Одно сердце на троих

                                 Лунный свет проскальзывает в мастерскую сквозь панорамные окна, освещает чувственные изгибы единственной скульптуры, остающейся нетронутой Чонгуком, и превращает впечатляющее произведение искусства в совершенный непревзойдённый шедевр. Тэхён и есть великий шедевр, искусно созданный руками Всевышнего, ниспосланный небесами в грешный мир людской, рождённый в муках и крови. Сейчас он наверху под присмотром Чонхёна, заботливого и любящего Чонхёна. Альфа тщательно обрабатывает неглубокие ноющие раны, протирает липкое от пота тело горячим влажным полотенцем и помогает переодеться. Не позволяет себе ничего лишнего. А Чонгук позволяет: он разрушает работы брата-близнеца, превращает часы кропотливого творческого труда в бесполезную трату времени — память о бывших любовниках бесповоротно уничтожена. Разгромлена. Стёрта подчистую. С появлением истинной пары отголоскам прошлого возвращаться нет необходимости; нет смысла ворошить давно позабытое, навечно преданное забвению. Они кривыми осколками окружают настоящее — ненастоящего Тэхёна, купающегося в серебряных бликах ночной луны. Спустившийся в мастерскую Чонхён находит Чонгука разгневанным, взъярённым, склонившимся на колени напротив неживой фигуры, словно в молитве перед высоко вознесённым на кресте распятым Иисусом Христом.       Он всегда такой — разгневанный и взъярённый. Как отец, научивший сына всем сердцем ненавидеть каждого второго; в каждом втором видеть своего непримиримого врага и с каждым непримиримым врагом сводить счёты.       Прячущийся в скомканных белоснежных простынях, Тэхён старается не вслушиваться в дикие завывания и громкие вопли, сыплющиеся ругательства и проклятия — родные братья ссорятся. Из-за него — из-за омеги, вихрем ворвавшегося в небезгрешную жизнь своенравных мужчин, полную разочарования и одиночества. Чонгук плещет отравляющим его изнутри ядом, не стесняется в выражениях и вставляет в самое сердце по самую рукоять. Прокручивая всё глубже, рьянее, не щадя. А Чонхён достойно принимает удары и не отворачивается, подставляет одну щеку, а затем другую. Изредка поднимает голос, а лучше бы взревел и врезал, что есть мочи — он вечно держит всё в себе. Сложись обстоятельства иначе, Тэхён спустился бы вниз и вмешался, разнял бы братьев и помирил, но… в голове всегда всё разрешается слишком легко, слишком просто. Глупо надеяться, что конфликт в скором времени исчерпает себя. В реальности так не бывает.       Входная дверь захлопывается с невероятной силой, с яростью немыслимой — весь двухэтажный особняк содрогается, потолок сыплется, стены трещинами покрываются. По крайней мере, взыгравшееся воображение разрисовывает подобную страшную картину болеющему Тэхёну. Снаружи доносится рёв заведённого двигателя: Чонгук покидает чужую для него территорию, выезжая за ворота, которые ранее с остервенением выломал. А хотелось бы сломать челюсть Чонхёну, присвоившему Тэхёна себе в качестве вознаграждения… за что? Через что Чонхён прошёл? Не любил отца, не желал увидеться с папой, не признавал себя частью клуба. Не корил себя ни за что. Никогда. А Чонгук только и делал, что выскребал из себя всё хорошее, прекрасное, заложенное в нём с рождения, чтобы заслужить признание безумного отца, любовь нелюбящего его папы и доверие клуба, ненавидимого всеми жителями города. Скульптор — вольная птица, Доминант — вечно мечущийся в клетке дикий зверь.       Ну, а Тэхён…       А у Тэхёна что-то глубоко внутри переворачивается и в маленький комочек сжимается, когда Чонхён наконец возвращается в комнату и закрывает за собой дверь. Капкан захлопывается, Тэхён самовольно в него запрыгивает и теряет возможность высвободиться. Он и не желает высвобождаться. Для него настаёт самый долгожданный в жизни, исполненный переживания момент; Тэхён остаётся с истинным наедине, пока другой, считающий себя отвергнутым и ненужным, несётся по дороге неизвестно куда, неизвестно к кому. Чонхён останавливается у сладко пахнущей кровати и вопросительно поглядывает на Тэхёна, прячущегося под лёгким покрывалом. Видны одни чёрные раскосые глаза, сведённые к переносице надломленные брови. Точно дикий любопытный оленёнок. Омега больше не дрожит, не бредит и не плачет: изрядно беспокоящийся о нём альфа удовлетворён увиденным. Он безмолвно преодолевает оставшееся расстояние, одёргивает плотные шторы и впускает в охваченную полумраком комнату яркий свет серебром поблёскивающей на небе луны. Чонхён не кажется подавленным и чем-то расстроенным, его лицо неизменно бесстрастное и равнодушное, однако… В его светлых глазах прослеживается нечто покрытое мраком, печалью погружённое во тьму — осадок, оставшийся от безобразной ссоры с единственным близким человеком, который поклялся… в чём только родной брат не успел поклясться.       — Это же из-за меня, да? Из-за меня вам пришлось вконец разругаться? Я не хотел. Я, правда, не хотел! Прости… прости, пожалуйста. Чонхён, я попытаюсь всё исправить, я…       — Ни слова больше, — не оборачиваясь, Скульптор останавливает Тэхёна и пресекает попытку взять всю вину за случившееся на свой счёт. Довольно. Он постоянно делает это — корит себя во всех смертных грехах и примеряет пугающий облик вечно страдающего мученика. И сейчас надеется взяться за старое излюбленное. — Я не намерен выслушивать извинения ни в чём не провинившегося человека.       — Чонхён. Нам всё же придётся поговорить. Хотим мы этого или нет.       — Естественно — придётся. Но не сейчас.       — Сейчас, — Тэхён необычайно настойчив и непоколебим: он смеряет Чонхёна напряжённым, взволнованным взглядом, мысленно заставляя обернуться к нему и разделить возникшие проблемы на двоих. — Мне необходимо во многом признаться тебе. Но для начала… Взгляни на меня, пожалуйста.       — Тае…       — Прошу, посмотри. Или тебе действительно от одного моего запаха становится тошно? От моего голоса? Настолько, что видеть и слышать меня больше не хочется?       — Боже! Как тебе вообще могло прийти такое в голову, Тае? — недоумевает Скульптор, неожиданно резко реагируя на сказанное. — Ты теперь единственное, ради чего мне стоит жить. Понимаешь? Ты хоть понимаешь, насколько изменил нашу с Чонгуком жизнь? Одно дело — догадываться о твоём существовании и тешить себя призрачными надеждами, а другое — столкнуться с тобой и воочию убедиться в твоей несомненной принадлежности нам.       — Тогда подойди ко мне, Чонхён. Не сторонись меня. Прекращай это.       У разбалованного чертёнка Тэхёна чарующий голос, особенный голос. Совсем не омежий. Он у Тэхёна низкий, бархатный, по выразительности больше подходящий матёрым альфа-самцам, нежели хрупкому нежному полу. Об этом не раз говорил Чонин, об этом всячески упоминал Чимин. Его мелодичный тембр, его интонация и особое звучание — в нём абсолютно всё исключительное. Феноменальное. А в ночном безмолвии всё кажется колдовским, таинственным, поистине ведьмовским. Его происхождение, его имя, его превосходный аромат, забивающийся в самые лёгкие — Чонхён давится и грудь свою до боли сжимает. Чонхён диву даётся и счастью своему не верит: за какие такие великие заслуги и прегрешения ему досталось настолько бесценное сокровище, о котором если расскажешь по глупости — пожалеешь? Ибо посягнут, украдут с концами — и не вернёшь. Он задерживает дыхание и прислушивается, чтобы отчётливо различить в оглушительно звонкой тишине гулкое биение сердца и утробное урчание — все предтечные омеги сманивают пробирающим мерным рокотом, непроизвольно вырывающимся из груди. Хотят они этого или нет — матушка-природа берёт своё. Матушка-природа никогда не ошибается. И все как один они мило заваливаются набок, требуя к себе внимания. Прямо как сейчас, без какого-либо стеснения и вечно мешающей скованности. Скульптор потакает капризам Тэхёна, отстраняется от окна и ненадолго оттягивает момент, не приближаясь дальше положенного, ведь совсем скоро он окажется у голых, ничем неприкрытых лодыжек, соблазняющих своей исключительной изящностью и излишней мальчишеской худобой. Чонхён не устоит, Чонхён не сдержит данное Чонгуку обещание и подведёт.       Он уже подводит родного брата, присаживаясь совсем рядом.       — Действие обезболивающего скоро закончится, Тае, — альфа ставит перед фактом. — Придётся вновь вколоть эту гадость. Думаю, ты знаешь о наличии побочных эффектов. Подавители, блокаторы, противозачаточные… Они все на гормонах. И абсолютно все губят здоровье. А оно у тебя и так шаткое.       — Чонхён, — расслабленный и немного сонный, Тэхён приподнимается на локтях, поудобнее усаживается и откидывается на взбитые подушки. — Я никогда не принимал противозачаточные, а от блокаторов меня всё время тошнило. Долго я себя не мучил.       — Не мучил? А что насчёт пророческих ранок под твоей грудью? — Чонхён переходит к самой сути: он крайне недоволен и сердит. — Почему молчал? Почему ты никогда не отвечаешь на этот вопрос? Избегаешь? Я понимаю, что требуется значительное время, чтобы заслужить твоё безусловное доверие. Но… зачем скрывать такое от истинных?       Потому что всё ещё побаиваюсь Чонгука. Потому что до сих не понимаю, что у тебя, Чонхён, творится на уме.       — Я собирался рассказать обо всём… Чонгуку. Этой ночью, правда, — робко произносит Тэхён, пряча чёрные раскосые глаза под спадающими на лицо вьющимися прядями. — После вечеринки мы должны были поехать к нему домой. Я был готов… заняться с ним любовью. Я почти признался ему.       — Любовью заняться не получилось бы, Тае. Понимаешь? Чонгук любовью не занимается. Ему нужно этому научиться — сдерживать в себе всё животное и низменное, чтобы не покалечить. А тебя бы он покалечил. И вынудил бы возненавидеть секс на всю оставшуюся жизнь.       — Почему тогда отпустил меня с ним, Чонхён?       — Потому что он не собирался затаскивать тебя в свою постель без твоего соглашения. И без моего ведома. Это же было твоё решение, не так ли, Тае? Поехать к нему домой.       — Он тебе всё рассказал?       — Я заставил его.       — Чонхён, я…       — Ты был не в себе, — Скульптор не даёт Тэхёну закончить и начать отчитываться, затерявшись в собственных бесчисленных объяснениях. Что сделано, то сделано. — Твоё сознание и сейчас мутится. И всё из-за приближающейся течки, моего аромата и шалящих гормонов. Ты в этом не виноват, нисколько. Я не вправе осуждать — сам порой не ведаю, что творю. Только… признайся самому себе. Не вслух. Чего ты хочешь, Тае? Что именно ты желаешь получить от меня, от Чонгука? От жизни в целом?       — Я не уверен, — дрожащим голосом отвечает омега, обнимая себя за худенькие плечи. — Сейчас я ни в чём не уверен, Чонхён. Хотя бы потому, что не понимаю, почему на моём теле появились имена сразу двух мужчин. Я не умею выбирать, а если и выбираю, то всегда ошибаюсь с решением. До возникновения этих ран я… я мечтал стать счастливым, по-настоящему счастливым. Как в кино, как в диснеевских сказках, как в книгах о любви со счастливым концом. И не с кем-нибудь, а с истинным. Звучит наивно и легкомысленно — не спорю. Я слишком взрослый для всего этого. Но… когда-то я и вправду умел мечтать и верить. И я твёрдо верил, что меня не коснётся участь папы, потерявшего голову от моего родного отца, которому его собственная семья встала поперёк горла. Пример не из лучших. Все мои друзья и знакомые в союзе с нелюбимыми мужчинами, с неистинными, поскольку этого от них требовали родители, близкие и всё остальное окружение. И чем быстрее скрепишь союз узами брака, тем лучше. Главное — не остаться одному и не умереть от болезненной течки. Любишь ты или не любишь — неважно. А для меня всегда было важно полюбить. Быть любимым. И ради этого я готов был умереть.       — Продолжай, Тае, — в синих глазах проскальзывает игривый блеск, будто пылающая комета мелькнувшей вспышкой ненадолго озарила вечерний небосвод. — Продолжай. Я хочу выслушать тебя.       — Чонхён, — озадаченный и немного смущённый, Тэхён беспомощно накрывает лицо ладонями и опускает голову вниз. — Чонхён, как мне теперь быть, если меня тянет и к тебе, и к Чонгуку? Что мне с этим делать? Как притупить эти чувства? Меня же никто не поймёт! Я не сумею ходить в церковь, не смогу смотреть в глаза папе и единственному близкому другу, который у меня есть. Они все от меня отвернутся, если узнают…       — Что ты спишь и со мной, и с Чонгуком?       — Для тебя это приемлемо?       — А почему бы и нет?       — Что? — Тэхён поднимает голову и непонимающе хлопает глазами, видя перед собой Чонхёна улыбающимся, даже немного посмеивающимся. — Чонхён… ты слышишь себя?       — Как я понял, тебя волнует только мнение общества. И церкви, в которую ты ходишь. Кого угодно, но не твоё собственное.       — А тебя?       — Меня никто и ничто не волнует, кроме тебя одного, Тае.       — Чонхён… — Тэхён ещё сильнее смущается, дыхание только учащается и сбивается с ровного ритма. — Чонхён, это же неправильно. Твои отношения с братом совсем ухудшатся. Ты только представь, насколько. А что касается меня… я же стану шлюхой, самой настоящей шлюхой! Именно так я буду выглядеть в твоих глазах и в глазах Чонгука. Особенно — в его. Где такое видано, чтобы альфы соглашались делить омегу между собой? Где встречаются такие омеги, которые спят сразу с двумя мужчинами… Не совсем сразу, а сначала с одним, а потом — со вторым? А секс втроём — это вообще нонсенс.       — Тае. Мои отношения с братом не должны тебя волновать, — успокаивает немного приободрившийся, воспрянувший духом альфа. А его слова больше походят на данное разводящимися родителями ребёнку обещание: «Мы всегда будем любить тебя, пусть и больше не любим друг друга». Вроде бы должно стать легче, но легче не становится. — Всё, что тебя должно заботить — это ты сам. Твои желания, твои чувства. И ты не шлюха. Не смей себя так называть. Твоё сердце, такое преданное, чистое, способно полюбить сразу двоих, и только поэтому под твоей грудью наши с Чонгуком имена. Это не ошибка природы, не наказание Господа Бога.       — Дар божий?       — Разве это не чудесно, Тае?       — «Прелюбодеяние и развод, полигамия и свободный союз являются серьёзными проступками против достоинства брака», — заученно произносит Тэхён, порывисто покусывая нижнюю губу. — Вот, что говорится в катехизисе католической церкви. Но… я не святой. Далеко не святой. Чонхён, я уже оступился, когда поцеловался с тобой, а после — с Чонгуком. Я уже пал в глазах Всевышнего, когда заявил Чонгуку о своём желании сойтись с ним, а затем — с тобой. Я боролся недостаточно хорошо, недостаточно упорно и смело, потому что… не захотел. А захотел я только заполучить вас двоих, прекрасно осознавая, что это совсем неправильно. Недопустимо, грешно. Да, Чонхён. Я состою из одних противоречий. Я способен разрушить не только самого себя, но и ваши отношения с Чонгуком. И прямо сейчас я делаю именно это.       Тэхён дрожит и мнётся, ступнёй касается крепкой груди, скрытой под атласной рубашкой, намереваясь расправиться с верхними пуговицами, чтобы ощутить тепло мужского тела и позабыть о заповедях господних. Спуститься ниже, к твёрдому на ощупь стройному торсу и навеки вечные предать прежнего себя, смиренного и благочестивого. Грудная клетка при каждом размеренном вздохе двигается плавно и ровно, а сердце постепенно сбивается с привычного ритма и переходит на непривычный, быстрый, рвано убийственный. Тэхён переступает порог дозволенного, пугается самого себя — заметно меняющегося, раскрепощающегося, из-за Чонхёна — преображающегося. Вновь. Скульптор ладонью проскальзывает под лёгкое покрывало, аккуратно вынимает вторую босую ногу. Укладывает обе ступни себе на грудь и мягко оглаживает каждую, притягивая несопротивляющегося, на всё согласного Тэхёна к себе.       Близко.       Непозволительно близко.       — Останови меня. Себя. Останови нас, пока не поздно.       — Мне надоело ограничивать себя в действиях, — Чонхён закидывает ногу себе на плечо и влажно целует лодыжку, зубами прикусывая нежную, гладкую кожу. — Надоело связывать себя по рукам и ногам, отказываться от главного, самого главного удовольствия в моей жизни — тебя. И ты совершаешь ту же непростительную глупость. Зачем, с какой стати? Ты же хочешь меня, Тае.       — Безумно, — волны удушающего жара и вожделения безжалостно накрывают: мягкий обволакивающий запах Чонхёна тяжелеет и ослепляет, забивается в чувствительные ноздри, рушит самообладание, рвёт мутящееся сознание на куски.       — Ты доверяешь мне? — ещё один щадящий укус и Тэхён безвольно падает на подушки, сильно выгибаясь в спине, пальцами сминая простыни.       — Доверяю. Очень доверяю.       — Тогда стоит ли останавливаться?       — Чонгук нам этого не простит. Никогда, — жалобно хнычет Тэхён, вздрагивая от каждого пропускающего разряды тока поцелуя и прикосновения.       — Ты и его истинная пара — тебя он за всё простит.       — А тебя?       Белоснежное постельное бельё, чистые подушки и покрывало полностью пропитываются головокружительными ароматами спелой вишни и цветущего жасмина. Феромоны только усиливаются, становятся всё интенсивнее, выделяются всё гуще: они переплетаются в изящно дивном танце и образуют нечто невероятно терпкое, опьяняющее — запах райского нектара. А для Чонхёна, поигрывающего со злодейкой-судьбой не по правилам, настоящий райский нектар — тягучая вязкая смазка, сгустками выделяющаяся из влажного, конвульсивно раскрывающегося сфинктера. Пот, соблазнительно стекающий по вискам. Предсемя, проступившее из покрасневшей головки болезненно пульсирующего члена. Чонхён нависает над крепко жмурящимся Тэхёном и останавливается в действиях, выжидая правильный, подходящий момент: омега под ним очень чувствительный, очень боязливый и неуверенный.       Умопомрачительный.       Тэхён приоткрывает подрагивающие веки и цепляется своими чёрными пытливыми глазами за искрящиеся необъятные синие, с любовью всматривающиеся в его покрытое румянцем растерянное лицо. Не с плотской низменной похотью, не с безумным влечением и животной жаждой совокупиться, что свойственно всем грубым, неотёсанным альфам, у которых на уме лишь одно. А именно — с любовью. Чонхён наклоняется ниже, облизывает собственные пересохшие губы и понимает, что не в силах оторваться от такой красоты — у Тэхёна она неземная, порочная. А сам Тэхён невинный, незапятнанный, кроткий. Удивительное несоответствие. У него гладкая медовая кожа, из-за болезни выглядящая нездорово бледной; у него глаза раскосые и веки с острым, разнящимся разрезом. У него длинные пушистые реснички. У него милые родинки и пухлые чувственные губы, требовательно просящие быть зацелованными.       — Когда-нибудь он и меня простит, Тае, — шепчет влюбляющийся альфа и самозабвенно накрывает губами каждую чёрточку и неровность на лице, каждую родинку, не упуская ни одну из внимания: под глазом, на кончике носа, под нижней губой. Он повторяет это нежное действие снова, целует аккуратно и осторожно, будто боится спугнуть и потревожить, а Тэхён под ним плавится, распаляется весь и трястись начинает от перевозбуждения и пьянящего чувства единения с истинным. — Тебя так сильно любили в прошлой жизни, Тае. Завидую моему предшественнику. Ты же знаешь об этой легенде?       — О родинках на теле? — Тэхён расплывается в счастливой улыбке — завистливые назвали бы её беспечной и глуповатой. — Знаю, конечно знаю. Давай не станем нарушать традицию. Превзойди своего предшественника. Зацелуй меня, Хён.       Зацелуй и намертво к себе привяжи.       — Не торопись, Тае. Хочу запомнить этот момент. Никак не могу тобой налюбоваться.       — Мы же целовались прежде, Хён. Мы так страстно целовались с тобой. У нас это не впервые.       — Давай представим, что впервые, — шёпот вкрадчивый, ласковый — Скульптор предвкушает головокружительную близость. А Тэхён ластится к нему, жмётся пылающей жаром щекой к крепкой шее и зарывается носом в жёсткие высветленные волосы. — Ты моя истинная пара, Тае. Знаешь, как много это значит для меня? Как много значишь для меня ты? Я обещаю заботиться, любить тебя всем сердцем. Я преклоняю перед тобой колени и клянусь в безоговорочной верности.       — Не клянись ни в чём. Не надо.       — Я слишком долго ждал этого момента. Не отнимай его у меня, — не слушаясь, Чонхён шепчет прямо в губы. — Клянусь любить тебя в горе и в радости, в богатстве и в бедности, в болезни и в здравии, пока смерть не разлучит нас. Теперь ты мой муж, Тае. Отныне, впредь и навсегда. А я — твой. Только твой. Принадлежу тебе целиком и полностью, как и ты мне. Примешь мою любовь, Ким Тэхён?       — Я так… — горящие глаза у Тэхёна невольно влажнеют, голос ломается, слова выходят откуда-то глубоко из груди, потому звучат сдавленно, придушенно. — Я так ненавидел эту клятву, Чонхён. Так сильно… Веришь? Ты веришь мне?       — Верю, — отвечает альфа, заводит руки над своей головой и накрепко переплетает их пальцы, как в нечто святое, неразрывное, единое целое. В нерушимый замок. — Мало кто у алтаря произносит её искренне, со всей душой. Я сам неоднократно становился свидетелем подобного кощунства. Но это касается всех их. Не нас с тобой, карамелька.       — Не нас, — повторяет Тэхён, от переполняемых чувств заливаясь счастливыми слезами, скатывающимися в уши мелкими капельками. — Чон Чонхён, я принимаю твою любовь. А ты примешь мою?       — Мои действия и поступки последуют тебе ответом, Тае.       Скульптор берётся за края майки и медленно приподнимает её до самой груди, пальцами касается впалого, трепетно подрагивающего животика и останавливается, затаив дыхание. Кажется, Чонхён нервничает больше, чем его крайне нетерпеливый омега, от каждого прикосновения возбуждающийся всё сильнее. И сильнее. Слёзы на лице подсыхают, а пот начинает всё обильнее выделяться, соблазнительно скатываясь вниз, на хрупкие плечи и острые ключицы. Влажный сфинктер трепетно раскрывается и густо выделяет ароматную вязкую смазку, от которой у Чонхёна голова идёт кругом и в паху неприятно тяжелеет. Животная сущность в нём мгновенно пробуждается, вся напрягается и страшно скалится: альфа слегка порыкивает и не слегка заводится, продолжая оглаживать плоский, восприимчивый к нежным прикосновениям живот. То вверх, то вниз; то снова вверх, то снова вниз. Ласки у него ленивые, осторожные и плавные, а удовольствие разжигают моментальное, сладостное — внизу всё покалывает и жаром палящим разливается.       — Мне так хорошо, Хён, — тёмные глаза нездорово поблёскивают, закатываются: сознание плывёт, мутнеет, окончательно смазывается. Чонхён опускается к солнечному сплетению и мокро целует в пупок, отчего пальцы на ногах поджимаются, а сами ноги неконтролируемо разъезжаются в разные стороны. — Хё-ён… — беспомощно тянет омега, с надрывом поскуливая. — Как же… безумно хорошо-о!       — Ты очень громкий, Тае, — удовлетворённо подмечает альфа, исподлобья вглядываясь в горящее жаром, покрывающееся испариной лицо. — Ничего лучше я в жизни ещё не слышал. Никогда.       — Скажи… — Тэхён осекается и жалобно хнычет, заставляя Чонхёна ненадолго оторваться от чувствительного низа, чтобы посмотреть прямо в сумасшедшие, подёрнутые томной поволокой глаза. — Чонхён, скажи… что я самый необыкновенный и единственный у тебя такой. Скажи, что я нужен тебе, что жизни без меня представить не можешь. Прошу, Хён. Прошепчи мне это. Прошепчи…       — Моя глупышка, — альфа окончательно избавляет Тэхёна от мешающей им двоим майки, снимая её через голову. Не бросает куда-то в сторону, на пол, как обычно в порыве неконтролируемой страсти поступают большинство любовников, а кладёт рядом, чтобы его паре чувствовалось уютнее, спокойнее. Каждая вещь сейчас имеет особое значение. — Тае, ты самый лучший у меня, — Скульптор аккуратно приподнимает марлевую повязку и приникает влажными от слюны губами к собственному имени, неглубокими порезами причиняющему Тэхёну немалый дискомфорт. Отныне и впредь — его Тэхёну. — Самый красивый, самый желанный. Ни с кем не сравнимый.       — Хён. Хё-ён… Чонхё-ё-ён!       Кончик юркого языка скользит по каждой кровоточащей буковке: Чонхён обводит контуры без какой-либо брезгливости и тщательно зализывает раны. Он проходится по всему имени, выделяет побольше вязкой слюны и приникает горячим ртом к часто вздымающейся, обнажённой груди, из которой рвётся что-то поистине дикое, первобытное — низкий рокот, от которого у альфы низ живота нещадно сводит и сдавливает от перенапряжения. Чонхён на взводе, Чонхён царапает язык собственными острыми резцами и скалится, пытаясь совладать с животной сущностью, мающейся в нём, пытающейся наружу вырваться. Он старается отвлечься, его тонкие губы напористо присасываются к разгорячённой потной коже и посасывают с развязным причмокиванием: всё тело моментально напружинивается и превращается в один сплошной оголённый нерв. Тэхёну отчаянно хочется запрокинуть голову назад и застонать непозволительно низко, по-звериному рокочуще: у Чонхёна точно крышу снесёт от одного только вида омеги, теряющегося в собственном удовольствии; ни на мгновение не перестающего дрожать в его цепких сильных руках и лихорадочно подбрасывать бёдрами, имитируя полноценный секс. С настоящим, глубоким проникновением. Мужские ладони жадно сжимают изящную омежью талию, пальцы исследуют каждый изгиб, выпуклость и выпирающие косточки. Тэхён, непозволительно красиво выгибающийся от каждой интимной ласки и мокрого мазка по груди, настоящее живое воплощение всех самых греховных эротических фантазий Чонхёна — Чонхёна, желающего поскорее испробовать всё самое грязное и бесстыдное лишь со своим слишком впечатлительным, невинным омегой.       Один нечаянный укус за острый чувствительный сосок, и Тэхён непроизвольно гнётся дугой, вскидывает бёдра вверх и теснее прижимает альфу к себе.       — Сделай это ещё раз, — жалостливо просит омега, невменяемо посматривая на Чонхёна сквозь влажные, облепившие лицо тёмные пряди.       — Что именно, Тае, — альфа порывисто целует искусанные красные губы, тычется крупным носом в мокрую от пота шею, прямо в запаховую железу, и жадно вдыхает изумительный аромат. — Проси меня, о чём только хочешь. Я исполню любое твоё желание.       — Укуси… укуси меня за сосок, — от невольно сказанного вслух у Тэхёна щёки заливаются пунцовым румянцем, а в осоловелых глазах пританцовывают «Чонгуковские» чертята-дьяволята. — Пососи его и…       — Вот так? — Скульптор в тот же момент накрывает губами твёрдый чувствительный сосок, втягивает глубоко в горячий рот и медленно перекатывает между зубами, исподлобья поглядывая на Тэхёна, захлёбывающегося в собственных громких неконтролируемых стонах и завываниях, заполняющих всю комнату. Альфа трёт между пальцами вторую твёрдую горошину и легонько оттягивает её, осторожно пощипывает, а первую прикусывает и снова принимается посасывать, не отрываясь от желанной груди ни на миг.       — Ах… Хён! Ещё… ещё! — трясущимися ладонями омега хватается за крепкие предплечья и сильнее вжимается подрагивающим телом к своему беспощадному альфе, не прекращающему по очереди терзать зубами ноющие твёрдые горошины. Он ненадолго выпускает призывно стоящие соски из мучительно сладкого плена, чтобы вновь подуть на раздражённые, потемневшие от притока крови ареолы и потеребить их языком с удвоённым усердием.       — Тебе нравится, Тае? — замирая и пытливо разглядывая напряжённое лицо перед собой, Чонхён настойчиво всасывает скользкую от пота и слюны кожу на груди, смыкая влажные губы. — Тебе нравится то, что я делаю с твоими изумительными горошинками?       — Да-а…       — Нравится, как я посасываю и сминаю их губами?       — О, да! Боже… да-а!       — Ты такой вкусный, Тае. Ты просто не представляешь, насколько. Желаю попробовать все твои самые сокровенные места и соки, выделяющиеся из них. Позволишь мне, Тае?       — Что… — непонимающе молвит Тэхён, замечая Чонхёна медленно опускающимся вниз, к промокшим от естественной смазки шортикам. — Что именно, Хён?       — Хочу вобрать в себя твой восхитительный, нуждающийся во мне член. Хочу распробовать тебя и запомнить твой вкус на всю оставшуюся жизнь. Ты разрешаешь мне сделать это с тобой, Тае?       — О, нет… Нет! — Тэхён порывисто накрывает руками изнывающий от перевозбуждения пах и отрицательно мотает головой. — Не сейчас. Я не готов, Хён.       — К чему? К оральному сексу?       — Я… — омега судорожно сглатывает, чувствуя на своих трясущихся руках сильные ладони альфы, нежно поглаживающие его и успокаивающие одной только лаской. — Чонхён, я не выбрит там. Я не гладкий. Тебе не понравится увиденное.       — Можно хотя бы посмотреть на тебя там, пушистик?       Боже… только не пушистик.       — Там не на что смотреть, — разочарованно выдаёт Тэхён, всё ещё чувствуя болезненную тягу к интимной близости и ноющие следы от оставленных укусов на тяжело вздымающейся груди. — Тем более… альфы же не делают минеты своим омегам. Не ублажают ртами и языками, где не положено.       — Ладно. То есть… Прости, что? — Скульптор удивлённо вскидывает брови, приоткрывая рот от услышанного: ничего более откровенно глупого альфа ещё никогда не слышал. — Надеюсь, ты сейчас посмеиваешься надо мной, да?       — В вашем кругу такое неприемлемо, — укоризненно замечает омега. — Унизительно. Это же правда, что многие альфы считают минет противным занятием? Недостойным, неподобающим для сурового мужчины с понятиями. Такими «грязными вещами» должны заниматься только омеги. Для вас минет — факт само собой разумеющийся. И если омега откажет вам в этом, то этот отказ принято считать веским поводом для расставания.       — Ты где-то это вычитал? — Чонхён сдерживает себя, чтобы не засмеяться, однако сверкающие синие глаза выдают его весёлый настрой.       — Мне об этом неоднократно рассказывали, — возмущённо заявляет Тэхён.       — А вылизывание омежьего ануса не считается чем-то вроде того же самого? Ниже альфьего достоинства? Или римминг также является запрещённым сексуальным извращением? Не знал, что состою в лиге забитых, неуверенных в себе альф.       — Не… не знаю. Мне о римминге ничего неизвестно.       — Может, тогда попробуем им всем назло всё безнравственное и недозволенное? — звучит заговорщически.       — Но… но там же у меня…       Тэхён не договаривает. Не сопротивляется напору альфы, деликатно спускающего вниз пропитавшиеся смазкой шорты, причиняющие члену и пульсирующему отверстию между ягодицами больше дискомфорт, чем удобство. Омега разводит колени в стороны, расставляет ноги призывно широко и кокетливо, а грудь свою руками стыдливо накрывает: он полностью обнажённый, ничем не прикрытый и слишком уязвимый. Ещё не знает, какие чувства переполняют его альфу, прежде ни с кем не испытывавшего нечто подобного — ослепляющий, извращённый кайф от осознания того, что этот покорный, открытый перед ним во всех смыслах омега — его истинная пара. Его муж. Чонхён блаженно выдыхает и с трудом сглатывает собирающуюся во рту слюну, не в силах отвести взгляда: аккуратный маленький член уже готовый, твёрдый. Просится быть обласканным губами и языком. Головка влажная, розовая, напряжённо прижимается к мягкому на ощупь нежному паху и щедро истекает вязкой пахучей смазкой. А яйца соблазнительно тугие, тяжёлые, с милым пушком: Чонхёну до одурения хочется всосать каждое из них и приласкать языком, пока его омега не забьётся в немыслимом экстазе. От пристального оценивающего взгляда у Тэхёна внутри всё беспомощно сжимается, невинно трепещет и пульсирует, а припухший сфинктер, как тому доказательство, мелко сокращается и выталкивает побольше маслянистого выделения.       — Ты такой красивый у меня, Тае, — Чонхён надрывно выдыхает, ладонью обхватывает основание возбуждённого члена и медленно ведёт наверх, к влажной головке, размазывая ароматное предсемя по всей чувствительной поверхности. — И этот пушок… Особенно твой пушок на яичках. Не смей сбривать его. Ни в коем случае. Ты не представляешь, как я люблю всё естественное, природное. Мой пушистик.       — Хён, — заполошно молвит омега, порывисто толкаясь в технично работающую ладонь, — почему… ты издеваешься надо мной, когда я… ох! В таком вот положении перед тобой?       — Я не издеваюсь, глупышка. Я тобой восхищаюсь, — Скульптор размашисто проводит рукой по влажному члену, собирает с головки капли предсемени и подносит испачканные пальцы к собственным губам, чтобы облизать ладонь и почувствовать на языке привкус сладких конфет. — Теперь почувствуй меня, Тае. Расслабься и почувствуй меня всем своим естеством.       Тэхён не успевает толком опомниться от увиденного, как тут же вскрикивает. Вскрикивает звонко, обрывисто.       Тэхёна подбрасывает с постели к небесам; выбрасывает в необъятный бескрайний космос рассыпавшейся в пространстве межзвёздной пылью.       Он безотчётно хватается за светлые взлохмаченные волосы, путается в них дрожащими пальцами и тянет голову к себе, поближе к разгорячённому паху, о который Чонхён трётся кончиком крупного носа и несдержанно втягивает густой природный аромат, намереваясь задохнуться. Он прихватывает пунцовую головку влажными губами, лижет чуть расширенную из-за возбуждения уретру и исполнительно посасывает, вырывая из горла сдавленные, ласкающие слух хриплые стоны. Альфа размашисто лижет по всей длине, дует на мокрую головку и легко вбирает твёрдый омежий член поглубже. Бесстыдно хлюпает слюной, втягивает щёки и довольно мычит, зная, как эти ухищрения действуют на неискушённого Тэхёна, невольно дёргающегося в его цепких руках и извивающегося по всей постели, не в силах перенести каждый миг, приносящий ему неимоверное удовольствие.       — Получается, мне нельзя ублажать своего омегу подобным образом? — с характерным громким хлюпом Чонхён выпускает член изо рта и всматривается в ошалелые глаза Тэхёна, чтобы обильно сплюнуть прямо на мошонку, размазать белёсую вязкую слюну по поджатым яичкам, не разрывая тесного зрительного контакта.       — Нельзя, — обескураженно молвит омега, а сам высоко стонет, мурашками весь покрывается, всей своей ненасыщающейся сущностью вымаливая не останавливаться.       — А если я вберу твои яички себе в рот, что скажут обо мне все суровые альфы, о которых ты мне сейчас говорил?       — Что ты настоящий извращенец, Хён. Самый… настоящий, чокнутый извращенец.       — Твой чокнутый извращенец желает, чтобы ты встал на ноги и взял его за волосы.       — Что… — Тэхён приподнимает голову, кажущуюся ужасно тяжёлой и невозможно чужой, непонимающе вглядывается в бесстыжее лицо альфы, удобно расположившегося между широко расставленных в стороны ног, словно полноправный владелец его интимной зоны. — Чонхён?       Альфа довольно ловко меняет позицию, поднимает ничего не понимающего Тэхёна на еле держащие ноги, а сам оказывается на коленях перед ним, перемещая руки с хрупкой талии на обнажённые упругие ягодицы.       — Возьми меня за волосы и задвигай бёдрами. Толкнись в мой рот. Смелее, глупышка.       — Я… — у Тэхёна зрачки неестественно расширяются, колени страшно трясутся, а в паху нещадно сводит от перевозбуждения. Хочется всего и сразу, но, чёрт возьми, колется. — Я не могу.       — Ты можешь, Тае, — Чонхён смачно целует мокрую головку и снова вбирает её в рот, посматривая на растерянное лицо снизу вверх. — Ты можешь делать со мной всё, что только захочется.       — Мне так стыдно, — омега хватается за крепкие плечи, протяжно поскуливает и совершенно ничего не соображает: Чонхён не перестаёт сосать у него, вызывающе двигает головой, ускоряя действия.       — Бёдрами, Тае. Бёдрами.       — Нет… — стонет Тэхён протяжно, вымученно, начинает бесконтрольно вращать бёдрами, чувствуя, как головка трётся о ребристую поверхность нёба и зудит от недостатка давления на неё. — Я же сейчас… сейчас…       — Тае, — томно произносит альфа, ненадолго выпуская изо рта изнывающий мокрый член. — Что бы с тобой стало, если бы я попросил сплюнуть мне в рот? А объездить моё лицо? Кончить прямо на меня?       — Пожалуйста, Хён… Не говори мне такие вещи. Я не вынесу этого…       — Не могу отказать себе в таком удовольствии, — молвит до предела заведённый альфа, пальцами раздвигая упругие половинки. — Ты такой милый и невинный, когда покрываешься весь краской и от смущения прикрываешь веки. Ты просто невозможный, Тае. Как же мне несказанно повезло с тобой.       — Прошу, не надо… Хён… Хё-ён!       Одним резким движением Скульптор накрывает пульсирующую головку немного распухшими губами, принимает член целиком в себя, в свой распахнутый горячий рот, позволяя Тэхёну хаотичными толчками вбиваться в него, в невообразимо влажный, хлюпающий жар, двигаться чуть увереннее и резче, не стесняясь ничего. Никого. Нельзя себе ни в чём отказывать, когда рядом такой раскрепощённый, лишённый комплексов, освобождённый от всяких предубеждений мужчина. Тэхён теряется в смешанных ощущениях, запрокидывает голову назад, ритмично вращает бёдрами, дрожащими пальцами вплетаясь в жёсткие высветленные волосы. И заполошно стонет. Это ему свойственно быть покорным, податливым, на всё готовым, но не его альфе, исполнительно очерчивающего кончиком языка каждую маленькую, выпирающую венку на аккуратном крошечном члене. Не его альфе, чьи руки требовательно сжимают мягкие ягодицы, нежно оглаживают и властно раздвигают их, чтобы пальцами протиснуться к покрасневшему, немного припухшему сфинктеру, по кругу размазывая густо выделяющуюся смазку.       — Чон… Хён! Что ты… делаешь? А-ах!       — Не останавливайся, — повелевает альфа, ненадолго отстраняясь, чтобы вобрать недостающего воздуха в лёгкие, а после — нуждающийся во внимании твёрдый омежий член. — Не отталкивай меня и кончай в моё горло.       — Хё-ён!       Грубые пальцы негрубо надавливают на судорожно раскрывающийся нежный анус, скользят по смазанным влагой гладким краям и беспрепятственно проталкиваются в мокрое отверстие наполовину, вышибая весь воздух из лёгких. Вырывая первый болезненный оргазм, бесповоротно сразивший Тэхёна: он продолжительно толкается в доверительно распахнутый рот, не перестаёт загнанно стонать, кричать — пронзительно громко, восторженно, и гнаться за ускользающим наслаждением с закатывающимися в экстазе глазами, ощущая в себе два ловких пальца, трепетно поглаживающие эластичные стенки ануса.       — Что ты делаешь со мной… — Тэхён обмякает в сильных мужских руках и не перестаёт конвульсивно содрогаться, поражённо всматриваясь на размазанные смазкой и слюной, распухшие, соблазнительные губы Чонхёна. — Хён… Мой Хён. Мой альфа.       Мой альфа.       — Тае?       Тэхён не отвечает. Ничего.       Он оглушён, ослеплён. С концами, напрочь, наповал.       Чонхён показал ему яркие звёзды, и далеко не те, что сверкают на небе.       Чонхён подарил незабываемый, самый сильный оргазм, сотрясший сознание вплоть до сияющей ряби в глазах, вплоть до мелькающих белых мушек. Настоящий, полноценный оргазм, прочувствованный каждой клеточкой тела и всем нуждающимся нутром. Всю сознательную жизнь Тэхёну упорно доказывали, что кульминация сексуального возбуждения — обычное, скоротечное явление, не стоящее особого внимания; другие же убеждали в обратном: пик наивысшего наслаждения — единственный упоительный момент, для достижения которого позволительно абсолютно всё. Нет ничего постыдного в том, чтобы менять половых партнёров до тех пор, пока не найдётся подходящий; нет ничего вызывающего в том, чтобы использовать секс-игрушки, принимать возбуждающие препараты и учиться доставлять друг другу удовольствие. Третьи же никогда не получали феерию чувств в полной мере и по сей день считают её чем-то сверхъестественным, нереальным, не дозволенным быть испытанным каждым.       Тэхён же не в состоянии объяснить это чувство. Оно не поддаётся объяснению.       Омега беспомощно валится на поскрипывающую под ним кровать, инстинктивно переворачиваясь на живот. Приподнимает дрожащие бёдра вверх и вызывающе раскачивает ими перед Чонхёном, чувствуя, как из мокрого и припухшего отверстия щедрыми сгустками выталкивается новая порция сочной влаги и поднимается ещё одна волна головокружительного возбуждения. Бешеного, лихорадочного возбуждения, обычно начинающегося в период течки. На периферии сознания Тэхён — утомлённый, довольный урчащий, разнеженный — всё ещё слышит, как его альфа проглатывает семя, слизывает смазку на пальцах, слишком нагло восхищается его ярким вкусом и нежно-сладким ароматом, не отказывая себе ни в чём: он гортанно взрыкивает и поглаживает мягкие округлые ягодицы, расхваливает впечатляющие своей изящностью пленительные формы, нетерпеливо скользя пальцами между раскрасневшимися половинками.       — Чонхён, — неожиданно, со страхом в голосе взвывает омега, ощущая внутри себя нечто напряжённо-болезненное, ежесекундно разрастающееся и оседающее внизу живота острым неудовлетворением. — Со мной что-то происходит. Мне нехорошо. Очень нехорошо, — он хватает Чонхёна за руку и приближает к себе, а сам с трудом приподнимается на локтях и обессиленно подрагивает всем телом.       — Не бойся, — успокаивает альфа, нежно целуя в запаховую железу, и по потяжелевшему аромату понимает, что у Тэхёна — течка. Оргазм спровоцировал её начало. — Ты в безопасности. Ты со мной, сладость.       Сладостью его называл и Чонгук.       — Не оставляй меня, пожалуйста, — с надрывом выдаёт Тэхён, жалостливо всхлипывает и покорно прогибается в спине, выпячивая влажные ягодицы кверху. — Чонхён, мне страшно. Очень-очень страшно. Я помню это чувство. Я помню, чем всё это в последний раз закончилось.       — Тогда меня не было рядом, Тае, — Скульптор обнимает дрожащие плечи, поглаживает поясницу и успокаивает, зацеловывая кожу на шее. — Это моя вина. Больше ничего плохого с тобой не случится. Я обещаю тебе. Если не сдержу обещание — так будь я проклят. Я готов наверстать упущенное. Сколько угодно готов извиняться за своё отсутствие в эти непростые для тебя годы.       — Мне не нужны твои извинения, Хён.       Скульптор убирает с покрасневшего лица мокрые вьющиеся пряди и замечает Тэхёна в совершенно невменяемом, бешеном состоянии: обычным омегам подобное перевоплощение чуждо, не свойственно. Его широко распахнутые раскосые глаза сверкают одичалостью, безумством; его напряжённая грудь вздымается всё чаще, всё быстрее, а верхняя губа невольно приподнимается и обнажает ровные зубы — звериный оскал и ужасающе острые клыки, которых нет. Но предельно взбудораженному, опасно возбуждённому Тэхёну кажется совсем иначе. Он порыкивает, старается порыкивать. Он ногтями вонзается во влажные, прохладные простыни и комкает их, рвёт.       — Мне нужен ты. Мне нужны твои пальцы, твой язык и безумно твёрдый член, — зубы скрипят, голос низкий и охрипший: это не Тэхён. Это животная ненасытная сущность в нём, наконец прорвавшаяся наружу. — Хочу тебя… в себе. Хён… мой Хён. Я так сильно хочу тебя!       — Кто же я такой, чтобы отказать тебе в этом, Тае?       — Мой Хё-ён… Мой альфа. Альфа!       Чонхён оказывается сзади слишком быстро, мгновенно: Тэхён кусает себя за запястье, протяжно поскуливает и, словно одержимый, помешанный, требует заделать своим, подмять под себя, вытрахать из него всю душу самыми невообразимыми способами в самых невообразимых позах. У альфы вновь перехватывает дыхание и в глазах ненадолго темнеет. Альфу вновь ведёт от такой настырности и прежде невиданной дерзости, ни одному даже самому раскрепощённому, развратному омеге не присущей. Скульптор порывисто притягивает Тэхёна к себе, хватается за скользкие бёдра, заставляет податливо прогнуться в спине и развести ноги шире. Максимально шире, открывая совершенный вид на мокрое, конвульсивно раскрывающееся отверстие, тонкими струйками выталкивающее ароматные выделения. Чонхён вдыхает запах, угрожающе порыкивает и сжимает в руках покорное, нисколько не сопротивляющееся, податливое тело, вынуждая Тэхёна беспрекословно подчиниться и самостоятельно раздвинуть ягодицы.       — Доверься мне, Тае, — с судорожным придыханием произносит альфа, припадая губами к мокрому, густо выделяющему смазку сфинктеру: Тэхён невольно толкается назад и громко вскрикивает. До такой степени, что ненадолго уши закладывает. Омега стонет сдавленно, рвано, до крови прокусывает собственное запястье и пытается насадиться поглубже, пока Чонхён чрезмерно увлекается им, бесстыдно всасывает чувствительную сморщенную кожу и толкается кончиком языка в трепетно пульсирующее отверстие. Очень медленно, равномерно и крайне раздражающе. Мало всех этих манипуляций. Отчаянно хочется большего. Края нежного входа раскрываются довольно легко, впускают в себя влажный язык, юрко проскальзывающий в тёплое нутро. Чонхён приступает усердно вылизывать, довольствуется бархатностью мягких стенок изнутри и ароматом естественных выделений, забивающимся в лёгкие, распространяющимся по всему пространству головокружительным дурманом. — Тае… твой вкус изумителен. Не могу тобой насытиться. Хочу испить тебя до дна. Хочу съесть целиком и полностью.       — Глубже, Хён! — в помешательстве кричит Тэхён, пока его тело, ритмично раскачиваясь по постели, насаживается на длинный, шершавый язык всё быстрее, всё… — Глубже-е!       — Насколько, Тае? — Чонхён тычется носом во влажную от выделений и слюны промежность, обхватывает ртом потяжелевшие яички и бесстыдно сосёт, не отказывая себе в удовольствии довести Тэхёна до отчаянного, невменяемого состояния. — Насколько сильно ты хочешь ощутить меня в себе?       — Хён… Хочу… Хочу сойти с ума! Хочу забыть своё имя!       Альфа переворачивает жалостливо поскуливающего Тэхёна на спину и возвышается над ним во всей красе, избавляясь от рубашки и плотно обтягивающих бёдра классических брюк: под ними — ничего. Абсолютно. Нижнего белья нет. Тэхён обескураженно посматривает на впечатляющее обнажённое тело перед собой и жмурится, чтобы снова разлепить веки и убедиться, что ему это не снится. Его совершенный во всех смыслах мужчина — живое воплощение истинного первородного греха, ради которого погибнуть и сгореть в праведном огне — великая честь. У его греха широкие плечи, крепкая шея и развитая, твёрдая на ощупь грудь и подтянутый живот. Узкая манящая талия, которой ни один альфа не может похвастаться: на контрасте с широким разворотом плеч она кажется ненастоящей, неестественно гибкой и стройной. Жадный, поедающий живьём альфу взгляд падает на коричневые торчащие соски, на натянутые мышцы на сильных руках, соблазнительно выпирающие вены и болезненно твёрдый толстый член с загнутой кверху крупной пунцовой головкой.       — Чонхён… — шепчет Тэхён, шумно сглатывая. — Ты такой красивый, такой… невероятно сексуальный. Ты… ты… Боже, Хён.       — Чонгук выглядит так же, Тае. Только он в разы мощнее, сильнее и чуть смуглее меня.       — Чонгук… — всхлип горестный, сдавленный. — О нет… Нет!       — Тише. Всё хорошо. Поверь мне, — альфа наклоняется, убирает с лица мешающие пряди, соприкасаясь своим носом о нос Тэхёна. — Этой незабываемой для нас ночью мы занимались с тобой любовью, Тае. И последующие ночи займёмся ею. Я научу тебя всему, подготовлю ко всему. А после ты сможешь попробовать всё самое дикое и необычное. Не со мной, а с моим родным братом.       — Он не захочет меня, Хён. Я больше ему не нужен.       — Ты нужен ему, глупышка. Ты всегда будешь нужен.       — А ты?       — А я всегда буду желать тебя, Тае. Превозносить до самых небес, восторгаться и покорно ждать возвращения ко мне. До тех пор, пока мы не сойдёмся все вместе.       — О чём ты говоришь, Чонхён?       — О любви на троих, Тае. О той, что не дозволена другим, но позволена нам с тобой.       Всего мгновение, всего одно ничтожно быстро утекающее мгновение, и… Тэхён блаженно вскрикивает, замирает, ладонями упирается в крепкую, твёрдую грудь, непроизвольно расставляя ноги в разные стороны. Он не может расслабиться, не может полностью отдаться новым острым ощущениям, захватившим его тело стальными тисками. Не может обмякнуть в объятиях альфы и раствориться в неизъяснимом наслаждении, подаренном всего за долю секунды. За долю секунды, навсегда увековеченную в памяти. Альфа проскальзывает в Тэхёна беспрепятственно, очень плавно и безболезненно, позволяет привыкнуть к распирающей узкое отверстие твёрдой плоти и принять её в себя полностью, до упора, до соприкасающихся друг друга влажных ягодиц и потяжелевших от перенапряжения яиц. Скульптор приподнимает Тэхёна с постели, поддерживает хрупкое тело на весу и инстинктивно прижимает к себе, усаживая на свои скользкие от смазки, выделений и пота бёдра.       — Двигайся на мне, Тае. Двигайся.       — Не могу, — вымученно произносит омега, умирая от переизбытка странных, смешанных, не испытанных ранее острых чувств. — Я… А-ах. Какой же ты большой, Хён! Я не смогу принять тебя… полностью. Прости… меня. Прости, пожалуйста…       — Можешь… Ты всё можешь, Тае. Объезди меня, сладость.       Тэхён жмурится от безмерного удовольствия и всеобъемлющего счастья, рвано постанывает и запрокидывает голову назад, открывая перед Чонхёном прекрасный, совершенный вид: омега потеет слишком соблазнительно, от каждого резкого толчка беспомощно вздрагивает и теснее сжимается, порывисто вскрикивая. Не в силах распахнуть плотно сжатые веки и отпустить себя. Он красиво выгибается в поддерживающих его сильных, мужских руках, двигается навстречу чужим бёдрам и сбивается с размеренного ритма, на мгновение теряясь в пространстве. Вслушивается в непристойные шлепки одного разгорячённого тела о другое, старается насадиться до упора, чтобы запрыгать на Чонхёне будто прирождённая, великолепная наездница. Смелая фантазия. А Чонхён не упускает возможности насладиться тем, как Тэхён покусывает пухлые чувственные губы, как влажные пряди прижимаются к вискам, к потному лбу и щекам, заливающимся знойным румянцем. Как крупная головка входит в мокрое отверстие, послушно смыкающееся вокруг его твёрдого объёмного члена; как обильно сочащаяся смазка хлюпает и пенится при каждом рваном толчке и становится всё гуще, всё ароматнее и сочнее.       — Чон-хён… Я чувствую тебя… Я так хорошо чувствую тебя!       — Тебе нравится, Тае? Я делаю всё правильно?       — Да, Хён, да! О боже… Да! Не останавливайся… Не останавливайся! А-ах!       В тесной душевой кабинке Тэхёна прошибает третий, невероятно сильный, мощный оргазм: его, вновь доведённого до блаженной истомы и совсем не контролирующего своё расслабленное тело, удерживают только сильные руки, не отпускающие омегу ни на мгновение. По распалённой жаром коже струятся капельки горячей воды, по щекам дорожками скатываются слёзы, а на пояснице ощущаются ладони, нежно ласкающие; жадные губы, требовательно зацеловывающие. Тэхён спиной жмётся к мужскому телу позади себя, жмётся всё нестерпимее и настойчивее, стремясь вновь ощутить ягодицами желанную твёрдую плоть. И альфа понимает своего омегу, не мучает и не дразнит: он прижимается к отверстию, от частых проникновений саднящему, покрасневшему; неожиданно резко входит в горячее нутро во всю длину и принимается яростно вбиваться, как полагается животной, не насыщающейся яркими оргазмами своей пары сущности.       Тэхён лбом упирается в покрытые паром стеклянные двери и громко дышит, беззастенчиво стонет и вымученно поддаётся навстречу, растворяется в запретном для него наслаждении и дрожит весь от чрезмерной стимуляции, заполошно выстанывая имя своего истинного, звучащее в ушах словно сокровенная молитва. Он хватается за бедро позади себя, старается насадиться поглубже, хотя глубже уже некуда, безотчётно вскрикивает от правильного, точного попадания в самое уязвимое чувствительное местечко. От ладони на своём твердеющем члене, от умелых пальцев, не прекращающих беспрерывно ласкать его и смазывать в естественной пахучей смазке, заманчиво стекающей по ногам липкими сгустками.       — Кончай, моя сладость, — шепчет Чонхён на ухо, вбиваясь до упора. — Кончай, любовь моя.       Тэхён теряет связь с реальностью, вмиг исказившейся и утратившей свою явственность. Не различает, где настоящее, а где плод взыгравшегося воображения: он медленно приоткрывает свинцовые веки, с особым усердием трёт их и находит себя переодетым в удобную пижаму, на кровати с чистыми простынями, в окружении вещей и мягких подушек. Уют, защита, безопасность, о которой только можно было мечтать. О которой до сих пор мечтают другие. И всё это преподнесено Скульптором — роскошные подарки, ценнее всяких безделушек, самых дорогих украшений. На дворе всё ещё глубокая ночь. Доносящееся снаружи мерное стрекотание сверчков убаюкивает, а затихающий вдали протяжный вой вожака волчьей стаи навевает умиротворение, приносит душевный покой. В эту ночь он впервые стал отцом семейства. А ранки с именем «Чон Чонхён» больше не кровоточат. Затягиваются, заживают. Крестик на груди не воспылал яростным, кроваво-красным огнём — метания оказались до смешного напрасными. Истинный альфа присаживается совсем рядом, засматривается на своего уставшего отлюбленного до изнеможения омегу и по щеке нежно поглаживает. Тэхён недовольно морщится, ворчит и тянет Скульптора к себе, прижимается к нему и накрывает лёгким одеяльцем, с любовью разделённым на двоих.       — Как ты, Тае? — Чонхён смотрит в прекрасные, светящиеся счастьем глаза и понимает, что в жизни чудеснее ничего не видел. Что готов до конца своих дней любоваться ими и совсем, совсем не бояться старости. Болезни, смерти — ничего. Ведь с ним — его любимый, его истинный омега.       Которого предстоит делить.       — Я думал, что умер, Хён, — шепчет Тэхён. — И ненадолго оказался в раю, чтобы потом попасть в ад. За всё сотворённое с тобой. И, знаешь, я ни о чём не жалею. Нисколько. Да, к утру мне будет очень, очень стыдно. Но я бы ни за что не отказался повторить всё это вновь. С тобой.       — Глупышка. Моя ты глупышка. Ты просто потерял сознание. Такое иногда случается, правда, крайне редко. А что касается рая… — Чонхён тяжело выдыхает. — Не могу назвать это место адом, но и раем — язык не поворачивается. А пока ты рядом со мной, я буду считать его таковым. Новый Эдем, родившийся прямо на наших глазах и предназначенный только для нас.       — Чонхён, — омега зарывается лицом в сильную шею, внюхивается в глубокий аромат и прячется в своём мужчине. Ото всех, от всего. — Мне никогда и ни с кем не было настолько хорошо. Я… я и не знал, что может быть так хорошо. Не верю, что ты случился со мной. Боюсь уснуть и пробудиться у себя. А после понять, что всё это было обманчивым сном.       — Проснуться у себя в любом случае не выйдет, — Скульптор блаженно улыбается и открывает омеге доступ к выступающей на шее запаховой железе. — Твоей прошлой квартиры больше нет, — продолжает альфа, чувствуя пухлые губы на собственной коже и нос, усердно тычущийся в пульсирующую венку. — Зато теперь есть целый двухэтажный особняк. С красивым цветущим садом, просторной аллей и беседкой, где мы будем с тобой завтракать, обедать и ужинать.       — И так будет всегда?       — Отныне и навсегда, — обещает Чонхён.       Маленькие засосы и укусы, в порыве неистовой страсти оставленные альфой на изнеженном худеньком теле омеги, тщательно обмазаны заживляющей, обезболивающей мазью. На ногах — очаровательные тёплые носочки с милыми упитанными кроликами, когда-то принадлежащие Чонгуку. Его нет рядом, но в то же время он есть везде. Под грудью — уменьшившаяся повязка и лишь одно не причиняющее боли имя, а на животе покоится оглаживающая низ ладонь, словно под сердцем Тэхёна зарождается новая маленькая жизнь.       — Чонхён, — Тэхёна вновь бросает то в жар, то в холод: он укладывает ногу на бедро Скульптора, прижимается собственным пахом к разгорячённому альфьему, потирается, скулит и исступлённо засасывает кожу на шее.       — Делай, — приказывает Чонхён, придерживая хрупкое, трясущееся в болезненной лихорадке тело в ласковых объятиях. — Я знаю, как тебе сейчас этого необходимо, Тае. Так сделай это со мной.       — Альфа, — Тэхён задыхается от переизбытка смешавшихся в один горячительный коктейль чувств. – Нельзя.       — Пометь меня, Тае.       — Я… — Тэхён хнычет, весь извивается и со всей отчаянной страстностью впивается зубами в правильное для метки место, старательно зализывая выступающие капельки крови. — Я люблю тебя, Чонхён. Я очень сильно тебя люблю.       — Это ещё не любовь, глупышка, — молвит альфа, встречая в ответ испуганный взгляд. — Тише, не тревожься. Ты ощущаешь ко мне сильную тягу, симпатию, влечение. Ты доверяешь мне, ты тянешься ко мне. До любви ещё есть время.       — Получается, ты меня не любишь, Хён? — пальцы обессиленно вжимаются в предплечья, а губы подрагивают.       — Тому чувству, что я ощущаю по отношению к тебе, названия ещё не придумали, любовь моя.       Глотая собственные слёзы вместе с робкими сомнениями, Тэхён растворяется в сладких речах своего мужчины, чувствует на искусанных губах глубокий волнующий поцелуй, а на самом низу живота — ладонь, нежно поглаживающую его сквозь пижамные брючки. То самое укромное местечко, в котором в скором времени должно колыхнуться маленькое чудо.

***

      Проснувшись одним в уютном гнёздышке, обложенном бельём, одеждой и подушками, Тэхён выглядывает из-под одеяла и растерянно ищет в темноте знакомый, до боли ставший родным силуэт. Пытается хоть что-нибудь разглядеть и убедиться, что навязывающиеся липкой гадостью едкие страх и тревога — обычные симптомы болезненно проходящего периода. Если бы. Его мужчины рядом нет. Пятый день тяжело текущей течки, глубокая, томительная ночь и безжалостно улетучивающийся через распахнутые окна запах истинного альфы служат обманчивой причиной для волнения, но для Тэхёна, напуганного и чрезмерно суетливого, — явнее причины не найдёшь. Его начинает страшно подташнивать. До такой степени, что живот болевыми спазмами охватывает. Тэхён срывается с места, путается в собственных вещах и плюхается лицом в подушки, по-звериному фыркая. На прикроватной тумбочке — хрустальная ваза с увядающими бело-красными розами, которые когда-то послужили первым искренним признанием в чувствах. На полу — разорванная пачка от презерватива, не увиденная альфой и им же забытая быть выброшенной. Брошенной здесь в комнате должна быть только ваза — ваза Скульптора, со всей дури разбитая о стену.       Чонхёна нет. Чонхён с другими омегами — музами — утончёнными, игривыми, изящными, — вдохновляющими его на новые свершения и подвиги.       Что именно заставило усомниться в верности Скульптора? Тэхён не в состоянии ответить вменяемо, разумно, — его альфа ускользает из виду, отдаляется всё дальше, в воздухе призрачным сумраком рассеивается. Он не успевает догнать его, не успевает вцепиться пальцами и притянуть к себе в объятия — лестница впереди раздваивается, проваливаясь куда-то вниз. Вниз, в самую бездну, вместе со всеми глупыми несбыточными мечтами, наивными надеждами на светлое будущее — мир, выстроенный на одних воздушных замках, рушится в одно мгновение.       Чонхён говорил, что задержится в мастерской, но и в мастерской его нигде нет. Очевидно, он развлекается с другими молодыми парнями, куда более развратными и порочными, чем его неискушённый омега, успевший научиться совсем малому. Да и не научишься сейчас ничему. Похвастаться, определённо, нечем. Так же, как и удивить. Такие мужчины, как Чон Чонхён, жаждут незабываемых приключений, гонятся за острыми ощущениями и получают не менее яркие впечатления. Пускай и ненадолго. Они — свободолюбивы, раскованы, оторваны от реальной жизни. Вечные странники, блуждающие в поиске неувядающего вдохновения. Тэхён же ощущает себя нисколько не вдохновляющим.       — Тае?       На пороге возникает возвратившийся из сада Скульптор, изнутри весь светящийся, приподнятый духом, несказанно счастливый. В руках у него собранный букет из тех самых прекрасных бело-красных роз, полюбившихся Тэхёном в первый день встречи. А теперь в одночасье ставшие ненавидимыми, ненавистными ему. Он прожигает в альфе огромную дыру, сжимает ладони в беспомощные кулачки и болезненно хмурится, стараясь вновь не расплакаться. Губы предательски дрожат, глаза невольно влажнеют и прозрачной плёнкой покрываются. Откуда ни возьмись взявшиеся ярость и возмущение слепят яркой вспышкой, превращают вменяемого человека в не прозревающее глупое существо. Внутри всё закипает, бурлит кипящей лавой. Только обвинять Чонхёна не в чем. Его не было рядом всего час — всего какой-то незначительный час, но для Тэхёна вовсе не незначительный. Время, проведённое без альфы, показалось ему безжалостно терзающей тяготой.       — Где ты был? — Тэхён шипит и огрызается, кусает губы изнутри и дрожь в себе унять не в силах. — Чонхён, ответь, пожалуйста. Куда ты уходил?       — Я всё время был здесь, Тае, — спокойно отвечает Скульптор, внимательно разглядывая взбудораженного омегу перед собой. — Ты только посмотри, какие розы я собрал для тебя. Нет? Ладно, садись. Нам пора ужинать. Я приготовлю кое-что очень вкусное. Пальчики оближешь.       — Я не хочу ничего есть! И мне не нужны твои розы! — Тэхён повышает голос, сжимает челюсти, играя желваками. Чувствует, как в носу начинает неприятно пощипывать, а давящий горло ком перекрывает доступ к кислороду. — Мне нужен ты. Только ты! А тебя носит не пойми где!       — Тае…       — Там, на полу, в нашей с тобой комнате валяется пачка от презервативов, — Тэхёна разносит по всем фронтам: он не в состоянии остановиться, пока не поздно, не умолкает ни на секунду и сыпет вздорными обвинениями. Взыгравшиеся гормоны лишают возможности оценивать ситуацию здраво, а мыслить — трезво и разумно. — Зачем нам вообще предохраняться, если ты не кончаешь в меня? Вынимаешь до образования узла? Или я грязный? Ответь, только честно. Может, тебе противны мои выделения. Да?       — Нет, — Чонхён опускает не принятый Тэхёном букет вниз, также опускает глаза, размеренной походкой приближаясь к столику в мастерской, чтобы обрезать стебли и опустить цветы в самодельную вазу, заранее наполненную водой. — Тае, — обращается занявшийся делом альфа, — периодически я занимаюсь с тобой безопасным сексом для того, чтобы ты ощутил в себе мой узел через специальный натягивающийся презерватив, но не семя, заполняющее тебя изнутри без твоего на это соглашения. Я не хочу зачинать с тобой ребёнка без твоего ведома. Не в период течки, когда ты не в состоянии разделить свои желания от желаний буйствующего в тебе омеги.       — Я хочу от тебя ребёнка, Чонхён, — возмущается Тэхён и не вслушивается в сказанное, прослеживая каждое действие Скульптора. Он такой сдержанный и невозмутимый, что просто бесит. — С чего бы мне не хотеть забеременеть от тебя? Я же люблю тебя, Хён. Ты слышишь меня? И также сильно буду любить наших с тобой детей.       — Ты станешь прекрасным папой, Тае. Таким же, каким мужем являешься сейчас. Подойди ко мне, — альфа оставляет розы в покое, оборачивается и зовёт мающегося Тэхёна к себе в распростёртые объятия, согревая ласковой улыбкой, от которой злостно становится уже не на Чонхёна, а на себя: омега меняет угол направления и дулом тычет себе в висок. — Я должен успокоить тебя, как полагается истинному альфе. Я должен расправиться со всем, что тебя сейчас мучает и гложет. Позволь мне забрать твою боль себе. Иди ко мне. Не бойся.       — Нет, — Тэхён отстраняется, двигаясь куда-то назад. — Мне не больно. Совсем не больно.       Ещё как больно.       — Тае…       — Нет. Оставь меня, Чонхён! Не надо!       Тэхён поджимает пухлые губы, смаргивает подступающие слёзы и продолжает пятиться назад, намереваясь сорваться и убежать. Неважно куда — в сад, ванную или наверх к себе, заперевшись там на ключ. Не впуская к себе никого. Только бы подальше от Чонхёна, заставляющего чувствовать себя бесконечно виноватым перед ним и ничтожным. Его забота, его поддержка, его любовь, проявляющаяся не в словах, а в поступках. Тэхён не разбалованный, не капризный; Тэхёну просто кажется, что всего этого он не заслуживает. Чонхёна он не заслуживает. Альфа непонимающе глядит на Тэхёна, недовольно хмурится и отстраняется от стола, уверенно приближаясь к омеге, не желающего попасть к нему в руки. Тэхён срывается с места и пытается сбежать, но Скульптор опережает его действия и встаёт у него на пути, хватает в свои объятия и прижимает к себе, не обращая внимания ни на бьющие его в грудь кулачки, ни на сыплющиеся в его адрес нелепые, вызывающие смех обвинения.       — Отпусти, — сопротивляется омега, пытаясь отстранить от себя альфу, — отпусти меня немедленно.       — А дальше? Бросишь меня одного?       — Брошу!       — Разобьёшь мне сердце?       — Ра… — Тэхён мешкает, осекается, растерянно вглядывается в лицо любимого мужчины перед собой и в губы ему шепчет, — разобью. Я разобью его тебе, Чонхён.       — Тогда разбей мне его нежно, Тае.       У Чонхёна, недавно принявшего душ и переодетого в чистое и выглаженное, на изгибе шеи и на всём плече виднеются многочисленные укусы, порезы. Раны, оставленные Тэхёном после каждого страстного секса, от которого непросто мозг отключало, а всё тело, пронзённое электрическими разрядами, отказывало и действовало на одних лишь инстинктах. Тэхён безумствовал, дичал, не справляясь с удовольствием — парализующим, всепоглощающим, разрывающим. И Тэхёна, прежде не пробовавшего мужчину, годами отказывавшегося от плотского наслаждения и неожиданно вкусившего все прелести интима не с кем-нибудь, а с истинным, разрывало от переизбытка чувств. И сейчас происходит нечто словами неописуемое. Спина Чонхёна исполосована маленькими коготками, ключицы осыпаны узорчатыми засосами, а губы искусаны и немного припухши. Тэхён замечает ссадины и незначительные увечья, с ужасом рассматривает каждое из них и касаться боится, опасаясь доставить ещё больше неприятных ощущений. Он и сейчас творит невесть что, причиняя боль одними необдуманными словами, вылетающими из него разрывными пулями.       — Что я наделал, Хён? — в затуманенной голове постепенно просветляется, чтобы вскоре вновь помутиться и сизым маревом затянуться. — Только не говори, что это от большой любви. Ни за что не поверю. Бред.       — От большой любви, с необузданностью которой ты никогда не сможешь управиться, — отвечает Чонхён, раскачивая успокаивающегося омегу в своих руках. — Поскольку с истинными только так — дико, отчаянно, до безумия. И касается это не только секса.       — Ты со мной такого не делаешь.       — А хочется. Ты не представляешь, как сильно мне этого хочется. Но я вынужден сдерживаться и подавлять в себе всё звериное и разнузданное.       — Почему, Хён?       Потому что я пообещал Чонгуку не делать того, что он обязан сделать с тобой.       — Тае, мы встретились с тобой не сразу, — признаётся альфа. — И имя моё под твоей грудью следует после имени моего брата. Я не имею права отнимать у него то, что по праву принадлежит ему.       — Ты стал моим первым мужчиной, Чонхён, — возражает Тэхён, обидчиво поджимая губы. — И именно с тобой я потерял свою девственность, доверившись тебе, а не ему.       — Но отцом твоего первого малыша должен стать Чонгук.       — Поэтому ты не метишь меня? — всё сильнее возмущается омега и вновь закипает от негодования, стараясь вырваться из объятий, из которых ему никак не выбраться. — Поэтому только на словах оставляешь меня своим, якобы, мужем? Да грош цена твоим словам! Отпусти меня, отпусти сейчас же! Я видеть тебя не хочу!       — Тае, успокойся.       — Ты не любишь меня, Чонхён! Ты меня совсем не…       Скульптор хватает Тэхёна за шею и неожиданно впивается в губы, врывается в рот языком — грубо, напористо, — и дёргает за волосы, вынуждая заткнуться, вцепиться в него мёртвой хваткой и ослабеть, подчинившись и подавшись неистовой животной страсти. Углубляет поцелуй до охватывающего грудь обжигающего огня, до сбитого дыхания и дрожи во всём теле, что в сию же секунду становится жаль за все слова, в пылу гнева брошенные альфе за любовь, которую причиняет он вновь и вновь, отдавая всего себя без остатка. Альфа подхватывает Тэхёна за бёдра, заставляя зарыться ладонями в его светлые растрёпанные волосы и обвить талию ногами, накрепко сжимая их за спиной. Омега елозит на нём не переставая, неустанно подмахивает бёдрами и трётся своим пахом о чужой пах, отчего у обоих в голове начинает происходить сплошной беспорядок. Возбуждение накрывает с невероятной силой, разливаясь в низу живота щекочущим потоком. Чонхён гортанно взрыкивает, зубами вцепляется в нижнюю губу, усаживает покорно затихшего Тэхёна на стол, а сам устраивается между его призывно расставленных в стороны ног и стягивает с него пижамные брючки вместе с нижним бельём, успевшими стать липкими и до неприличия мокрыми.       — Значит, я не люблю тебя? — страшно заведённый альфа пугает и возбуждает неистово: он тянет омегу на себя, толкается собственным скрытым в брюках возбуждением в испачканный ароматными выделениями пах, подразнивая, распаляя, пуская импульсы по всем нервным клеткам, ничтожно крошащимся в пыль.       — Не любишь, — безотчётно твердит Тэхён и закатывает глаза, держась руками за шею и поддаваясь навстречу неконтролируемым бешеным толчкам, имитирующим проникновение.       — Как ты смеешь говорить мне такое, Тае? — судорожно выдыхает Чонхён прямо на ухо и втягивает мочку уха в рот, доводя Тэхёна до дикого исступления.       — Потому… — Тэхён запрокидывает голову назад и беспомощно приоткрывает губы, не прекращая двигаться в такт, — потому что я… обожаю тебя, Хён! Мне так мало… так катастрофически мало тебя… За это я тебя ненавижу и обожаю всем сердцем… Я… я не понимаю, что чувствую к тебе, Хён. Я совсем, совсем запутался… Альфа… Мой альфа-а! Накажи…       — Что?       — Накажи меня, альфа. Трахни.       — Повтори.       — Трахни меня, альфа!       — Лучше! Попроси меня лучше!       — Трахни… трахни меня! И повяжи. Скорее, мой альфа, скорее!       На этом столе, с разбросанными повсюду чертежами и красно-белыми розами, Чонхён когда-то предавался плотским утехам с бесчисленными омегами, вызывавшими в нём ничего, кроме бессознательного влечения, животной потребности к соитию и жажды заполучить скоротечное удовольствие, не разделённое для двоих. Не запоминающиеся приторные ароматы, симпатичные милые лица, превращающиеся в одинаковые, ничем не отличающиеся, и просьбы, доводящие до белого каления. Вынимать до возникновения узла. Не метить, не вязать, не кончать внутрь. Убить в себе альфу. Чонхён и не желал делать что-либо без обоюдного согласия, поскольку не хотелось однажды узнать, что кто-то из бывших любовников прервал беременность. Или вовсе растил его ребёнка в одиночку, в рассказах предпочитая делать из него конченного ублюдка, бросившего их, нежели прекрасного любящего отца, трагически погибшего в автокатастрофе. Все эти связи не приносили того самого чувства, обострённого, пугающе неизбывного чувства, о котором ведали немногие знакомые, обрётшие свои истинные пары с большим трудом. А с годами верить в чудо перестаёшь, опускаешь руки и сдаёшься.       А Чонгук не сдался.       И сейчас это чудо, их общее с братом чудо, принимает Чонхёна в себя — глубоко, беспрепятственно, жалобно поскуливает, царапается и вымаливает о метке, о распирающем изнутри узле, о зачатии. О желанном зачатии, о ребёнке, который возьмёт всё самое лучшее от родителей: Тэхёновы раскосые глаза, пухлые губы и очаровательные родинки; Чонхёновы вьющиеся волосы, милый крупный нос и обворожительную, сражающую наповал улыбку, которая не оставит равнодушным даже самого чёрствого. Их ребёнок вырастет в полноценной семье, окружённым заботой и любовью, всегда будет принят и понят родителями, что бы не случилось с ним в будущем и как бы не повернулась жизнь. Их ребёнок получит всё, чего не получили ни Чонгук, ни Чонхён.       — Я люблю тебя, Тае, — альфа всасывает нежную кожу на шее, таранит бёдрами чужие бёдра, вбивается всё интенсивнее, всё быстрее и неумолимее, довольствуясь громкими стонами, срывающимися из уст кайфующего в наслаждении Тэхёна, его мольбами не останавливаться, его всхлипами, бесстыдными мокрыми хлопками кожи о кожу, разносящимися по всей мастерской блаженной музыкой. — Я люблю тебя, — повторяет Чонхён, укладывает импульсивно трясущегося Тэхёна на спину и забрасывает его ноги себе на плечи. Он ускоряется, рычит, давит усиливающимся ароматом и вгоняет член до сыплющихся искр из глаз, вгоняет размашисто и безжалостно, вынуждая Тэхёна плакать от счастья, густо течь, пульсировать и плотно сжимать в себе твёрдую плоть, срывая тормоза не только ему, но и себе, конвульсивно бьющегося в безумном экстазе.       — Альфа… альфа… альфа… — омега закусывает губу, сильно жмурится и вяло распахивает веки, расфокусированными глазами встречаясь с сумасшедшими, пронизывающими насквозь синими.       — Да, сладость, да. Кричи, кричи громче!       — Обними меня, Хён. Обними, прошу…       Скульптор тянет Тэхёна к себе, обнимает, не прекращает двигаться в горячей, мокро хлюпающей узости и позволяет уткнуться в свою шею, принявшись исступлённо зализывать раны на стыке шеи и плеча. И вымаливать прощение. Омега вновь заводит ноги за спину, поддаётся навстречу хаотичным толчкам и подскакивает в цепко держащих его руках от каждого точного попадания в чувствительный комочек нервов. Пальцы поджимаются на ногах, в паху охватывает палящим огнём, голова идёт кругом. Он вскрикивает, содрогается, извивается весь и беспомощно стонет прямо в губы напротив себя, облизывая рот. Чонхён рычит сквозь зубы разъярённым, диким зверем, прорывается в раскрытое отверстие всё чаще и резче, сам переходит на низкие протяжные стоны, прежде запрещённые ему с другими омегами, срывающиеся прямиком откуда-то изнутри, где заложено то самое первобытное, животное. Варварское.       — Метка… альфа… — Тэхён бредит, задыхается, хрипит. — Метка…       В него цепляются острыми резцами, до крови протыкают нежную кожу и помечают, не отпуская от себя ни на мгновение, не замедляясь ни на секунду, настойчиво вбиваясь вплоть до ошеломляющего оргазма. Во время самого оргазма, от которого всё тело напружинивается и вытягивается, горит и плавится. Из глаз непроизвольно брызгают слёзы, а стоны переходят в прерывистый рокот и всхлипы. Чонхён зализывает метку, заделывает Тэхёна своим мужем, пачкается в его крови. Резко вынимает, изливается обильно извергшимся семенем на подрагивающий живот, смешивая выделения в один невообразимый вкусно пахнущий коктейль.       — Боже, Тае… — дыхание напрочь сбито. — Что же… ты творишь со мной, сладость?       — Я никого не полюблю так сильно, как тебя, Чон Чонхён, — вымученно произносит омега, касаясь влажным от пота лбом о лоб тяжело дышащего, не приходящего в себя альфы, жутко походящего на дорвавшегося до собственной добычи свирепого хищника. — Никогда… никогда.       Разнеженный и расслабленный, Тэхён ещё не осознаёт, что лжёт не только Чонхёну, но и себе. А Чонхён ещё не понимает, что предал Чонгука, подвёл и безбожно отнял у него преимущество быть первым.