.       Ни один из друзей, перешёптывающихся между собой и неслышно подкалывающих, не замечает самого главного, того самого, на что только Тэхён смог обратить внимание и понять без лишних объяснений. Как и Чимин, Тэхён впервые взглянул так на альфу — с неким благоговением, с сумасшедшим обожанием — и мысленно поклялся быть кем угодно, каким угодно, лишь для него одного. Ради истинного альфы, ради Чон Чонгука. И повторилось такое с Тэхёном вновь при встрече с Чонхёном. Сейчас же Чимин, потрясённый явью, не понимающий свои неоднозначные чувства, разжегшиеся в уязвимом солнечном сплетении светящейся звездой, готов броситься в омут с головой. Не к кому-нибудь, а к незнакомцу с невероятно вкусным запахом чёрного шоколада. И желает стать спасённым им, раз сам себя спасти не может. Этот чёрный шоколад, возможно, даже немного пористый, с орешками внутри. Или просто обычный, чистый, безо всяких начинок — неважно! Этот альфа — не плитка шоколада, этот альфа — живой человек. Чиминов прежний мир переворачивается на сто восемьдесят градусов — очень медленно, неторопливо, рискованно. Опасно не только для него, но и для альфы-незнакомца. Становится дико не по себе. Неописуемый тихий ужас.       — И сколько же ты готов заплатить за моё имя, принцесса с ушками?       — Сорок тысяч вон.       — Чимин, ты не в себе… — одёргивает его Унён. — Что ты делаешь?       — Сорок тысяч? — разочарованный услышанным, бармен недовольно цокает. — Мало, очень мало. Но… ничего страшного. Клади деньги на стойку.       — Вот, — ведомый некой потусторонней силой извне, Чимин не слышит и не видит никого, кроме обычного на вид бармена, действующего на него подобно змею-искусителю. Он трясущими пальцами вынимает из кошелёчка с котиками нужную сумму и отдаёт альфе, удивлённо рассматривающему заведённого на ровном месте омегу не без интереса. И нисколько не посмеивается над ним: ни словами, ни глазами, ни ухмылкой на лице. Бармен крайне серьёзный, бесстрастный и немногословный. И так же серьёзно он пересчитывает отданные ему деньги, иногда посматривая на нездорово, почти невменяемо реагирующего на него Чимина — незаметно, исподлобья.       — Принцесса, — наконец обращается альфа, оставляя деньги на стойке. Сумма верная, но ему не нужная. — Моё имя — Юнги. Мин Юнги. Не Бенедикт Камбербэтч и не Зак Галифианакис. То есть, захочешь — язык не свернёшь и не посмеёшься вдоволь. А деньги оставь себе. Оно не стоит таких затрат. Пожертвуй лучше в фонд малоимущим, раз некуда девать их. И впредь не разбрасывайся ими где попало. Это тебе не бумажки, распечатанные в подвале твоего же дома. Хочешь развлечься — бери друзей на аттракцион и веселись, сколько влезет. Моё имя оставь в покое.       Твоё имя стоило мне нескольких лет в аду. Твоё отсутствие сломало мне жизнь.       — Мин?       Это слишком. Чимин срывается с места, больше не выдерживая нахождения здесь, в переполненном пьяными людьми заведении, в окружении ничего не понимающих друзей. Дело не в них. Нет. Всё дело в этом высокомерном, чрезмерно уверенном в себе альфе, в его безобразном шраме на пол-лица, в его грустных кошачьих глазах и в неумении улыбаться и смеяться от всего сердца. Да, он не умеет ничего из вышеперечисленного, поскольку с концами забыл, как это делается: когда радостно на душе, когда безумно весело, тепло и спокойно. С этим барменом что-то не так, если он вообще является барменом. Тэхён уже снаружи вместе Чонином, а Унён, о котором вмиг все позабыли и бросились вслед за Чимином, получает поддержку со стороны чужого ему альфы, помогающего аккуратно встать и направиться к выходу. Хотя даже не обязан.       — Поверьте, — начинает оправдываться Унён, бережно поддерживаемый барменом за предплечье, — Чонин не всегда такой… идиот. Он нормальный. Мы все нормальные.       — Я искренне рад за вас, — сухо отвечает альфа. — Сами вызовите себе такси или это сделать мне? Там дождь на улице — простудитесь.       — Не утруждайте себя, — смущается Унён, начиная невольно кокетничать и заливаться краской, словно шестнадцатилетний школьник. — Мой муж подвезёт до дома каждого из нас, нашкодившего. Спасибо вам большое.       — Я ничего не сделал. За что благодарите меня?       — За то, что вы мужчина.       На безлюдной улице, под промозглым ливнем, Чимин нервно ищет такси и мокнет весь до ниточки, сильно замерзая и покашливая. Он избегает вопросов Тэхёна, не даёт Чонину приблизиться к нему и наконец выяснить, что в самом деле стряслось. Тщетно. И только недавно вышедший из заведения Унён неторопливо приближается к раздосадованному Чимину и накидывает на его подрагивающие от холода плечи тёмно-зелёную куртку бармена. Сама вещь нисколько не согреет, но забота, проявленная незнакомцем, согреет ещё как.       — Чимин-а, — голос Чонина слышится неразборчиво и обрывками, а сам Чонин выпускает изо рта облачко пара и обнимает себя за хрупкие плечи. — Я, конечно, ничего против не имею, но… ты не дождёшься приезда Ирсена? Куда ты сматываешься, дурень?       — В мотель!       — Что? — Унён во второй раз за вечер хватается за сердце. — Вы поссорились с ним? Когда вы успели поссориться?       — Просто… — присаживаясь в пойманное такси, Чимин то ли плачет навзрыд, то ли смеётся от счастья — не разобрать. Он точно тронулся умом. Лишь напоследок высовывает промокшую от дождя голову наружу и приводит всех в абсолютный шок. — А знаете что? В жопу Ирсена! В жопу его и его хуёвую тачку! Увидимся завтра.       Такси выезжает на трассу, переливающуюся крупными каплями беспощадного весеннего ливня: мокрая дорога красиво отсвечивается из-за вовремя зажегшихся фонарей и кажется, что мерцает яркими огоньками. Все трое оставшихся под проливным дождём и слова не в состоянии проронить: причин для такого сумасбродного поведения и не менее опрометчивого поступка по пальцам не сосчитать.       — Ну а твой где? — вдруг спрашивает Чонин. — Где твой единственный и неповторимый?       — Он не знает, где я сейчас.       Ни Скульптор, ни Доминант.       — Это хорошо, что он не контролирует каждое твоё действие. А если заболеешь, видимо, и слова не скажет: лечить тебя примется, сопли твои подтирать. Градусники ставить и с ложечки кормить. Не будь дураком, Тэхён-а. Держись за него всеми руками и ногами и зубами вцепись. Понял меня?       — А что это сейчас было с Чимином? — всё ещё беспокоится Унён, переминаясь с ноги на ногу, чтобы немного согреться. Муж опаздывает и заставляет себя долго ждать.       — Ну… тут только два варианта. Либо они уже знакомы и как-то раз вкусили тот самый запретный плод. Поебались, короче. Но имён друг у друга узнать не сообразили. А зачем? Случайный секс без обязательств на то и есть случайный секс без обязательств. Просто не думали, что вновь пересекутся. Либо… Ирсен его так достал, что Чимин готов броситься в объятия первому попавшемуся. Я не знаю. Чимин-а стал слишком скрытным и замкнутым в себе — до него не докопаешься. И слова клещами не вытянешь.       Либо, — навязчиво проносится в голове у Тэхёна, — Ирсен никакой не истинный Чимина.

***

      Тэхён, только недавно принявший горячий душ и переодевшийся в чистые вещи, теперь уже принадлежащие Чонгуку, останавливается прямо посередине прибранной кое-как комнаты, не зная, с чего начать. Квартира полностью забита ненужными вещами — Тэхён сразу отмечает это про себя, внимательно присматриваясь к предметам интерьера и мелким незначительным деталям, ненароком попадающим на глаза. И ничего особенного не находит. Мало что здесь может охарактеризовать хозяина квартиры. В запотевшей кабинке душа — обнажённый Доминант, точно так же, как и Тэхён, попавший под проливной дождь: он неподвижно стоит под бьющими лицо струями горячей воды, смывает себя всю грязь и пыль, въевшуюся под кожу за целый рабочий день, и приманивает к себе. Бред. Какой же откровенный бред: никто никого не приманивает и уж тем более не приглашает присоединиться. Тэхён легонько ударяет себя по щеке, потряхивает головой и вмиг приходит в чувство. Вроде бы получается, пока. А беспокойная мысль о том, что Чонгук вновь его караулил, выслеживал каждый шаг и только потому не оставил подолгу промокать под ливнем, не даёт покоя.       Проходит около получаса: терпение, естественно, лопается. Тэхён не смыслит даже, о чём они с Чонгуком начнут говорить и будут ли вообще разговаривать. Устроят очередной фееричный скандал посреди глубокой ночи с битьём посуды и жуткими угрозами о свершении самого страшного и непоправимого, что бедным напуганным соседям ничего не останется, кроме как запаниковать и вызвать полицию. Чонгука могут арестовать, даже не вдавшись в подробности произошедшего. Его дурная запятнанная репутация бежит впереди планеты всей и, безусловно, всё портит. Тэхён направляется к ванной комнате, ощущает густые феромоны купающегося в кабинке Чонгука и замечает выделяющийся через покрытое паром стекло силуэт его точёного огромного тела с соблазнительно перекатывающимися мышцами. В горле моментально пересыхает: Тэхён застывает на месте, забывает, по какой причине вообще приблизился к запрещённому для него месту. К запрещённому, потому что занято сейчас Чонгуком — непозволительно горячим Чонгуком, знойным, темпераментным. И с невыносимо ужасным характером. Должна же быть хоть какая-то перчинка, хоть какой-то подвох.       Тэхён вовремя возвращается из сладких грёз в реальный мир, пока не открылась дверца кабинки, собирается с мыслями и быстро подбирает с пола брошенные пропахшие потом и естественным ароматом ношенные вещи. С особой жадностью вдыхает стойкий головокружительный аромат и непроизвольно мурлычет, мечтая выкрасть их без ведома и забрать с собой, унеся в своё новенькое гнёздышко. Но, вместо этого, Тэхён бросает вещи в корзинку для грязного белья и возвращается в комнату, принимаясь разгуливать по ней и неизвестно что искать. Предчувствие у обычных людей иногда неточное, часто подводящее, а у Тэхёна — вечно дурное и скверное — подсказывает присмотреться ко всему повнимательнее и найти… найти… Что найти? Плохо припрятанное огнестрельное оружие, перепачканные в чужой крови ножи, целлофановые пачки с запрещёнными препаратами, замороженную голову мертвеца в холодильнике… Тэхён мгновенно бледнеет, на ровном месте начинает пошатываться, стараясь аккуратно присесть в поскрипывающее кресло рядом со стареньким потёртым комодом с выдвижными шкафчиками. И успокоиться.       Чтобы продолжить своё мелкое расследование.       У семейных и одиноких людей на самых видных местах — для многих, скорее, почётных — чаще всего — на свободной части книжных полок, на камине и на том же комоде — имеются различные рамки с семейными фотографиями. С родителями, друзьями, близкими людьми. Фото с выпускного, со свадьбы, в окружении своих детей и любимых питомцев. Порой даже с теми, кого больше нет. На долгую память. Ведь пока помнишь — покинувший этот мир человек будет жить вечно. Снимки развешивают на стенах по самым разным комбинациям или просто прикрепляют к зеркалу — будь то внизу или сверху. Совсем неважно.       Важно другое.       У Чонгука их нет.       Ни с отцом, ни с братом, ни с друзьями по клубу.       Ни с кем.       Тэхён сам не понимает, почему начинает беспокоиться и сильно нервничать. Здесь что-то не так. Возможно, эта квартира и вовсе не Чонгука. Папа часто говорил, что копаться в чужих вещах, без спросу влезать в шкафчики, читать дневники и вообще нарушать личные границы — непростительное преступление по отношению к человеку. К любому человеку: и к сомнительному на вид, и к вызывающему подозрение неоднозначными поступками. Которому определённо есть что скрывать. И не скрывать тоже. И даже которому не доверяешь. Не доверяешь — разворачивайся и просто уходи. Только Тэхён забывает обо всех папиных наставлениях и советах и замечает из полуоткрытого нижнего шкафчика какие-то пожелтевшие со временем конвертики. Ничего не случится, если он возьмёт их в руки и всего лишь рассмотрит, а после вернёт на своё положенное место. Ничего ведь не случится, правда?                            Письмо первое.       1999-й. Мой день рождения, папочка!       Мой дорогой папочка! Тебе пишет твой родной сын, Чон Чонгук. Я постараюсь писать без ошибок. Обещаю, что не допущу ни одной. Мне сейчас помогает очень хороший друг моего отца. Его зовут Мун Су, и он омега. Как и ты, папочка. Папа, мне сегодня исполняется шесть лет. Отец сказал, что я уже большой мальчик, и дарить мне всякие игрушки — не мужское дело. Я слишком взрослый, чтобы заниматься всякими детскими глупостями и тратить время за играми. Так вот. Сегодня мы собираемся выехать из города, в лес, чтобы я впервые попробовал поохотиться. Отец говорит, что мне очень понравится и я быстро войду во вкус. Про «войду во вкус», я не знаю. Я не совсем понял это значение. Друзья моего отца сказали мне, что охота — это как в играх на аттракционах. Главное, попасть прямо в цель с первой же попытки. Только, папочка… А диким животным, в которых я буду стрелять, не будет больно? Отец пообещал мне, что они ничего не почувствуют, если я буду целиться в них правильно. Например, если я сразу попаду в голову или в сердце, то смерть будет мгновенная, и они ничего не почувствуют.       Папочка, на самом деле, мне немного страшно. У Чонхёна есть книжка с красочными рисунками про диких животных и их детёнышей. У них такие красивые, милые детёныши. Совсем крохотные. А если я причиню вред их родителям, то кто тогда позаботится о малышах? Как они будут добывать еду, защищаться и выживать в одиночку? Просто это подарок моего отца на мой день рождения, и я не могу отказаться — он сильно рассердится. А я не хочу его сердить.       Папочка, я люблю тебя! Очень сильно люблю и скучаю. Приезжай в наш клуб как-нибудь. Я очень хочу тебя увидеть и обнять. И уверен, что ты тоже хочешь меня обнять, папочка.       Твой сын, Чон Чонгук.                            Письмо восемнадцатое.       2002-й. Моему любимому папочке.       Мой дорогой папа! Тебя снова беспокоит твой родной сын, Чон Чонгук. Я очень надеюсь, что письма, которые я отправляю тебе раз в два месяца, не остаются без внимания. И ты их всех читаешь. Я был бы очень рад, если бы ты делал это по нескольку раз. Я бы читал твои письма от корки до корки, вот только от тебя ничего не приходит. Наверное, ты отправляешь их по неверному адресату. Ничего страшного. Ведь совсем скоро мы с тобой увидимся, папа. Мне Чонхён пообещал. Жду не дождусь.       На этой неделе отец учил нас с Чонхёном вспарывать мёртвых диких зверей и запоминать расположение внутренних органов, их плотность и объём. Папа, это было отвратительно! Я держался изо всех сил, чтобы не расплакаться и не убежать — отец бы мне этой слабости никогда не простил. А я не хотел упасть в его глазах и поэтому выпотрошил всех троих зверёнышей, как он мне и приказал. Сначала серого кролика с огромными ушами, после полуживого енота, но перед этим я должен был его добить. А в самом конце — детёныша лисы. Я не помнил, как делал это. Будто всё, что я делал с ними, случилось в моём самом кошмарном сне. Мне впервые хотелось умереть. Но отец остался мной очень довольным, даже похлопал меня по плечу и собрал всех своих друзей отпраздновать моё… Я не знаю, что именно мы праздновали, папа.       Чонхён уже три дня не выходит из своей комнаты. В тот день его вырвало. Он очень плохо себя чувствовал и до сих пор мало ест и плохо спит. Кроме меня и врача, к нему больше никто не приходит. Папа, мне кажется, отец ненавидит Чонхёна.       Папочка, я очень жду тебя и скучаю! И дня не проходит, чтобы я не скучал по тебе. Приезжай скорее! Я очень хочу тебя увидеть!       Твой сын, Чон Чонгук.                            Письмо пятьдесят первое.       2005-й. Моему папе.       Дорогой папа. Это снова я — младший Чон Чонгук. Скорее всего, и на это письмо ты ничего не ответишь. Не знаю, читаешь ли ты их вообще или сразу бросаешь в урну, как только они приходят тебе на почту. Всё это неважно. Я по-прежнему люблю тебя всем сердцем и с нетерпением жду твоего скорейшего возвращения.       Нам с Чонхёном уже по двенадцать лет. Я отправил тебе нашу с ним совместную фотографию, чтобы ты увидел, как мы выросли. Тот, что крупный и в меру здоровый, с коротко постриженными волосами и во все тридцать два зуба улыбающийся — это я, твой Чонгук. А рядом, синеглазый и с вьющимися непослушными завитками — Чонхён. Да, папа. Он вечно хмурый, чем-то недовольный и не особо разговорчивый. Напыщенный индюк, короче. Если бы ты знал, сколько усилий мне потребовалось, чтобы сделать с ним совместное фото.       Папа, мне кажется, мы с Чонхёном начинаем отдаляться друг от друга. Не знаю, почему. Он больше времени проводит в одиночестве, часто сбегает из клуба, а по ночам не спит, а рисует. И знаешь, рисует очень даже неплохо. Надо будет выкрасть один из его рисунков и отправить тебе. Чонхён как-то раз сказал мне, что хочет стать человеком искусства и закрыться где-нибудь, подальше ото всех, к примеру, в огромном особняке в готическом стиле (я не знаю, почему именно в готическом), где будет творить днями и ночами, создавать великие шедевры и восхищаться собственным садом из диких лилий и бело-красных роз. Папа, я думаю, что с Чонхёном что-то не так. Кажется, он сходит с ума. Почему он хочет покинуть клуб и оставить меня здесь одного?       Кстати, позавчера я научился разбирать и собирать оружие за строго отведённое время. И стрелять по мишеням. В нашем случае, мишенями оказались обычные стеклянные бутылки. Я немного поранился из-за острых осколков, попавших в меня чисто случайно, но ничего страшного, всё заживёт. А отец говорит, что шрамы украшают мужчину и делают из него грозного, свирепого и устрашающего альфа-самца.       Таким же должен стать и я. И я им стану.       Папа, я всё ещё жду от тебя письма. Хотя бы одного и пары строчек в нём. Мне и этого будет вполне хватать. Я люблю тебя, папа. Надеюсь, и ты меня любишь.       Твой сын, Чон Чонгук.                            Из старенького конвертика выпадает та самая совместная фотография братьев-близнецов, сделанная на полароид, а следом — единственное неизученное Тэхёном помятое письмецо, тогда как Чонгуком, как и пообещал он прежде, зачитанное «от корки до корки».                            Письмо первое и последнее.       2006-й. Неизвестный отправитель.       Здравствуй, Чонгук-и. Тебе пишет твой биологический папа. Имени называть не стану, поскольку считаю это неуместным, а для тебя — ненужной информацией. Будет лучше, если ты никогда не узнаешь моего настоящего имени и не примешься искать моё местоположение, как твой больной на голову отец. И никогда, никогда меня не увидишь. Так будет лучше и для тебя, и для твоего брата. И в первую же очередь, для меня. Я не хочу иметь с вашей отбитой семьёй ничего общего.       Прости.       Видимо, отец мало что рассказывал обо мне, раз ты так сильно тянешься и просишься ко мне, да и в любви ещё признаёшься. Глупый мальчишка. Пора мне открыть тебе глаза, Чонгук-и, и вывести из собственных детских грёз. Я не первая и не единственная «любовь» твоего дорогого тебе отца. Таких, как я, у него целая коллекция: мулатки, азиатки, европейки. Ты уже смотрел порно? Вот так и в жизни твоего отца. А знаешь, кто такие проститутки? Парни, позволяющие себя трахать всем подряд, чтобы в конце получить за это неплохую сумму денег. Так вот я, Чонгук-и, один из них. Твой папа — проститутка, отменная проститутка. Хорошо сосущая и в задницу всем дающая. Не только твоему отцу. Меня оприходовали все его друзья, какие-то гости-незнакомцы и старые приятели, изо дня в день передавая по кругу.       Вот, кто твой папочка, Чонгук-и. Всё ещё любишь меня?       Мне было восемнадцать лет, когда я впервые познакомился с твоим отцом, с Чон Чонгуком — главой самого крутого байкерского клуба во всём Сеуле. Это был далёкий 1992-й год. Я не был невинным, порядочным и непорочным, какими оставались мои многие ровесники, верящие в пресловутую «истинность». Они все как один поступали в университеты и колледжи, я же искал лёгкий путь хорошего заработка. А был я той ещё распутницей — красивой, развязной и сексуально раскрепощённой. Очень притягательной. Этим я и воспользовался. Твой отец любил меня феминизировать: покупать всякое дорогое бельё с рюшами, чулки с подвязками, бюстгальтеры с открытыми сосочками. А мои сосочки всегда славились тем, что и без возбуждения были тугими и остро торчащими. И сладкими, Чонгук-и. Твой отец сходил с ума по моей груди и стройному гибкому телу.       Мы были неплохой парой, пускай и неидеальной. Идеальных пар, как и отношений, не существует. Запомни это, Чонгук-и. Однажды твоему отцу стало очень скучно, поэтому ему захотелось своими глазами увидеть, как меня трахают другие мужчины. Я решил, что это просто очередная ролевая игра. Безобидная забава. Я согласился, добровольно принял участие в групповом сексе, наглотался всякой спермы и мочи в придачу. Гадость. И ходить после нормально не мог — задница нереально саднила. «Но ничего», — подумал я, — «бывает». Так должно быть. На что не пойдёшь ради любимого мужчины. Да, Чонгук-и, когда-то я и вправду любил твоего отца. И парой мы были покруче любой голливудской.       Но затем эта грязная оргия повторилась со мной вновь.       И вновь.       Я специально напивался и принимал всякое дерьмо, чтобы оставаться в бессознательном состоянии и ничего не чувствовать. И вскоре твоему отцу я надоел. Игрушка стала затрёпанной, потасканной и больше не нужной. И он меня бросил. А бросил именно в тот день, когда я узнал о своей беременности. В этот самый страшный для меня период, в городе, средь бела дня, уже начали находить развешанные на видных местах трупы вспоротых и изуродованных парней, когда-то прервавших свою нежелательную беременность.       Я сильно испугался. Тогда и начался мой самый настоящий ад наяву.       Чонгук-и, будет лучше, если ты всё-таки узнаешь, что вы с братом мне были не нужны и я также собирался сделать аборт. На раннем сроке беременности, чтобы не считалось за убийство. Но у меня ничего не вышло. Твой чокнутый отец каким-то непостижимым образом узнал о моём положении и взялся терроризировать меня, караулить, выслеживать и угрожать моей семье. Мне ничего не оставалось, кроме как вынести вас и оставить у порога клуба, на время покинув страну. Да, спустя несколько лет я вернулся в Корею, но под другим именем, с другими документами. Но я всё ещё не могу понять, как ты — сын ублюдочный — нашёл мой адрес? Сколько мне ещё менять место жительства, чтобы наконец ты отстал от меня?       Больше не пиши мне!       Я не хотел рожать вас с братом, не хотел преподносить этому миру очередных конченных отморозков, которые взяли бы всё самое ужасное от отца или вовсе превзошли бы его в его же деяниях. Вы не должны были появляться на свет, вы не имеете права на жизнь. Я очень надеюсь, что вы ответите за все поступки, которые совершил ваш отец и никогда не отмоетесь от всей этой позорной грязи.       Ни ты, ни Чонхён мне не нужны. Мне очень хотелось, чтобы в ту холодную ночь, когда я оставил вас, родившихся, у порога клуба, вы погибли от переохлаждения. Но увы. Я вас нисколько не люблю и никогда не любил. Прекращай писать мне свои сопливые письма и без конца тревожить меня. Прощай, Чонгук-и.       Твой биологический папа.                            Чернила на письме смазываются Тэхёновыми горькими слезами: он чуть ли не роняет конверты на пол, но чужие руки вовремя подхватывают их и забирают себе. Позади Тэхёна — его Чонгук — повзрослевший, несокрушимый и больше не неуязвимый, покинутый всеми потерянный мальчик. Наоборот — убивший в себе этого самого брошенного всеми ребёнка, когда-то нуждавшегося в родительской любви. Сейчас Чонгук в двух шагах от в край расчувствовавшегося Тэхёна: с мокрыми растрёпанными волосами, плохо протёртый полотенцем, но уже в чистой, приятно пахнущей стиральным порошком одежде. Когда он всё успел и сколько времени наблюдал за Тэхёном, вторгшимся в личное — одному лишь Богу известно. Прямо перед глазами, непроизвольно наполняющими новыми слезами, Чонгук с невозмутимым видом чиркает зажигалкой и сжигает все письма, медленно охватывающиеся красно-оранжевым огоньком. Всё кончено… но кончено ли? Чонгук бросает остатки сгоревших листков в мусорное ведро и, ничего не объясняя, присаживается напротив Тэхёна, смахивающего предательские слёзы, не перестающие капать по раскрасневшемуся лицу.       — И сколько времени ты хранил их? — сдавленно, хрипло, еле слышно: Тэхён не справляется с нахлынувшими эмоциями, нещадно топящими его изнутри удушающей волной. — Зачем вообще нужно было хранить? Ты мазохист?       — Я вообще забыл об их существовании, пока ты не напомнил, — с крайним безразличием отвечает Чонгук: сейчас он очень напоминает Чонхёна. — Давно собирался избавиться от всего этого вонючего дерьма, только вот руки никак не доходили.       — А зачем нужно было держать письма в своей квартире?       — Так было надо, — произносит Чонгук, стараясь не всматриваться в лицо Тэхёна, мокрое от непрекращающих литься слёз. Это куда мучительнее; переносится тяжелее, тягостнее, чем испытанные чувства из-за какой-то грёбаной, ничего не значащей весточки от несостоявшегося папы. — Все письма хранил у себя Чонхён, в своей каморке, в нашем клубе. Он знал, что наш папочка отправляет мои же письма обратно мне. А под самый конец и сам решился пару слов начеркать. Так сказать, забить последний гвоздь в крышку моего гроба. Позже, когда Чонхён с концами покинул клуб, я нашёл у него весь этот «бесценный клад», спрятанный от меня подальше для моего же блага. Какого блага — хрен знает.       — И ты ведь перечитывал всё это?       — Перечитывал.       — И когда перестал?       — Когда перестало быть больно.       — Чонгук…       — Не смей меня жалеть. Прекращай.       — Нет… я не жалею тебя, нет, — выходит деланно, неестественно. — Клянусь, я не буду делать этого. Никогда не стану жалеть тебя. Мне… мне просто нужно свыкнуться с тем, что я только увидел, прочитал. О Боже! Прости… прости меня, что не могу взять себя в руки! Прости, что ничего не могу исправить и изменить! Это же несправедливо, так несправедливо! Всё, о чём я могу попросить тебя сейчас, Чонгук, так это… Довериться мне. Поговорить со мной. Себе дать возможность выговориться. Но ты нисколько не желаешь этого. И только и делаешь, что избегаешь меня. И как нам быть теперь в этой ситуации? Ты и мне не позволяешь поделиться с тобой всем, что меня гложет, тяготит. Ты меня не выслушиваешь даже. И как же мне поступить, чтобы удовлетворить тебя? Скажи!       — Ну, давай. Поступай, как считаешь правильным, — Доминант скрещивает руки на груди и закидывает одну ногу на другую, поудобнее устраиваясь в кресле: для него начинается настоящее представление. — Удиви меня, чертёнок. Я весь внимание.       — Только не перебивай меня, хорошо? Выслушай до конца, а после я выслушаю тебя. Мы же взрослые с тобой люди, так давай по-взрослому решим проблемы. Я обещаю тебе, что не пойду на поводу своих эмоций и больше не наговорю тебе всего лишнего. С этим покончено, раз и навсегда. А ты мне обещаешь?       Чонгук ничего не отвечает.       — Ладно… — из головы никак не выходят написанное Чонгуком в детстве и прощальное письмо его горе-папы, разбившего сердце маленького сына. — Хорошо, — Тэхён опирается спиной о стену позади себя и весь непроизвольно подрагивает, задыхаясь от подступающих вновь рыданий. — Чонгук… я совру тебе, если начну говорить, что имею хорошее представление о том, как тебе было больно. Я ничего не знаю о тех ощущениях, которые ты прочувствовал, оказавшись совсем одним — покинутым всеми, непринятым, отторгнутым. Я не был кем-то покинутым — в отце не особо нуждался. Я сам выбрал одиночество, во имя истинной любви. И за все мои перенесённые муки и страдания Всевышний ниспослал мне тебя. И Чонхёна. Так должно было быть, так было предписано свыше, чтобы под моим сердцем возникли ваши с братом имена. Я понимаю, что ты чувствуешь. Знаю, о чём думаешь: я принадлежу теперь только Чонхёну, а ты впредь не имеешь права войти со мной в интимные отношения и также пометить меня, поскольку никто из твоих друзей тебя не поймёт, никто из окружения не одобрит такой образ жизни. И засмеёт. Один омега на двоих. Эти неоднозначные отношения подпортят тебе репутацию. А ты хотя бы имеешь представление о том, через что мне придётся пройти? В меня будут тыкать пальцами, в мою сторону будут плеваться, меня начнут оскорблять и унижать прямо при посторонних. Везде — на улице, на работе. Мне страшно не меньше тебя. Но я готов пойти на всё это, потому что люблю тебя так сильно и безрассудно, что мне плевать, что скажут другие — они всегда будут говорить без умолку, их никогда не заткнёшь. Им только дай причину для пустой болтовни. А я окружу тебя такой непомерной, всеобъемлющей любовью, что ты навсегда позабудешь обо всём плохом и болезненном, что случилось с тобой за всю твою недолгую непростую жизнь. Не мои ранки под грудью нужно заживлять, а твои душевные — исцелять. И я исцелю. Только позволь мне, Чонгук.       Доминант кусает незаживающую ранку на нижней губе, с неприкрытым омерзением смотрит на собственные разбитые костяшки и только после медленно поднимает глаза на Тэхёна — на Тэхёна, точно так же тянущегося и требующего взаимности, как когда-то маленький Чонгук тянулся к родному папе и просил о любви. И взгляд у Чонгука теперь цепкий, пытливый, презирающий. Тэхён на время забывает, где находится и с кем: внутри всё невольно сжимается и резко разжимается, что дышать становится невозможно, а голова вообще перестаёт соображать. Не хватает воздуха. Катастрофически не хватает воздуха! Доминант приподнимается с кресла и преодолевает необходимое расстояние, чтобы приблизиться к Тэхёну в виде необузданного разъярённого зверя, смотрящего на собственную жертву сверху вниз.       — О ком ты думал, чертёнок, когда Чонхён трахал тебя? — Чонгук говорит мягко, медленно, даже несколько нежно. О тех вещах, которые звучат довольно грубо и крайне оскорбительно. — О ком ты думал, когда Чонхён вбивался в тебя и доводил до оргазма? Кусал и помечал? — альфа неторопливо расстёгивает рубашку, доводя Тэхёна до откровенного сумасшествия. Замечает тонкую марлевую повязку и грубыми пальцами приподнимает мешающую ткань, видя своё нетронутое никем имя. — О ком ты всякий раз думаешь, когда я подвожу тебя к особняку моего брата? Ты выходишь из моей машины, даже не попрощавшись со мной, и вбегаешь в его дом. Целуешь Чонхёна и крепко обнимаешь его за шею, — Чонгук смачивает пальцы собственной вязкой слюной и бережно проходится по каждой буковке своего незаживающего имени. Касается чужой кожи, вызывает мурашки по телу. — Его, чертёнок. А не мою.       — Можешь сделать это со мной, — глухо произносит Тэхён, неожиданно хватая Чонгука за руку, чтобы вновь приблизить ладонь к своей обнажённой груди. — Можешь сделать со мной всё, что только захочешь.       — На большее не рассчитывай, чертёнок. Я не буду вылизывать твою грудь. От тебя разит Чонхёном.       — Я о другом, — шепчет Тэхён, совсем ничего не соображая. — Если тебе только так станет легче, тогда… Тогда назови меня тем, кем я теперь действительно являюсь. Назови меня шлюхой.       — Что?       — Назови меня шлюхой, Чонгук. Я же именно таким выгляжу в твоих глазах. Бесстыжим, безнравственным, скотским. Я всё пойму. Я, правда, всё пойму. И не стану винить тебя за это.       — Тэхён, ты… — от накатившей злости, Чонгук прикрывает веки и шумно выдыхает, чтобы произнести против своей воли: — Выйди вон из моей квартиры.       Тэхён виновато опускает глаза вниз, понимая, что сделал только хуже. Согласно кивает и ничего не отвечает, не пытается даже оправдаться. Оправдываться не в чем. Он импульсивными движениями застёгивает свою рубашку и на не слушающихся ногах направляется в сторону входной двери, представляя, что навсегда покидает квартиру Чонгука. Навсегда покидает самого Чонгука, в точности, как все предавшие его злые люди. И Тэхён, даже Тэхён, ничем не лучше их всех вместе взятых. Он почти касается холодной ручки двери и мысленно проклинает себя, как вдруг неожиданно его останавливают: Чонгук не позволяет ему уйти, преграждает собственным могучим телом путь к треклятой двери и приближает ничего не понимающего, всерьёз испугавшегося Тэхёна в свои крепкие стальные объятия. Впивается в пухлые чувственные губы яростным, несдержанным поцелуем и по-звериному взрыкивает — властно, утробно, — заставляя подчиниться и поддаться ему. Кусает, вылизывает, помечает своё. Потому что имеет на это полное право. Тэхён не может устоять на ногах, но его силой удерживают и не дают упасть; он не может ответить на поцелуй и отдаться чувствам в полной мере, но этого и не надо, чтобы ощутить через прикосновения и жадные поцелуи настоящее отношение Чонгука к нему. Чонгук сходит по нему с ума, Чонгук позволяет нечто необъяснимому внутри себя разорвать его всего на части. Чонгук готов по локоть измазаться в чужой крови, и всё только ради своей истинной пары. Ведь Тэхён именно тот парень — тот самый, ради которого стоит жить, есть, молиться, убивать.       — Твоя губа… Чон…       — Я вырвал колечко зубами, когда в ту ночь ты остался с Чонхёном. Не страшно — и это заживёт.       Боже. Зачем, зачем зачем?       Тэхёну хочется сбежать на чистый воздух, оказаться снаружи, налегке в холодную погоду, одним под бескрайним звёздным небом. Он всегда поступает так, когда оказывается на перепутье. И всем сердцем желает, чтобы вскоре рядом с ним оказался его Чонгук, забирающий обратно к себе, в свой дом. В тепло, способное зародиться в переплетении двух жарких обнажённых тел. Однако, Чонгук вновь вернёт своего чертёнка обратно к Чонхёну, ещё не зная, что его маленький смышлёный чертёнок выкрал их совместное с братом детское фото и припрятал в собственном крохотном кармашке, неизвестно по какой причине. Неизвестно с какой целью.