Моя нежность...

Вегас смотрит на брата сквозь алую пелену вина, плавно колышущегося в слегка подрагивающем бокале. Грейт, улыбаясь своим мыслям, копошится на кухне, делая всё неспешно, вдумчиво, с тягучим удовольствием. Словно не готовит простой ужин, а совершает ритуал вызова кулинарных дьяволов. На плите аппетитно скворчат тонко нарезанные ломтики мяса, а рядом крутятся-вертятся в миске овощи, превращаясь в яркое, душистое искусство. Вегас боится отвести взгляд. Ему кажется, что беззаботный братишка с милыми ямочками на щеках, танцующий под задорную песню и готовящий ужин для них двоих — сладкий мираж. — Ви! Иди сюда! Оставь в покое бокал, винный наркоман! Он у тебя сейчас треснет! — голос Грейта ощущается Вегасом чуждым в месте, где царствует вяжущая безнадёга. В нём невообразимо много чувств. Радостных и грустных, грубых и ласковых. Каждая нота голоса пронизана ими, и все они отражают искреннее беспокойство... Вегас опускает глаза на руку, держащую бокал. Стекло и правда звенит от давления пальцев.

Глубокий вздох, ещё один. Аккуратно поставить бокал на столик и просто разжать пальцы. Легко и непринуждённо. Для нормальных людей.

Грейт выключает плиту. Вытирает насухо руки и снимает фартучек со смешными мишками. Медленно подходит к брату, спокойно встречая наполненный болью и леденящим каждый кусочек поломанной к чертям души страхом взор. Садится рядом, так, чтобы их бёдра соприкасались. — Ви. Слушай внимательно. Я — здесь. — Нет. Ты не можешь быть здесь. Потому что мёртв. Грейт тяжело вздыхает. Кладёт руку поверх руки, стиснувшей мертвой хваткой бокал. Несильно сжимает ледяные пальцы и осторожно, постепенно расслабляя мягким теплом, заставляет выпустить злосчастное стекло, покрывшееся трещинами. Ставит посуду на стол и снова берёт руки Вегаса в свои. — По-прежнему считаешь меня мёртвым? Вегас осмеливается устремить глаза на говорящего. Для него Грейт — человеческое воплощение нежности. В нём нежно всё: Нежная и безумно тёплая кожа, прикосновения которой хочется ощущать каждую секунду. Случайно. Осознанно. С лаской. С болью. С печалью. С любовью. Грейт выглядит невесомым в стильных белых костюмах. Когда Грейт обнимает его, поглаживая по плечам, легко спускаясь по спине, чтобы в следующий миг крепко обвить рукой талию и придвинуть ближе, Вегас с замиранием сердца любуется скольжением нежной белой ткани по бархатным складкам алой рубашки, создающим причудливый контраст единения двух непохожих миров. Ведь, хоть братья и росли вместе, каждый видит свой собственный мир. У Грейта бездонно доброе сердце. Он нежен в каждой своей мысли, в каждом незначительном слове, в каждом совершённом деянии. Отцовскую ненависть встречает невозмутимым взглядом и чуть изогнутым краешком губ, окроплённым каплей крови. Со снисходительным нежным любопытством наблюдает за бессмысленной враждой Главной и Побочной семьи, лишь изредка предпринимая попытки сблизиться с кузенами для мнимого будущего. Напрасно, конечно. Нежность Грейта — смертный приговор в мафиозном мире. И однажды его приводит в исполнение отец руками старшего сына. Трусость режет тихим звоном стекла, стекает кровью по мелким осколкам, впившемся в кожу, омывает слезами бледные щёки и теряется в громком крике, никем не услышанном. Злодеяние чудовищно. Боль, с которой невозможно жить. Свет души уничтожен навеки. Вегас живёт в безвременье. Не различает дни, месяца, года. Лишь одна мысль тянется красной нитью изо дня в день. Она держит его, не даёт отклониться от курса, шепчет каждую ночь:

«Месть за мою утраченную нежность…»

Пролетает сквозь каждый день громким эхом:

«…будет медленна и страшна…»

Минует четвёртая весна. И одним хмурым утром неподвижная тишина нарушается нежным: — Доброе утро, Ви! Завтрак готов. Не вставай, сам кормить буду, дохлятина! — Ви. Я с тобой, слышишь меня? — Вегас слышит. Боится смотреть на что-то, кроме лица, похожего на собственное. Потому что стоит потерять его из виду, и Грейт обратится в мечту. — Я… боюсь, что ты исчезнешь…, — голос предательски хрипит. — Я чувствую твою кровь на руках. Холод твоих рук на щеках. Слышу, как хрипит твоё горло, как затихает сердце. Я всё ещё там, Грейт. Всё ещё в Аду. И не могу поверить, что ты снова со мной. Грейт слушает несвязное бормотание. Продолжает смотреть прямо в глаза, блестящие от слёз, зная, как этот маленький жест важен для брата. Бережно переплетает их пальцы, унимая мелкую дрожь до самых кончиков. Прижимается губами к покрытому капельками холодного пота лбу, целуя мягко, в душе утихомиривая бурю. Вегас цепляется за нежные прикосновения, сожалея, что ему никогда не отплатить младшему тем же. Он не сможет понять и удержать широту души. Проникнуться восхищением ко всему сущему. Не жаждать крови отца, отнявшего у него последнюю веру в лучшее. Не желать истребить всю паскудную Семью, оставив только любимых братьев. Увы, ненависть отца взрастила в нём злобу и жажду боли. — То, что ты видел — четыре минуты твоего отпущенного гнева. Но… ты уверен, что они действительно отсчитаны? Важны ли они сейчас, когда мы снова вместе? — улыбка Грейта мешает сосредоточиться на вопросе. Но младший, кажется, не настаивает на ответе. А потому Вегас позволяет себе закрыть глаза и уткнуться лицом в нежный хлопок на груди. Действительно, важно ли прошлое, когда настоящее наполнено счастьем? Важна ли фантомная боль, временами одолевающая сердце, когда сейчас его нежность ложится на спину, притягивая бренную тушку к себе теснее, и укутывает всем собой словно большой белый мишка? Вопросы непременно получат ответы. Страшная месть свершится, даже если окажется, что всё произошедшее — лишь игра больного рассудка, убитого горем. Всё равно — Грейта не было четыре года. Не просто так. Всё обязательно станет явным. А пока можно утонуть в нежности и не возвращаться. Возможно, до завтра... Возможно, никогда...