Одно сердце на троих

                           Наступает третий день пребывания в особняке Чонхёна, а Тэхён продолжает сгорать от прожигающего его изнутри чувства стыда: весь от пота покрасневший и страшно взбудораженный, он в окружении приятно пахнущих вещей альфы словно бесценная жемчужина, бережно скрывающаяся в перламутровой раковинке от грозного внешнего мира. Только пробуждается слишком резко и неожиданно, весь лихорадочно подрагивает от очередного эротического сновидения, от которого низ живота не перестаёт сводить от болезненного перенапряжения. Чонхён вылизывал его между ягодицами, Чонхён вбирал его аккуратный член в горячий рот и медленно посасывал. Чонхён занимался с ним любовью подобно Богу. Доведённый не до оргазма, а до дёрганного состояния — дикое ощущение неудовлетворённости прежде ещё не казалось настолько невыносимой, раздирающей на части неприятностью. Влажные пряди обрамляют переливающееся испариной растерянное лицо, перед тёмными раскосыми глазами многое из первого попавшегося во внимание кажется расплывчатым и нечётким; собственный пульс отдаётся в висках раскатами грома, голову сдавливает тисками, а чувственные пухлые губы дрожат. Чонхён слышит многое, Чонхён знает многое, но оказываясь наедине с Тэхёном, ничтожно теряющимся в присутствии альфы и смущающимся настолько, что говорить просто-напросто невозможно, а смотреть спокойно в глаза напротив — и подавно, он не тревожит и не задаёт лишних компрометирующих вопросов.       Истинный джентльмен? Скорее — профессиональный игрок. Тот самый, что имеет при себе заряженный крупнокалиберный револьвер: однажды, неожиданно для всех, Чонхён вскинет его и пустит пулю в висок тому, кто позарится на омегу. На его омегу, по праву принадлежащую семье Чон.       А в семье Чон умеют обращаться с оружием, необычайно виртуозно и по-мастерски, но не умеют контролировать эмоции, совершая непоправимые, безрассудные действия. О чём после сожалеют.       Или не сожалеют вовсе.       Сейчас же Скульптор просто смотрит, насколько хватит Тэхёна в его обречённой на сокрушающий разгром битве с внутренним борющимся вовсю омегой и кричащими животными инстинктами, побуждающими действовать взбалмошно, крайне неадекватно и не по-человечески импульсивно. И благоговейно дожидается момента, когда Тэхён наконец сдастся, откроется ему и признает своё неминуемое поражение. А ведь Чонхёну стоит проиграть — с громким падением, с грандиозным провалом: глупышка Тэхён-и просто ещё не осознаёт, что такому, как Чонхён, проигрывать из раза в раз — самое верное, невероятно правильное решение, необходимое им обоим больше, чем жадный глоток освежающей воды, в которой таится последняя воля к жизни.       Чонхён стучится к нему в комнату и спрашивает разрешения войти, а Тэхён что-то бурчит себе несвязное под нос и быстро натягивает на тело не по размеру большую майку, успевшую пропитаться сладким ароматом вишнёвой карамели, от которого уже знатно подташнивает. Об этом Тэхён стоически умалчивает, сохраняя на месте вещи Скульптора как самое жизненно важное: не дай боже кому-то взять и забрать их с собой — омега руки по локоть пооткусает и нисколько об этом не пожалеет. Наоборот, ещё возгордится собой, своим кичливым поведением и приобретённым умением отстаивать своё.       — Можешь войти, — наконец отвечает Тэхён, проверяя ладонью повязку на больной груди. А в груди сердце по-сумасшедшему колотится, неровным боем заходится, норовя пробить грудную клетку. — Я просто не успел прибраться. Прости.       Дверь аккуратно приоткрывается, и первое, что ударяет в чувствительные ноздри — это волнующие пустой желудок пряные ароматы корейских специй, тушёной курицы с овощами и кисло-сладкого ягодного соуса. Чонхён — мастер на все руки, преуспевает почти во всём: он определённо знает, чем брать голодного, страдающего от недоедания омегу. Плотным завтраком в постель, который и завтраком не назовёшь.       — Ты выглядишь выспавшимся, — Скульптор входит в комнату с полным подносом горячей еды и обезоруживает обворожительной, даже несколько самодовольной улыбкой, обнажая острые белоснежные резцы, о которых Тэхён теперь думает всё своё свободное время, а времени у него сейчас хоть отбавляй. Нехорошо. — Меня очень радует, что ты понемногу приходишь в себя, Тае.       Нет. Его Тае совсем не по себе.       — Думаю, мне пошло на пользу оказаться за городом, — отвечает Тэхён, стараясь скрыть одолевающее его волнение за мнимым непринуждённым поведением — как назло выходит неестественно. Он только сейчас понимает, что с ним творится нечто подозрительно неясное. Неладное. — Я даже не знаю, чем тебя отблагодарить, — а в плохо соображающей голове ни одной приличной мысли.       — Можешь отблагодарить меня прямо сейчас, — присаживаясь рядом, Чонхён ставит поднос рядом с прячущимся под одеялом Тэхёном. Омега смотрит на альфу вопросительно и совсем непонимающе, пока нижнее бельё не перестаёт казаться ему ужасно тесным, влажным и неприятно липким от естественных выделений.       — К-как?       — Для начала присядь.       — Я не могу, — Тэхён прикрывает подрагивающие веки, чувствуя, как снова начинает потеть и… возбуждаться. Страшно возбуждаться. — Можешь оставить поднос, чтобы я смог… привести себя в сносный вид и сразу приступить к трапезе?       — Гонишь меня прочь из-за утренней «проблемы»? — Скульптор тихо посмеивается, замечая, как Тэхёновы щёки, и без того покрытые лёгким румянцем, становятся всё пунцовее и пунцовее. — Тебя это не должно смущать. Эрекция вполне нормальное явление, объясняющее мне, что ты совершенно здоровый.       — Легко сказать, — жалуется омега, пальцами сжимая края одеяла, из-под которого робко поглядывает на Чонхёна. — Тебе никогда не оказаться на моём месте. Я вот даже не могу спокойно посмотреть тебе в глаза. Кажется, что ты меня осуждаешь.       — Странно осуждать тебя за желание заняться любовью, Тае.       Даже если мне хочется заняться любовью с тобой?       — Ответь, только честно. Я доставляю тебе дискомфорт? — тихо спрашивает Тэхён, ни под каким предлогом не собираясь вылезать наружу, пока Скульптор вдыхает аромат горячей домашней еды, тем самым наглядно показывая, от чего отказывается омега, попросту волнующийся и тратящий нервы из-за ничего. Словно у него их в достатке. — Мои феромоны слишком интенсивны?       — Порядочно, чтобы завести.       — И… Ты не заводишься? То есть… я не завожу тебя?       Как же не заводишь, глупышка Тэхён-и?       Чонхён серьёзнеет в мгновение ока, слишком резко и довольно заметно: очевидно же — омега имеет в виду совсем другое, но услышанное немного задевает, уязвляет самолюбие, кажется чистым оскорблением — альфа есть альфа. И любому альфе такое не понравится.       — Неужели? — холодный твёрдый взгляд насквозь прожигает, пробирает до дрожи и заставляет Тэхёна всего сжаться и затрепетать. — Отчего же ты так решил, Тае? Что именно тебя заставило усомниться во мне, как в альфе? — зрительный контакт становится только невыносимее, ещё более пронизывающе — как же быстро непринуждённая обстановка обратилась в напряжённое недоразумение.       — Ты… несколько по-другому реагируешь на меня, — шёпотом произносит Тэхён. — До встречи с тобой такое отношение мне было незнакомо. Я просто привык, что многие альфы ведут себя со мной агрессивно. Крайне агрессивно, нахально и беспринципно, потому что по-другому не умеют, — «как твой родной брат Чонгук», — предательски гласит голос в голове, и Тэхён ненадолго замолкает, виновато опуская глаза вниз. — Я опасался, что из-за меня тебе может стать тревожно находиться здесь, в моём присутствии. Не хотел этого допустить. Вывести на эмоции, понимаешь?       — Тебе не нравится грубость?       — А кому она нравится?       — Я о лёгкой грубости, которая больше возбуждает, чем отталкивает, — спокойно объясняет Чонхён, а по его лицу, на первый взгляд, кажущемуся расслабленным и абсолютно невозмутимым, мимолётно проскальзывает странное выражение, сбивающее Тэхёна с толку. — В каждом омеге природой заложено желание подчиняться и отдаваться сильному альфе, которому позволено демонстрировать собственное превосходство и физическое преимущество, даже когда дело элементарно касается секса. А омеги любят жёсткий секс — сужу по собственному опыту. Ты не фантазировал об этом, Тае?       — О чём?       — О том, как альфа берёт тебя с особой несдержанностью? Кусает, вылизывает и шлёпает по ягодицам, продолжая без передышки трахать даже сквозь непрекращающиеся оргазмы?       — Чон… Чонхён? — Тэхён в изумлении приоткрывает рот и ошарашенно пробегает глазами по безмятежному лицу альфы, ничтожно надеясь, что ему просто послышалось.       Но нет — не послышалось. Всё происходящее сейчас не происки разыгравшегося воображения или измученного воспалённого разума.       Всё взаправду.       В какой-то момент Тэхён перестаёт понимать, где сейчас находится — его точно здесь больше нет. Земля проваливается, опора с концами исчезает — он в невесомости, парит над облаками. Его переносит в параллельную реальность — в неё самую, где творится нечто невообразимое, сущее безобразие. И имя этому безобразию — прекрасный Чон Чонхён. Тэхён дышит часто и сбивчиво, смотрит на соблазнительные губы Скульптора сумасшедшими глазами и нервно покусывает собственные, а Чонхён спокойно наблюдает за мучающимся Тэхёном и обжигает его тягучим тяжёлым взглядом, пододвигаясь поближе. Гораздо ближе положенного — Чонгук не простит. Тэхён не отстраняется ни на дюйм, но и шевельнуться не может: его намертво приковывает к постели от болезненного желания… не совокупиться, а заняться любовью. Именно — любовью. В точности, как это было во сне. Нижнее бельё неприятно липкое, намокшее; сладкий аромат, проступающий сквозь обильно стекающий пот и естественные выделения, кажется сейчас особенно волнующим и будоражащим: альфа наклоняется к покрывающейся испариной шее и жадно вдыхает его, забирая природный запах себе. Весь, без остатка.       — Я стараюсь не думать о таких вещах, чтобы не искушать себя, — шёпотом молвит Тэхён, чувствуя, как жёсткие высветленные волосы щекочут его шею и подбородок, а горячее дыхание отнимает последние крупицы здравого смысла. — Мне нельзя оступаться.       — Ты не мастурбировал, Тае? — Чонхён опускает взгляд ниже и замечает маленький крестик, скрывающийся под майкой. — Не трогал себя руками, не ласкал пальцами?       — Никогда. Ни разу.       — Лишаешь себя даже самого малого, — альфа успевает отломать небольшой кусочек курицы, макнуть в ягодный соус и протянуть к полураскрытым губам Тэхёна. — Ни о чём не жалеешь?       — Ни о чём, — Тэхён облизывается и немного нервничает, ощущая на своих губах испачканные в соусе пальцы. — Я верен истинному во всех смыслах.       — Восхитительно, — воодушевлённо заявляет альфа, стирая остатки соуса с нижней губы большим пальцем. — Твой истинный просто не представляет, какой он счастливец, Тае.       Представляет, Чонхён прекрасно представляет. Особенно сейчас, когда Тэхён перестаёт противиться себе и поддаётся сильному, неодолимому искушению: он хватается за руку дрожащими ладонями, сжимает крепкое запястье и принимается посасывать пальцы — смело, яростно, не помня себя. Сначала только грубые подушечки: Тэхён прикусывает каждый по отдельности, вбирает в рот, кружит языком. Он сладко мурлычет и прикрывает слезящиеся глаза, беспомощно подрагивает всем телом и порывисто выдыхает через нос: в голове туманно, всё запутанно, а накатившее мучительно сильное возбуждение откровенно кроет и наружу вытряхивает душу. Снова — это какое-то помешательство, психоз, неизлечимое расстройство. Едва оно спадает, как снова возвращается и доводит до белого каления. Тэхён распахивает веки и быстро смаргивает слёзы, диким зверьком поглядывает на Чонхёна из-под длинных трепещущих ресниц, читая по томному взгляду напротив нескрываемое удовлетворение происходящим. Альфа не останавливает интимный процесс, позволяет Тэхёну вдоволь насладиться его пальцами, которые способны доставить гораздо больше незабываемого удовольствия, чем просто оказаться во рту. Но Тэхёну и этого вполне достаточно, пока достаточно, чтобы утолить животный голод внутреннего беснующегося омеги. Возможно, вместо руки Тэхён представляет кое-что другое, более крупное в размерах, твёрдое и толстое. В себе, глубоко: от первого прерывистого всхлипа вплоть до яркой вспышки перед затуманенными поволокой глазами.       — Я не люблю грубо, — звучит слишком низко и хрипло: Тэхён стискивает длинные пальцы вокруг запястья Чонхёна, тычется щекой о тыльную сторону ладони и приоткрывает припухшие губы, чтобы обхватить ртом большой палец, на которое нанизано металлическое кольцо — он облизывает украшение и смотрит на альфу полузакрытыми, расфокусированными глазами. А в синих глазах Чонхёна необъятный, бушующий океан — необузданная стихия, которая способна погубить любого и погрузить на самое дно, но только не Тэхёна, прямо сейчас под одеялом отчаянно сжимающего бёдрами тёплые подушки. — Хотя бы не сейчас.       — Как скажешь, Тае. Для тебя я могу быть разным, — Чонхён медленно проталкивает большой палец в податливо раскрытый рот, кладёт на бархатный язык, на ощупь изучая его влажное тепло, его текстуру. Тэхён довольно мурлычет, послушно сосёт и позволяет слюне собираться по краям распухшего рта: он откровенно млеет, потеет ещё сильнее и весь подрагивает, словно в болезненной лихорадке; бесстыдно потирается изнывающим членом об альфьи вещи и также бесстыдно течёт, пачкая простыни естественной смазкой, всё обильнее выделяющейся из рефлекторно сжимающегося, трепетно пульсирующего отверстия. — Тебе нравится делать это со мной?       — Нравится, — Тэхён с особым трепетом и неистовой жадностью зацеловывает подставленную к его щеке руку, легонько покусывает кожу и… — я же не делаю ничего плохого? — …сильно заблуждается.       — Нет, — лжёт Чонхён, — всё, что происходит здесь, не выйдет за пределы этой комнаты. Останется только между нами.       — Не говори ничего Чонгуку, — глухо выдаёт Тэхён, оглаживая сильную, напряжённую руку Скульптора. — Я не хочу его разочаровывать и обижать. Достаточно он от меня натерпелся.       — Ты испытываешь чувство вины перед ним?       — Я испытываю это чувство со дня нашей первой встречи.       — Даже если он сейчас не с тобой?       — Даже если сейчас он любит другого омегу.       — Ты влюбляешься в него, Тае.       Зачем же ты так поступаешь, Чонхён?       Сказанное Чонхёном усмиряет горячий пыл внутреннего буйствующего вовсю существа, вышибает из лёгких Тэхёна весь воздух и возвращает в настоящий мир против воли. Он ничтожно старается выровнять сбитое дыхание, привести путающиеся мысли в порядок, но выходит только хуже: мысли страшно шалят, с каждым вздохом становится только неприятнее и больнее, будто бы по грудной клетке ударяют чем-то тупым и тяжёлым, а изувеченная кожа на груди и без того причиняет немыслимый дискомфорт. Она кровоточит, рана снова кровоточит. Тэхён старается сконцентрироваться на ровном пульсе, что бьётся под горячей кожей альфьего запястья, пробегает пальцами по выпирающим венам на руке и видит, как вырисовываются красивые яркие узоры, точь-в-точь напоминающие татуировки Чонгука: Тэхён ошарашенно смотрит перед собой и чувствует, как к горлу подступает твёрдый, непроходимый ком, от которого задохнуться можно. Он сходит с ума — очень медленно, постепенно, необратимо. В голове молотком стучит: «Что ты наделал, Тэхён?», — и Тэхён резко отстраняется, скидывает с себя одеяло и беспомощно скрывает собственное лицо в своих же ладонях.       — Посмотри на меня, Тае, — спокойно обращается Скульптор. — Ничего страшного не произошло. Слышишь?       — Чонхён…       — Это же прекрасно — влюбляться. Иди ко мне, — альфа заботливо приближает раздосадованного Тэхёна к себе и аккуратно устраивает его голову на своём плече. — Чего ты испугался? Многие и этого не умеют, а ты способен прочувствовать всё самое удивительное и прекрасное. Я вполне уверен, ты хочешь ответить Чонгуку взаимностью — именно, взаимностью, — но по какой-то причине не можешь позволить себе этого и потому чувствуешь, что обделяешь его, обижаешь всё время. И винишь себя.       — Зачем ты заговорил со мной о Чонгуке после всего, что я вытворял сейчас здесь? С тобой?       — Важнее другой вопрос. Чьи руки ты представлял, когда выцеловывал мои? Не его ли, Тае?       — Я… — Тэхён колеблется: мутнеющее сознание путает его, ничтожно подводит, ставит в тупик. Озадаченный и смущённый, он высвобождается из объятий альфы и садится прямо напротив Скульптора, подбирая ноги под себя.       — Хорошо подумай и ответь.       — Твои, — отвечает Тэхён, а глаза предательски влажнеют. — Мне нужны были только твои, — убеждает он Чонхёна, а самого себя убедить не может.       — Тогда кого ты сейчас видишь перед собой?       Именно — кого?       По распалённой жаром щеке скатывается одна единственная слеза, полосующая бледную кожу надвое, а Чонхён стирает солёную каплю и подносит большой палец к собственным губам: он демонстративно облизывает его и впервые пробует Тэхёна на вкус прямо перед изумлённым лицом напротив себя. А вкус у него бесподобный, восхитительный. Не сравнимый ни с одним другим, приторным и медово-сахарным, оттого и запоминающийся. Для искушённого Чонхёна — единственный в своём роде. Сладкий вишнёвый аромат тяжелеет с каждой секундой, обволакивает и ударяет в голову покрепче самого дорогого беспощадно дурманящего вина, как и нежный насыщенный аромат Чонхёна, действующий на Тэхёна точно так же — головокружительно волнующе, одуряюще. Омега снова заводится, втягивает в себя чужой густой запах всё глубже и глубже и теряется в пространстве: его уносит на волнах собственного нездорового наваждения далеко за грани реального. Ему мерещится Чонгук. Светлые волосы темнеют от самых корней и удлиняются, глаза приобретают неестественно чёрный цвет, обращаясь в две огромные бездны, а на нижней губе поблёскивает колечко. Его милые ямочки, его задорная кроличья улыбка — Тэхён ни с кем не спутает своего истинного, но заболевающее сознание окончательно подводит, а дьявольские глаза «Дьявольского приспешника» смотрят на него то ли с любовью, то ли с вожделением, то ли с ненавистью — Тэхён не в состоянии разобраться: звериная сущность подавляет человеческую со всем нажимом, превосходит её и замещает собой, захватывая несопротивляющееся тело в своё распоряжение.       — Тае, — Чонхён расчётливо расправляется со всем животным и низменным в себе; он обхватывает ладонью лицо Тэхёна и пытается достучаться до омеги, всматривающегося в его синие глаза нездоровым помутневшим взглядом. — Ты не в порядке. Тебя выламывает предтечный синдром. Дыши ровнее, глубже.       — Поцелуй меня, — Тэхён ничего не слышит и не знает, к кому сейчас вообще обращается: он неуёмно тычется носом в чужой и соприкасается своим лбом со лбом Чонхёна. — Пожалуйста, поцелуй. Я же так сильно скучаю по тебе, — выдыхает он прямо в плотно сжатые губы и неумело накрывает своими, начиная тихо и судорожно плакать.       Чонхён не отвечает.       Ничего.       Да и что тут ответить.       Он ощущает на собственных сухих губах чужие влажные, распухшие от частых покусываний и соблазнительно поблёскивающие от слюны. Тэхён не умеет целоваться, но целуется с полной отдачей, старается изо всех сил; посасывает верхнюю губу, прикусывает нижнюю и слегка оттягивает, чтобы вновь жадно впиться, неловко сминая и надавливая языком. Ему хочется проскользнуть внутрь и попробовать поцеловаться по-взрослому. Впервые. В свои двадцать четыре, когда все его ровесники давно попрактиковали всякое и продолжают открывать для себя всё новое. И вместо того, чтобы получить наконец желаемое, Тэхён не встречает в ответ взаимной нежности и ласки — Чонхён просто позволяет ему отдаваться безотчётному инстинктивному порыву. В пределах допустимого: альфа остановит всё сразу же, как только Тэхён зайдёт дальше положенного. Ведь Тэхён целует не его — не Чонхёна, а Чонгука. Скульптор смотрит в тёмные раскосые глаза безразлично и отстранённо и не прикрывает собственные. А те, кто не прикрывает — либо не любят, либо просто не умеют любить.       — Я осёкся, — с судорожным придыханием молвит Тэхён, отстраняясь от неумело зацелованного рта, от которого тянется тонкая ниточка слюны к его собственному. — Я знаю.       — На ошибках учатся, Тае, — Чонхён зарывается в тёмные взлохмаченные волосы и приближает отодвинувшегося Тэхёна обратно к себе — весьма неожиданно. — И знаешь, что? Они меня ничему не учат. Никогда. Ничему. Не учат.       Чонхён целует Тэхёна.       Целует спонтанно, отрывисто. Обхватывает покрытое нездоровым румянцем ошарашенное лицо собственными руками — руками, что ежедневно проверяют его пульс и наличие высокой температуры, что готовят завтраки, обеды и ужины и аккуратно вытирают испачкавшиеся в пище пухлые губы, что потеплее одевают его и застёгивают рубашки и курточки на все пуговицы. А сейчас эти заботливые руки не позволяют отстраниться и мягко оглаживают горячие щёки. Тэхён надрывно стонет в поцелуй и не перестаёт плакать, а Чонхён всё сильнее углубляет его, сначала медленно и ненавязчиво, чтобы после впиться страстно и ненасытно. Он не чувствует в ответ сопротивления и продолжает учить целоваться: не отточено и правильно, а чувственно и возбуждающе, чтобы разжечь между ними беспокойное адское пламя. И он разжигает: Тэхён давится собственными всхлипами и неуёмно ёрзает на месте, не ощущая желанного удовлетворения. И мучается, мучается. Подолгу мучается. Чонхён ни на мгновение не останавливается, продолжает терзать распухшие красные губы, проникает языком в приоткрытый рот и целует глубоко и несдержанно. Сплетается с чужим горячим языком, вынуждая Тэхёна высунуть его наружу: он послушно высовывает, поплывшими глазами рассматривая умиротворённое лицо альфы. Страшно видеть его таким — расслабленным, отрешённым. Равнодушным и безучастным.       — Твоё гнёздышко подготовлено для Чонгука, — произносит Чонхён и не даёт Тэхёну ответить, принимаясь мягко посасывать его язык. И не обрывает зрительного контакта, от которого колючий холодок по коже. — Это очевидно. И я нисколько тебя не осуждаю. Вполне разумно осуждать его.       — Не надо, — отрываясь, хрипит омега. — Он же ни в чём не виноват.       — А кто тогда? — Чонхён аккуратно касается больной груди Тэхёна, накрывает ладонью в том самом месте, где наложена марлевая повязка, и нежно поглаживает. — Кто заставляет тебя страдать от одиночества?       — Я сам, — неосознанно вырывается у Тэхёна, трясущегося от сыплющихся влажных поцелуев, которыми Чонхён не перестаёт его одаривать.       — И в чём же ты снова считаешь себя виноватым, карамелька?       — В том, что легко отдаюсь тебе, а не ему. Не могу.       — Почему же ты не можешь?       — Потому… потому что мне предстоит выбрать кого-то одного из вас. Господи… — Тэхён широко распахивает веки и резко отстраняется от альфы, почти раскусившего его. — Чонхён? — и на лице проскальзывает довольная, победная ухмылка.       — Завтрак остывает, Тае. Буду очень признателен, если ты доешь и не оставишь ни единой крошки. И не забудь принять горячий душ, а затем сменить повязку. Я чувствую запах крови, — Скульптор поднимается на ноги, поправляет помявшуюся рубашку и поражает переменчивостью в поведении: это не он соблазнил Тэхёна, не он воспользовался его уязвимостью, чтобы вывести на чистую воду. Кто угодно, но точно не Чонхён. — Мне нужно кое-что показать тебе. Очень важное для нас обоих, Тае. Хорошо, если ты поторопишься. Жду тебя внизу.       Скульптор исчезает за закрытой дверью, а Тэхён остаётся наедине с собой и собственной бессильной омежьей сущностью, предоставившей альфе недостающие кусочки никак не собирающейся воедино картины, будто неопровержимые улики грязного преступления. Подвела и сдала с поличным, затихнув невинной овечкой — гнусное, неслыханное злодеяние. От нездорового лихорадочного возбуждения не осталось и следа, от безумно бешеного желания сойтись со Скульптором в постели, в которой Тэхён прошлыми ночами тосковал по Доминанту — и вовсе. Тэхён посасывал пальцы Чонхёна, целовался с Чонхёном в губы и прямо на глазах Чонхёна бессовестно потрахивал вещи и подушки, уподобившись самому Чонину. Чонин бы одобрил появление резко пробудившейся в Тэхёне беспринципной бесстыжей шлюхи, клянущейся в безоговорочной верности одному и пускающейся во всё безобразное и развратное с другим.       Как же можно было до такого опуститься?!       Крестик на груди прожжёт Тэхёнову кожу насквозь и образует новый незаживающий рубец за неспособность побороть главного внутреннего демона, пробудившего сильную непреодолимую тягу сразу к двум мужчинам. Грех вступать в интимную связь с обоими, грех — самый тяжкий и постыдный. Попробовать с одним, чтобы оценить второго — чистейшее прелюбодеяние. Придётся выбирать. Кроваво-красные цветки каликанта не белые душистые цветки жасмина; фруктово-пряный аромат не сочетается со сладким восковым; маленький необжитый домик в лесном уединении не тропический пляж на Гавайях. Чонгук — дикий, вспыльчивый, сумасбродный: он — беспощадное адское пламя, сжигающее на пути каждого нечастного, показавшегося мешающимся препятствием; Чонхён — спокойный, сдержанный, хладнокровный: он — одиноко плавающий айсберг, отколовшийся от ледового барьера. Сын, навсегда отдалившийся от позорной семьи. Доминант — главное выдающееся достижение отца, продолжатель семейного дела; он с гордо поднятой головой идёт по стопам отца-основателя и не ведает, на что подписывается, а Чонхён не считает себя ничьим сыном — он одиночка, предоставленный сам себе.       Одна лукавая усмешка на двоих, один коварный, искушающий «Чон Чонгуковский» взгляд, перешедший братьям-близнецам от безумца-отца в качестве визитной карточки. Больше ничего связывающего, больше ничего схожего и сближающего.       Малыш Тэхён-и — единственное связывающее звено в этих непростых отношениях. Единственный, кто сможет их примирить.       Не примирит, а рассорит с концами. Тэхён ещё сильнее в этом убеждается, когда Скульптор открывает перед ним свою законченную работу, сбрасывая с неё белоснежное покрывало.       — Это я? — Тэхён удивлённо расширяет глаза и замирает на месте не от восхищения, а от охватившей его паники. — Твоя новая работа? Но это же невозможно.       — Конечно невозможно, — соглашается Чонхён, не отрывая взгляда от идеально вылепленной им скульптуры — скульптуры обнажённого по пояс двадцатилетнего Тэхёна, тоскливо смотрящего на живую версию себя и скрывающего ладонью уродливые рубцы под грудью. — Я создал её три года назад — ты заставил меня. Поскольку снился мне ровно неделю и после бесследно исчез. Больше во снах ты мне не появлялся. Но потревожил наяву. Что бы это могло значить, Тае?       — Всего лишь совпадение? — растерянно молвит омега. — Что мне на это ответить?       — Тебе лучше знать.       — Чонхён, твоя работа потрясающая. Невероятно потрясающая. Но… мне больше нечего добавить. Что ты от меня хочешь услышать? Скажи прямо.       — Я озвучивал свой вопрос прежде, — Скульптор приближается к недоумевающему Тэхёну и останавливается на полпути. — Придётся немного переиначить. Что ты скрываешь от меня, Ким Тэхён? Кто ты такой? Почему о многом недоговариваешь? Морочишь голову себе. И мне, и моему родному брату. Как долго ты будешь бежать от самого себя?       — Серьёзно? Это я морочу голову? — Тэхён мгновенно закипает, поражаясь услышанному. — А не ты ли только недавно переманивал меня на свою сторону, Чон Чонхён? Не ты ли подобрался ко мне, пока никого мешающего рядом не было? Ты бы мог меня остановить, но не стал. Думается мне, что тебя не особо волнуют чувства Чонгука.       — Меня волнуют чувства нас троих, Тае. Будь иначе, я бы не завёл об этом разговор.       — Что-то мне мало верится, — не уступает омега, заводясь всё сильнее и сильнее. — Чонхён, ты… ты, оказывается, гораздо страшнее, опаснее Чонгука. Скрытный, непредсказуемый. И буквально в двух шагах от меня. Что тебе мешает снова воспользоваться подходящим моментом? Воспитание? Хорошие манеры? Об этих понятиях ни тебе, ни Чонгуку ничего неизвестно. Перестань строить из себя того, кем не являешься.       — Как же просто ты разглядел во мне настоящего меня, — Чонхён сжимает челюсти и… чёрт возьми, сдерживает себя, чтобы не улыбнуться. Он подходит ближе, смотрит на Тэхёна посмеивающимися глазами, предпочитая видеть в нелепой стычке плохо отыгрываемую ролевую сценку. — Не пожалеешь обо всём выплеснутом мне в лицо?       — Не пожалею.       — Укротить бы тебя, Тае. Заделать бы своим и заставить замолчать. Однако… ты всегда молчишь. И это может погубить тебя.       — Так сделай это сам, — грудь Тэхёна бешено вздымается от неконтролируемого гнева и вновь зарождающегося возбуждения, от которого в паху схватывает огнём. Одновременно. — Сделай это со мной. Закрой мне рот, Чонхён. И после вынуди заговорить. Полчаса назад у тебя это хорошо получилось.       — Что получилось?       Тэхён запинается на полуслове и давится собственным вздохом, а Чонхён отстраняется, продолжая посматривать на застигнутого врасплох омегу сверху вниз, замечая краем глаза силуэт появившегося в зале Доминанта, чей стойкий интенсивный аромат по мере разрастающегося в нём недовольства всё быстрее распространяется по залу и захватывает собой пространство.       — Какого хрена здесь происходит? — первым на глаза Чонгуку попадается идеально вылепленная скульптура: он без промедления распознаёт в ней очертания Тэхёна и сразу же приходит в ярость, мысленно разбивая её вдребезги. — Интересно, свидетелем какой бы картины я стал, если бы на немного припозднился? Сукин же ты сын, Чон Чонхён! Времени зря не теряешь.       — И я рад тебя видеть. Как долго ты здесь?       — Достаточно, чтобы всем сердцем тебя возненавидеть.       — Остановись, прошу, — омега подрывается с места, как только чувствует ухудшение обстановки и улавливает в воздухе гнев и раздражённость, исходящие от появившегося не вовремя альфы. — Чонхён всего лишь показал мне свою работу, — он пытается оправдать действия Скульптора и приближается к Чонгуку всё ближе. — Ты только посмотри, насколько она превосходна, — Тэхён останавливается под колким взглядом альфы и намертво пригвождается к полу, больше не смея сделать лишнего движения. Чонгук наклоняется к нему и принюхивается, ошарашенно отстраняясь, будто бы получил хлёсткую пощёчину. Уличил в измене возлюбленного, пока сам неоднократно изменял и не видел в этом ничего ужасного и зазорного.       — И как мне на это реагировать, чертёнок? Ты пахнешь жасминами. Ебучими, сука, жасминами. Твои волосы, твоя кожа — всё пропахло им.       — У Тае вот-вот начнётся течка, — объясняет Чонхён, размеренно постукивая каблуком. — Ему были необходимы мои вещи, чтобы почувствовать себя в безопасности. Хотя бы на время ощутить себя окружённым заботой и любовью.       Которыми ты его обделяешь.       — Заберёшь меня с собой? — шепчет Тэхён, беря весь удар на себя. — Куда угодно. Я пойду за тобой куда угодно, Чонгук.       — Ты не можешь идти за ним куда угодно, — снова вмешивается Чонхён, со стороны наблюдая за смехотворной сценой, разворачивающейся прямо на его глазах. — Ты же заболеваешь, Тае.       — Чонхён, не надо, — перебивает взволнованный омега, умоляюще поглядывая на Скульптора. — Мне лучше знать, что делать. Я в порядке, в полном порядке. До течки ещё три с половиной месяца, — он впервые берёт Доминанта за руку, крепко сцепляет пальцы и заставляет сердца обоих альф сбиться с правильного ритма. — Я сильно скучал по тебе. Очень сильно, Чонгук. Веришь?       И это не ложь. Тэхёну и вправду хочется броситься к Доминанту в жаркие распростёртые объятия и подолгу не вылезать из них; с головой зарыться в его мягкие длинные волосы и вдыхать в себя его сводящий с ума естественный запах. Он сбегает от Скульптора, не попрощавшись, сбегает из двухэтажного особняка, где когда-то сломленный жизнью старший Чон Чонгук запирался ото всех и ночами напролёт горевал по умершему омеге. По беременному умершему омеге, чью жизнь отняли подонки из соседнего клуба, с которым теперь не ладит младший Чон Чонгук. История повторяет себя: отныне здесь проживает Чонхён, отчаянно надеющийся, что когда-то в один прекрасный день в этом доме зародится новая жизнь. Послышится первый плачущий вскрик младенца, первый его смех и первое произнесённое им слово — папа. Папа Тэхён — услада для ушей.       — Чонгук, — напоследок обращается Чонхён, оборачиваясь к скульптуре, вылепленной им по образу Тэхёна с особой нежностью и любовью, — не искалечь его. Ради всего святого. Будь аккуратнее с ним. Ты знаешь, о чём я.       — Для начала научись запирать двери, Чонхён. А потом читай мне свои наставления, — сквозь зубы бросает Чонгук и громко захлопывает дверью, оставляя брата-близнеца наедине с десятками бездушных фигур.

***

      Вплоть до самого вечера разговор между разъярённым в край альфой и омегой, ничтожно тянущимся к нему, никак не вяжется.       Чонгуку хорошо известно, как пахнут омеги, сблизившиеся с чужим альфой, в его случае — с родным братом, и этот факт ещё больше убивает. Вещи здесь не причём, они не пропитывают кожу настолько насыщенно и интенсивно, насколько это может слюна и сперма. А на губах Тэхёна запечатлён поцелуй Чонхёна — горький, затяжной, предательский — Чонгуку хочется придушить хоть кого-нибудь, кто первым подвернётся под руку, и вгрызться в шею мёртвой хваткой, чтобы только притупить собственное животное начало и губящую, выворачивающую наизнанку ненависть. Ненависть, обращённую к Чонхёну за непослушание, и презрение, вызванное неверностью Тэхёна. Эти двое сблизились за его спиной и не признают очевидного, выставляя его полнейшим дураком — вопиющее лицемерие. И только по этой причине Чонгук заставляет провинившегося омегу изнывать от одиночества в компании дружелюбного и разговорчивого Хичоля, с которым разговаривать сейчас совсем не хочется: оказаться бы с истинным наедине, как в наказание упорно старающимся не пересекаться. Чонгук в окружении Джуна, Сокджина и Хосока, в окружении тех самых матёрых альф, от которых ничего не утаить: большие чёрные глаза Чонгука никогда не соврут, расскажут им больше, чем надо, раскроют все тайны и секреты.       И эта злость, отравой заточённая в его груди и расползающаяся по венам багровыми отростками — всего лишь ядовитая броня, за которой припрятано настоящее чувство. Чувство привязанности, глубокое, искреннее. Испытанное Чонгуком всего раз, к родному папе, которому оказался не нужен. И потому Чонгуку больно, невыносимо больно. А Чонхёну сейчас — вдвойне.       И Тэхён мечется заточённой в клетке птицей. Снова. Звериная сущность просится к двоим одновременно, разрывает на части и превращает в жалкое беспомощное существо, не умеющее сопротивляться и обуздывать себя и собственное плотское вожделение, становящееся всё безумнее, яростнее. Безотчётнее. Оказываясь рядом с одним, он начинает тосковать по другому — это замкнутый круг, порочный и безвыходный. Тэхён безвылазно застревает. А ревность, незнакомая ему ранее, просыпается в нём так же неожиданно, как и всё остальное, и действует не самым лучшим образом. Распространяется по телу подобно неизлечимой инфекции и разрушает его, уничтожает. Тэхён в двух шагах от того, чтобы оступиться, в двух шагах, чтобы окончательно сорваться, позабыв о собственных предупреждениях и устоявшихся принципах.       — Чем ты занимался в эти выходные? — спрашивает Тэхён, рассматривая напряжённые альфьи руки, сильно сжатые на руле автомобиля.       — Был занят, — неохотно отвечает Чонгук, различая в низком голосе едкую горечь и проявляющиеся нотки осуждения. — Тебя это правда волнует, чертёнок?       — Не называй меня чертёнком. Звучит от тебя как оскорбление. По крайней мере — сейчас. Я рвался к тебе не для того, чтобы весь день рядом с тобой ощущать себя полным ничтожеством.       — Может, есть причина, по которой ты себя так ощущаешь? — издевательская ухмылка режет острее ножа. — Я здесь не причём. Чертёнок. Абсолютно.       — Лучше выскажись. Я гарантирую — тебе станет легче.       — А тебе? Что именно ты хочешь услышать?       — Мне необходимо знать, что ты делал все эти дни? Без меня? — Тэхён наперёд предугадывает ответ Чонгука, готовящегося нанести неминуемый сокрушительный удар, от которого никогда не оправится. Омега шумно сглатывает и поджимает подрагивающие губы, засматриваясь на проплывающий мимо сияющий яркими огнями ночной город, а Доминант зубами терзает нижнюю губу и сверкающее на нём колечко, сомневаясь в правильности дальнейшего действия.       — Это было незабываемо, Тэхён. Я провёл эти выходные просто незабываемо.       — Правда? — удивление наигранное, фальшивое. — Не удивительно. Наверное, как только тебе стало лучше, ты сразу же пустился во все тяжкие? Всё верно, Чонгук?       — Тебе в подробностях?       — Желательно.       — Что же. Твоя взяла, чертёнок, — Чонгук кривит губы и кидает напряжённый взгляд в сторону притихшего рядом Тэхёна. — Ты, наверное, уже в курсе, что обычно я предпочитаю кувыркаться с несколькими отменными проститутками. Нет? Чонхён не успел рассказать о моих мерзких увлечениях? Досадно — он должен был тебя предупредить. На этот раз мне хватило одной беспринципной суки. Знаешь какой? Той самой, ненасытной и чертовски охуенной, которую я прежде трахал в туалете, а ты втихаря подслушивал. Думаешь, мне было неизвестно? Твои феромоны выдали тебя с потрохами, чертёнок. Ты возбудился настолько сильно, что твой аромат въелся мне в мозг и заодно — в лёгкие. Как вирус. А что в итоге? Ты остался ни с чем. Какая жалость, не правда ли?       — Как ты трахал его? — покрываясь противными мурашками, Тэхён чувствует, как тошнота подкатывает к горлу.       — Языком в задницу. Членом в рот. До полусознательного состояния, о котором меня вымаливают все тупые суки. И эта не стала исключением. Только под самый конец пришлось взять силой — омега начал брыкаться, сопротивляться. Я отодрал его во все доступные щели и до последней капли залил всё спермой. Кажется, я обрюхатил омегу. Да, точно — обрюхатил. Я же заткнул его растянутую обдолбанную дырку собственным узлом. Охренеть, чертёнок! Я скоро стану отцом. И мужем какой-то сомнительной шлюхи.       — Какая же чушь несусветная, — уязвлённый и задетый за живое, Тэхён начинает чему-то странно посмеиваться, вызывая своим неоднозначным, изменившимся поведением жуткое раздражение. — Я не верю ни одному твоему слову. Ты умирал без меня и места себе не находил. А если и брал что-то там силой, то только у самого себя, — тихий смех перерастает в звонкий и истерический. — И представлял во всех своих извращённых фантазиях, что трахаешь меня.       — С огнём играешь, Тэхён.       — А что ты мне сделаешь? — разошедшийся омега не успокаивается. — Возьмёшь меня прямо на переднем сиденье? Лишишь девственности и выкинешь на трассу? Ну, дерзай.       — Не обольщайся, чертёнок. Ты мне противен настолько, что я и пальцем тебя трогать не стану. Лучше выебу полгорода, чем притронусь к тебе.       Жестоко.       Очень жестоко.       Тэхён растерянно приоткрывает рот, пытается сказать что-то в отместку, что-то более колкое и ранящее сердце, но замолкает — все слова застревают где-то глубоко внутри. Он снова затихает и слышит лишь собственный пульс, беспорядочным ритмом забившийся в висках и ушах. А в это время мимо проплывает красивый ночной город — город, который мог быть стать целым миром всего лишь из-за одного человека, но… вместо этого, Тэхён мысленно несётся прямо в грузовой фургон и насмерть разбивается — города, как и целого мира, для него больше не существует. Чонгук молчит и в кровь кусает губы изнутри, желая обратить время вспять и заткнуться нахрен, а Тэхён проглатывает собственный болезненный всхлип вместе с комом, давящим горло, и резко выдыхает — в глазах ненадолго темнеет. Ничего не проясняется. У Чонгука взгляд стеклянный, ничего не выражающий, а у Тэхёна, желающего открыть дверцу несущегося на всех скоростях автомобиля, чтобы вылезти на полпути и стать сбитым мимо проезжающей машиной, глаза от обиды злые и влажные. Зачем они наговорили друг другу столько гадкого и неприятного? Зачем повели себя столь по-детски глупо и неразумно?       — Я поцеловал Чонхёна первым, — наконец признаётся омега, прерывая загробное безмолвие. — Это я к тому, что он сдержал своё обещание. Если желаешь выместить злобу на единственном родном человеке, ради Бога, лучше на меня переметнись. Кто и подвёл тебя, Чонгук, так это я. Только я.       И как только они подъезжают к ночному клубу, Тэхён молча выходит из машины и громко захлопывает дверцу, смотря перед собой невидящими глазами в сторону входа в заведение, у которого его дожидается недавно прибывший Хичоль.       Ни о чём не подозревающий Хичоль.       Тэхён проходит мимо, рассеянно кивает в знак приветствия и пропадает из виду под непонимающее «что случилось?», ответом на который служит подавленный вид Чонгука, безликой тенью сопровождающего омегу, отбившегося от него.       Сквозь непроглядную дымку, синеватым полумраком нависающую над заполненной чилаут-зоной, виднеются силуэты беззаботно танцующих вместе влюблённых — может и не влюблённых вовсе, но Тэхёну сейчас всё кажется иным. Таким простым и очевидным. Вокруг все счастливы и не одиноки, любимы и беспечальны, и только Тэхёна отверг истинный. А значит, на танцы вдвоём его никто не пригласит. Никогда. Кому нужна брошенка? Если только не какому-нибудь беззастенчиво дерзкому альфе, ищущему ничего не обязывающий случайный секс. Тэхён настойчиво проталкивается вперёд к барной стойке, пока сквозь него просачиваются вспышки от стробоскопа и яркие блики неоновой подсветки. Красиво, но на душе погано. А на фоне играет ненавязчивая Shivaree — Goodnight Moon, под которую тянет напиться до отвала и развязно затанцевать — одним, в окружении всех этих чёртовых парочек, жалостливо поглядывающих на него, разодетого в чужие вещи альфы, которого здесь даже нет. Есть только Доминант, держащийся от Тэхёна подальше, словно от прокажённого, и высматривающий его действия и действия всех остальных поблизости, словно телохранитель, в котором Тэхён не нуждается. Он нуждается в любви своего истинного, взаимной и всепоглощающей, которой действительно заслуживает.       И Тэхён напивается. Напивается крепкими горячительными напитками, от которых вставляет сразу же. Он сбрасывает с себя ладони волнующегося, не поспевающего за ним Хичоля — Хичоля, безуспешно пытающегося остановить его и успокоить, но Тэхёну некогда слушаться: он злостно поглядывает на Доминанта, вальяжно расположившегося на диване вдалеке от него. Испепеляет тёмными обиженными глазами, в которых ни грамма здравомыслия. Взгляд у Тэхёна шальной, невменяемый, такой же, как у Чонгука. И Чонгук отвечает в своей излюбленной манере: он не обрывает зрительного контакта, попивает пиво прямо из стеклянного горлышка, которое в самом конце нарочито медленно посасывает на глазах заведённых, пристающих к нему парней. Благо Чонгук не ведётся, но редкой сволочью от этого быть не перестаёт. С кем поведёшься, от того и наберёшься — гласит избитая пословица, и Тэхён выпивает два шота залпом, два шота подряд — один за другим, морщась от горького неприятного привкуса, и демонстративно разбивает опустевшие рюмки прямо перед всеми изумлёнными присутствующими, приводя Чонгука в крайнее бешенство.       Это было лишнее: на них двоих в ожидании неминуемого столкновения смотрят все, кому не лень. Мгновенно затихают и начинают перешёптываться.       Доминант разгневанным зверем подрывается с места, толкает мешающихся посетителей и несётся к Тэхёну на всех парах, не видя никого, кроме чрезмерно увлёкшегося алкоголем Тэхёна.       — Довольно, — Доминант хватает бунтующего омегу под локоть, разворачивая к себе. — Тебя слишком развезло. Угомонись.       — Да что ты? Тебе стыдно за меня? — Тэхён резко одёргивает руку и отстраняется, выпаливая напоследок в искажённое гневом лицо. — Какая тебе вообще разница от того, что я вытворяю? Я не давал обещания быть покорным тебе, как и ты не обещал мне ничего!       — Ничего?       — Да, Чонгук. Ничего! Мы вольны делать всё, что нам только заблагорассудится, — Тэхён опасно пошатывается, еле стоит на ногах, но умудряется протолкнуться сквозь любопытную толпу, глазеющую ему вслед, чтобы скрыться в уборной. Грязно чертыхаясь, Чонгук пробивается вперёд и слепо следует за ним, в омежью туалетную комнату, куда альфам вход строго-настрого запрещён. И прогоняет всех посторонних без зазрения совести, выталкивает лишних наружу, оставаясь с Тэхёном с глазу на глаз. Один на один. На поле битвы, где выжившим окажется лишь самый чёрствый и бессердечный.       — Чего ты добиваешься? — сквозь зубы цедит Доминант, разглядывая мечущегося из стороны в сторону омегу, которого так просто не усмирить. — Отвечай!       — Зачем притащил меня сюда? Сначала в свой сраный клуб, затем в это вонючее место? Оставил бы с Чонхёном! Выбрось меня из своей жизни! Выбрось меня оттуда, где места мне больше нет!       — Что ты несёшь, мать твою?       Напившийся Тэхён — зрелище для самых стойких и выносливых. А напившийся Тэхён в преддверии течки — для особо уравновешенных, каким Чонгук никогда не являлся и не является.       — Послушай меня, — Доминант не успевает подойти, а Тэхён всё дальше пятится назад и протягивает руки вперёд, не подпуская к себе. — Я отвезу тебя домой. Подойди ко мне, чертёнок. Я о большем не прошу.       — Отвезу тебя домой, — передразнивает омега, нездорово посмеиваясь. — О большем не прошу. Смотрите, как он заговорил! А не ты ли сторонился меня целый день и избегал, будто я болен всякими венерическими заболеваниями?       — Блядь…       — Зачем я вообще тебе, когда вокруг такого, как ты, всевластного и всемогущего, столько доступных парней? На любой выбор: и худенькие, и пышные; и рыженькие, и светлые. Не надо объясняться тем, что я особенный. Я, сука, уже двадцать четыре года как в курсе, что особенный! Ничего нового для меня ты не откроешь.       — Я тоже не в восторге от того, что изо дня в день становлюсь помешанным на тебе, — выплёвывает Чонгук, а в бешено вздымающейся груди зарождается огненная буря. — И ни о ком, кроме тебя, не думаю. Считаешь, мне это нравится? Да чёрта с два!       — Какая досада! Мне пожалеть тебя, Чонгук? Погладить по головке?       — Просто замолчи.       — А что, если нет? Что, если не замолчу?       — Тэхён…       — Ты же сын самого старшего Чон Чонгука! Покажи же, что ты перенял от него и на мне продемонстрируй. Давай, оправдай ожидания своего чокнутого отца и заставь с того света возгордиться тобой!       Душа падает куда-то вниз, стремительно и резко — у обоих. Реальность искажается и исходит мелкой рябью — у обоих. Тэхён цепенеет и сжимает губы, понимая, что это конец, опирается спиной о холодную стену с желанием скатиться вниз, чтобы оказаться на самом дне. Чонгук пронзает его жутким почерневшим взглядом и заставляет содрогнуться: он обнажает острые клыки и шагает навстречу, не давая увернуться. Тэхён смотрит прямо в две огромные пылающие бездны и понимает, как глубоко они утягивают в себя, и больше не сопротивляется: его, доигравшегося, так просто не отпустят.       Тэхён не успевает опомниться — Чонгук слишком близко. Непростительно близко — не убежать. Тэхён не успевает осознать происходящее — Чонгук всё сильнее сжимает челюсти, яростно поигрывая желваками. И не даёт проходу.       Сердце пропускает удар. Затем ещё один. И ещё. И время замирает.       На искусанных губах Тэхёна — невменяемые чужие, быстро накрывающие и начинающие по сумасшедшему целовать его. Тэхён толкается и порыкивает, пытается укусить и ударить по крепкой груди, но его руки заводят за спину, хрупкое тело толкают обратно к стене, а чужие влажные губы распаляют болезненный предательский жар в животе. Тэхёна затыкают. Затыкают именно так, как он этого жаждал — глубоко, нестерпимо жадно и по-Чонгуковски… развязно и хорошо. Настолько невероятно хорошо, что из глаз сыплются искры. Ему отчаянно хочется схватиться за крепкую шею и сжать её длинными пальцами, но разрешено лишь мычать в срывающий тормоза поцелуй и поддаваться навстречу. И Тэхён поддаётся, не верит самому себе и телу, отвечающему на грубые ласки — ему это нравится. И Чонгуку это нравится: он заводится моментально, вжимает Тэхёна в себя и издаёт утробное рычание, вгрызаясь в пухлые краснеющие губы с особой альфьей неистовостью. Никакой нежности, никаких чувственных прикосновений и невинной ласковости — ему нужно гораздо больше, а сейчас, с Тэхёном, как шоколад плавящимся в его пылких объятиях и млеющим от «Чон Чонгуковой» безбашенности — и вовсе.       — Всё ещё ненавидишь меня? — Чонгук облегчённо выдыхает и улыбается, а Тэхён хмурится и утвердительно кивает, вынуждая альфу вновь углубить поцелуй.       — Я же тебе противен. Перечишь самому себе? Непорядок.       — А ты заговорил со мной о каких-то порядках? — альфа держит узкую талию в своих огромных руках, укладывает ладони на бёдра и сходит с ума. — Я чувствую, как ты течёшь, чертёнок. Ты так сильно течёшь. Боже.       — И что дальше? — Тэхён откровенно балдеет. — Как ты это исправишь? Как намерен извиняться передо мной?       — А как ты хочешь?       — Отвези меня к себе.       — Что? Повтори. Повтори, чертёнок.       — Хочу к тебе домой, — шепчет он на ухо. — Я тебя хочу, Чонгук. Скорее, отвези меня отсюда.       В голове сплошной беспорядок, настоящий беспредел. Тэхён ощущает себя мотыльком, который вечно тянется к свету и постоянно обжигается, но возвращается к нему снова и снова, чтобы в самом конце погибнуть, обратившись в пепел. И этим светом, согревающим и манящим, стал Чонгук. От которого стоило держаться подальше — папа не раз об этом говорил.       Папа его выбор не одобрит.       А Доминант не церемонится, целует жадно и напористо. Мокро и вкусно — будто в последний раз. Такого безумия, разделённого на двоих, больше не повторится. Дыхание сбивается, в голове пустеет, в глазах плывёт. Поцелуи становятся всё развязнее и глубже — Тэхён хнычет от переизбытка эмоций; прикосновения всё жарче и настойчивее — Тэхён сладко и вымученно стонет. Он цепляет кончиком языка колечко на нижней губе Чонгука и обхватывает рот несдержанным поцелуем, сжимая кулачки на груди альфы — альфу моментально кроет и выбрасывает из привычного мира. Он пьянеет от сладкого аромата, забивающегося в самые лёгкие; впадает в транс от исходящего к нему желания, теряет рассудок. Нехотя отрываясь, Чонгук выполняет просьбу Тэхёна и в спешке уводит из клуба под косые взгляды каких-то незнакомых альф и завистливые — омег, пока отовсюду сыплются разноцветные конфетти, блёстки в форме сердец, а подсветка под потолком освещает им путь.       Снаружи отдалённо слышится динамичная Bronski Beat — Smalltown Boy; у входа в заведение с неоновой подвеской покуривают какие-то альфы в окружении развязных, на всё готовых омег; на ночном чернильном небе подальше от всей этой бестолковой суеты сияют серебристые звёзды, а в глазах пьяного Тэхёна, сбегающего с истинным неизвестно куда горят намного красивее и ярче. Чонгук засматривается в них, забывая ненадолго о том, где припаркована его машина. И нисколько об этом не жалеет — пожалеет, если упустит. Всё идёт слишком гладко и правильно, подозрительно гладко и правильно. На сей раз предчувствие подводит. Тэхён мчится навстречу судьбе, наивно верит в чудеса, пока по пути не появляется главная опасность в лице чужого нахрапистого альфы, грубо задевающего своим плечом плечо Чонгука.       Тэхён мгновенно распознает его мерзкий, удушливый для себя аромат и такой неповторимый, любимый — для Чимина.       — Какие-то проблемы? — Доминант оборачивается и останавливает Ирсена, быстро направляющего в переполненный одинокими омегами ночной клуб.       — Не заметил, брат. Не специально… Тэхён? — альфа удивлённо скидывает бровями и, кажется, немного теряется. — Ого. Неожиданная встреча. Какими судьбами?       — Вы знакомы? — Чонгук окидывает незнакомого альфу недоверчивым, презрительным взглядом и крепче сжимает Тэхёнову руку, обозначая таким образом его принадлежность себе.       — Это альфа моего близкого друга, — отвечает омега. — И где же Чимин?       — И тебе здравствуй, — Ирсен язвительно усмехается. — И да, спасибо, что поинтересовался. Дела у меня идут просто отлично. Дома, конечно. Где ему ещё быть в такое позднее время? Не шляться же ему где попало.       — То есть… для тебя это норма погуливать без него, без друзей, но в компании распутных омег?       — А где ты со мной увидел распутных омег, Тэхён? Притормози-ка давай.       Чонгук скалится, чувствуя активно выделяющиеся феромоны взбудораженного, разозлённого альфы, готовящегося к нападению, и обнажает длинные острые резцы, огораживая своим громоздким телом худое, хрупкое Тэхёна.       — Всё в порядке, Чонгук. Просто я в который раз убедился, что истинный Чимина самый настоящий говнюк. Обсуждать больше нечего. Пойдём.       — Усмири своего омегу, — ноздри Ирсена раздуваются, глаза наливаются кровью. — Или трахай лучше, чтобы мозг не выносил.       — Нет, Чон. Постой, не надо!       Чонгук накидывается на Ирсена первым с оглушающим, громоподобным рёвом. Слишком неожиданно для Тэхёна, раскачивающегося на еле держащих его ногах; слишком неожиданно для всех зевак, как назло оказавшихся снаружи. Он валит чужого альфу на сырую, покрытую осколками землю и бьёт ногой в живот, заставляя от боли всего сжаться и жалобно заскулить: Тэхён снова становится очевидцем того, какой его истинный на самом деле — жестокий, кровожадный, безжалостный. Ирсен ударяет куда-то в воздух — Чонгук вовремя уклоняется и верхом забирается на отчаянно сопротивляющееся тело. Его последующие удары приходятся Ирсену куда-то в рёбра, и животный, полный боли рёв оглушает всех собирающихся вокруг. У Тэхёна, ошарашенного происходящим, трясутся руки и колени — ему становится плохо. Слишком плохо. И далеко не из-за разворачивающейся на его глазах уличной драки. Он просит прекратить, просит опомниться и остановиться. Срывается на крик, пока все остальные поблизости, заведённые реальной животной схваткой, одобрительно гудят и снимают потасовку на телефоны, подначивая биться до конца. Биться насмерть. Ирсен дёргается и извивается, старается вырваться из-под Чонгука, а Чонгук в ответ только сдавливает его запястья и остервенело прижимает к земле, не давая возможности высвободиться. Взгляд у него безумный, дикий, невменяемый — сверкает дьявольщиной. Доминант заносит руку над чужим лицом и бьёт с невиданной яростью, разбивая губы в кровь.       — Будет лучше, если это я усмирю тебя, паскуда, — не сдерживая гнева, Чонгук хватает Ирсена за волосы и вынуждает встать на колени. В другой руке появляется сверкающий перочинный нож — любимая вещица истинного альфы, которая вот-вот полоснёт чужое горло.       Ирсен ударяет Чонгука по пояснице, толкает в сторону, и острое лезвие выскальзывает из ладони, оказываясь в ногах у Тэхёна.       — Перестаньте снимать! Уберите телефоны! А ты! — омега подбирает с земли выроненный перочинный нож и закрывает собой Чонгука, начиная неумело угрожать. Он наконец обращается к Ирсену, как всегда этого хотел, старается высказать всё, о чём долгое время умалчивал во благо отношениям близкого человека. — Смотри и слушай сюда! Тебе лучше бежать. Куда угодно, но только не к Чимину. Ты не заслуживаешь его, никогда не заслуживал. Ты не любишь Чимина. Не так, как люблю его я. Боже… кто ты вообще такой, чтобы запрещать ему общаться со мной, а? Отвечай!       — Лучше ты ответь. Втюрился в него? Да? — плюётся Ирсен, выхаркивая собирающуюся в разбитом рту кровь. — Ничего себе новость.       — Нет. Это вы, альфы, втюриваетесь в кого ни попадя. А омеги только любят. И любят по-настоящему. Вам это незнакомо. Вы это не умеете.       — Ты заплатишь за сегодняшнее, Тэхён. Не твой альфа, а ты, — угрожает Ирсен, поднимаясь на ноги. Он опозорен на глазах десятков свидетелей, считающих его проигравшим. Униженным публично более мощным, сильным соперником, превосходящим его по всем параметрам. — Я доберусь до тебя, когда ты этого меньше всего будешь ожидать. Запомни мои слова.       Чонгук хочет вновь сорваться и закончить начатое, чтобы в самом конце в качестве трофея вырвать ублюдку язык, но вынужден остановиться и замереть. С Тэхёном что-то не так. Он пятится куда-то назад и хватается за живот, падая на колени. Окружающие раступаются, поражённо охая. Внезапная боль, проткнувшая спину острыми иглами и весь низ, ослепляет, вырывает из реальности прямиком в небытие и заставляет жадно заловить губами воздух. Только не это, только не сейчас. «Лучше займись своим течным омегой, засранец», — слышится откуда-то издалека, пока Тэхён продолжает сгибаться в три погибели и старается не потерять сознание. В прошлый раз он отключился слишком резко и быстро, а как только проснулся, то обнаружил себя в настоящем адском пристанище. В больнице, где с каждым проведённым днём превращался в безвольное слабое существо, умеющее лишь поскуливать от боли, непроизвольно опорожняться и есть через трубочку. Крепкие сильные руки поднимают его и торопливо несут к машине; Тэхён ощущает неровное дыхание и частое биение сердца — Чонгук в панике. А небо такое звёздное, такое необъятное и невероятно красивое: Тэхён сравнивает его с чёрными глазами Доминанта и начинает тихо плакать от любви к нему, переполняющее сердце, готовое ответить взаимностью сразу двоим истинным. Омегу укладывают на заднее сиденье и просят потерпеть, и он терпит. Должен вытерпеть и постараться не подвести Чонгука, несущегося по дороге с бешеной скоростью.       Он обгоняет машины, подрезает им путь и прёт на красный свет. Не обращает внимание на полицию и грязно, грязно матерится.       — К себе… — скулит Тэхён, хватаясь руками за спинку сиденья перед собой. — Отвези меня к себе.       — Прости, чертёнок. Не могу. Тебе будет лучше под присмотром… Чонхёна, — Чонгуку с трудом даётся произнести имя родного брата.       — Но…       — Никаких «но», — нервно перебивает альфа, едва не столкнувшись с чужим автомобилем. — У меня нет тех условий, какие тебе может предоставить мой брат. Не бойся, я не отвезу тебя в больницу. Ни за что. Эти ублюдки… они убьют тебя. Не позволю.       — Что? О чём ты?       — Им насрать на таких омег, как ты, Тэхён, — огрызается заведённый альфа. — Врачам нет никакого дела до болеющих; по их мнению, те, кто доводит себя до такого состояния — самоубийцы, ни во что не ставящие свои жизни. Не дожидаясь истинного мужчину, доводят себя до гроба. Я не хотел тебе об этом говорить, чертёнок. Не хотел тревожить. Это удивительно, что ты сумел пережить проведённые там дни.       — Но… я же не говорил тебе об этом.       — И не надо было, — Чонгук переходит на рваный полушёпот. — Я видел твои искалеченные руки с местами от игл. Объяснения излишни.       — Чонгук…       — Что? В чём дело? Только не отключайся, чертёнок. Прошу, продержись ещё немного!       — Прости… — Тэхён всхлипывает, высоко и жалобно, накрывает рот ладонью, а по холодным щекам текут горячие слёзы. — Прости за все слова, что наговорил тебе. Я не хотел делать тебе больно. Не хотел ранить. Больше всего я желаю никогда с тобой не ссориться. Я обещаю, что стану тем, кто всегда будет сглаживать углы. Клянусь… я сделаю это для тебя.       Татуированная рука сильнее сжимает руль автомобиля, до такой степени, что обивка начинает жалобно поскрипывать под пальцами и трескаться.       — Чтобы ты знал, Тэхён, — признаётся альфа, наблюдая через верхнее зеркальце за мучающимся позади него омегой. — Я соврал, что спал с чужим омегой. Я никого не трахал — зачем мне это? Ты же мне нужен, чертёнок. Слышишь? Я же в тебе нуждаюсь, глупышка.       Его «глупышка» имеет тот же оттенок, что и священное «я тебя люблю». Тэхён заходится в сдавленных, душераздирающих рыданиях, разбивающих Чонгуку сердце.       — Я знаю, Чонгук, — хрипит он, беспомощно опираясь лбом о переднее сиденье машины. — Я знаю.       Доминант подъезжает к дому Скульптора и чуть ли не врезается в фонарный столб; кое-как останавливается у закрытых ворот и пулей выскакивает из машины. Ломает ворота, ударяя по ним ногой, и в спешке возвращается к автомобилю, к засыпающему внутри Тэхёну. Он аккуратно берёт его на руки, устраивая голову на своей груди, и на всех парах мчится в особняк, в котором всё ещё горит свет: Чонхён не спит, а значит, как обычно занят скрупулёзной работой над очередным проектом. Чонгук врывается к родному брату и застаёт его врасплох, бежит наверх, в комнату Тэхёна, и ничего не объясняет: Чонхён и так понимает, что к чему, и направляется вслед за аптечкой, в которой припрятано всё самое необходимое.       — Твою же мать… ты можешь быть чуточку быстрее?! — рычит Чонгук, укладывая Тэхёна на постель. Омега вертится, чему-то отчаянно сопротивляется и потому соскальзывает с кровати на пол, на тёплый белоснежный коврик, спиной вниз.       — Возьми себя в руки, Чон, — Чонхён необычайно спокоен и невозмутим, чем, естественно, выводит из себя. Он вынимает из сумочки шприцы и ампулы, садится перед Тэхёном на колени рядом с растревоженным Чонгуком и видит омегу обильно потеющим, страшно подрагивающим от болезненной лихорадки, захватившей всё его тело. — Для начала, сними с него всё лишнее, — обращается он к Чонгуку, набирая содержимое ампулы в шприц. — Куртку и рубашку.       — Нет… — Тэхён старается убрать чужие сильные руки, смахивает их с себя, но ничего не выходит: Доминант срывает с него рубашку и вмиг превращает в лоскутки. И заодно нечаянно смахивает марлевую повязку, под которой уродливыми порезами зияют красивые имена истинных. Нет. О, нет. — Не надо, — плачет Тэхён, закрывая себя руками, но…       Но уже слишком поздно.       Чон Чонгук. Чон Чонхён. В правильной последовательности. Сначала Тэхён сталкивается с Доминантом, затем — со Скульптором. Как и было предначертано силами свыше. В закипающей голове десяток несуразных мыслей, путающихся между собой и вертящихся со скоростью света. И мир вокруг, всегда такой привычный и неприметный, приобретает новый смысл — всем смыслам смысл. Чонгук протягивает ладонь к больной груди и резко одёргивает себя, не веря своим глазам: либо он слишком пьян, и ему мерещится невозможное, либо из-за шалящих нервов он окончательно свихнулся.       Именно из-за такого омеги, как Тэхён, его отец позабыл обо всём на свете; мог бы измениться, бросить клуб, зажить новой счастливой жизнью, в окружении любимого им человека, взрослых сыновей и неродившегося малыша, которому суждено было умереть в утробе папы.       — Чонхён… Посмотри… — альфа цепенеет и благоговейно выдыхает, — ты только посмотри. Скажи, что это по-настоящему. Скажи, что мне это не снится.       — Я знаю, — произносит Чонхён, бережно вытирая со лба холодный пот, и Тэхён ластится к нему, отвечает на ласку. Альфа находит подходящую на руке вену и прокалывает иглой, впуская обезболивающее под тонкую, бледную кожу.       — В смысле? — Чонгук сжимает челюсти и задирает голову к потолку, пытаясь успокоиться. — В смысле — ты знаешь?       — Догадался. Тебе нужно выйти, — альфа указывает на дверь. — Быстро, Чон. Тебе нельзя находиться рядом с омегой, у которого начинается течка.       — И с каких это пор?       — У тебя скоро гон. Ты принципиально не принимаешь блокаторы. И мне некогда сейчас выяснять с тобой отношения, — холодно замечает Чонхён, поглядывая на ранки Тэхёна. Это действительно не сон, это — реальность, и реальность просто обескураживающая. — Мы поговорим снаружи. А пока — выйди за дверь и не мешай мне.       — Прошу тебя, Чонхён, — шепчет намучившийся омега, с щемящей благодарностью посматривая на Скульптора из-под искрящихся слезами длинных ресниц. — Не гони его прочь. Он нужен мне, как и ты, — услышанное Чонгука добивает, заставляет разозлиться и обнажить клыки, но в одном родной брат оказывается правым — он не умеет вести себя как подобает мужчине, относящегося к болеющим омегам с особой деликатностью и осторожностью.       — Всё в порядке, Тае, — успокаивает Чонхён, смотря вслед вышедшему из комнаты Чонгуку. — Он скоро вернётся. Не волнуйся ни о чём. Всё страшное уже далеко позади.       — Нет, не далеко. Оно вернётся… Совсем скоро оно снова вернётся.       — Ты останешься со мной. С Чонгуком. С кем захочешь. Мы позаботимся о тебе лучше, чем какие-то медбраты в больницах. Я обещаю.       — Но…       — Мне нужно перенести тебя на кровать и обработать раны, а после переодеть, — альфа старается приподнять Тэхёна и посадить, как вдруг слабая ладонь перехватывает его грубую и перемещает к себе на разгорячённый пах, между широко расставленных ног. Тэхён прерывисто дышит, покрывается нездоровым румянцем, поглядывает на изумлённого Чонхёна чёрными, пытливыми глазами и продолжает нагло потираться о крепкую мужскую руку, сжимая бёдрами.       — Не оставляй меня, Чонхён… Не уходи никуда. Ты мне нужен, так сильно нужен. Я больше не могу… Я так больше не могу. Пожалуйста, стань моим первым мужчиной, Хён. Прошу — стань им.       С первого этажа доносятся раскаты утробного рычания и звук летящих на пол скульптур, разбивающихся и превращающихся в бесчисленное количество острых обломков. Решение принято. Выбор сделан. Тэхён вручает своё маленькое сердце в заботливые руки Чонхёна, а тянущиеся к нему Чонгука — отталкивает. Сбрасывая с себя, обдирает в кровь.