Альма-матер

      Если бы его спросили, что происходило на следующих двух парах, он бы не ответил. Он отчаянно искал в себе смелость произнести три простых слова, но к ним всегда добавлялось что-то еще. Он уже не знает, что более жалко: эти чувства или эта трусость.       Но преподаватель прощается, и Сиэль покидает пару с мыслью, что, наверное, больше в этот университет уже не вернется. Сегодня от Сиэля Фантомхайва останется лишь бренная оболочка, едва ли пригодная для чего-то.       Сиэль ждет возле главного входа. Ветер сегодня жуткий. Ползет по голой коже, забираясь под куртку и свитер. Пальцы теребят галстук.       Себастьян появляется внезапно, и Сиэль ловит его почему-то раздраженный взгляд. Что он здесь делал, если четвертой пары у него не было, — вопрос вряд ли важный.       — Вперед.       Его каблуки отбивают быстрый ритм по каменной лестнице, прежде чем еще быстрее идут к выходу. Сиэль лишь на мгновение оборачивается в сторону двери, но ничего не улавливает. Следом не мчится — волочится. Ветер бьет в глаза.       Себастьян курит. Через минуту кидает взгляд за спину и со вздохом сбавляет шаг.       Идут молча долго, как на смерть. Себастьян с ним не сравнивается, лишь изредка смотрит, чтобы не потерять из виду.       С этим долгим дрожащим безмолвием они доходят до остановки — Сиэль на несколько шагов позже. Сигарета летит в урну. Они встречаются взглядами, но Сиэль тут же отводит глаза.       Автобус тормозит перед ними через адски медленные четыре минуты. Себастьян садится, привычно, в самый конец. Сиэль оставляет между ними сидение, которое через несколько остановок занимает исхудавший старик.       Когда в замке квартиры дважды проворачивается ключ, а Себастьян пропускает его в квартиру, Сиэль мнется, но проходит. Пальцы снова вцепляются в галстук — он кажется сносной основой для петли. Затем пальцы приглаживают взлохмаченные волосы.       — Рассказывай, — с этими словами пересекается зона гостиной.       Сумка Себастьяна приземляется на диван, что будит спящую там кошку. Но та быстро засыпает, меняя позу.       Перед смертью не надышишься, но петля будто сомкнулась на шее раньше времени.       Сиэль делает глубокий, взволнованный вздох. В лице Себастьяна уже, конечно, ни следа от того раздражения, но лучше не становится. В голове всплывают воспоминания о руках, грубо прижимающих его к кухонным столешницам или стискивающих шею.       Рука невольно скользит по горлу, тут же вспоминая о фантомном ощущении ножа на коже. О холоде металла под ребрами, о куске зеркала, пронзающем плоть, о сорванном горле и пульсирующем болью теле, измазанном кровью и спермой. Это все страшнее, чем руки Себастьяна… Почему же тогда нет сил даже слова сказать?       — Можно сначала вопрос? — он пытается совладать с голосом.       Несмотря на мирный сон, кошка навостряет уши и просыпается окончательно, когда Сиэль садится на другой край дивана. Ее хвост недовольно мечется, нагоняя смутное тревожное ощущение.       — Валяй.       — Почему ты передумал переводиться на заочную форму?       Может, нападение даст ему хоть пару лишних вздохов.       — Не хотелось на твои похороны попасть, — но Себастьян, снующий на кухне, отвечает так невозмутимо, будто это нападение сродни пчелиному ужалению. — Цветы дорогие нынче. А могильные венки тем более.       Сиэлю тошно признавать, что он ищет в этом ответе что-то более глубокое, чем есть. Пакет с кормом шумит, привлекая внимание кошки, и та быстро запрыгивает на спинку дивана, а затем на пол к миске.       А говорил, что ее тут почти не бывает. Лжец. Каждый раз застает.       Со стороны Себастьяна ожидаемым был бы вопрос про инцидент в четверг, но никаких встречных вопросов не следует. Корм прячут обратно на верхнюю полку, и Сиэль остается совершенно растерянно сидеть на диване.       Так прямо и так просто. Будто ничего не значит.       Приходится вздрогнуть, когда Себастьян оказывается рядом. Он проходит к брошенной сумке, достает оттуда подаренную пачку сигарет и застегивает обратно. Глаза цепляются за что угодно, лишь бы не за темную статную фигуру. Но как же чертовски он красив.       Сигареты отправляются на кухонную столешницу. И, наконец, случается то, чему следовало бы никогда не случаться: Себастьян расслабленно падает на диван, скрещивая ноги, и смотрит так, будто Сиэль виноват априори.       — Я слушаю.       Его локоть ложится на спинку дивана, в его позе собирается та власть и Сила, перед которой падают ниц, а не желают того, чего желает Сиэль. О, милый бог… выколи ему глаза.       Сиэль ловит себя на том, что его ногти впиваются в ладонь. И проглатывает тошнотворное ощущение беспомощности и ничтожности.       — Мне нечего сказать.       Еще несколько секунд острый взгляд Себастьяна не покидает его фигуры, но всеми силами и молитвами удается удержать прямую осанку и спокойное дыхание. Сложно было бы сказать что-то глупее. Ему стыдно. Но любой образ, которым его наделят, будет лучше истинного.       Звенящая тишина режется вздохом Себастьяна — тяжелым и раздраженным отчасти.       — Чудно. Иди тогда нахуй, — и так он обращает в пыль все отчаянные и неловкие попытки спасти себя.       Сиэль только и успевает растерянно распахнуть глаза, когда Себастьян поднимается с дивана так же резко, как и упал на него. О, милый бог… Отрежь ему язык.       — Стой, — руки вцепляются в запястье Себастьяна почти что неосознанно, не давая ему уйти.       Но когда происходящее доходит до рассудка, хочется исчезнуть. И когда холодный взгляд ложится на него, хочется сознаться во всем и сразу, лишь бы не ощущать этого давящего напряжения. Но он лишь сглатывает слюну и отводит взгляд, зная, что нужно разомкнуть пальцы, но не в силах отпустить.       — Что «стой»? Ты либо рассказываешь, либо идешь нахуй, я тебе это уже сказал, — несмотря на то, что хамская прямолинейность всегда была отличительной чертой Себастьяна, сейчас все кажется чужим.       Будто Сиэль его не знает. Он снова лицом к лицу с Еретиком? После всего?       Но, наверное, Себастьян прав в том, что не выбирает слова. Сиэль больше трех месяцев вел себя так, как не вел себя даже Еретик. Сиэль бы тоже крыл матом, наверное.       — Я не… Да какое это вообще имеет значение?!       Его пальцы сжимают запястье Себастьяна сильнее.       — Никакого, — в ответ лишь поднимают брови, не выражая и грамма эмоций. Господи, да о каком диалоге может идти речь со статуей?! — Но я не собираюсь терпеть твои выкидоны, истеричка.       — Да ты так же себя вел, — Сиэль цедит сквозь зубы.       — И ты выбирал это терпеть. А я это терпеть не собираюсь.       О, вот как? Карт-бланш на неадекватное поведение тут, значит, есть только у него?       Сволочь. Сиэль столько времени мирился с его выходками, пытался понять его, найти компромисс и быть обходительнее, чтобы их отношения не рухнули, а Себастьян так просто все выкидывает в мусорку, когда Сиэль перестал справляться? Сиэль тут цепями себя вяжет, лишь бы Себастьяна никак не запятнать, а в ответ… «Иди нахуй». О, прекрасно. Это должно было прозвучать в других обстоятельствах.       — Какой же ты ублюдок, — Сиэль смотрит в чужое лицо, но не видит ничего, кроме ледяного безразличия.       Хочется лицо выцарапать.       Сзади раздается агрессивное мяуканье кошки, запрыгнувшей на диван, и Сиэль рефлекторно подскакивает.       Хорошо. Прекрасно. Раз так, то, действительно, идет все к черту.       — Знаешь что, пусть так, — он разжимает пальцы, переводя внимание на Себастьяна, и пытается вложить в голос столько ненависти, сколько накопилось за все это время. — Я не собираюсь тащить то, что ты выкидываешь при первой же возможности. Иди к чертям.       Спрыгнувшую с дивана кошку он игнорирует. Хотя она идет по пятам, будто готовясь нападать. Себастьян, наверное, тоже самое бы делал.       О, расслабься. Он уже уходит и больше сюда никогда не вернется.       Так он решает, разворачиваясь и делая шаг к выходу. А потом в плену оказывается уже его запястье. Его дергают, заставляя обернуться, и Себастьян оказывается снова слишком близко, чтобы Сиэль мог с собой совладать.       — Что ты вообще делаешь? — голос Себастьян ледяной настолько, что дрожь рассеивается от затылка до плеч. — Все до единой клетки мозга отказали? Мы договаривались о том, что я тебя не отталкиваю и мы нормально общаемся. Ты обещал разговаривать. Я не собираюсь бегать за тобой и умолять со мной поговорить. Ты либо заканчиваешь свои истерики и рассказываешь, либо я тоже нарушаю свою часть договора и шлю тебя нахуй.       Скорее всего, это неправильно. Скорее всего, Сиэль должен полыхать от злости и чувствовать весь ужас слов Себастьяна.       Господи, он так хочет в это верить.       Но его сердце опять встало поперек горла, мир опять сузился до касания на своем запястье, а замораживающий голос Себастьяна в несуществующем между ними пространстве, будто луна, вызывал приливы. И тепло приливало слишком низко, чтобы обращать внимание хоть на что-то еще.       — Пусти меня! — Сиэль отшатывается от него, как от настоящего пламени.       Руки начинали трястись. Само звучание имени напоминало Сиэлю о своем же отчаянном шепоте среди ночи, о сгорающем в адовом пламени теле и сплаве стыда и желания, удовольствия и отвращения. И не передать словами, как изощренно Сиэль бы истязал свое тело, если бы Себастьян узнал обо всем таким образом.       Но хватка на запястье не слабеет.       — Я не собираюсь тебя трогать. Подумай хоть единожды своим мозгом. Если сейчас ты переступаешь порог этой квартиры, то никогда больше ты сюда не придешь. Мне не нужен еще один способ вытрахать себе мозги.       Боже, он действительно думает, что Сиэль разбирает хоть одно его слово? Что за этой накрывающей паникой возможно услышать что-то кроме сердцебиения и дыхания? О, да при приступе астмы контролировать себя легче.       — Убери руки!       Очень резкое отступление назад оборачивается неуспехом. Прямым провалом. Он безумно хочет защититься, уйти от этих ощущений, бежать куда глаза глядят, он действительно старается вырваться и отойти, но случается не так. Нетвердый, судорожный шаг подводит.       Внезапное предвкушение падения заставляет схватиться за Себастьяна рефлекторно, надеясь найти опору.       — Стой… — только и успевает выдохнуть Себастьян, шагая вперед.       Что происходит дальше Сиэль почти не понимает. Он слышит визг кошки под ногами, тело теряет опору, и он поздно опасается удариться затылком о пол. И все же прежде, чем грубое приземление на пол случается, он чувствует легшую на затылок руку, смягчившую встречу с полом. На мгновение это имеет значение.       Но и оно быстро смывается, когда груз придавливает к полу. Себастьян падает на локти, что, должно быть, малоприятно. Доносится резкий, горячий выдох.       Но ни это, ни что-либо еще, ничего не имеет значения. Запертый между полом и плотно прижимающимся телом Себастьяна, Сиэль игнорирует разлившийся дискомфорт в теле и реагирует первее, чем это успеет сделать тело.       — Слезь с меня!       Он отбивается от Себастьяна, возможно, еще отчаяннее, чем от культистов. Ни единую мысль в своей голове он не слушает, как бы ни настаивал Себастьян. Знал бы ты, мудак, какие у него мысли.       В движениях Себастьяна несвойственная растерянность, когда он быстро поднимается на коленях и отнимает руки от Сиэля. И когда удается отползти от него на спасительный метр, на холодном лице снова воцаряется мрак.       — Ты больной? — бездушным голосом Себастьян, медленно поднимаясь на ноги.       — Даже не подходи ко мне!       — Прекрати вести себя как припадочный. Я не горю желанием тебя трогать.       Жаль только, что сам Сиэль сейчас испепелится в этом желании.       Он упирается спиной в столешницы кухни, задевая миски на полу, и пытается дышать. Подняться, опираясь на столешницу, получается, хоть и с огромным трудом. Будто из горящего дома выбрался.       — Я…я пойду, — еле шевелящимся языком выталкивает Сиэль едва собранные в этом хаосе мысли. — Мне надо… Не могу.       — Да, я все понял, — льется пропитанный сарказмом голос. — Сядь на диван и успокойся.       Единственное внятное желание сейчас — бежать так далеко и долго, чтобы свалиться без сознания. Но он дрожит, не в силах шевелиться. Холодный ужас раздирает изнутри. Ноги подкашиваются даже от нескольких шагов в сторону дивана. Он чувствует поддерживающее касание на плече, когда пошатывается, но его трясет.       — Не трогай меня!       До чего позорно снова отбиваться. И снова падать — в этот раз на диван. Себастьян скрещивает руки, впервые смотря на него настолько недовольным и ледяным взглядом.       — Я не собираюсь драться с твоими тридцатью килограммами, угомонись.       С этим необъятно холодным замечанием он и делает шаги в направлении кухни. Несколько секунд передышки, подаренные Сиэлю, чувствуются адом. Тело трясет, но он не понимает, что происходит. Ему не настолько страшно. Ему не настолько горячо. Но он ничего не контролирует.       В груди сжимаются ребра, разрывая плоть и сердце, тремор и сбитое дыхание рождают больше боли. Ничего больше не кажется знакомым, понятным, подвластным. Он чувствует себя так, будто его рвет на части, ему до безумия страшно. Почему?..       Все, что он пытается делать, это дышать.       То, что Себастьян снова рядом, он чувствует. Очертания размыты и бессмысленны.       А затем — будто погружение в воду. Только вода хлещет в лицо. И Сиэль судорожно хватает воздух, поднимаясь.       Себастьян, нависающий над ним с теперь пустым стаканом воды, смотрит с таким раздражением и безразличием… Сиэль чувствует пальцы, обвивающиеся вокруг шеи, и неразборчивый кровожадный шепот из самых глубин.       Будь ты проклят.       Сиэль никогда не считал насилие выходом. Но когда рука Себастьяна ложится на спинку дивана и он склоняется, нависая в отвратительно высокомерной манере, бросая еще более мерзкое «Остыл?», все его догмы рушатся вновь. И, если честно, уже плевать.       Руку, искренне желающую дать пощечину, перехватывают без труда. Как и вторую, пытающуюся вызволить первую. Та еще комедия.       Себастьян приподнимает бровь, будто насмешливо спрашивая: «Что еще сделаешь?».       Сиэль снова ползет назад, пока не упирается спиной в подушку. Возможно, это ошибка. Возможно, Себастьян специально становится коленями на диван, а не стоит над ним в три погибели, держа руки. Сиэль бы не отказался сейчас еще от одного осколка зеркала. Руки под бинтами ноют, будто швы расходятся.       — Себастьян… Отпусти меня.       — Пущу, если перестанешь замахиваться.       — Пусти.       — Я уже сказал.       Сиэль, после нескольких неудачных попыток, перестал отбиваться от культистов. Становилось только больнее. Они сжимали его руки, ноги, бедра, шею, вжимали в ледяной пол, если тело сопротивлялось. Габриэль всегда дрался. Кусался, царапался, пинался. Вырывался как мог. На его теле всегда было больше синяков.       А теперь Сиэль не понимает, как мог не сопротивляться. Он бьет Себастьяна ногой куда получается — в бедро. Ногу перехватывают другой рукой. Сиэль использует вторую ногу.       Себастьян сжимает зубы, его колено с силой прижимает ногу Сиэля к дивану.       — Сиэль, я не собираюсь с тобой драться. Прекрати.       Но это все неважно. Потому что, перенося весь вес на одну ногу при такой подвижной опоре, ты теряешь в устойчивости, Себастьян.       Наверное, об этом догадываются. Наверное, Себастьян всего лишь позволяет.       Но Сиэль бросает все напропалую. Тело движется, любой ценой желая взять контроль над ситуацией.       И, конечно же, Себастьян всего лишь позволяет поменять их позиции. Всего лишь позволяет перевернуть его на спину и оседлать бедра. Сначала руки чешутся вцепиться ему в горло и задушить. Но не доходят, останавливаясь на груди.       Порой Сиэль пытался вспомнить, как именно убил того ублюдка. Но он ничего не помнил. Он отчетливо помнил картину перед глазами, где пистолет был в руках Габриэля, та свинья пыталась схватить Сиэля — и прогремел выстрел. Кровь, хлеснувшая из простреленной головы, замертво упавшее тело, будто оловянный солдатик, и крик отца. Такими были его воспоминания.       Сиэль не представлял, как мог убить. Его руки и дух даже сейчас были слишком слабыми, чтобы спустить курок, а в его десять руки на такое вовсе не могли быть способны. Это называлось аффектом? Он искренне не понимал и не помнил. Как тело могло действовать без его контроля, как могло решиться на что-то столь отчаянное и дикое?       Кто знал…       И сейчас, когда Сиэля пронзает самое страшное осознание: Себастьян, лежащий под ним покорно со слегка сбитым дыханием после потасовки, и его вздымающая грудь под грузом тонких рук Сиэля, он вдруг понимает. Понимает, как тело могло действовать неосознанно.       На мгновение он даже дышать боится. Потому что Сиэль видел однажды северное сияние, купался в шелке и видел Мона Лизу вживую, и не видел ничего красивее, чем полуприкрытые веки Себастьяна, его острая форма лица, волосы чернее пропасти и приоткрытые сухие губы, хватающие воздух. Это одновременно ужасает и завораживает. Сердце бьется с какой-то болью. Все тело будто наливается слабостью. И Сиэль боится, что не выберется отсюда живым.       Это похоже на отчаянную нужду, на самое невыносимое ощущение необходимости, что невозможно подавить, такое же острое и болезненное и неосознанное. Голос тела, которое разом взревело каждой клеткой. Словно обезумевший голод при виде еды после голодания или сводящая с ума жажда при обезвоживании, непередаваемый трепет и натуральная потребность перед родником.       И дрожь от жуткого шума в голове, навзрыд умоляющего: «НЕ НАДО».       Сиэль хочет убежать и спрятаться.       Он чувствует странную опустошенность в мышцах, вместе с ней какое-то бурление крови, словно в каждой клетке его тела происходит тысяча химический реакций, оно распадается, гниет, кричит, бьется в агонии и дрожит от переполняющего желания. Будто просыпающееся животное. Необузданное и захватывающее контроль. «Скажи пока своему сердцу». Себастьян моргает, и Сиэль чувствует, что умирает.       Кажется, что не слышно ничего, кроме его сердцебиения. Кажется, что ему невероятно срочно нужно отпрыгнуть от Себастьяна и бежать, вдохнуть свежий воздух и окунуться в ледяную воду, а тело…       Такое неподъемное. Снова.       Себастьян что-то говорит — его губы движутся. «Считай, что одолел. Теперь поговорим?». Ни одно слово не кажется знакомым. Все становится невероятно тяжелым: тело, сознание, осмысление, дыхание, овладевание… Если в одно мгновение можно ощутить абсолютно всю тяжесть бытия человека, это — именно то мгновение.       Сиэль чувствует, как сильно болен, как глубоко устал и как неисправимо беспомощен перед зверем. Сиэль предпочел бы, чтобы об этом никогда и никто не знал.       А сейчас, в этом распадающемся состоянии, одновременном замерзший насмерть и сгоревший заживо, пронзенный в грудь и разорванный на части, Сиэль смотрит Себастьяну в глаза последний раз и сводит брови:       Почему же ты не можешь понять?       Он купался в шелке, плакал до хрипоты, ел бельгийский шоколад и однажды видел северное сияние. Но когда шероховатость губ Себастьяна царапает собственные, а дыхание задевает щеку, Сиэль клянется, что не ощущал ничего подобного за целую жизнь.       Это — откровение. Сиэль не знает ни то, как оказался здесь, ни как отсюда выбраться. Сиэль просто вынужденно принимает то, что его мир горит — везде, одновременно, и этому нет конца.       И на секунду он уверен, он знает, что значит соприкоснуться с божеством; что значит быть съеденным заживо диким зверем; и что значит не существовать. Его грудь, прислоненная к чужой грудной клетке, едва уловимое ощущение гладкой кожи на самых кончиках пальцев, и контакт губ, словно короткое замыкание, рождает всепоглощающий вакуум. Реальности не существует, весь мир горчит привкусом апокалипсиса на корне языка, и все до единого небесные тела просто поглощает коллапс.       Всего лишь на секунду, но не существует даже Сиэля. Только это возрастающее чувство, словно мир исполнил свое предназначение и сразу же закончил свое существование.       Он не знает, что может стоять выше мира, космоса и божеств, но это что-то — определенно являет себя сейчас. Воспринимается всеми пятью органами чувств — слегка терпким табачным запахом, металлическим вкусом, мягким шелком, грубоватым выдохом и самым неизбежно убивающим видом. Это что-то заставляет разомкнуть губы, чтобы припасть к губам, режущим, как осколки, смелее.       Лишь на секунду абсолютно все имеет смысл. Эта секунда близка к вечности. Где он не имеет ни тела, ни рассудка — только пылающая, словно звезда первой величины, душа. Ничего земного и человеческого.       Ничто родное.       Ничто существующее.       А затем — ничто свободное от боли, потому что небольшая вечность приводит к концу. И откровение Бога превращается в восковую пустоту.       Ему не отвечают. Ни секунды.       И Сиэль, наконец, умирает. Становится тем, кого ненавидел половину своей жизни, и теряет всякое самоуважение. Ожидал ли он другого?       В глазах напротив точно можно прочитать ответ, поэтому он не рискует в них смотреть. Лишь разрывает неслучившийся поцелуй. Ответ он уже получил. Стоило бы закончить это унижение: подняться наконец с Себастьяна, молча кивнуть на прощание и уйти с каким-то подобием оставшейся чести, но Сиэль в силах только упереться лбом в чужое плечо и отдать сердце на растерзание.       — Поэтому, — произносит он, расставляя все точки со своей стороны.       Дальше — только казнь. Остается лишь впитывать последние мгновения, сигаретный запах, совершенно дикое ощущение прямого близкого контакта, не заставляющего его тело содрогаться от ужаса и отвращения. Хотя, в общем-то, ситуация отвратительная.       Ничего не происходит очень долгое время. Сиэль даже надеется, что Себастьян умер. Но он слышит его сердцебиение. Спокойные ритмичные звуки, сначала думается, что это бьется собственное сердце. Но оно стучит, как зашкаливающий метроном.       Никто из них не двигается, лишь грудная клетка вздымается и опадает. А затем Себастьян произносит настолько бесцветно и спокойно, насколько это вообще возможно:       — Давно?       — Не знаю, — Сиэль отвечает почти шепотом. — Осознал, когда выпускной был. Когда ты меня вальсу учил.       Слова виснут между ними, создавая еще одну безмолвную паузу. Он не хочет видеть лицо Себастьяна.       — То есть, ты три месяца меня избегал, потому что я тебе нравлюсь?       В этот раз Сиэль ничего не отвечает. И без этого очевидно, но признаться вслух — точка полного невозврата. Бежать, впрочем, уже некуда, хоть и отчаянно хочется.       — Ясно, — заключает Себастьян немое признание.       Сиэль чувствует, как поднимается его грудная клетка в очень тяжелом вздохе, будто бы все это время он не дышал. Дрожь волной растекается по телу. Мог бы он сейчас коснуться в ответ? Хотя бы по плечу похлопать сочувствующе или надавить, призывая отодвинуться. Это могло бы быть символическим знаком того, что если его и пошлют, то не с концами. Сиэль тоже тяжело вздыхает, представляя, что рука могла бы как раньше тронуть плечо, скользнуть к лопаткам или лечь на поясницу, нарушая взаимно все личное пространство. Сиэль бы точно напрягся, конечно, оттолкнулся бы и сам, но…       — Слезь с меня.       Это все, чем его задевают. Бездушное и едва ли деликатное.       Сиэль напоследок делает вдох и находит ладонями опору, что не будет Себастьяном. Он приподнимается, все еще не смотря на чужое лицо, и перекидывает ногу, освобождая Себастьяна. В этом равнодушном голосе нет особой грубости или злости, может, даже отвращения нет. Просто… ничего. Надо было все же придушить его.       Себастьян встает и уходит на кухню, оставляя Сиэля одного на диване, будто на электрическом стуле.       — Я курить, — бросает Себастьян, когда снова оказывается в гостиной и направляется на балкон. — Не уходи никуда.       О, чудесно. Его унизительная казнь еще не закончена.       Сиэль откидывается на спинку дивана, запрокидывая голову к потолку, и слушает свое сердцебиение, не замедляющееся даже на мгновение. Он никогда не хотел долгой и мучительной смерти, хотя, по ощущениям, всю жизнь только и делал, что мучительно погибал. Заживо себя съедая, задыхаясь в приступах астмы, просыпаясь от кошмаров и заталкивая себе обратно в горло все то, что когда-либо хотел сказать. Он мечтал о чем-то мгновенном, как выстрел в голову или встреча с асфальтом. Видимо, не суждено.       Что теперь? Сиэль сдал себя с поличным, сам признал вину, свидетельствовал против себя же, а теперь боится приговора? Умора.       Он тихо смеется: действительно смешно. Он знал, что никогда не сможет встретить смерть достойно.       Возвратившийся Себастьян действительно был похож на смерть. В его руках не было косы, длинный черный балахон был снят, но он так же бледен, так же холоден, неумолим и бездушен. Сиэль ищет в очертаниях его фигуры снисходительность, но Себастьян даже не бросает взгляд в его сторону, а во враждебных линиях тела ни капли милосердия. Гнетущее молчание тоже не вселяло надежды.       Зачем ему оставаться? Сиэль смотрит на чужую спину, еще не до конца уверенный, готов ли он добровольно подставиться под мечи Себастьяна или хочет ухватиться за микроскопический шанс выжить. Пачка сигарет приземляется на стол, когда Себастьян снова оказывается на кухне. Замерший над этим столом, он кажется напряженным. Сиэль не видит лица, спина и плечи не скованы в движениях, но еще никогда так не хотелось сказать простое «прости». Вероятно, за все, что он только что уничтожил.       Рот он, однако, держит на замке. Что дальше? Он бросает короткий взгляд к балкону, потому что раздается глухой удар. Дверь балкона захлопывается до конца при порыве ветра, видимо. Небо серело еще больше. Октябрьская погода, конечно, другой быть и не могла.       Хотелось включить свет и развеять мрак хотя бы здесь. Но желание остаться оказалось сильнее.       Себастьян отходит к кухонным шкафам, после чего возвращается к столу и опускает бутылку вина. Безмолвный кивок и взгляд через плечо. Сиэль спрашивает себя, как давно эта гниль пустила в нем корни. Когда перед глазами предстал мир, когда культисты брали его тело или когда он впервые увидел в полумраке это идеальное лицо, обрамленное черными прядями?       Тварь коротко смеется: что-то между глумлением и истерическим смешком.       Он медленно встает с дивана, ощущая в полной мере всю тяжесть своего больного тела, и выдерживает пару секунд, чтобы осознать пространство вокруг себя. Затем идет к столу, цепляя взглядом и край дивана, и каждую линию пола, и книги на самой нижней полке, и кошачьи миски, и свои белоснежные носки на ногах, в свете хмурого неба отдающие серым.       До кухни скудный дневной свет не достает. Сиэль поджимает колени к груди, опускаясь на стул, и прислушивается к фантомной боли в теле. Себастьян тянется к выключателю, и свет искусственного солнца над головой вспыхивает, обнажая их обоих. Еще одна очная ставка.       На вино Сиэль даже не заглядывается, зато сигареты привлекают внимание. Дорогие, только что открытые и «слишком крепкие». Кто знал, что черный день придет так скоро.       — Думаю, — Себастьян первый нарушает тишину. Он опускается на стул с другого конца стола. Теперь между ними стул, почти метр древесины и вино с сигаретами, — об этом стоило рассказать раньше, но повода не было.       Он едва заметно вздыхает, фиксируя взгляд на сигаретах. Сиэлю, если честно, уже все равно. Что бы сейчас ни сказал Себастьян, это глубокое зловещее чувство безысходности никогда не забудется.       Все истории, рассказанные в депрессивных квартирках бедных районов под пасмурным небом, удивительно теряют свою значимость. Вместо сигарет и вина Сиэль бы предпочел револьвер. Сыграть в русскую рулетку было бы лучше. Передавать друг другу револьвер, направлять дуло в глотку и ждать, чей ход станет последним. В этом было бы меньше неловкости, меньше унижения и больше жизни, чем сейчас. О, он хорошо представлял себе их немую игру: неразрывный зрительный контакт, холод металла на губах, готовность и безразличие к исходу. Поцелуи, передающиеся друг другу через револьвер, смазанные соприкосновения пальцами при передаче хода и ставки ценою в жизнь. Они были бы честнее, чем сейчас.       Оба были бы равны перед концом. А сейчас Сиэль бесконечно слаб и, кажется, с каждой секундой умирает от неизлечимой болезни.       — У меня была девушка, — Себастьян, однако, не решает убивать сразу. Будь у них револьвер вместо слов, он бы стрелял в себя первым. — Давно. Когда из детдома выселяли. Мы с ней не особо общались, пока жили в детдоме, но она сказала, что я ей нравлюсь, перед тем, как пришло время съезжать. Мы встречались, кажется, год. Из детдома редко выходят хорошими людьми, но она была просто святой. Ласковая, заботливая, понимающая, бла-бла-бла. Всегда улыбалась, плакала только от счастья и могла бы двоих утопающих на своих плечах до берега дотащить. Но к концу наших отношений она каждый день плакала, перестала улыбаться и опустила руки. Я не уделял ей никакого внимания, у нас не было душевных разговоров и свиданий, я ничего к ней не чувствовал. Она долгое время тянула все на себе, но в конце концов перегорела. Мы расстались, потому что она просто не хотела уже жить.       И снова — ничего.       Сиэль лишь слегка приподнимает брови, гадая, какую именно мораль должен вынести из этой истории. Взгляд Себастьяна застыл на сигаретах, сосредоточенный и отрешенный, но ни единой эмоции. Сожалел ли он об этом? Принимал так же прохладно, как и многие другие вещи? «Что поделать, жизнь — комедия ошибок»?       Если бы он только знал, сколько раз Сиэль перебрал все его минусы и все равно не нашел выход из этого лабиринта.       Когда молчание явственно намекает, что теперь говорить должен он, Сиэль прижимается щекой к своему колену и спрашивает:       — Зачем ты согласился с ней встречаться?       — Не знаю, — Себастьян не усмехается, взгляд холоден, но почему-то в ответе мерещится ироничность. — Наверное, думал, что потом начну ее любить. Или просто хотел попробовать, что такое отношения. Может, пытался убедить себя, что я нормальный, способен любить и все такое. В общем, я изначально не шел на это из искренних побуждений.       Сиэль кивает. Он не отводит глаз от Себастьяна, пытаясь считать каждую эмоцию на его лице, но остается ни с чем. И не то чтобы Себастьян нечитаем.       В этом, вероятно, и мораль. Стало быть, он должен брезгливо поморщиться, назвать Себастьяна подонком и уйти по доброй воле.       Они остаются в этом мгновении на некоторое время. Просто смотря друг на друга, взаимно изучая и находя отражение себя. А это страшнее всего, признает Сиэль. То, что он делит с Еретиком не просто беззвездные ночи и бесконечные ссоры, но и кое-что более личное, — почти что прямое признание: все в его жизни пошло к чертям.       Прикрывая глаза, он упирает переносицу в свое колено и делает глубокий вздох.       — Что ж, надеюсь, теперь ей лучше.       Себастьян ощупывает карманы, но, не найдя желаемое, встает из-за стола и ретируется. Было бы хорошо, если бы навсегда, но через несколько секунд он возвращается с пачкой своих сигарет и пепельницей.       — Я тебе рассказал это не ради персонажей, — говорит он спокойно, поджигая вытянутую сигарету. Он открывает балконную дверь нараспашку, впуская холодный поток ветра в гостиную, и присаживается обратно за стол. — И не для того, чтобы выставить себя в плохом свете. Она, в конце концов, тоже терпела и не уходила, хотя спокойно могла послать меня еще в начале отношений. Но я самый неподходящий человек для отношений, Сиэль. Мне кажется, я за все время наших отношений ни разу не поцеловал ее первым, ни разу не обнял в ответ и даже не спросил, как у нее дела.       Несмотря на чудовищность ситуации, Сиэль начинал чувствовать, как в теле рассеивается напряжение и сердце больше не щемит так сильно. Понятного мало. Взгляд задерживается на спокойном лице Себастьяна, на его обхватывающих сигарету губах и выдыхаемом дыме, подхваченном ветреными потоками. Конечно, история показательная. Но у Сиэля есть лишь тысяча «но» и одно простое упущение, которое до сих пор почему-то не очевидно каждому из них: только то, как он произносит имя Сиэля, уже окупает его каждый до единого грех.       Беззвучный смех прячется за коленом.       — Я бы тоже хотел кое-что прояснить, — он смотрит на Себастьяна, будто на самое высшее снисхождение Богов. — Во-первых, я не вижу ничего удивительного в том, что ты не выражал любовь к человеку, которого не любишь. Я не вижу твоей особой вины в случившемся, и, если честно, на твою подружку мне все равно. Как недавно выяснилось, с эмпатией у меня проблемы, — он усмехается, чувствуя себя странно свободным от какого-то груза. — В-вторых, я не помню, чтобы просил у тебя внимания, инициативы или твоих поцелуев.       — Ты только что целовал меня.       — Потому что я этого хотел. Понимаешь? Не потому что я хотел, чтобы этого хотел ты. Не потому что я ждал, что однажды точно так же ты поцелуешь меня. Я не жду от тебя ничего, слышишь? Ни сейчас, ни в перспективе, ни когда-либо, — спокойно отвечает он, надеясь, что Себастьян понимает. Не может не понимать, правда? Это то, что всегда приводило его сюда.       Дело, однако, не в понимании. Себастьян кивает, но ничего не меняется. Напротив, становится хуже.       — Мило, — эта фраза тысячу раз звучала от Лиззи, но Сиэль даже не подозревал, что она могла звучать так холодно. — Она тоже верила, что достаточно любить самой, чтобы быть счастливой. Но никто не вступает в отношения, чтобы быть нелюбимым. А я так и не смог, — он почему-то усмехается, задумчиво скуривая сигарету. — Хотя она была почти что идеальной. Каждый раз встречала меня дома с ужином, читала книги, которые читал я, чтобы поддержать разговор, никогда ничего не требовала. Я тогда даже на таблетках не сидел, а все равно пришел только к тому, что меня раздражало ее присутствие в жизни.       — Зачем ты мне это рассказываешь?       Не сказать, что что-то было плохо в частности. Голос Себастьяна приятный, эта тонкая, трепещущая нить откровенности располагала друг к другу, подробности чужой жизни, завывания ветра на улице, терпкий запах сигарет и мрачный портрет Себастьяна перед глазами — по отдельности все было восхитительно, на самом деле. Но эти беспредметные загадочные разговоры начинали утомлять. У Сиэля тысяча догадок, в чем была цель рассказа, от более положительных до абсолютно антиутопических, но Себастьян только что проткнул его насквозь мечом, а теперь будто боится сделать больно, зашивая раны.       Сиэль прилагает бесконечно много усилий, чтобы сделать глубокий вздох и выпрямиться. За все время их диалога он, кажется, ни на секунду не отвел взгляда от Себастьяна, но теперь он смотрит еще пристальнее:       — Ты мне нравишься, Себастьян. Я знаю, что ты не можешь сказать того же. Я на это и не надеялся. Ты ужасен, честное слово. Возможно, даже хуже моего отца. Но это было понятно еще в первый день нашего знакомства. Никаких иллюзий на твой счет я не питаю. Все эти три месяца я жил, пытаясь подготовиться к тому, что ты пошлешь меня нахуй. И если ты думаешь, что я не испытал абсолютно все негативные эмоции за это время, ты ошибаешься. И если ты думаешь, что мне нужно твое обожание, ты ошибаешься. Мне, возможно, даже будет легче, если ты никогда не сможешь меня полюбить. Мне не нужно ничего больше, чем уже было.       С каждым новым словом складывается впечатление, что он все еще спит. То, что он напрямую говорит эти вещи в лицо Себастьяну, а голос не дрожит, — нечто сюрреалистичное. Даже если Себастьян сейчас действительно пошлет его, Сиэль уверен, что сможет улыбнуться и попрощаться, спокойно закрыв за собой дверь. Еще утром он думал, что захочет вскрыться, как только Себастьян узнает. Почему же теперь так просто?       Себастьян выслушивает, будто священник очередную исповедь, и тушит скуренную сигарету в пепельнице.       — Нужно, — он коротко возражает, но одаривает таким взглядом, подпирая щеку рукой, что Сиэль действительно готов уверовать. — Иначе бы ты не бегал от меня три месяца.       Издавая тихий смешок, Сиэль вдруг встает, чтобы пересесть на стул возле Себастьяна. Возможно, он даже хочет, чтобы его сейчас послали как можно грубее. Из ниоткуда взявшаяся смелость вряд ли имела основания, но пока он чувствует этот отголосок каждой клеткой тела, варианта остановиться просто нет.       — Я бегал от тебя, потому что не хотел этого ощущать. Потому что все мои представления рушились на части, потому что я ненавидел себя, потому что каждую божью минуту вспоминал о культистах, потому что я не знал, что мне делать. Потому что я хотел оставить все по-прежнему, но не мог; потому что я не знал, как ты к этому относишься. Потому что я не хотел, чтобы ты послал меня и все закончилось. Но не потому что я хотел твоих поцелуев или чего-то большего.       Сейчас в нем горит странное желание обнажить все свои слабости. Сознаться в самых недостойных, унизительных, богомерзких вещах. Чтобы даже Себастьян поморщился и сказал что-нибудь вроде «Господи, проваливай отсюда».       Однако Себастьян, праздно подпирающий щеку и невозмутимо слушающий его полуоправдательный бред, выглядел самым безобидным в мире человеком. Речи Сиэля его не впечатляли, не отвращали. Его лицо оставалось таким безэмоциональным, словно он и вовсе не верил.       — И почему я должен был послать тебя? — все, что вызывает у него блеклое удивление.       — Был прецедент, — Сиэль смеется, хотя не до конца понимает, почему вдруг Себастьян не должен был так сделать.       — Когда?       Вспомнить удается не сразу.       — Когда тебе Мэйлин признавалась. После свержения Рича.       На мгновение Себастьян даже выглядит задумчиво, словно и впрямь вспоминает. Как такое можно забыть?       — Если ты про сестру Фрэнка, то я ее послал не потому что я ей нравился. Она два года молча вместе со всем университетом любовалась тем, как ее брат с Комиссаром пытались меня со свету сжить, а иногда им вообще содействовала. И после этого хотела, чтобы я им помогал, говоря, что все это время я ей, оказывается, нравился. Ее чувства были… отягчающим обстоятельством.       Сиэль кивает. Конечно, он об этом думал.              — Я не посылаю людей за то, что я им нравлюсь, — заключает Себастьян, приподнимая бровь.       На это находится возражение:              — Да ты посылал меня даже до этого. Когда я просто пытался познакомиться с тобой.       — Ты пытался напроситься мне в друзья. Я доходчиво объяснил, что не ищу друзей.       — Не вижу разницы.       Себастьян поднимает и вторую бровь, теперь смотря на него так, будто Сиэль снова несет чушь или, наоборот, излагает гениальную идею. У него одинаковое выражение лица для обеих ситуаций.       Его взгляд уходит куда-то в сторону, и он отворачивается, будто обдумывая ответ. Такие диалоги всегда заканчивались для него плохо.       — Сиэль, ты не первый, кто признается мне, и вряд ли последний, — начинает он, стряхивая сигарету в пепельницу. — Я никогда не отвечал взаимностью, но я не посылал людей просто за то, что я им нравлюсь. Это не волнует меня. Зачем мне посылать тех, кто мне не мешает?       Интересно, что бы это значило.       Впрочем, Сиэль почему-то представляет. Представляет, как с тем же успехом, с каким Себастьян безразлично отмахивается от ненависти, он отмахивается и от любви. Есть ли для него хоть какая-то разница между ними? Принимает ли он очередное пожелание смерти с таким же холодом, как искреннее восхищение? Стерпит ли поцелуй так же, как бесчисленный удар?       — Каким образом это может мешать? — но Сиэль тоже не до конца понимает.       Себастьян очень блекло удивляется.       — Когда люди не понимают вежливого «нет». Когда воспринимают «нет» как призыв завоевать меня. Когда ведут себя как ты, в общем.       Смешно ли? Сиэль не определяется, стоит ли смеяться, так что решает и дальше поддерживать эту псевдосокровенную беседу. В ней мало сокровенного, если честно. Сиэль чувствует, что диалог стал сухим и бестолковым, как зола.       С другой стороны, он считывал в этом скрытый посыл.       — И сколько таких еще было? — он вздыхает, а сигарета в руках Себастьяна почему-то начинает раздражать.       — Немного. В основном после доходчивого объяснения интерес терялся. Иногда хватало и игнорирования.       — И все? Хочешь сказать, у тебя в жизни была только одна девушка?       — Я не уверен, что даже отношения с ней можно считать таковыми, — Себастьян усмехается, выдыхая дым в сторону. — Но с ней мы хотя бы жили под одной крышей и иногда разговаривали. С ней это было оговорено и произнесено. Все-таки я несколько раз даже отмазывался тем, что у меня есть девушка. С остальными были мутные связи. С той, которая учила меня в эскорте, был секс и разговоры. Еще одна была в синдикате. Я с ней однажды переспал, после этого она в меня, кажется, влюбилась, но мы так ничего и не выясняли, да и контактировали редко.       Возможно, нужно умножать на десять, чтобы получить настоящее количество таких связей в жизни Себастьяна. Теперь, впрочем, Сиэлю предельно ясно, почему все эти неопределенности возникали в их отношениях. Каспер со стажем.       — И что в итоге с ними было?       — Ничего. С первой мы перестали общаться, когда меня выкупили. А вторая умерла от передозировки.       Сиэль распахивает глаза, чувствуя удар сердца где-то в горле. Кажется, что он неправильно взял револьвер на своем ходу и патрон попал в Себастьяна, а не прошиб его голову. В мрачных безнадежных местах, лишенных человечности, отношения, конечно, светлыми тоже не выходят.       Он отводит взгляд на сигарету в чужих руках и теперь кажется, что лучше бы она никогда не заканчивалась. Сиэлю хочется посмотреть Себастьяну в глаза и сказать, какой он потрясающий, что он сильнее всех, кого он только знает, и восхитительнее настолько же, но слова так и не находят выхода. Их примут за такой же бесценок, как и пожелание смерти.       То, насколько малоемки и бесцветны слова в его голове, почти что причиняет боль. Но достаточно родную, чтобы закрыть на нее глаза.       В тишине Себастьян докуривает сигарету, тушит ее о грязное стекло пепельницы и хоронит в этой общей могиле. Может быть, это единственное, что он любит и по чему скорбит каждый раз. Может быть, это единственная жертвенная любовь, которой есть место в его жизни. Взаимное уничтожение.       Со вздохом Сиэль заставляет себя заговорить:       — Какой итог? Ты рассказал мне все это, чтобы просто отказать? — он поднимает бровь, смотря на него с недоумением.       Бесконечная русская рулетка с бессмертными богами, что никак не кончается.       — А ты целовал меня, чтобы я тебе отказал?       Губы Себастьяна движутся, роняя ответное колкое недоумение, и Сиэлю приходится вспомнить об этом. О прикосновении, больше похожем на нежное царапанье, чем на поцелуй. Что Себастьян терпел так же покорно, как боль.       — Не знаю, — он не слышит своего пустого голоса, пытаясь избавиться от странного неприятного чувства. — Я не надеялся, что ты ответишь.       Но хотел ли?       — Сиэль… — Себастьян вздыхает, прикрывая глаза. — Я не собираюсь тебе врать, я не чувствую к тебе ничего такого. Я ни разу даже не думал о тебе в таком ключе.       Ничего другого ждать и не стоило. Сиэль даже рад, что ни один взгляд Себастьяна в его сторону не был наполнен этой мерзостью. Действительно рад. Даже несмотря на досадный привкус, разъедающий всю рациональную часть его сознания.       Однако прежде, чем Сиэль успевает ощутить настоящую горечь, Себастьян продолжает говорить, делая вид, что отвергать чужие чувства так просто:       — Но я слабо представляю, как эти отношения вообще видишь ты. Если честно, я готов был руку на отсечение дать, что ты скорее вгрызешься мне в лицо, чем полезешь целоваться.       О, он не был так уж далеко от истины. Сиэль был готов и две руки дать.       Но он прикусывает губу, не зная, что ответить.       — Я не думал об этом. Не было смысла серьезно рассуждать о том, чего не будет.       Себастьян буднично кивает, будто Сиэль говорит о смене обстановки в университете. «Никто не станет любить других».       — Тогда какие варианты у тебя остаются? Заканчивать общение?       — Этого я как раз хотел меньше всего, — Сиэль слегка хмурится, неосознанно сжимая ладони.       Замечают этот жест или нет, но в ответ лишь поднимают брови.       — Ну, делать вид, что я тебе безразличен, и продолжать все в том же духе у тебя вряд ли получится.       — До этого получалось, раз ты даже не замечал.       — Я не замечал, потому что не смотрел на тебя так. А учитывая твои замашки, я об этом варианте даже не думал. Не то чтобы резкая смена поведения — верный признак влюбленности в твоем случае. Ты себя и до этого так вел.       Рука Сиэля ложится на локоть и скользит вниз, отвлекая себя от реальности или, напротив, пытаясь напомнить о ней. Рядом с Себастьяном она чувствовалась иначе, как ни крути.       — И все же ты не был шокирован этим, даже если не думал.       — Если честно, меня предупреждали. Рич со своими дружками еще до выпускного подходили ко мне и говорили, что, возможно, ты питаешь ко мне более… теплые чувства. Я просто не воспринял их всерьез. Они же не видели твоей истерики от чужих прикосновений и отвращения к теме отношений. В общем, Сиэль, если я во что и верил, так это в то, что у тебя опять проблемы с семьей или рецидивы травмы, а никак не влюбленность.       Это не похоже на поток ледяной воды, что обрушился прямо на голову, не похоже на острие ножа, прокрутившееся между ребрами. Сиэль не знает, на что это похоже. На вечную тревогу, на истощенный сон, на сотое безразличное «вот черт» с долей иронии, возможно.       На тихий вздох, рвущийся из грудной клетки:       — Думаю, их ставка сыграла, вот и все. Я тогда о тебе и не думал в таком ключе.       — Что-то все же навело их на эту мысль.       — Что именно они сказали?       — Ничего толкового. Я не особо запоминал. Сказали, что, возможно, я тебе нравлюсь, возвали к совести и сказали вести себя осторожнее, иначе сломают мне лицо.       Веки смыкаются. Сиэль отчего-то смертельно устал, чувствует злость и хочет уже, чтобы патрон вышиб его мозги. Но спусковой крючок снова и снова бездушно щелкает.       Есть ли вообще патроны в этой рулетке?       Все их разговоры беспредметны.       — Я разочарован, если честно, — стекает с губ, как исповедь. — У тебя на руках были все улики. Тебя даже подтолкнули в сторону ответа. А ты так ничего и не понял.       К обвинению Себастьян относится так же, как и все боги: глухо и равнодушно. Сиэль даже не помнит, было ли на его лице хоть какое-то мимикрирование эмоций, кроме этих приподнятых бровей.       — С таким же успехом я мог бы подозревать тебя в сокрытии убийства. Это было бы даже более вероятно.       — И кого бы я мог убить?       — А кого бы ты смог полюбить?       — Все же смог.       — Смог бы и убить тогда.       Сиэль не уверен. Но если он тогда смог выстрелить так же, как сегодня смог поцеловать, то, возможно, это правда. Если бы он только помнил.       В его руках наконец оказывается бутылка вина, и Сиэль делает один очень отчаянный и неприличный, но желанный глоток. Он не смог держать себя на цепи даже без алкоголя, так что уже неважно. Больше его языку нечего выдать.       И на трезвую голову их диалоги — бесконечные плутания от одной звезды до другой, бесконечная россыпь, не собирающаяся ни в какое созвездие. Может, в вине найдутся силы сказать «Я пойду домой», а пока что у него нет ни сил, ни дома.       — Значит, никаких других вариантов нет, — Сиэль желает поставить точку, но их снова больше, чем нужно.       — Если бы их не было, я бы отпустил тебя с богом еще после поцелуя.       — Бог не нашелся?       — Отказался от тебя, — в холодных глазах — блеклое раздражение.       Сиэль улыбается. Но Бог действительно отвернулся от него уже довольно давно.       — Должно быть, я делаю что-то сильно не так.       Себастьян вздыхает совсем тяжело, будто живой человек. Смешно, должно быть. Он ведь не знает, что Сиэль уже почувствовал отречение Бога — когда все сущее налилось болью, когда молитва Сиэля встретила холод, когда он не ощутил ответа, будто паломник, отвергнутый чашей причастия. О, Себастьян, твои карты едва ли имеют вес.       — Что ж, к твоему счастью, Богу я не верю.       — Я думал, для тебя существование Бога под вопросом?       — Верить в Бога и верить Богу — вещи разные.       — Может, и так.       Сиэль боится, что похоронил обе веры в одночасье, так что теперь мало понимает разницу.       Наверное, они оба просто бегут от окончательного ответа. Едва ли хоть кто-то еще не знает его. Они так всегда делали. Но, к сожалению, даже русская рулетка не вызывает ни азарта, ни адреналина, если играть в нее вечность.       Сейчас он бы, наверное, все-таки убил. Может, даже Себастьяна.       Надо уходить, но это кажется таким же неприличным, как и дальше притворяться, что он хоть немного понимает сейчас Себастьяна. Снова шарады. «О, нам не по пути, но ты оставайся».       — И какие варианты тогда?       Сухие губы выпускают вздох, и, подпирая голову, на него смотрят, как на ребенка, задавшего глупый вопрос.       — Мы можем попробовать, если хочешь.       Сиэль, конечно, этого не ждал, но он не чувствует себя удивленным. Смотря в стылые глаза Себастьяна, он чувствует зарождающуюся злость.       — Мне не нужны твои подачки, — брови поднимаются, выражая весь восторг от этой идеи. — Что это вообще за одолжение?       — Это не одолжение, — в Себастьяне даже в этот момент меняется так мало, что Сиэлю хочется заткнуть его. Но дальше он произносит то, что вмиг лишает его образ этого божественного высокомерия. — Я не полюбил ту сиротку, но я к ней не испытывал вообще ничего. Я чувствовал облегчение, когда она наконец ушла от меня. К тебе я чувствую хотя бы какую-то привязанность. И мне без разницы, какую роль играть: твоего друга или любовника.       Еще лучше.       Сиэль боится, что на его лице отображается вся степень отчаяния. Нужно ли ему это снисхождение, как брошенная мелочь в ноги просящего? Жест совершенно безбожный. После такого в храме бы обезглавили все статуи этого Бога.       — Иди к черту, — только и в силах проронить Сиэль.       Совершенно беззлобно: сил вложить эмоций не находится. Только сквозящее отчаяние и какую-то полувопросительную интонацию.       Себастьян склоняет голову, прядь волос спадает, и взгляд больше считать невозможно.       — Что не так я сказал?       — Что не так? А что так? — Сиэль не сдерживает нервный смешок.       — Что именно тебя смущает? В прошлый раз ты с радостью согласился на такие же условия, только если я буду твоим другом или кем ты там меня считал. Чем это принципиально отличается?       Несмотря на то, что ему есть, что возразить, слова растворяются на языке, и злость распадается до жалости и печали. То, что выворачивало Сиэля наизнанку все эти три месяца, для Себастьяна значило это простое и пренебрежительное «мне без разницы, какую роль играть».       И все это сбивающееся в ком восхищение в груди, это глубокое желание узнать ближе, коснуться дольше будут терпеть так же, как навязчивые попытки подружиться?       Теперь, роняя голову на колени, Сиэль не сдерживает смех.       — Ничем, в сущности, — соглашается он.       Что он ожидал? То, что Себастьян позволяет привязать к своей шее камень и будет покорно тащить его, — и так гораздо больше, чем он рассчитывал. В этой всерастущей жадности истины мало.       — Но я как будто проститутку снимаю.       Мимолетное удивление Себастьяна сменяется тихим смешком. Теплая горечь, прикрытая иронией:       — Радуйся, что я деньги не беру.       Значит, такое решение. Так заканчиваются его метания длиной в три месяца. Снятием проститутки.       Призрачным «я готов отдать свое тело тебе на растерзание».       Ему кажется, он должен радоваться этому больше. Скажи Себастьян это пару месяцев назад, Сиэль бы кинулся ему на шею и, может, даже не сдерживал бы слез от эмоций.       Но сейчас Сиэль в силах только кивнуть, не чувствуя ничего, кроме облегчения с горьким привкусом. Будто вот-вот с губ сорвется циничное «наконец-то», наполненное только едкостью. Как саркастичное «спасибо» за возвращение крупного долга с опозданием.       — Нам придется скрывать это. В универе заживо сгрызут, — через несколько секунд дополняет Себастьян.       В нем стало так мало божественного. Так много приземленности, человечности, ничтожности.       — Моя семья прикончит тебя первее.       Сиэль смотрит на него, низвергнутого, не замечая той недосягаемости, резкости в каждом движении и каждой линии. Но с новым порывом ветра, качнувшем пряди его волос, Сиэль чувствует что-то гораздо теплее, гораздо мягче, более вязкое и красивое.       Себастьян тоже человек.       И обнаженные в усмешке зубы захватывают еще одну сигарету.       Сиэль хочет поцеловать его еще раз. Но сегодня он и так слишком много себе позволил.       — Что ж, — он вздыхает, решая сделать еще один глоток вина. — Может, есть какой-то минимальный шанс, что из этого родится хоть что-то сносное. В конце концов, я тоже не полюбил столько прекрасных и идеальных девушек в своем окружении за все эти годы. Зато втрескался в курящего мудака без грамма эмоций.       — Ты избалованная истеричка, у которой развивается алкогольная зависимость. На что ты рассчитываешь?       — Не знаю, — Сиэль оглаживает горлышко бутылки большим пальцем и лжет.       Он никогда не рассчитывал ни на что сверхъестественное. Но, должно быть, его жадность просто берет над ним верх.       — Можем ничего и не делать, — ветер рассеивает еще один поток дыма, а длинные пальцы стряхивают сгорающий пепел. — Просто разойдемся.       — Можем. Но тогда не будет и минимального шанса.       — Но у нас и так все паршиво. В отношениях, возможно, будет еще хуже, — в голосе Себастьяна нет ничего, кроме спокойствия.       — А возможно, не будет. Хочешь отрубить все возможности?       — Мне нечего терять, Сиэль. Если ты готов потратить время впустую, то вперед.       Сиэль кивает.       Да, он готов. После этих трех месяцев он готов к чему угодно.       Они молчат, пока Себастьян не скуривает сигарету. И тогда Сиэль говорит:       — И вообще-то я пью в первый раз за последние пару месяцев.       — Что ж ты сдался так рано? Пост закончился?       — Несмешно. Ты теперь единственный, с кем я могу пить. Иначе я растрещу все, что не нужно, кому не нужно.       Шутят, как прежде. Те же проблемы, что и раньше. Изменилось ли что-то?       — Для тебя это все ничего не значит, да? — Сиэль вкладывает ему в руку револьвер, который точно выстрелит, направляя на себя.       Себастьян поднимает брови. Он выжидает несколько секунд.       — Не так много, как для тебя. Для меня в этом нет сокровенности, Сиэль. Поцелуи и секс — не крамольная вещь для меня.       Почему тогда он не позволял к себе никому приблизиться? Сиэль спросит. Когда-нибудь.       — И ты будешь просто терпеть все это?       — А у тебя в планах со мной переспать? — голос скрывает удивление.       — Нет, — жар предательски заливает уши, и Сиэль зло отворачивается. — Не сегодня.       Правда, и сам чувствует легкий шок и трепет, когда раздается тихий, беззлобный смех Себастьяна.       Снова. Такой же.       — Сегодня и не получится. Во-первых, у меня ни презервативов, ни смазки в запасе нет. Во-вторых, я не изучал информацию, как заниматься сексом с жертвами группового изнасилования, уж извини.       Себастьян замолкает после острого взгляда, но усмехаться не перестает.       — Я рад, что для тебя это повод для шуток, — Сиэль отворачивается. Он старается не думать об этом ни секунды, но его тело все еще живет в той клетке, истощенное голодом и насилием.       — Я не шучу, — вздох, растерявший все веселье. — Тебя трясет от любого прикосновения. Я не хочу, чтобы ты в конце задыхался от слез. Меня не возбуждает плач.       — Да тебя ничего не возбуждает.       — Очень смешно. Впрочем, этот разговор подождет. Может, ты уже и передумаешь.       — Я не передумаю.       Сиэль сжимает руки на своих предплечьях и хмурится. Возможно, это плохое время и место, чтобы делиться нажитыми открытиями, но он хочет говорить. В кои-то веки хочет. Пока может.       — Мне нужно это, Себастьян. Я не знаю, поймешь ли ты это, но мне бесконечно сильно это нужно.       Стоит ли это знать Себастьяну? Стоит ли вообще это рассказывать? Поймет ли хоть кто-то?       Никакого ответа не следует. Сложно угадать, значит ли это то, что Себастьяну безразличны его мысли на этот счет, или же ему просто дают закончить сказанное. Слова застревают в горле.       Он отводит взгляд, пытаясь представить, что говорит с зеркалом. Что это не имеет значения. Что его сердце не щемит, а желудок не скручивает.       — Все это время… — начинает тихо, не чувствуя собственного голоса. — Нет, до сих пор. Мое тело до сих пор принадлежит не мне, а им. Я не распоряжаюсь собственным телом. Я клялся себе, что меня больше никто не тронет. Но получится, что меня не тронет никто, кроме них. Мое тело будет всегда принадлежать им.       Это почти что ничего по сравнению с тем ворохом фраз, мечущихся в голове. Он много думает. Но как передать это все тому, чье тело не брали силой? Не поймет. Не поймет это ощущение, будто в него кончили столько раз, что их липкая горькая сперма обратилась личинками внутри. Сиэль почти чувствует их копошение. Они охраняют территорию, не позволяя попасть внутрь ничему чужеродному.       Некоторое время Себастьян молчит. Затем, касаясь своего лица пальцами, слегка склоняет голову:       — Ты думаешь, что твое нежелание отдавать кому-то тело принадлежит не тебе?       — Так и есть. Из-за них я больше не могу делать со своим телом то, что хочу. Из-за них я больше даже ничего не хочу. Я думаю о них, когда меня касаются. Я вижу их во сне. Все мое тело реагирует так, будто они до сих пор здесь. Оно до сих пор в их власти. Если ничего не изменится, мое тело будет всегда принадлежать им.       — Из-за них же ты так яро хочешь отдать свое тело кому-то еще.       — Может быть. Но если мое тело станет принадлежать хоть кому-то, кроме них, это уже будет победой.       — Как насчет себя?       Себастьян поднимает брови, а пальцы Сиэля смыкаются на запястье.       — Не думаешь, что твое тело должно в первую очередь принадлежать тебе?       — Оно не может быть моим… в таком плане.       — Оно не может быть ничьим в таком плане, Сиэль. Ни секс, ни изнасилование — не марка принадлежности.       — Какая разница? Я говорю тебе то, что чувствую. Если я могу выбирать хотя бы то, под кого мое тело будет подстраиваться, я хочу выбрать тебя, а не их.       Себастьян глубоко вздыхает.       — Ты видишь хоть какую-то разницу между сексом и изнасилованием?       Будто ледяная вода за шиворот, заставляющая Сиэля проморгаться и вернуться в реальность. Он видит глаза Себастьяна, отдающие каким-то скепсисом, и чувствует холодный поток ветра кожей.       — Я вижу. Я знаю, о чем ты говоришь. Но ведь суть одна и та же.       — Изнасилование — не про секс, — Себастьян качает головой, прикрывая глаза. У него одновременно скучающий и внимающий вид. — Изнасилование — это про силу. Просто в какой-то момент у кого-то оказалось больше силы, чтобы использовать твое тело. Больше это ничего не значит. Изнасилование имеет столько же отношения к сексу, сколько избиение к объятиям.       В полной мере абсурдно слышать это именно от него, но, наверное, столь же ожидаемо. От кого еще? Никто не смог бы таким же спокойным и безразличным голосом говорить с жертвой изнасилования про секс. Даже отец избегал и упоминания о том случае. Подобное могла сказать разве что его психолог. А, может, даже говорила. Сиэль не всегда ее слышал.       Из груди рвется протяжный, уставший выдох. Себастьян нередко ставит под сомнение его высказывания, но никогда — под вопрос. А сейчас он и вовсе напрямую оспаривает, даже не ударяясь в недосказанности и загадки.       Он же сказал, что когда ты начинаешь думать, все заканчивается плохо.       Надо же. Сиэль почти забыл про нее.       — Даже если я это понимаю, ничего не меняется, — вздыхает он. — Мое тело все равно действует так, будто они сейчас снова вдавят меня лицом в пол и трахнут так, что я шевелиться не смогу.       Пряча лицо в колени, он не видит Себастьяна, блекло удивившегося, видимо, его вульгарности и прямолинейности. Но он так устал избегать этой темы. Он устал, что все пытаются делать вид, будто этого не было, когда его выворачивает наизнанку от воспоминаний. Устал слушать ложь, смягчения, эвфемизмы, метафоры. Это было. Это было грязно, чертовски больно и жестоко. Он не хочет посыпать это сахаром, хоть немного умаляя то зверство.       — В этом и проблема, — длинные пальцы вытаскивают еще одну крепкую сигарету, и Себастьян зажимает ее зубами, звуча приглушенно. Колода карт раскрывается, давая пламя. — Я говорю об объективной реальности, а ты погряз в субъективности. Если ты перестанешь верить в то, что твое тело принадлежит им из-за тех изнасилований, то оно и перестанет.       Сиэль чувствует взгляд Себастьяна, ползущий по его плечам, прежде чем тот продолжает:       — Все зависит от того, во что мы верим. Разве не ты соглашался с этим? Я не был жертвой изнасилования и вряд ли пойму тебя до конца, но так происходит со всем в жизни. Я мог бы всю жизнь верить, что я виноват, раз убил своего папашу, и жить с этим. Но я не верю в это.       Он, кажется, мог бы оспорить каждое слово. Но сейчас он поднимает глаза, чувствуя горько-сладкий флер прошлых разговоров, туманного облегчения, будто все как раньше, все нормально. Будто Себастьян всего лишь божество, которым можно лишь отдаленно восхищаться. Но на губах тлеет ощущение шероховатости, в животе трепещет влечение, тело помнит эйфорическую агонию после оргазма, и забыть о всех новых нюансах невозможно.       Себастьян Михаэлис не божество. По крайней мере, не сейчас. Сейчас он что-то прохладное и влекущее, как морская пучина. Но приземленное, как лед, приложенный к ране.       — Ничего объективного тогда не существует, — Сиэль говорит почти шепотом.       — Действительность объективна.       — Действительность — то, что существует, даже когда ты в это не веришь.       Себастьян кивает, больше не проявляя и грамма эмоций. Сиэль чувствует еще один крошечный, неправильный триумф.       — То, что тебя изнасиловали, — действительность. Как и то, что твое тело принадлежит только тебе. Все остальное…       — Вопрос веры, — заканчивает Сиэль пустым голосом.       Наверное, это приятно знать. Найти выход в этом лабиринте зеркал. Жаль лишь, что этого так мало.       И все же, если дело в вере, то процесс обратим. Вера ломается слишком легко.       Сиэль смотрит на свои перебинтованные руки, вспоминая реки крови и нехватку воздуха. Ладонь Себастьяна на лице и его легкое прикосновение к ладони, чтобы забрать осколок. Это было действительностью. А его вера в то, что рукам Себастьяна можно доверять, и слепой страх перед остальными — всего лишь фикция?       Пуля, пронзившая череп культиста, вылетела из пистолета в его руках. Это было действительностью? Действительность, затуманенная его верой в то, что пистолет находился в руках Габриэля.       Что тогда действительного между ними? И что — всего лишь его вера?       Себастьян, на самом деле, выглядит целиком как порождение его веры. От абсолютный Силы, существующей независимо от всего, до идеальной внешности, глубины и нечто мужественного, но не мужского. Порождение веры в идею о человеке убеждений и ума, а не тела. Воплощение всего подсознательного, что он искал. Себастьян был его верой во плоти.       Сиэль сглатывает этот тяжелый ком осознания. Между ними, наверное, нет ничего объективного. Если он отречется от своей веры, то Себастьян больше не будет тем, кто ему нужен.       И Сиэль преклоняет голову, пока она не ложится на плечо Себастьяна, наконец чувствуя ясно, как самый набожный из людей: он не отречется. Даже если заплатит действительностью. Его вера не обязывает моралью, его вера не диктует правила, его вера не требует от него ничего.       И его вера касается его волос Божьей дланью, ложась теплым и покровительственным, едва ощутимым фантомом. Будто одобрительный жест, заключающий это испытание.       Длинные пальцы скользят ниже, доходя до шеи, и возвращаются на макушку. Ветер подхватывает еще одно веяние дыма, рассеивая запах. Но Сиэль чувствует его дух, впитавшийся в черную водолазку, и отголосок порошка.       Сиэль закрывает глаза. Его крещение огнем нашло конец, окутанный запахом дыма. Он верит.       Он дышит. Те несколько секунд, что чувствуется пограничность тела, когда весь мир сужается до ладони на затылке и тепла под щекой. Сиэль потворствует жадности, а может, всего лишь слепой вере. Неважно.       Он смелеет и тянется, чтобы коснуться губами места под ухом Себастьяна. Мимолетный вкус вседозволенности после долгих лет заточения. Не то чтобы его желание было осознанным… Себастьян, наверное, не поймет. Тот замирает, его рука застывает над головой, и скользкий холодный взгляд ползет по коже.       С губ ускользает тихий смех, и Сиэль прижимается к груди. Конечно, не поймет. Но Сиэль не помнит о семье, не помнит о культистах и не помнит о боли, слыша ровное сердцебиение за грудной клеткой Себастьяна.       — Ты правда готов был разорвать наше общение, если бы я ничего не рассказал?       — Мои намерения были серьезны всего лишь на девяносто процентов, — вздыхает Себастьян, и его длинные пальцы укрывают шею Сиэля.       О, милый бог…