Альма-матер

      Сегодня был поганый день. Что-то в субботе звучало неприятно.       Возможно, то, что вчера он не подошел к Себастьяну и не то что не спросил о том, почему тот передумал переводиться, но даже поблагодарить не смог за оказанную помощь.       Возможно, потому что сегодня ему снилась та еще дрянь, из-за которой в теле до сих пор ворошилась странная слабость. Себастьян целовал его во сне. Сиэль, слава богу, не помнил ничего и тем более ощущений, но он точно помнил усмешку Себастьяну, его лицо вблизи и какой-то беспричинно теплый голос: «На что смотришь?». А Сиэль не смотрел ни на что другое.       Возможно, то, что эта суббота была не обыкновенным днем.       Возможно, дело в ливне, идущем с самого утра.       А возможно, дело было в Габриэле, который перед завтраком вошел в комнату, запер за собой дверь и строгим голосом отчеканил:       — Рассказывай.       Сиэль, конечно, не был готов. Даже из-под одеяла не успел вылезти, а Габриэль уже был одет да причесан. И уселся на кровать с требовательным видом.       — Что? — Сиэль потянулся за повязкой.       Завязывать узел повязки в целом было не самым легким делом, а с перемотанными руками едва ли возможным, так что утром к нему заходила одна из служанок дома, чтобы помочь. Но сегодня этой служанкой, видимо, станет Габриэль: тот со вздохом забрал повязку из рук и без особого труда завязал ее.       — Что произошло на самом деле. Рассказывай.       Сиэль с разочарованным стоном уронил голову обратно на подушку.       — Упал неудачно.       — Угадай, на сколько процентов я этому верю, — хмыкнул Габриэль.       — И это моя проблема? Не произошло ничего, что требует твоего вмешательства.       — Сиэль.       — Габриэль.       — Ты же просто вынуждаешь меня поступать по-скотски… — выдыхает Габриэль. Но, не получив ни слова в ответ, переводит тему: — Иди поздравь отца, пока он не уехал.       — Он уезжает?       — Ненадолго. На работу. Думаю, немного отметит там, примет поздравления и подарки, а потом домой. Вечером приедет семья Лиззи и Даремы.       — Блеск, — отзывается Сиэль, зарываясь в одеяло.       Поздравлять он, конечно, не хочет. Не хочет и праздничного ужина, и компанию, и подниматься с кровати вообще. Но Габриэль хлопает по спине, сдаваясь до странного быстро, и поднимается с кровати.       — Поспеши.       О, милый бог… Переломай ему ноги.

***

      Галстук. Чинный внешний вид. Выглаженный костюм. Перчатки, скрывающие бинты.       Волосы заколоты назад с одной стороны — тетушка почти не ругалась. Зато ругалась на Габриэля и на отца, но больше из вежливости, не желая портить праздник.       И то, что Сиэлю только в кошмарах снилось, стало явью: Мидфорды и Даремы за одним столом. Впрочем, взрослые быстро охмелели и уже добродушно общались. Фрэнсис нашла общий язык с Фелицией (впрочем, сошлись они на почве вечных разногласий с Винсентом: обе песочили его все застолье; Винсент лишь мученически вздыхал, пряча улыбку). Мама допивала уже третий бокал, а Сиэль смотрел на свой первый и все еще не тронутый. Габриэль странно поглядывал на него, а один раз даже спросил тихо, почему он не пьет, но его тогда отвлекли от ответа. Сиэль смотрел на красное вино за стеклом, точно зная, что не сделает ни глотка. Ему не нужно было много, чтобы опьянеть, а в пьяном состоянии его одолевает сентиментальность. И, что хуже всего, язык развязывается. Сиэлю хотелось не то что язык держать завязанным, но и вовсе рот зашить.       К счастью, неопустошающийся бокал ничье внимание больше не привлекал.       За их частью стола веселья было меньше. Вообще-то его вообще не было. Только Габриэль с Элладой включались во взрослые разговоры. Сиэлю казалось, он в центре бури, потому что напряжение легким разрядом тока целовало плечи: Мидфорды явно не были в восторге. Эдвард привычно прожигал взглядом Габриэля, и каждый раз, когда они обменивались колкостями, хотелось выйти из-за стола. А вот миленькая маленькая Лиззи, сегодня снова наряженная в свое новое мрачное платье (которое Габриэль когда-то похвалил), как будто не знала, что делать. Ее взгляд отдавал беспомощностью, когда Габриэль контактировал с Элладой, а иногда обращался к Скарлетт и становился хмурым. Обычно это вызывало жалость, а сегодня вдвойне: с Лиззи что-то было не так. Сиэль заметил это, когда они присаживались за стол: она шла как-то медленно и неуверенно, а Эдвард держал руку возле нее, будто готовый подхватить. За столом она выглядела получше, но все же что-то в ее виде напрягало.       Впрочем, не особенно сильно. Сиэль успешно игнорировал это все. Его только Габриэль изредка и выдергивал в их наэлектризованное общество. Поэтому долгое время он просто терпел этот кошмар и коротал время. Иногда пересекался взглядами со Скарлетт, находил там такие же эмоции и возвращался обратно к своей тарелке.       Он надеялся, что сможет тихо сбежать, когда алкоголь сделает свое дело, но пока возможности не было.       Затем все стало еще хуже, когда ужин окончательно потерял весь свой формальный окрас. Эллада сделала непоправимую ошибку, решив включить музыку, а Сиэль стал свидетелем жутких последствий, когда порядком пьяный отец вдруг поддержал идею и утащил маму танцевать. В общем-то ничего плохого: видеть улыбку на лице матери, со смехом прижимающейся к своему мужу, было приятно. Да и видеть непривычно расслабленного и улыбающегося отца, бережно держащего ее в руках… необычно. Но они любили друг друга, Сиэль это всегда знал, поэтому не сильно удивился. К их матери отец всегда был нежен.       Другое дело, что после них на не слишком медленный танец решили выйти и Ларри с Фелицией — там уже Сиэль предпочел не смотреть, чьи руки куда ложатся. А следом моменту поддались и Френсис с Алексисом. В итоге застолье было не особо красиво брошено, а просторную столовую заняли пьяные танцующие тела. Сиэль не до конца верил, но нашел в этом и плюсы: никто уже не обращал внимания на этикет, так что он отодвинул стул от стола и слегка ослабил галстук. Не слишком аккуратно, потому что до сих обращался с ним с трудом.       Сдержаннее всех была Фрэнсис: железная леди держалась даже под весом опьянения, и лишь улыбка на губах выдавала ослабевшую хватку. Отец успевал шутить и подхватывать шутки Ларри и Алексиса, мама беспрестанно улыбалась и смеялась, а Фелиция кроме прочего махала бедрами так, что Сиэль стеснялся смотреть в их сторону.       Видеть их всех такими непринужденными, живыми, счастливыми доводилось нечасто. Им было весело, и Сиэль бы радовался. Но он боялся, что взгляд выдавал его с потрохами, отражая тоску и злость. Потому что он тоже хотел опрокинуть в себя этот чертов бокал вина, охмелеть и станцевать вальс кое с кем. И не мог настолько, что хотелось рычать от злости.       И все же не мог, смотря на бережные руки отца на талии матери, не вспоминать о руках Себастьяна на своем теле. Ничего из того, что они учили, в памяти не сохранилось: какой там шаг, куда ступать, где держать руки… Свои Себастьян держал на его плече, это точно. Потому что талии касался лишь единожды: исправить прогиб в спине.       Сиэль кусает губу, когда и другие воспоминания подкрадываются. Едят живьем. Рука тянется ослабить галстук еще больше.       Отец со смехом говорит Габриэлю присоединиться, и Габриэль приглашает Элладу. Смешно, но Сиэль находит взглядом Элизабет и почему-то чувствует себя лучше, видя на ее лице такое же глубокое отчаяние. Он понимает, Лиззи. Все всё прекрасно понимают.       — Не будешь танцевать? — тихо спрашивает Скарлетт, подвинув свой стул так, что теперь сидела справа от него. Ее взгляд тоже не светился восторгом, глядя на танцующих, но и неудовольствия там не было. Однако было что-то отдаленное, напоминающее тоску.       Почему-то хотелось ответить грубо. Но он удержал себя, зная, что Скарлетт явно ни в чем не провинилась перед ним. Но, увы, она и не та, чьи руки он готов к себе подпустить.       — Не умею.       Даже не врет. Разве что немного лукавит, потому что танцевать он в целом способен, если придется.       Скарлетт молча кивает, продолжая смотреть на родителей. Сиэль рад, что они слишком пьяны, чтобы обращать внимание на окружение и тем более этикет. Как сильно корил бы отец за то, что он не приглашает Скарлетт на танец? На самом деле, точного ответа нет. Отец не прощал многие отклонения от этикета, но про танцы никогда ничего не говорил. Даже освободил от обязанности учиться вальсу, в конце концов. Через месяц после вызволения из плена вернулись почти все занятия, но не вальс. Возможно, потому что Сиэль в ужасе рвался даже от прикосновений родителей. Но учиться танцам их не заставляли ни через год, ни через пять лет. Хотя Габриэль сам вызвался научиться, когда ему исполнилось тринадцать.       Так уж сложилось, что в реальной жизни вальс, даже в светских кругах, танцевали редко. Поэтому Сиэль танцевал лишь дважды: однажды с Лиззи и на выпускном в школе. Хотя уже четырежды…       — Она всегда такая? — доносится голос Скарлетт.       Он проследил за ее взглядом — к маленькой бедной Лиззи. Не слишком и маленькой, если уж говорить честно: на три сантиметра, но она превосходила его в росте даже без каблуков. Если в подростковом возрасте Сиэль еще надеялся, что перегонит ее, то к восемнадцати годам надежда пропала. Он уже не сокрушался, но чувство несправедливости еще присутствовало, потому что даже Габриэль, которого отличал только пробор на голове и характер, в пятнадцать лет стал на пару сантиметров выше.       Иногда одолевало легкое удивление от того, как легко Габриэль обходился с чувствами Лиззи, причиняя ей боль без единого укола совести. Игнорировал ее наряды, которые она явно подбирала только для него, уходил танцевать и общаться с другими девушками, абсолютно не проявлял к ней нужного внимания, но и не отталкивал. Иногда пользовался ее присутствием для своей выгоды. Он все прекрасно видел, но, кажется, ему просто было все равно. Сиэль наблюдал за этим уже несколько лет.       Впрочем, сейчас Скарлетт явно говорила о внешнем виде Лиззи: у нее на лице, конечно, было написано о разочаровании, беспомощности и злости, но дело было и в том, что вечно солнечная, активная и блестящая Лиззи с идеальной кожей, золотыми локонами, большими глазами и громким смехом, пышущая энергией и жизнью Лиззи не совершала лишнего движения, ни разу еще не смеялась и даже ресницы ее, казалось, находились ниже обычного.       — Нет… Не всегда, — он отвечает с сомнением, хотя точно знает, какой груз опускает ее плечи.       Знает. Он тоже здесь. И он впервые чувствует к Элизабет искреннее, полноценное сочувствие, а не жалость. Он тоже устал.       — Прости, — бросает он Скарлетт, прежде чем подняться с места.       Подойти к Лиззи — пять секунд времени, задать вопрос несколько сложнее, но он чувствует себя должным сделать хотя бы это.       — Элизабет, — его руки запрятаны за спину от какой-то странной неловкости, когда ее взгляд перемещается к нему. — Не хочешь потанцевать?       В ответ — слабая, усталая улыбка.       — Лиззи, Сиэль, — она поправляет, но в голосе никакого энтузиазма. И взгляд снова устремляется в условное никуда, где Габриэль наверняка учтиво улыбается не ей. — Прости, я… Сегодня не могу. Ногу подвернула.       — О, — он понимающе кивает, почему-то не до конца веря, но допытываться не решается. Не настолько много в нем участливости. — Ничего. Надеюсь, все скоро пройдет.       — Спасибо. Спасибо… — она отвечает отвлеченно, хоть он и не уверен, что на его слова.       К Скарлетт он возвращается с легкой досадой и усталостью. Взрослые, к счастью, тоже устают танцевать и возвращаются за стол. Сиэль успевает отвести взгляд, когда отец благодарно целует маму в губы, потому что воспоминания о прошедшем сне хочется запихнуть глубоко и надолго.       Габриэль тоже тихо хихикает с чего-то, выпуская Элладу из своих рук. Почему-то накатывает раздражение от того, как жизнерадостно она улыбается. Она действительно думает, что Габриэль к ней хоть что-то испытывает? Смешно. Сиэль не знает, с чего он взял, что Эллада на что-то надеется и претендует, влюбленности нет ни во взгляде, ни в теле, но хочется, чтобы она была. Чтобы Эллада тоже не получила ничего, кроме прекрасного актерского выступления Габриэля.       Сиэль разочарован своими же мыслями. Абсолютно всеми.       — Я даже молодость вспомнил, — слышится смех Ларри, когда все садятся обратно за стол. — Ах, тот вальс на выпускном…       — Было время, — соглашается отец. Видимо, алкоголь его согрел и размягчил, так что он был особенно внимателен к маме: заправлял и поправлял золотистые локоны, гладил руки и плечи. Даже смотреть было неловко. — Хотя мой вальс тогда закончился слезами.       — Это все потому что ты разгильдяй, — строго замечает Фрэнсис, но не настолько, чтобы действительно звучать недовольно. В конце концов, она и смотрела мягче. — Он опоздал на номер с вальсом, и его партнерша в слезах прокляла его до восьмого колена.       — Она так сильно расстроилась? — удивилась Фелиция.       — Это была ее мечта, она купила дорогущее платье и весь месяц училась танцевать ради этого, — признается Винсент с беззаботной улыбкой. — Я даже оправдаться не смог. Зато ты смогла каким-то образом ее отчитать, — он склоняет голову, смотря на Фрэнсис.       Та лишь вздымает голову:       — Я лишь сказала, что она вела себя недопустимо. Ей должно было быть стыдно. Ты тогда тоже получил.       — Это правда, — он кивает, признавая поражение.       Сиэль думает, как бы сбежать отсюда. Слушать их — никакого интереса.       — Зато она вышла замуж за того, с кем танцевала вальс, — рассказывает Винсент Даремам, кивая на Алексиса.       — О? Какая романтика! — все в Ларри необъяснимо злит Сиэля. Хочется съязвить на каждую фразу.       — Так вы с университетской скамьи вместе? — на лице Фелиции — что-то среднее между воровской улыбкой и искренним любопытством.       Ей кивают с оттенком гордости.       — У нас даже фотографии общие остались, — вспоминает отец, а затем поднимается из-за стола, отнимая руку от маминых волос. — Дайте секунду.       Он ретируется, видимо, в свой кабинет, потому что будь эти фотографии где-то еще — он бы поручил это прислуге. Только в его кабинет заходить им запрещено настрого.       И возвращается действительно через несколько минут, держа в руках не фотографии — альбомы. Сиэль сводит брови, уже предчувствуя трогательные истории, ностальгию и смех. Может, уйти сейчас, пока они заняты?       Он выжидает все-таки. Пропускает мимо ушей много комментариев о молодости, много рассказов о прошлом, слушая их краем уха больше из безвыходности. И смех Ларри еще доносится до его ушей при взгляде на очередную фотографию:       — О, какие они тут забавные. Когда у Сиэля не было повязки, их даже не отличить. Что случилось с его глазом?       Сиэль даже не сразу осознал вопрос, первее почувствовал на себе взгляды абсолютного каждого за столом. И прежде, чем он успел ответить, это сделал Габриэль.       — Это не тема для обсуждения за столом, — несмотря на улыбку, держащуюся на лице, голос его полон яда. — К тому же спрашивать такое абсолютно нетактично.       — О, простите…       Ларри мнется и отступает, задержав лишь на мгновение взгляд на Сиэле, после чего возвращается к рассматриванию фотографий. И даже помрачневший отец не делает Габриэлю ни единого замечания.       Сиэль и рад, что ответил Габриэль, потому что сам не смог бы сказать ничего, кроме «идите к черту».       Но то, что Сиэль хотел бы оставить тайной навеки, уже давно не тайна: весь университет в курсе. Все сидящие за столом, кроме Даремов, в курсе. Он смотрит на тарелку, держа в руках вилку с наколотым куском говядины, и хочет сбежать то ли от застолья, то ли от далеких воспоминаний.       На плечо опускается рука: Габриэль смотрит проницательно, но безмолвно, напоминая о своем присутствии.       Хорошо. Только бестолку. Он еще чувствует на себе взгляд Скарлетт сбоку, да и родители больше не смеются так открыто и легко.       В горле застревает внезапное отвращение и желание послать всех вслух прямо сейчас, что приходится сдерживать. Возможно, потому что изначально сидеть за этим столом — не то, о чем он мечтает всю свою жизнь, или потому что не хочет посвящать в подробности своей жизни никого из Даремов, Мидфордов и кого-либо еще. Или абсолютно точно потому, что лучше бы сидел сейчас на окраине города в потрепанной квартире с противным на вкус пивом и тихими разговорами, а не за столом за всеми этими людьми, которые впервые за все время посмотрели на него только затем, чтобы увидеть это уродство на лице.       Почему он, Господи, здесь?       Проходит пара минут, прежде чем он сдается и тихо поднимается из-за стола.       — Проветрюсь, — это он бросает Габриэлю.       И выходит на крыльцо заднего двора, желая ослабить галстук еще больше, но больше уже некуда. Дождь заканчивался, но еще шел. Было холодно, и это единственное, что хоть сколько-то остужало его кипящую кровь. У его злости даже особой причины не было, зато была чудовищная сила и непримиримость. Он делает шаг, второй, и обратно. Ходит из стороны в сторону, надеясь что-нибудь разбить и обматерить.       Затем садится на скамейку, прислоненную к стене дома, и смотрит на капающий дождь за пределами крыльца. Он вздыхает.       Знал ли отец, как Ларри систематически изменяет своей жене? Знал ли Ларри, как отец безжалостно закрывает глаза на своего второго сына и даже понятия не имеет о том, что его руки под перчатками зашиты и перебинтованы? Знала ли Фелиция, как Фрэнсис не дает спокойно вздохнуть всем, кто находится рядом с ней? Он что, один все это видит?       Дверь в дом открывается, и Сиэль слышит голос Скарлетт:       — Что делаешь?       Он пытается проглотить необъятную злость и, прислоняясь к холодной стене дома, отвечает:       — Жду катарсиса.       Иди к черту. Оставь в покое.       — Что это?       Она подходит ближе, опускаясь на ту же скамейку. Голос спокойный и тихий, но Сиэль только больше раздражается.       И ничего не отвечает. Сорвется, как только откроет рот. Прислушивается к дождю, закрыв глаза, и желанного успокоения не находит. Сосредотачивается на дыхании, считает до ста.       Бестолку.       Сидеть наедине со Скарлетт ничуть не лучше, чем в пьяной компании за столом, так что он уходит обратно. На ее удивленный взгляд ничего не отвечает.       Она возвращается за стол всего на несколько секунд позже. И Габриэль задерживает взгляд на несколько секунд дольше.       А затем случается то, чего Сиэль жаждал бесконечно долго:       — Можете идти. Нам нужно обсудить взрослые вещи. Габриэль, Сиэль, покажите Элладе и Скарлетт наш дом, проявите гостеприимство.       Сиэль не представляет, какие взрослые вещи можно обсуждать вдребезги пьяными, но он первым покидает стол.       И в итоге, отделившись от взрослых разговоров, они все устроились в темной гостиной, где горело пламя в камине. Сиэль смотрел на него и наконец чувствовал, как остывает кровь в жилах. Скарлетт сидела рядом, а на диване напротив лежал Габриэль, рядом с которым продолжала сиять Эллада. Она в свете огня казалась еще более теплой, какой-то сладкой, как расплавленный шоколад. А вот Скарлетт будто ледяная скульптура, что вот-вот растает.       Элизабет выглядела беспокойнее всех: то ли потому, что сидела отдельно на кресле, то ли потому, что Габриэль смеялся с некоторых фраз Эллады.       Скорее всего, потому что считал их глупыми, но об этом можно было только догадываться. И в их тихих разговорах, в голосе Габриэля, почему-то ставшем ниже и тише, в смехе Эллады, потерявшем громкость, редких замечаниях Скарлетт и взволнованном голосе Элизабет Сиэль почти готов был уснуть. Он даже не слушал, что они обсуждали: то ли платье Лиззи, то ли сегодняшние разговоры за столом, то ли вечер в целом… Мерный шум, как треск огня.       Он смотрел на Габриэля: тот тоже отчего-то выглядел пьяным. Может, действительно много выпил. Но его галстук съехал, пиджак из-за положения полулежа покрылся тонной складок, волосы слегка растрепались, да и взгляд был… не таким острым, как обычно.       Он прикрывает глаза, о чем-то рассуждая:       — Мама Лиззи просто монстр, а не женщина, — он тихо смеется. — Вы бы видели, как она шпагу держит.       — Фехтовальщица?       — Еще какая. Я ее никогда не побеждал и даже близко к этому не был. Она родилась не в том теле.       Сиэль знает, что взгляд Элизабет опускается на пол. Знает, что ей хочется скрывать все свои успехи в фехтовании до конца жизни.       — Хорошо, что она не передала свое наследие детям. Лиззи просто божий ангел по сравнению с ней, — Габриэль вздыхает так, будто точно вспомнил все тренировки по фехтованию с тетушкой.       — Ее мама, кстати, с твоим папой не особо похожи, хотя они брат с сестрой, да?       — Как посмотреть. Но да, наш отец мягче.       Сиэль не уверен. Оба не терпели эмоций и слабости, требовали следовать нормам приличия и были жутко сильными. Разница лишь в том, что отец прятался за маской добродетели и обворожительной улыбкой, а Фрэнсис не скрывала сталь в голосе и взгляде.       В тихой вибрации их голосов почти растворялась ярость, текущая в теле. Он надеялся и сам раствориться в этом томном, апатичном вечере, просто быть чем-то безусловно существующим, чью важность все признают, но никогда не уделяют внимания. Судя по тому, что еще ни одного слово от него не потребовали, как минимум половина плана сбывалась.       Дождь стих — больше не звучал стук по окнам. Только далекие порывы ветра, качающие деревья в саду. Заброшенный фонтан снова полон, должно быть. А качели заржавели окончательно.       Было ли холодно в тюремных камерах в такую погоду? Сиэль надеялся, что у Комиссара температура не выше, чем в криокамере. Жестокая мысль, но его сердце полно милосердия: Комиссару лучше действительно больше не видеть этот мир, не знать о том, когда умрет его сестра, и не знать о том, что у Еретика дела идут в гору. В тюрьме мало приятного. И меньше всего приятно от того, что мир не останавливается, как бы больно и сложно тебе ни было.       Он возвращает внимание к людям вокруг, и Габриэль бездушно пялится в потолок.       — Смысла нет, — он отвечает Элладе на один из нескончаемых вопросов. — Когда мне исполнится двадцать один, отец, скорее всего, полностью передаст компанию в мои руки. Формально, по крайней мере.       — Будет сложно поддерживать такой же уровень. Но твой отец делает все, чтобы у тебя вышло, верно?       — Конечно, — в голосе Габриэля жизни меньше, чем во взгляде. — Компания в общем давно работает автономно, но работы там всегда невпроворот.       — Я бы не смогла держать бизнес, — Эллада вздыхает и тоже расслабляется на диване так, что почти лежит. — Нужно столько нервов, времени и сил… Ты действительно хочешь этого?       — Хочу ли я?       Габриэль повторяет вопрос, будто даже не понимая его смысл. Возникает пауза, такая многозначительная, что Сиэль практически выныривает из теплой атмосферы. Лишь слегка вздрагивает, то ли от неожиданности, то ли от холода. Боковым зрением видит, как Скарлетт склоняет голову, словно спрашивая: «Все в порядке?». Сиэль хочет сказать, что нет, но, когда взгляд падает на Элизабет, приходит мысль, что у него все не так и плохо. Она почему-то выглядит такой разбитой и беспомощной, а в беспорядочных тенях от огня напоминает восковую куклу, что начинает плавиться. Будто лицо ее вот-вот стечет, и от красивой фальшивки останется лишь жуткое изуродованное нечто.       Элизабет была красивой, и Сиэль никогда не мог отрицать этого. Но он не знал, будет ли она такой же красивой, когда температура станет слишком высокой для ее мягкой гладкой кожи.       — Отец говорил, что смысл все равно найдется, — продолжает Габриэль тем же пустым голосом. — Будет это женщина, ребенок или амбиции… Причина желать появится. Он основал компанию и пахал, как проклятый, когда они сошлись с мамой. Для него она стала смыслом.       Сиэль не знал или не помнил этого, но он нисколько не удивлен. Те разы, когда Винсент Фантомхайв переставал фальшиво улыбаться, испепелять одним взглядом и терял все свои барьеры, Сиэль наблюдал только в отношении их мамы: нежные поцелуи, теплые бессмысленные речи и долгие наполненные взгляды. Сиэль всегда знал, что отец не позволит себе грубый тон в ее адрес, исполнит любое ее желание, подставит свое плечо, когда она плачет, и не простит того, из-за кого она плачет… Стало быть, поэтому отец его так ненавидит: мама пролила жутко много слез из-за его псевдовзросления.       — Твой отец мечта, а не мужчина, — в голосе Эллады отдаленный намек на мечтательность, но больше — тепло.       — Жаль, наш не такой, — замечание Скарлетт совсем тихое. Сиэль его разбирает только потому, что сидит совсем рядом, остальные же переводят на нее вопросительный взгляд. — Вашей матери, говорю, повезло.       — Компания по производству игрушек — ее идея, кстати, — с тихим смешком говорит Габриэль. — Она всегда любила детей. Она мечтала, чтобы все дети были счастливы, чтобы дети из детских домов не оставались забытыми…       — Она светлейший человек, — к разговору присоединяется и Элизабет. Ее взгляд до сих пор прикован к полу. Глубина и печаль. — Она нежная, добрая и чуткая. Когда я оставалась у вас в гостях в детстве, она всегда общалась со мной, поддерживала, помогала и заботилась… Неудивительно, что ваш отец ее так любит. Она идеальная.       — Все женщины такие, — Габриэль невпечатленно пожимает плечами. — Кроме твоей матери. Она просто мегера бессердечная, без обид.       Элизабет прикусывает губу, прикрывая глаза. Сиэль не представляет, как она позволяет говорить Габриэлю такое о ее матери. Он бы уже ответил. Впрочем, его мать не Фрэнсис. Может, Элизабет о ней того же мнения.       — Все женщины какие? — в этот раз холодом отдает спокойный голос Скарлетт. — Мягкие и добродушные? Сразу видно, что у тебя не было девушки.       Габриэль фыркает, отворачиваясь:       — Я имел в виду, что вы эмоциональнее и слабее. Уж злых женщин предостаточно.       — Считаешь, что твой отец так сильно любит ее твою мать только за то, что она эмоциональная и слабая?       Сиэль наблюдает за их зарождающейся ссорой с вовлеченностью наблюдателя. Это было вопросом времени. Хотя он не думал, что Скарлетт нужно было так мало, чтобы ступить на тропу войны.       — Откуда я знаю, за что он ее любит? Она покладистая, мягкая, всегда поддержит и поцелует — что еще надо? Идеальная женщина, как и сказала Элизабет.       — Лиззи. Пожалуйста.       — И что, ты хочешь себе такую жену в будущем? Чтобы когда надо — рот закрыла, а когда надо — ноги целовала? — в Скарлетт так много яда, несмотря на абсолютно спокойное лицо и ровный голос.       — Что ты прицепилась? Ты моей женой все равно не станешь, радуйся, — но и Габриэль звучит сдержанно, хотя по сведенным бровям и чуть более холодному тону очевидно, что он раздражен.       — Я бы за тебя не вышла, даже если бы мне заплатили.       Габриэль вздыхает очень громко и напряженно, закрывая глаза ладонью.       — Видишь? Я еще ничего не сказал, а ты уже обиделась, сильная строгая женщина.       От этих споров Сиэля только в сон клонит. На ровном месте завелись. В поднятых бровях Эллады он считывает недоумение, в растерянном взгляде Элизабет и ее приоткрытых губах, кроме печали, угадывается волнение, а вот Сиэль прикрывает глаза и надеется больше не слышать. Он вообще сомневался, что Габриэлю нужна хоть какая-то жена: сложно представить, что это сердце растает когда-то. Но ведь когда-то Габриэль действительно унаследует отцовскую компанию и женится, вероятно, заведет детей, покинув родительский дом. В груди оседает чувство, которое Сиэль не хочет облачать в слова.       — И это все, что ты можешь ответить? — Скарлетт тоже уводит взгляд. — Неудивительно, что Эдвард тебя так ненавидит.       — Прекрати, — вдруг вступает Лиззи, и в ее голосе, слишком мягком и детском для ее возраста, проступает холод. — Габриэль — замечательный молодой человек, заслуживающий уважения и восхищения. Ты его вообще не знаешь. Как ты можешь позволять себе говорить о нем в таком тоне?       Подкрадывается мимолетное удивление от готовности миленькой маленькой Лиззи вспоминать о холоде шпаги, который без труда удерживают ее руки, когда речь заходит о Габриэле. И та же безропотная тишина, когда Габриэль называл ее мать чудовищем. В каких-то из обстоятельств это даже могло быть смешным. Но ей впервые на самом деле подходит это платье.       А Скарлетт лишь одаривает Лиззи коротким, нечитаемым взглядом, но не роняет ни слова в ответ.       Неуютная тишина расстилается, пока Габриэль не поднимает бровь, смотря на Элизабет:       — Ты сейчас так похожа была на свою мать. Жуть.       И, конечно, шпага превращается всего лишь в розовый зонтик, который Лиззи неловко крутит в руке с натянутым смехом:       — Н-нет, ты что, — она прикрывает рот ладонью, превращая свой холод в легкий морской бриз. — До нее мне еще далеко. У меня от нее дрожь по спине.       — Да уж. Не то слово… — Габриэль хмыкает, отворачиваясь.       — Я просто не люблю, когда кто-то ссорится. Это всегда так страшно и неприятно… Нужно жить мирно, верно? Ругаться — совсем не мило.       Сиэль глушит свой вздох в руке, опуская на нее голову и закрывая глаза.       О, милый бог, лиши его слуха.       Но Скарлетт снова говорит:       — А что случилось? Испугался, что у нее есть свое мнение?       — То, что у тебя есть мнение, не значит, что его надо пихать всем в лицо. Умные люди держат его при себе.       — Так держи его при себе. Замолчи и не лезь в чужие дела.       — Я разберусь, что мне делать, стерва.       Сиэль даже глаза открывает: увидеть хмурое лицо Габриэля и напряженную Элизабет. Скарлетт была лишь слегка удивлена. Будто ждала этого от Габриэля давным-давно. А вот последнее, чего от Габриэля ждал Сиэль, так это оскорбление девушки в лицо.       — Браво, — саркастично отвечает Скарлетт. — Ты бесхребетное ничтожество.       — Вы что делаете? — вмешивается Эллада, на чьем лице Сиэль читает такое же недоумение.       — Н-не ссорьтесь, ребята, — Лиззи неловко смеется, маша руками. Но только слепой не увидит напряжения в ее лице, сползающие уголки губ и подрагивающие ресницы.       С той же вовлеченностью наблюдателя Сиэль отмечает накаленность взглядов Габриэля и Скарлетт, что, должно быть, могли бы и убить друг друга. Он не замечал прежде такой вражды между ними, но не то чтобы он присматривался. От его внимания ускользало много вещей в последнее время.       — Ты прекрасно знаешь, что я делаю, — голос Скарлетт снова отдает лишь легкой прохладой, отвечая Элладе.       — Это не твое дело.       — Если ты готова терпеть его манипуляции, то терпи. Я не стану.       — Манипуляции? — Габриэль усмехается. — Я даже и не пытался, дорогая.       — Я играть в дурочку не буду. Можешь и не пытаться.       — Тебе и играть не нужно.       Лучше бы за столом сидел, ради Бога… Сиэль утомленно закрывает глаза, надеясь, что все исчезнет вскоре.       — Можешь оскорблять сколько угодно. От этого ничего не изменится. Привык, что перед тобой все должны рты затыкать?       — Я никого не заставлял затыкать рот. Но тебе бы стоило.       — Тебе бы стоило его вообще никогда не открывать.       — Кто знал, что ты заводишься без причины.       — Я тоже думала, что ты приличный самодостаточный человек.       — Только не заплачь.       — Если бы ты общался с кем-то кроме эмоционально неустойчивых, то знал бы, что люди не плачут по пустякам.       — Но это всего лишь эмоции, — Лиззи снова неловко смеется. — Что плохого в слезах?       Скарлетт ей, однако, снова ничего не отвечает. И за что так игнорирует? Сиэль блекло усмехается, но ничего смешного не видит. Вообще. Откуда в них столько запала ссориться из-за мелочей? Кто знает. Это так неинтересно.       Сиэль снова закрывает глаза и позволяет себе просто отстраниться от них, привыкнув, как к тиканью часов. В голове ни одной мысли, на которой хотелось бы сосредоточиться. Руки слегка ноют, запечатанные под два слоя ткани.       Пожалуй, будь здесь Себастьян, он бы выкинул Сиэля прямо в болото, остудиться и вернуться к реальности. Однако реальность интересовала его в последнюю очередь. Не та реальность, в которой Габриэль ссорится со Скарлетт, а в столовой довольные родители распивают вино, пока ему не хочется даже дышать.       Тварь гадко хихикает на границе восприятия, и он глушит ее шумным вздохом. Однако из убежища в самом себе Сиэля буквально выталкивает вдруг необычайно громкий голос Скарлетт:       —…Да как у такого замечательного человека вообще получился такой сын?       — Мной довольны. А вот ты выросла как раз достойная своей матери. Надеюсь, кончишь так же.       Напряжение после слов Габриэля становится настолько весомым, что Сиэль чувствует себя как в первом ряду публичной казни. С очень тупой гильотиной. И в прожигающем взгляде Скарлетт больше ничего спокойного.       — Она была прекрасной, сильной женщиной, — холодно отвечает она. — Ты не стоишь даже ее волоса.       По плечу Габриэля прилетает слабый толчок от Эллады и возмущенный взгляд.       — От хороших жен не уходят.       — Жаль, от тебя еще не все ушли. Или так боишься, что все уйдут, что приходится манипулировать?       — И кем же?       — Скажешь, Элизабет сама решила в ноги такому ничтожеству кланяться?       — Эй, ничего подобного! — нервно возмущается Лиззи, и напряжение проступает даже в ее плечах. — Не говори этого! Все не так…       — Элизабет, ты правда думаешь, что он тебя хоть немного ценит? — в голосе Скарлетт необъяснимо меньше враждебности.       Сиэлю хочется закрыть уши и просто уйти. Господи, пусть замолчат. Пусть исчезнут.       — Замолчи… — но голос Элизабет срывается, когда она сжимает руки на своем платье и прячет взгляд. — Ты ничего не знаешь.       — Вот именно, — недовольно вмешивается Габриэль. — Не лезь не в свое дело.       — Так что? Тебе приходится манипулировать ею, лишь бы не бросила?       — Я никем не манипулирую. Почему она должна бросать меня?       — О, так ты будешь делать вид, что ничего не понимаешь? Не видишь, как она смотрит на тебя?       — Н-ничего такого! — Сиэль видит лицо Лиззи, искаженное такой паникой, что самому становится необычайно спокойно.       — Тебе мерещится, — Габриэль фыркает. — Она моя кузина. О чем ты вообще думаешь?       — Так может, скажешь ей это напрямую? Или легче пользоваться ей, когда удобно?       — Не проецируй свои чувства на других. Почему я вообще должен перед тобой оправдываться?       — Передо мной? Может, ты скажешь напрямую своей кузине, как ты к ней относишься?       Однако взаимные обвинения заканчиваются. Заканчиваются громким вскриком, резким движением во мраке:       — Хватит! — Лиззи подскакивает со своего места и делает лишь один шаг.       После чего с еще одним вскриком падает на пол. Закрывает рот ладонью. И все, что остается от миленькой маленькой Лиззи, — содрогающаяся в тихих рыданиях фигура, беспомощно осевшая на полу. О, какая жалость… Сиэль смотрит на расплавившуюся фальшивку с потекшим лицом и разбитыми шарнирами, как на трагическую статую. Правда жаль.       И пока он молча переглядывается с Габриэлем, таким же растерянным и безучастным, перед глазами проносится бледный призрак такой же потекшей ледяной статуи и опускается на колени перед Лиззи.       — Элизабет, — тихий голос Скарлетт рождает глубоко внутри чувство неуюта. — Посмотри на меня.       Ладони Скарлетт ложатся на мокрые щеки Элизабет, поднимая ее заплаканный взгляд на себя.       — Я на твоей стороне, слышишь? Ты такая замечательная и прекрасная. И я знаю, что ты сильная. Как ты можешь лить слезы из-за него?       — Н-нет… Я не…       — Ты — да. Я понимаю. Я все понимаю. Но он не ценит тебя. Ты не нужна ему. Не потому что ты не такая. И тебе не нужно становиться другой. Ты прекрасна сама по себе, — Скарлетт стирает слезы, звуча мягче и спокойнее, чем когда-либо слышал Сиэль. — Он не любит тебя. Он любит то, как ты перед ним корчишься, будто все вертится вокруг него. Но это не так. Ты достойна любви к такой себе, какая ты есть. И его одобрение тебе не нужно. Сними эти ужасные туфли.       Ее руки отводят подол платья, придерживая Лиззи за плечи. И она снимает с нее туфли, оголяя аккуратные стопы, усеянные десятком кровавых мозолей и пятен. Сиэль приподнимает брови, фантомы боли на собственных ногах заставляют вздрогнуть.       Лиззи выглядит призраком. Безжизненным, умершим в чувстве вечной скорби и печали. Она не мрачная. А, действительно, сдавшаяся под высокой температурой кукла…       — Я не враг, Элизабет, — небрежно откинув туфли в сторону, Скарлетт снова заключает лицо Лиззи в объятия своих ладоней и отводит прядь ее странно потрепанных волос за ухо. — Не ведись на его слова. Он хочет, чтобы ты заступалась за него и тешила его эго. Хочет, чтобы мы соперничали за него друг с другом, подтверждая его самомнение. Но тебе это не нужно. Я на твоей стороне, дорогая.       Что ж, это правда неловко. Сиэль ловит взгляд Габриэля. Габриэль качает головой, а Сиэль пожимает плечами. Кто знает.       Наверное, Элизабет знает. Она смотрит на Скарлетт так, как, кажется, когда-то Сиэль смотрел на Себастьяна.       — Пойдем со мной, — Скарлетт медленно, осторожно поднимается сама и поднимает за собой Лиззи, придерживая, как фарфоровую статуэтку. — Мы расплетем этот кошмар на твоей голове, пока у тебя не выпали волосы, обработаем раны на ногах и ослабим шнуровку этого платья, ладно?       Наверное, Лиззи кивает неосознанно. Наверное, она до сих пор в небольшом шоке. Она прихрамывает, делая шаг босыми ногами, и Скарлетт придерживает ее.       — Держи, — с абсолютно бледных, изящных ног Скарлетт исчезают туфли на невысокой платформе, и их опускают перед Элизабет. — Они удобнее. Пол холодный.       В заплаканных глазах доля неверия и опустошения, но она надевает предложенные туфли. И ее руки сжимаются на Скарлетт в ответ.       — Пойдем…       Сиэль провожает их растерянным взглядом, не до конца понимая, что сейчас произошло. И, судя по взгляду Габриэля, тот тоже не в курсе. А вот Эллада делает громкий выдох, на грани раздражения и принятия. Она молча поднимается с места, идя за Скарлетт.       Он смотрит на Габриэля еще несколько секунд, тот — на него, после чего следует еще один уставший вздох.       — Женщины, — заключает Габриэль, пожимая плечами.       В его лице много утомленности и раздражения, когда он поднимается.       — Пойду обратно за стол.       Так Сиэль остается один в этом еще наэлектризованном пространстве, слыша только тихий треск дров в камине. Превосходно. Об этом он и мечтал…       Глаза снова закрываются. Он позволяет себе несколько секунд не делать абсолютно ничего, напитываясь тишиной и одиночеством. Секунды растягиваются до минут, и его будит лишь громкий смех, доносящийся из столовой. Он медленно приоткрывает глаза, поднимает голову с колен, смотря на огонь. Буря прошла? Все равно тошно.       Его мысли не задерживаются на случившемся. Все, что осталось, — блеклое непонимание, откуда у них всех столько эмоций, чтобы устроить на пустом месте неразбериху такого масштаба. Даже слезы Элизабет не вызывают в нем ничего, кроме шума апатии в голове.       И все же, упиваясь покоем, он понимает, что сидеть здесь вечность не может. Потому медленно поднимается с дивана, чувствуя каждую мышцу тела, и еще несколько секунд просто смотрит на ничто где-то впереди. За стол возвращаться, пожалуй, точно не хочется.       Поиски Элизабет, Скарлетт и Эллады оборачиваются хождением по бесконечно пустым и холодным коридорам, пока не приводят все-таки к правильной двери. Одна из множества гостевых спален, в которой обычно оставалась Элизабет, когда ночевала у них. Стоило догадаться.       Зрелище печальное: заплаканной бедной Лиззи с израненными ногами расплетают косы, которые наверняка заплетались не меньше часа. Впрочем, теперь шок и опустошенность сменились в ее глазах на простую печаль. Скарлетт что-то мурчала, аккуратно перебирая ее волосы, а Эллада сидела на кровати и улыбалась Лиззи, когда они встречались взглядами.       — Все нормально? — он спрашивает больше из вежливости, чувствуя себя не особо желанным, да и не слишком-то желающим гостем. И вопрос подобрать можно было получше…       — Получше, — коротко и прохладно отвечает Скарлетт.       Чудно. На этом он бы и ушел.       — Нужна помощь?       Руки Скарлетт останавливаются, хоть и не отпускают светлые пряди волос. И на Сиэля ложится взгляд такой холодный, какой Скарлетт еще в его сторону не использовала.       — Уходи.       Сиэль бы и рад.       — Я думала, ты лучше своего брата, но вижу, что нет. Твой брат несколько лет просто морально уничтожал ее, а ты смотрел на это и тебя все устраивало? Ни разу в голове не всплыло мысли поговорить с ним и сказать, что он делает ужасные вещи? Или тебе тоже нравилось смотреть, как она корчится, лишь бы он обратил внимание? Ни разу ничего человеческого не проснулось?       О…       Руки продолжают прочесывать мягкие пряди, расплетая прическу и расправляя локоны, и взгляд от него снова уводят, будто он и того не достоин.       И Сиэлю внезапно становится так смешно.       — Нет, я… — и он срывается на смех, будто ничего смешнее в жизни не слышал. Он закрывает лицо, пытаясь остановить или хотя бы спрятать этот неуместный, неконтролируемый хохот. Но ему смешно до жути. — А знаешь что… Да, мне было плевать!       С этими словами он еще громче смеется, а затем все-таки уходит.       Господи, это же просто комедия! Его сотрясает от смеха, пока он шагает по коридору обратно к лестнице, и он не может остановиться. Боже, да они не могут говорить серьезно. Они же не надеялись, что ему станет совестно? Что он будет сожалеть о дурочке, которая сама позволяла над собой издеваться и унижать? Что он бы вдруг счел ее важнее родного брата? О, да, это воистину смешно! Вытаскивать ее, будто он сам не был в этой яме!       Он бежит по лестнице, чувствуя, что тело сгорает в этом приступе смеха, и принимает все обвинения с такой легкостью, какую только можно испытывать в этом случае. Да, ему было плевать! Господи, плевать!       Плевать.       Плевать он хотел и на Лиззи, и на Скарлетт, и на это чертово день рождения, просто на смех пробивает!       Он снова на заднем крыльце, и прохлада прошедшего дождя обдувает его с порога. И он смеется громче, будто ничто больше не имеет ценности и значения. Плевать!       Он падает прямо на мокрый газон, продолжая хохотать так, что живот сводит от боли, и от этого только веселее! Небо укрыто темной вуалью облаков, и Сиэль глубоко вздыхает так, что легкие ноют, прежде чем протяжно простонать, отпуская этот болезненно-искренний смех. О, как же плевать. Обломки мира просто прекрасны!       Где он?       Его одежда намокает, но Сиэль переворачивается набок, с облегчением внимая ощущению мокрой травы, скользящей по щекам. Она липнет к коже, и он льнет навстречу, желая не чувствовать ничего больше. Только эта дождевая свежесть, трава и грязь под ночным беззвездным небом.       Сиэль закрывает глаза, надеясь просто остаться в этом моменте. Ему плевать.       Он никогда не хотел ничего плохого, но, видимо, иначе он не умеет. Тогда пусть будет плохо. Всем и каждому. Так же плохо, как ему.       Плевать.       Сиэль не движется, не издает больше звуков, остается лишь дыхание, сумрак и небо, в котором даже ничто не видит его ужасного поведения. И даже он не чувствует, что влага на лице не только от мокрой травы. Смех снова срывается с губ, но затухает почти мгновенно. Больше не весело.       Больше никак.

***

      Сегодня реальность для Сиэля — не более, чем театральная сцена. И он правда не хочет признавать этого, но это выступление он смотрит уже второй год только из-за одного актера.       Он побывал в местах, которые считаются невероятно красивыми. Он вживую видел северное сияние, «Мона Лизу», «Похищение Прозерпины», мраморные вуали, пестрых танцовщиц из «Мулен Руж», настоящие бриллианты и бывал на неделе моды в Милане, вместе с семьей посещал ледниковое озеро в Канаде, каньон Антилопы, когда солнце находилось в самом зените, розовое озеро в Испании, Версальский дворец и Кельнский собор. Ему было хорошо известно, что такое невероятная красота. Почти каждый день он видел самую красивую женщину на планете, воочию встречал людей, которых весь мир признавал эталонами красоты, и так много изучал искусство…       Как, должно быть, паршиво жить, когда ты превосходишь понятие искусства и красоты сам по себе. Сиэль думает об этом, смотря на Себастьяна, с которым кто-то что-то, похоже, не поделил… Как его вообще может что-то впечатлить, если он каждый день видит в зеркале свое отражение? Сиэль действительно находит это несправедливым. Иметь такую внешность — это наглость, достойная смертной казни. Как хорошо, что ее отменили…       Над ухом о чем-то щебечут девчонки: на днях какой-то бренд одежды выдал скандальную рекламу… Или что-то вроде того. Сиэль не слушал с тех пор, как в столовой появился Себастьян. В сумке возле бедер были запрятаны сигареты, которые он на выходных купил в каком-то люксовом магазине за возмутительную сумму. Сигареты точно были не его сильной стороной, так что выбирал скорее консультант. Может, поэтому сунул ему какой-то неадекватно дорогой бренд. Хотя, если Себастьяну они понравятся, то цена не так уж и важна. Это меньшее, чем можно отблагодарить за помощь накануне. Впрочем, вручить благодарность Сиэлю уже минут пятнадцать как не удается…       Потому что уже минут пять он просто лежит на столе, подложив руки под голову, и наблюдает за Себастьяном. С ним, кажется, кто-то ссорится, хотя Сиэль не узнает этого парня. Он просто перехватил Себастьяна, когда тот проходил мимо его стола, и что-то начал говорить… Сиэль, по правде, прослушал. Вроде бы Еретик после исчезновения Комиссара был в почете, никто больше его не трогал, так что, пожалуй, это было странно.       Сиэль бы вмешался. Но он уже пропустил все мимо ушей, да и Себастьян способен справиться с безымянным комком претензий.       И справляется он филигранно… Взгляд грузный и безжизненный, мрачный и в чем-то даже высокомерный. Все такой же уставший. Интересно, отчего. Он, кажется, еще с конца прошлого года работает на стабильной работе, больше не имеет таких серьезных проблем с деньгами, да и в университете не начал усердно учиться… Откуда же до сих пор такая беспросветная усталость? Даже синяки под глазами ни на тон не посветлели.       Однако самая большая трагичность состояла в том, что даже выраженная усталость не портила его внешность и на сотую долю… Сиэль чувствовал тоску. Очень неопределенную, но в той же мере навязчивую. Что-то болезненно сворачивалось вокруг грудной клетки и стискивало ее. Будто новорожденная тревога. Сиэль чувствовал себя не в безопасности и ощущал физическую тягу к Себастьяну.       Эта была другой, хоть и более знакомой. Она не ударяла теплой волной вниз живота, не опадала тяжестью между бедер, не разносила пламя по каждой клетке тела… Но изнывала в груди, вызывала тревогу и тоску, была на вкус как истерика. Зато заставляла желать Себастьяна еще отчаяннее. Она не провоцировала странных фантазий и противных порывов, и все-таки Сиэлю от нее было только больнее. Потому что мир никогда не был безопасным местом, а в такие моменты внутри выло иррациональное чувство того, что мир буквально шептал угрозы, обвивал горло холодными руками, водил лезвием по коже, и единственное безопасное место было рядом с Себастьяном. И если прижаться к нему так, как когда-то Сиэль прижимался к Габриэлю во время грозы, то боль отпустит.       Но Себастьян перехватывает чужую руку, наверняка говоря что-то вроде «Руки — при себе», и приходится вспомнить, что физический контакт — малоудачный язык коммуникации с ним. К тому же они ни разу не обнимались.       Однако и то, каким нечеловеческим магнетизмом пропитывались даже такие движения Себастьяна, наполняло Сиэля не только болезненным восхищением, но и странным спокойствием. Как падение кометы. Завораживающее зрелище. Изящные пальцы Себастьяна обхватывали чужое запястье — и это гораздо невероятнее мраморных скульптур. И стократ притягательнее. Интересно, если Сиэль на него замахнется, его руку Себастьян тоже перехватит? Сомкнет на ней свои длинные выразительные пальцы?       Сиэль всегда считал, что у картин, изображающих баталии, лишь две цели — передать ужас событий или запечатлеть исторический момент. Но если бы он изображал на холсте сцену этой низкосортной баталии, то вкладывал бы в нее лишь единственный смысл — передать то, как выглядел Себастьян. Какая грация наполняла его тело, какое холодное величие сияло в его взгляде, какое совершенство линий восторжествовало в его фигуре и насколько, господи, насколько же потрясающим он был.       И как же дорого платил за это… Каким же разбитым, опороченным, падшим идеалом он был.       Все, кто гнался за идеалом, либо сходили с ума, либо сводили счеты с жизнью. Есть то, что просто не создано принадлежать кому-либо.       И Себастьян выглядит именно так. Начало и конец всех человеческих мечтаний. Сиэль думает, что, возможно, даже «божество» будет слишком малоемким и сухим словом для того, чтобы описать Себастьяна: его холодную, неприкасаемую безукоризненность линий, выжигающую Силу сверх меры, содомскую безнравственность и женскую руку, преградившую весь вид на венец творения.       — Алло? Ты живой вообще?       Сиэль спешно поднимает голову с рук, растерянно смотря на одну из подруг Керри, что махала рукой перед лицом.       — Что?       — У тебя все нормально? — с сомнением тянет она, скрестив руки на груди.       Реальность, разворачивающаяся перед глазами весьма захватывающим спектаклем, вдруг затянула в себя, как зрителя на сцену. И Сиэль, не зная ни текста, ни персонажа, пытается понять хоть что-то.       — Да… — он моргает пару раз, прежде чем кинуть последний взгляд на Себастьяна — тот как раз заканчивает разборки с безликим неприятелем, направляясь к своему столу. — Просто… задумался.       А он действительно задумался, хоть и над вещами не вполне правильными.       Подруга Керри — о, он до сих пор не запомнил ни одного имени — кивает с выражением лица «ну да, конечно», бросает взгляд за плечо, куда смотрел Сиэль, и кивает снова.       — Ты на Мэлтона засмотрелся, — полувопросом произносит она, в ее голосе мерещится отвращение. — Опять ко всем подряд пристает, сволочь.       — Что? — он теряется еще больше. — Кто такой Мэлтон?       — А ты не на него смотрел? Ну, с Еретиком только что общался, — ее палец неуверенно показывает на безликого неприятеля.       — Сынок мистера Идена, — вмешивается Керри с недовольным лицом. — Ты что, не в курсе?       — Так его все это время в столовой не было, нашла кого спрашивать, — говорит еще одна — блондинка.       — Точно, — Керри тихо хихикает. — Короче, его турнули из университета, и мистер Иден перевел его сюда. Чтобы мы не расслаблялись, видимо.       — А что он, — Сиэль спрашивает каким-то вымученным голосом, — еще хуже Комиссара?       — Так, — с шутливым возмущением отвечает Керри. — Джейкоб вообще-то только Еретика доводил. А этот вообще неуправляемый — ко всем подряд лезет.       — Хотя странно, Еретика он до этого не трогал, — хмыкает блондинка.       — Видимо, наконец нашелся повод.       Сиэль еще пару раз моргает и переводит взгляд на Мэлтона, теперь всматриваясь пристальнее. Что ж, это выглядел как герой американский ситкомов. Спортивная куртка, коротко подстриженные волосы и белоснежная улыбка. Все, что Сиэль бы назвал дурным вкусом.       — Ладно, суть не в этом, — говорит та, что махала рукой перед его лицом. — Мы во двор идем, ты с нами?       — А… — он все еще не до конца влился в спектакль. Но прижимающаяся к бедру сумка с пачкой с ума сойти каких дорогих сигарет привлекает внимание сразу же. — Нет, — он кладет на нее руку. — Мне еще нужно кое-что сделать, так что идите без меня.       — Ладно, — отвечают ему, прежде чем поднимаются всей толпой.       Керри, однако, отстает, и Сиэль чувствует ее руку на своем плече, когда все отходят.       — Все точно нормально?       Он кивает не слишком уверенно:       — Да, — взгляд неосознанно мечется к Себастьяну. — Порядок.       Она еще смотрит на него несколько секунд, будто ища подтверждение своим догадкам, но затем кивает и отстраняется.       — Ладно. До скорого, — прощается она и удаляется к девчонкам, безмолвно ждущим ее.       Сиэль почему-то чувствует себя неловко, но быстро отбрасывает эту мысль и сосредотачивается на более насущной проблеме. Подойти к Себастьяну с этой пачкой сигарет действительно сложно. Им надо очень о многом поговорить. О том, почему Сиэль залил кровью половину университета, уже который месяц кряду избегает его общества, и — почему Себастьян все же отказался от заочной формы обучения. И чем дальше, тем меньше хочется знать ответ.       Он бросает еще взгляд на Себастьяна, скрытого за спинами студентов, и пересиливает себя. Раздражает. Каждый взгляд на Себастьяна возвращал его в начало: к неуверенности, беспомощности. К тому, что его опять недостаточно, его опять не выбирают, все бестолку. Сиэль злился, поэтому действовал. С мыслями у него враждебные отношения.       Пачку сигарет он достает по пути и ее же протягивает Себастьяну вместо приветствия.       — Спасибо.       На секунду, когда взгляд опускается с лица Сиэля на презент, кажется, что Себастьян пошлет его, как в первый день. Посоветует засунуть жесты любезности поглубже. Выражение лица ровно такое же, как тогда, — никакое.       Но в этот раз подарок даже берут в руки.       — За что?       — За четверг. Я тогда между приступом астмы и кровотечением не поймал момент, чтобы поблагодарить.       Себастьян кивает безучастно. Рассматривает сигареты.       — Дорогие?       — Да, — в этот раз Сиэль не лукавит.       — Ясно, — приходится зажать сигареты перебинтованными руками, когда Себастьян впихивает их обратно — вжимает в грудь. — Лучше пойди и верни. Не курю такие.       Сиэль делает лишь короткий выдох, игнорируя все внутреннее.       — Не подлежат возврату, — говорит он, смотря на руку Себастьяна, что прижимала к нему сигареты. Пальцы длинные, напряженные, вытянутые, почти касаются груди.       В ответ молчат так, словно воздерживаются от оскорблений.       — Ладно, — и Себастьян отстраняется полностью, забирая сигареты обратно. — Будут на черный день.       — Что с ними не так?       Себастьян прячет пачку в сумку.       — Если я скурю их столько, сколько обычно курю в день, то не доживу и до вечера.       Сиэль с трудом понимает.       — Крепкие?       Кивают.       И он снова просчитался.       — Прости.       — Я постараюсь.       Бестолочь. Зачем извинился? В следующий раз купит такие крепкие, чтобы Себастьян после первой же затяжки душу Богу отдал.       О чем еще говорить он пока не представляет. Хочется скорее уйти. Сиэль чувствует какую-то зловещую обреченность под взглядом Себастьяна. Вся ситуация последних месяцев, вся болезненность проступает через кожу. Замереть и не двигаться — так и сгнить. Он, впрочем, и так чувствует себя мертвым, даже Тварь ничего не говорит с момента, как его снова трогали чужие руки.       Под взглядом Себастьяна не ощущается вообще ничего: ни отвращения, ни восхищения, ни хлестких воспоминаний, только тяжеленная усталость. Сиэль хочет верить, что под ее весом укрепятся мышцы, и если сейчас не упасть на колени, то в будущем будет лучше. А если нет, то в противном случае хотя бы раскрошится позвоночник вместе со спинным мозгом.       — Хочешь что-то сказать? — льется с губ Себастьяна.       Нет, не хочет. Он думает, что Себастьяну стоило бы подарить гигиеническую помаду, до того сухие у него губы. Потресканные. Темные кровавые изломы на мягкой плоти выглядят, как швы под бинтами Сиэля. На вкус они, должно быть, как кровь и сигареты. Сигареты он никогда не пробовал: астма отбивала и желание, и возможности, а до встречи с Себастьяном все контакты с табачным дымом ограничивались лишь наблюдением за местами для курения издалека. Сиэль никогда и не хотел пробовать, а теперь почему-то хочется.       И желание это отдает такой же горькой обреченностью. Он будто смотрит на свою мечту, рассыпающуюся в прах. Смешно.       — Нет, — но он не смеется.       Какими бы ни были сигареты на вкус, они не окупят приступ удушья. Себастьян смотрит так, будто уже не знает, как реагировать. Поэтому просто молча отворачивается и возвращается за стол.       Что-то сказать Сиэль все-таки хочет, но что, как и зачем — не знает. Так что тоже собирается уходить… куда-то. Снова думает, будто от этого есть толк, и снова выпадает из реальности, в которой врезается в кого-то. Вряд ли в кого-то хорошего, судя по предыдущим прецедентам.       Это лишь легкое столкновение плечами — не в спину, как было с Фрэнком, не в грудь, как было с посланником Габриэля, не всем телом, как было с подражателем. Но чужой голос не становится милосерднее:       — Смотри куда прешь, — голос грубый, но на конце вдруг ломается. Сиэль поднимает взгляд… сынок мистера Идена. Как его звали?       По тону голоса можно было сказать, что парень был готов разбираться, по словам девчонок можно было сказать, что он был бы рад стычке, но по взгляду и внешнему виду Сиэль бы так не сказал. На его лице подняты и сведены брови, выражая растерянность, а губы странно искривлены. Будто оценивающе. Сиэль тоже изучает: от мистера Идена в парне точно есть какая-то безжалостность к окружающим и заносчивость. Сиэль думает, что было бы хорошо, если бы его ударили. Он был бы не прочь найти себе нового дьявола, против которого нужно сражаться. Последнего, втайне ото всех советующего убить себя, он убил, предпоследнего, приставляющего нож к горлу, он убил, и теперь он не знает, что делать. Нечего. У него нет никакой цели, когда не с кем воевать. В нем нет смысла иначе.       И он надеется, что найдет себе врага в лице напротив, но парень лишь фыркает и идет дальше. Сиэль разочарован.       Но идет он к Себастьяну, и Сиэль с досадой наблюдает за ними: Себастьян в общем не проявляет желания общаться, напротив, старается демонстративно игнорировать, а сынку мистера Идена это не мешает. Почему-то Сиэль зол. Почему-то Сиэль чувствует себя проигравшим.       А когда Себастьян поднимает взгляд на парня и что-то отвечает, когда двигает своими потресканными губами и тратит воздух на слова, это становится не чувством, а фактом — он проиграл. И лишь поэтому рвется обратно, чтобы украсть чужую победу.       — Я передумал, — он подлетает к столу Себастьяна, одолеваемый злостью, руки хлопают по поверхности. — Я хочу поговорить.       Вообще-то не хочет, просто пытается потопить еще кого-то. А этот кто-то удивляется — смотрит, приподняв брови, как на ворвавшийся ураган. Сиэль хочет вспомнить его имя, чтобы презрительно выплюнуть: «И мне он будет отвечать, представляешь?». Но не вспоминает, поэтому решает поступить даже красноречивее. Он хватает Себастьяна за запястье, стреляет взглядом в парня, смотри, и тянет Себастьяна за собой.       Он не видит выражения лиц, когда ему поддаются, а еще он не знает, куда вести и о чем говорить… Но в определенный момент времени это не кажется важным.       Когда они покидают столовую, Сиэль решает действовать проверенными методами и идет в туалет. Приходит в тот, где заматывали его раны. По дороге успевает остыть, поэтому, когда дверь туалета за ними захлопывается, он очень пытается не выглядеть растерянным своей же выходкой.       Под пальцами — ощущение мягкой кожи запястья через бинты и едва уловимый пульс. А может, это его собственный, потому что сердцебиение настолько сильное, что оно, кажется, действительно может отдавать даже в пальцы. И так, стоя спиной к Себастьяну и держа его запястье, он чувствует зарождающуюся панику. Говорить-то правда не о чем.       Себастьян высвобождает запястье, на мгновение его пальцы касаются перебинтованных пальцев Сиэля. И боль от швов, наконец, доходит до его осознания, заставляя разжать руку.       — И?       О, Себастьян, он бы тоже хотел знать…       Через плечо бросая взгляд на выжидающего Себастьяна, Сиэль не придумывает ничего лучше:       — Какие сигареты ты куришь?       В ответ — безмолвно поднимаются брови, а губы приоткрыты. Вид настолько невпечатленный и какой-то даже высокомерный, будто его насквозь видят. Словно жаль даже силы, которые пришлось потратить, чтобы дойти сюда.       И никакого ответа. Сиэль тоже поднимает брови от неловкости.       — Что? — спрашивает, не собираясь сдаваться раньше времени.       Себастьян медленно моргает, не сводя глаз. Ни слова. Видимо, хранит в секрете название сигарет… Так ведь?       Сиэль неосознанно сглатывает, надеясь лишь на то, что ничего не выдает его темной тайны. А взгляд — пристальный. Заметил бы любую мелочь. Ложь на покаянии.       Оправдываться перед Себастьяном, однако, он не обязан, коль даже перед Богом ни разу на каялся. И даже если под его холодным, взыскательным взглядом Сиэль чувствует себя уязвимым, как дитя, это вовсе не так. Да, ему до безумия неловко. И да, ему до безумия трудно. Себастьян к этому причастен лишь по касательной.       Не дождавшись ответа, Сиэль со вздохом отступает к раковинам, подпирает спиной столешницу и смотрит в ответ. Если таково испытание на прочность, пускай. Он ничего не отдаст, если не захочет.       Это не похоже на войну. Сиэль — слишком разбитый и истощенный для войны, Себастьян — слишком безучастный. Никто из них не настроен сражаться. Их взаимная бессловесность и тяжесть взглядов — лишь обоюдное изучение, соглашение и принятие. Словно немой кивок перед хаосом: «Да, пусть мир умирает». Они посмотрят.       Сиэль очерчивает взглядом все черты его лица, будто возрождая в памяти: от затененных ресницами и усталостью глаз до кровавых трещин на губах, точно трещинные вулканы. От углов челюсти до острого подбородка. На секунду он думает, что по отдельности все части его лица выглядят вполне себе обычно. Ничего удивительного… Сиэлю интересно, о чем сейчас думает Себастьяном, что прячется за непроницаемым холодом взгляда. Если глаза действительно отражали душу, то душа Себастьяна была, наверное, сродни антарктической бури. Или все того же космоса — пустого, беззвучного и холодного.       Душа Сиэля, пожалуй, была одиноким стариком, глубоко сожалеющим о каждом выборе в своей долгой, но подходящей к концу жизни. Замерзающим в ледяной пурге. Неосторожный экспедитор.       Но снежная буря отступает — уводит свой бездушный взгляд и направляет дыхание в другую сторону, доставая сигарету. Сиэль чувствует облегчение и тоску, наблюдая за ним. Возможно, смилостивился. Жаль, что говорить по-прежнему не о чем. Ни одна тема для разговора сейчас не будет уместной, а учитывая несметное количество нормальных диалогов за последние три месяца, — целый один — то они и вовсе позабыли, как это делается. Сиэль, конечно, виноват. Хоть и не больше Себастьяна, родившего таким холодно-красивым, наделенного Силой и ведущего себя так бездушно. Вот это — по-настоящему преступно.       О чем же ты думаешь, Себастьян?       Тусклый белый свет, скользящий по грязно-зеленому туалету, нагонял тошноту, но так красиво подсвечивал бледные западения на его лице. Это было лучше северного сияния. Хотя бы немного. Он надеется, что немного.       Время шло, но Себастьян не смотрел в ответ и ничего не говорил. Как раньше, будто они регрессировали до холодного взаимного терпения. Они, впрочем, действительно терпели: Сиэль — бездушную идеальность Себастьяна и безответность, Себастьян — очередные загоны истерички.       Край столешницы неприятно упирается в поясницу, напоминая о недавней ситуации, и Сиэль снова замечает это: длинные пальцы, держащие сигарету, крепкие бедра, совершенство в чертах лица. В груди ноет. Прошло совсем немного времени с момента, когда он трогал себя снова, взволнованный почти что грязным сном, но эта похоть до сих пор бурлила в истоках. Сиэль прикоснулся к Себастьяну той же рукой, что скользила по возбужденной плоти, и по-хорошему это ничего не значило. Откуда Себастьян мог бы знать, где именно была эта рука? И мысль о том, что, приняв прикосновение этой руки, Себастьян принял и мерзкие секреты Сиэля, лишена смысла.       Но верить хотелось. Хотелось верить и в то, что Себастьян сейчас мог бы поднять на него взгляд и задержать его хотя бы на мгновение, посмотреть на него с сотой долей того восхищения, с каким он смотрит на самого Себастьяна. Хотелось уже закончить эти догонялки. Желательно, чтобы его сейчас просто послали, а он бы сохранил хоть какую-то честь. Признаться будет сложнее… Что сказать?       «Ты мне нравишься»? Да нет, не нравится. Сиэль просто ненавидит то, насколько все его нутро сжимается от восхищения.       «Я тебя люблю»? Да что он может знать о любви?       «Я тебя хочу»? «Но я перережу тебе глотку, если ты меня тронешь».       Вряд ли есть слово, которое сможет передать его чувства. Вряд ли это вообще возможно передать, хоть словесно, хоть невербально.       — Есть вода? — вдруг спрашивает Себастьян, потушив сигарету.       Сиэль бы мог сказать, что ждал не этого вопроса, но он мало чего ждал вообще. А то, чего боялся… Хорошо, что не сказано.       Он протягивает бутылку, заботливо открутив крышку, с легким опасением, что за неимением Темзы рядом Себастьян просто выльет на него бутылку воды. Но Себастьян подходит ближе, принимает воду из его рук и просто пьет.       Сиэль не смотрит.       В их диалоге не было никакой логики, поэтому гадать наперед бессмысленно.       В чем был смысл, так это в странном мимолетном ощущение в груди, будто прикосновение к струне, когда ему протягивают бутылку обратно. И во влажном следе на самом горлышке.       Сиэль уже не думает, подозрительно это или нет. В его горле чертовски сухо. Он всегда был внимателен к мелочам больше, чем другие. Они имели для него значение. Припасть губами туда же, где только что были другие губы, — почти так же естественно и незначительно для остальных, насколько важно для него. Теперь его губы хоть немного, хоть фантомно, хоть символически, но соприкоснулись с ним.       Теперь на его губах есть чей-то след, кроме легкого отпечатка Габриэля шестилетней давности.       Теперь это значит хоть что-то. Хотя бы для него.       Его сердцебиения, он надеется, не слышно. И глухого отголоска желания его тело никак выдает, когда он отнимает бутылку от губ. Нет, ему не хотелось продлить этот контакт, не хотелось провести языком по горлышку, не хотелось самого себя этой водой облить.       Потому что когда руки Себастьяна вдруг упираются в раковину по обе стороны его тела, заключая в клетку, и его холодное безупречное лицо нависает над Сиэлем, Сиэль понимает. Понимает, затаив дыхание, напрягшись всем телом в одно мгновение и отчаянно подавляя желание смотреть на его губы, что он хочет не бутылку воды облизывать, как псина. Взгляд Себастьяна — пронзительный, темный, безжалостный — заставляет смотреть в ответ. Поймает любое вздрагивание, любое колебание зрачков к своим губам.       — Ты заебал меня, Сиэль, — холодно и прямо выплевывает Себастьян.       Болезненный укол в груди почти неощутим. Винить его почти невозможно: Сиэль ведет себя еще хуже, чем Себастьян в ранние периоды их общения, но…       Сиэль пытается сглотнуть как можно тише, ощущая отчаяние в каждой клетке тела, и становится смешно от того, как же Себастьян неосведомлен. Как же он живет, не имея ни малейшего понятия о том, сколько вздохов ронял Сиэль по ночам, трогая себя и думая о вкрадчивом голосе, сколько сдвигов по фазе он пережил, что теперь просто прижимается губами к следам от губ Себастьяна, и сколько же моральных сил он сейчас тратит просто на то, чтобы не прикоснуться к этим чертовым сухим губам.       В холодном взгляде нет ни единого представления о том, сколько трепета рождается в теле Сиэля от этой удушающей близости и сколько ненависти он к себе испытывает за это.       Поэтому он говорит как есть — грубо, абсолютно не пытаясь быть мягче, как они договаривались.       А Сиэль уже представляет, как Себастьян прижимается еще ближе, вдавливая свои восхитительные бедра в его и касается губ. Сиэль вгрызется ему в сонную артерию своими же зубами.       Расстояние между ними меньше, чем когда-либо. Ему страшно вздохнуть, ему абсолютно не нравится эта близость, но тепло мучительное, как боль, порывом падает вниз. Его тело, искалеченное, как ничтожество, снова чувствует возбуждение, от которого подташнивало, и Сиэлю хочется искалечить его еще больше.       Сиэль не знает, убежал бы он, если бы даже была возможность. А сейчас, когда руки Себастьяна заковали его в клетку, нет никакого шанса.       Как не было и тогда.       Заткнись.       Тварь подает еле слышный голос, но тело снова недвижимо. Она звучит раздраженно, хотя и неясно, что ее злит. И почему она молчала… Сейчас, когда бездушные глаза Себастьяна в считанных дюймах от его лица, а взгляд отвести просто невозможно, Тварь не вызывает особого интереса.       — Я не собираюсь бегать и вытирать тебе слезы, — сухие губы размыкаются, и голос ни капли не теплее. — Мне все равно, какие загоны на этот раз в твоей голове. И если ты считаешь, что можешь неделями меня избегать, а потом вспоминать, что у нас какое-то общение было, и вести себя, будто мы дружим всю жизнь, — иди нахуй.       Себастьян так бесконечно груб… И Сиэль даже не знает, почему больше не может на это злиться. А ведь это едва ли не самое жестокое, что вообще было сказано в его сторону этими губами. Возможно, Сиэлю больно. Хотя бы немного.       Но ему нечего ответить. Нечего сказать, даже пощечину давать не за что. Привкус необратимой катастрофы, против которой Сиэль может только прочитать молитву:       — Это слишком, — его голос едва ли громче шепота.       Но, кажется, почти безэмоционален.       — Мне плевать, — катастрофа, однако, молитвам никогда не потворствовала. — Собираешься разрывать общение, которого нет? Или ты ожидал, что я за тобой бегать буду? Так послушай меня: ты либо рассказываешь, в чем дело, и мы продолжаем жить дальше, либо ты со своими загонами идешь трахать мозги кому-то другому.       Сиэлю хочется, чтобы он замолчал. Хочется признаться во всем, но в горле застряли все слова до единого. Под безразличным взглядом и шквалом бесчеловечных слов не страшно, хоть и должно быть. Сиэль не понимал, как эти губы могли произносить такие убийственные вещи, и он соврет, если скажет, что это хоть немного подавляет желание поцеловать их. Он не знает, почему. В поцелуях не было ничего особенного: внутри ничего не грело, когда он прижимался губами к щеке матери, и сердце не замирало, когда он целовал Габриэля в тот злосчастный день шесть лет назад. Это вызывало столько же эйфории, сколько и любой другой физический контакт — и в случае Сиэля это число было ближе к отрицательному.       Возможно, потому что физический контакт с Себастьяном был другим. Токопроводящим, пожароопасным, парализующим. Прошибающим все тело насквозь чем-то кроме ужаса с отвращением. И смотря на его губы, Сиэль безумно хочет узнать, на что будет похож контакт такого рода.       Сиэль чувствует себя тяжело больным, думая об этом даже в момент, когда Себастьян готов слать его ко всем чертям и вещам еще более отвратительным. От него хотят услышать правду? Очень жаль. Потому что даже Сиэль ее не знает.       Вопрос лишь в том, уйдет Себастьян из-за того, что вскроется абсолютное несовпадение в их отношении друг к другу, или из-за того, что у трусливого Сиэля проблемы с головой, которые он должен решать сам.       Глухие стены кровожадного университета, холодный свет энергосберегающей лампочки в тошнотворно-зеленом обшарпанном туалете и запах сигарет с отголосками шампуня — Сиэлю холодно от одной мысли, но сейчас, находясь во всем этом, он словно перед жерлом вулкана. Стойко выдерживая взгляд ледяной лавы внутри. Сиэль не отдаст ему ничего, если не захочет, но как же, господи, он хочет.       Но Сиэль и так еле цепляется за обломки мира, и если ледяная буря затушит и его огонь, то мир просто перестанет существовать.       Нытик.       Он не знает, действительно ли Себастьян ждет, что он расколется — но смотрит точно как отец. Будто Бог, осуждающий за грехи, или палач, готовый рубить.       «Так и будешь молчать?».       В этих войнах не выиграть, он знает. Каждое оброненное им слово — чужое оружие. Поэтому не говорит ни слова. Только смотрит.       И Себастьян смотрит в ответ.       Как же до сих пор не понял?       Сиэль не может скрыть это желание даже от самого себя. Снова ощутить боль, свою ничтожность и беспомощность. Природа этого контакта не меняется. Ему одинаково больно от культистов и Себастьяна, он одинаково ничтожен в руках культистов и в своем влечении, и все так же беспомощен как перед всеохватывающей болью, так и перед всепоглощающим желанием. Только раньше он принимал одностороннее влечение культистов к своему телу, а теперь носитель этого одностороннего влечения — он. Именно поэтому он никогда не позволит этому влечению найти выход.       Сиэль не знает, надеется ли Себастьян хоть на что-то. Но когда с его сухих губ срывается вздох, а ледяная метель скрывается за тенью ресниц, надежды в нем уже точно нет.       — После этой пары встречаемся возле входа. У тебя есть время подумать до этого момента.       Себастьян убирает руки со столешницы, отпирая рукотворную клетку, и отстраняется, унося запах сигарет и чистоты.       Сиэль делает глубокий вздох, как будто впервые вдыхая свежий воздух после пребывания в раскаленном котловане. Было ли таким горячим его тело, присутствие Себастьяна или вокруг было действительно прохладно? Слышал ли Себастьян его сердцебиение так же отчетливо, как его слышал Сиэль? Хотелось сползти по стене и прислониться к холодной плитке, чтобы остудить хотя бы тело. И под ледяной душ, чтобы прийти в себя.       Сиэлю не нравятся эти полумеры: когда тело еще не полностью сгорает, но уже абсолютно не в порядке. Было бы не так плохо, если бы Себастьян прижался еще ближе — Сиэль бы просто безвозвратно сгорел и исчез. Или не приближался вообще — тело почти пребывало в состоянии покоя, когда его не было рядом. А пытаться остыть после жара, который должен был обратить тебя в прах, — критически плохо.       — У меня еще две пары, — только и возражает он тихим голосом, закрыв глаза.       Почти удается почувствовать, как мчится по сосудам вскипевшая кровь. Если бы не столешница сзади, к которой он прислонился, он бы уже упал. Самое мучительное в этом жаре было то, что тело одолевала малоприятная слабость.       — Уйдешь после первой.       Себастьян всегда был холодной змеей, ледяной бурей, антарктическими льдами и абсолютным нулем температур — каким же образом он заставляет так полыхать? Так, что даже его кристаллическая стылость в глазах не могла потушить этот огонь…       Сиэль хочет поскорее от него избавиться. Язык нервно проходится по губам, но он тут же вспоминает о том, какие следы на них оставались, и жар становится просто лихорадочным. Фантомная боль от жара зудела в груди, в руках и на лице. Почему-то ничего приятного Сиэль в этом не находит: возбуждение приносило хотя бы мимолетно приятные ощущения, а удовольствия при оргазме было почти столько же, сколько страха и отвращения, но это… Боль от жара, слишком сильное сердцебиение, из-за которого дышать сложно, как при астме — действительно ближе к лихорадке. Ему хочется приложить руку к шее, потому что чувствуется покалывание от температуры. Но при Себастьяне — не решается.       — Я не собираюсь… пропускать пару, — его голос не звучит твердо и уверенно, но в таком состоянии Сиэль доволен и тем, что он вообще звучит. — Если ты хочешь поговорить, то встретимся после четвертой.       Не то чтобы пара была важной или ее посещение было обязательным, но он хочет хотя бы что-то не принести Себастьяну в жертву.       Сиэль не знает, как реагирует Себастьян. Он не смотрит, а лишь пытается совладать с телом и не упасть прямо сейчас. Он не знает, сколько времени ему удается так простоять.       Но в конце концов он слышит Себастьяна.       — Хорошо.       Так просто. Без лишних слов и действий… Почему же так нельзя было изначально? За Себастьяном захлопывается дверь туалета, оставляя Сиэля один на один с этим болезненной волной жара.       Сиэль выжидает пять ударов своего сердца, а затем опускается на согнутых ногах, делая очень громкий и судорожный выдох. Его вспотевшие ладони цепляются за шею, практически ледяные на полыхающей коже.