Альма-матер

      Сознание настигает его, оступившегося и исчерпанного, заставляя вспомнить то, о чем принято забывать. Сиэль полагает, что находится в кровати, но не рискует открыть глаза. Единственная преграда между ним и миром.       Сознание настигает, и Сиэль чувствует себя… обессиленным. За одну лишь ночь словно стал старше на целую жизнь. Очень тяжело прожитую. И он не хочет возвращаться в ту реальность, где все обернулось катастрофой.       И все же, открывая глаза, не находит в себе сил двигаться. Или желания. Силы, наверное, были. Даже глубокий вздох вышел лишь мысленным. Тело ни при чем. Воспоминания о прошедшей ночи смутные, сюрреалистичные, как ускользающий сон, но цепкие и въедливые, как кошмар, о котором больше всего хочется забыть. Увы, не забывается. Только оставляет ощущение беспомощности и страха.       Перед глазами комната, кажется, даже своя. Стерильно-чистая, замечательная, безжизненная комната с белым до слепоты потолком.       То, что помнилось о минувшей ночи, вызывало горький смех. Своей памяти верилось не до конца, но за все последнее время Себастьян, похоже, почти не называл его истеричкой. Зря: во вчерашнем дне только она и существовала, управляла телом и билась в такой пустяковой агонии. Сиэль устало скользит взглядом по безликим просторам комнаты, так и не двинувшись даже на дюйм, сознание текло вязко и неохотно, будто бы бессмысленно.       Он помнил, что Габриэль был с ним до глубокой ночи. Когда смолкли рыдания, пришло тихое неверие, а следом — отчаянное безмолвие. Но даже тогда Габриэль остался рядом, не задавал никаких вопросов, только повторял бесконечно, что он рядом. На кой черт? Сиэль медленно опускает глаза, вынужденный все же согнуть шею, чтобы рассмотреть себя. Лучший из его костюмов уже не на теле, но и ночной рубашки там не было. Лишь одеяло, в июле несколько тяжелое.       Но Сиэль не находит в себе силы, чтобы что-то исправить.       Он не знает, в какой момент Габриэль ушел, не знает, посвятил ли он родителей в эту позорную историю, хотя когда-то точно мог быть уверен в сохранности тайны. Он не знает, утро сейчас или день.       Все, что знает сегодняшний Сиэль, ощущающий стягивающие кожу следы слез, неподъемность тела и истощенность:       Себастьян ему не нравится.       Не так, как еще вчера, по крайней мере. Призрак его касаний, едва вспыхивающий на теле, больше не вгоняет в постыдные мысли и не заставляет думать о Себастьяне так ужасно. Не о том Себастьяне, с кем он чувствовал себя свободным от бренности плоти. Смешно и предположить, что ирония всплыла бы в вопросах телесности.       Сколько проходит времени — неизвестно. Прежде, чем попытаться вернуть себя в реальность, он пытается понять, в какую реальность. Собственные размышления о каких-то разных реальностях после ссоры с Росом (что это вообще было?) кажутся нелепыми.       Тело будто онемевшее. Он поднимается крайне медленно, не до конца осознанно, легкая прохлада облизывает оголенные плечи. Взгляд еще раз скользит по комнате. Да, его.       Это последняя мысль, что рождается в его голове, после чего все перестает быть настоящим. Он бездумно сидит, осматривается, но не вглядывается, ни одного слова рассудительного не всплывает. Только ресницы опускаются-поднимаются, да и легкие планомерно дышат.       Ничего. Просто безмыслие. Вакуум, лишенный всяких умозаключений. На периферии слышится, как открывается дверь, и он неосознанно обращает внимание на вошедшего брата. Но в голове до сих пор пусто. Все выжжено дотла и испито досуха.       Габриэль что-то говорит. А Сиэль не двигается, смотрит сквозь, будто птица, обремененная осознанием: зачем она поет? Для кого?       На лоб ложится теплая ладонь, через несколько секунд лишь перемещающаяся на плечи. Температуры, видимо, не было. Сиэль моргает еще раз, вдруг понимая, что повязки нет. Брови безэмоционально вздымаются, но желания искать повязку тоже нет. Габриэль видел этот глаз в гораздо более отвратительном виде, чем сейчас.       Сиэль искренне старается вслушиваться.       — Все нормально, — и отвечать, преодолевая ненормальное сопротивление тела, выходит почти безупречно. — Я невредим.       В ответ глубоко вздыхают, чувствуется усталость и опечаленность. Сиэль заставляет себя поднять взгляд, чтобы встретить лицо брата: на нем непривычно темнели синяки под глазами. Он не спал, похоже. Ночей, в которые Габриэль не спал, по пальцам пересчитать. Не он ведь засыпал, думая о жизнях, которые забрал своими руками.       Время не ощущается, как и тело.       — Ты рассказал родителям?       Сиэль не знает, почему голос звучит настолько отстраненно, но его не удается контролировать. Все тело работает независимо от его мыслей.       — Еще нет, — зато Габриэль хмурится с предельным высокомерием. — Но если ты не расскажешь сейчас же, в чем дело, я донесу во всех подробностях.       Это угроза? Сиэль опять опускает глаза, пытаясь переварить все происходящее. И лишь спустя несколько секунд кивает:       — Ладно. Неси кому хочешь.       Он уже не смоет с себя вчерашний позор. Еще и от Себастьяна так бесславно сбежал, испугавшись непонятно чего. А ведь Себастьян был исключительно вежлив по своим меркам, вовлечен необыкновенно. Учил безнадежного танцора… Как там было? Шаг-переступ-шаг? Раз-два-три. Да, примерно так.       Сиэль снова хочет спать.       Плохо, должно быть, бесправно сдаваться, но эта круговерть пережевала с таким аппетитом, что в нем больше нет ничего. Сухое безвкусное тело.       Габриэль скрещивает руки на груди.       — Правда? Они с радостью выслушают, как ты рыдал всю ночь и едва не задохнулся. Прикончат твоего дружка сразу же.       Мысль о том, что он был бы не против, наверное, неправильная. Но усталость такая всепоглощающая, тело вымотано до предела, вся его вера заживо сожжена, и самоощущение до той степени дрянное, что небольшая месть Себастьяну — пустяковая, всего лишь мирная смерть — кажется не просто справедливой, а необходимой. Хотя бы ради сохранения своей чести. Испытывать чувства к тому, чего не существует, гораздо легче. Любить ничего проще, чем любить кого-то.       — Ты действительно хочешь меня шантажировать? — Сиэль сипло усмехается без единой эмоции. — Давай, расскажи. Я тоже им много интересного расскажу.       — Да?       Глаза напротив прищуриваются, взгляд темнеет, словно сгущается тьма штормового моря, и то единственное, что выдает настоящую враждебность, — безразличный, нарочито спокойный вид, как у отца. Высокомерие и подчеркнутая терпеливость.       — И что же ты им расскажешь, позволь узнать?       Обычно под таким взглядом Сиэль чувствует себя неудобно, обнаженным и беспомощным. Но сейчас он в силах просто отвернуться, как от иконы, и закрыть глаза.       — То, как ты целовал меня, например? Или как курил с теми парнями за школой? Или как довел до слез Эмму просто потому, что ей не понравился твой подарок? Как порвал тетушке любимое платье, чтобы насолить?       — О? И что же мне сделают? Поставят в угол?       — Как знать, — Сиэль оглядывается в поисках одежды, но ее не видно. — У отца хорошая фантазия.       — Да, замечательный план, — противно улыбаясь, Габриэль разворачивает стул у рабочего стола и вальяжно садится. — Отец точно поверит тому, кто ни во что его не ставит, сбегает из дома и ведет себя, как импульсивный ребенок.       Как оскорбительно, только подумать. В самое сердце! Достойно еще одной беспокойной ночи.       — Да, точно, — Сиэль трет виски: голова трещит. — Ложь во благо. Забыл, что вранье — основа нашей семьи.       Сиэль не успевает уловить, когда Габриэль теряет свою безупречную маску, — внезапная заведенность брата настигает, когда тот уже вскакивает со стула и кричит необыкновенно зло:       — Двери открыты, если тебя не устраивает твоя семья. Катись к своему самому честному уголовнику — он точно лучше! Приползешь в слезах, как сегодня, и будешь вымаливать прощение всю жизнь.       Зычный голос бьет в голову молнией, так резко и болезненно, что Сиэль морщится. У него нет сил принимать чужие эмоции. В нем нет ничего, но даже это он не хочет делить с Габриэлем сейчас.       — Не кричи, — шепчет, чувствуя непреодолимую тяжесть тела. И голос брата делает его еще весомее. — Передо мной до сих пор никто не извинился. И я буду вымаливать прощение?       — А я буду кричать, тебе что-то не нравится? Как жаль, что мне плевать так же, как тебе на нас! Знаешь что, ты просто жалок, Сиэль. Думаешь, все это псевдовзросление сделало тебя лучше? Ты все такой же беспомощный ребенок, который ничего не может сам. Нашел себе нового покровителя в лице этого ублюдка с университета? Не реви и не падай мне потом в ноги, когда твой подонок тебя опрокинет, смоется, и окажется, что сам по себе ты все еще жалок.       Правда — вещь непостоянная, и все же, кажется, это первый раз, когда Габриэль ему не врет.       Первый раз, когда Сиэль действительно чувствует свою роль в их дуэте.       Безликую, слабую, — отражение в кривом зеркале, с которого Габриэль, красивый и правильный, смеется. Посмешище.       Экспонат зала дурной славы, нелепый и бесталанный.       Что ж, так было всегда. Он никогда и не был чем-то более. Это не глупо. Глупо было верить, что Сиэль мог претендовать на большее. Даже Себастьян, конечно, никогда бы не выбрал его, будь он знаком с Габриэлем.       — Ясно, — Сиэль никогда не верил в большее, поэтому — плевать. Он приоритет для себя. — Хорошо. Ты тоже не пугайся, когда вдруг поймешь, что я в тебе не нуждаюсь, а без фона из убогого меня ты не так уж и восхитителен.       Заметить удается лишь челюсть, напрягшуюся до предела, на пылающем от злобы лице брата, когда тихий стук раздается по двери. Рэйчел проникает в комнату, как луч света, изящная и нежная. В белом складчатом платье, с золотистыми локонами на плечах и ласковым голосом:       — Что за крики? — ее светлые брови обеспокоенно сводятся. — Что-то случилось?       Теперь, смотря на ее почти что иконописный вид, Сиэль не находит в себе безрассудности обременять ее переживаниями. Он бы, может, даже рад был бы отцу подействовать на нервы, — тот, к слову, возникает следом за мамой, с мрачной молчаливостью подпирая косяк двери — но не ей. И теплится надежда, что в Габриэле хватит разума не заходить так далеко.       Но все происходит еще хуже, когда взбешенный Габриэль взмахивает руками и оборачивается к матери:       — Ты воспитала бесхребетную и неблагодарную сволочь, вот что случилось! Женщины ни черта нормально сделать не могут!       Сиэль лишь успевает заметить распахнувшиеся глаза матери — синие и большие. Это последнее, что он цепляет здравым рассудком, а дальше — Тварь берет поводья.       — Закрой свою пасть, — и смотрит не по-человечески жутко. — Не смей на нее кричать. Иди на Лиззи свою безмозглую поори.       — А знаешь что, — Габриэль зло усмехается, все его тело движется бесконтрольно и резко, только в этот бессмысленный промежуток времени, украденный эмоциями, он выглядит по-человечески живым, — поору. Вот только она, в отличие от некоторых, — и его взгляд снова падает на мать, — знает, что ее дело молчать, и не лезет, куда не нужно!       Сиэль готов был вскочить. Жуткий шум в ушах почти овладел телом, жар разлился в конечностях и гнев опалил желудок. Он готов был совершить страшное.       И когда Тварь зарычала, а зародившийся импульс уже распространился по нервам, все сущее отступило перед Силой.       — Габриэль.       Высокомерие.       Спокойствие.       И то, что действительно отзывалось морозом в груди, — Власть.       — Это правда то, что ты хотел сказать?       Сиэль видит Габриэля, вздрогнувшего и растерявшегося, и будто испепеляющее солнце — стылый отцовский взгляд, непоколебимая фигура, не знающая пощады. На лице Габриэля поджимаются губы и ресницы предательски дрожат, а пальцы белеют.       — Идите к черту.       Он исчезает, специально или нет задев отца плечом, и Сиэль лишь пораженно выдыхает. Это действительно произошло?..       Рэйчел расстроенно сводит брови. Ангел во плоти, и ее легкие движения так осторожно рассекают воздух… Тихий голос оттенен серьезностью:       — Поговори с ним, — она оглаживает плечо Винсента. — Аккуратно. Я здесь.       Когда Сиэль возвращается в реальность, еще пораженно осмысливая поступок брата, глаза успевают ухватить отца, мазнувшего губами по виску матери, а затем дверь закрывается.       И остается лишь ангельский облик, завораживающий синевой и успокаивающий ласковой улыбкой. Кровать проминается под весом чужого тела, и понимание запоздало приходит в голову.       — Я не знаю, что с ним, — он спешно отмахивается, натягивая одеяло выше в желании прикрыться. — И не собираюсь с ним мириться. Он не дружит с головой. Это уже вообще не…       Сиэль замолк, как только ощутил на щеках нежные ладони. И еще одно запоздалое понимание озарило ядовитой вспышкой, когда пальцы скользнули по коже: на лице до сих пор оставались засохшие слезы.       Но она не проронила ни слова. Сиэль не хотел смотреть в глаза, подавленный стыдом и подбитый усталостью, и тогда ощутил лишь, как его прижали к себе. Золотистые локоны защекотали нос, а тонкие пальцы зарылись в волосы на загривке. Сиэль тяжело вздыхает, наполняя легкие сладковатым ароматом вишни, и закрывает глаза.       Это все еще не то, что ему нужно, но молчание дороже золота. Нужно радоваться хоть этому.

***

      Сиэль запретил себе думать о Себастьяне, но вышло так, что теперь его стало в мыслях слишком много. Он не помнит, сталкивался ли раньше с этим, а теперь, кажется, не было ни часа, чтобы Себастьян хотя бы на мгновение не всплыл в голове. Обычно там, где с ним вообще ничего не связано.       Вспомнить о черных волосах, когда мама поправляет светлые длинные пряди.       Когда отец целует маму, на талии проступает фантомное ощущение невесомого касания, осторожного и наставляющего.       Думается, что Габриэлю, после последней ссоры всегда молчащего за столом и отстраненно сидящего в гостиной, не хватает сигареты между пальцев.       Галстук оплетает шею — вспоминаются руки Себастьяна, ослабляющие его петлю, и снисходительный забавляющийся взгляд.       На губах Скарлетт ярко выделяются следы вина, и они почти чувствуются на собственных, приносящие с собой эхо той эйфории, с которой он делал всего несколько глотков хорошего вина в плохих районах.       Вскользь упомянутые долги на застолье вынуждают вспомнить о долге бесконечном, первоначальном — и о ломоте в затекшем теле, когда Себастьян был так близко, что это уже было неприличным. Слишком.       Во рту тает настоящий дорогой шоколад, а кажется, что вкуснее того шоколада, что отдал Себастьян, уже никакой не будет.       Вместе с Эрл Греем на языке горчит подобие чая, что Себастьян наливал ему впервые в своих стенах.       Каждая деталь реального мира возвращает его к Себастьяну, и это становится болезненным. Но Сиэль находит спасение во сне — там, что удивительно, Себастьяна не существует. Существует лишь толпа культистов, смыкающихся куполом над слабым телом, и разрывающая боль. Но Сиэль не просыпается, потому что даже эфемерное прошлое кажется предпочтительнее, чем действительная помешанность на Себастьяне.       Со временем Сиэль даже пытается принять всю боль, которую ему причиняют во снах, находя извращенную медитативность в ритмичных движениях их тел. От этого становится куда как более мерзко, но он больше не кричит во снах. Лишь считает ритмичные поступательные движения, принимая все это, как мнимость. Больнее, чем тогда, не будет, даже во сне. И ему действительно почти не больно.       Куда больнее возвращаться в реальность, где уже вовсю светит летнее солнце в самом своем зените, и осознавать правду. Себастьян — будто грязь на его теле. Так противно и липко.       В душ теперь он ходит дважды в день, хотя ощущение грязи никуда не уходит.       И достаточно быстро Сиэль приходит к мысли, что единственный способ избавиться от грязи — перестать в ней валяться.       Если полностью исключить Себастьяна из своей жизни, перестать подпитывать влечение, то оно исчезнет. Хотя бы до конца каникул жить так, будто Себастьяна не существует.       Ходить к Даремам исправно каждую неделю и общаться со Скарлетт — получается даже без его усилий. Спать так долго, что пропускать завтрак, — тоже несложно. Иногда он читает, но обычно это тоже возвращает к мыслям о Себастьяне, поэтому берется за рисование — и так же быстро бросает, потому что наскучивает уже через десять минут.       В какой-то момент он снова слег с простудой, без рецидива астмы, но приятного все равно мало. Хотя в таком состоянии он особенно плохо мыслил и еще больше спал, поэтому о Себастьяне даже не вспоминал. Вероятнее всего, заболел он из-за ледяного душа, под которым стоял слишком часто, но иначе он чувствовал излишне отчетливо все всполохи в теле, когда настигали мысли о Себастьяне.       Чувство собственной ничтожности растет, но между ним и ощущением беспросветной грязи выбор почти очевиден. Сиэль выходит из душа с синими губами.       В невнятном темпе такой жизни проходит время, и однажды он просыпается, когда на телефоне высвечивается «2 сентября» и почти два часа дня. А мама сообщает, что вечером они едут к Даремам с, вероятно, ночевкой. Сиэлю захотелось застрелиться в ту же секунду.       Потому что галстук снова душит шею, рубашка с закатанными рукавами оголяет предплечья, температура на улице близится к тридцати градусам, а они действительно поехали. Как оказалось, теперь день рождения праздновал Ларри Дарем, после каждого рукопожатия с которым хотелось вымыть руки до скрипа. А в этот раз он и вовсе благодарно обнимает, как родного сына, и Сиэль вздрагивает, едва удерживая себя от порыва резко отпрянуть. Все тело свербит после этого. Тут нужно было мыться кипятком.       Впрочем, они все присаживаются за стол. Здесь никого, с кем бы он мог нормально скоротать вечер, но сажают его, как и обычно, между Скарлетт и Габриэлем. За два месяца он успел прийти в себя немного, но Сиэль все равно замечал молчаливость чуть более выраженную, чем раньше, и злобу между строк. Голос Габриэля стал едким даже в повседневном разговоре с кем угодно. С Сиэлем же вообще не говорили.       Не то чтобы это сильно тревожило, но Сиэль все еще не до конца понимает, из-за чего именно они так поссорились. Решать проблему он не спешит, на самом деле. Иногда это становилось поводом для размышлений, и Сиэль думал об их отношениях с Габриэлем, а не о чем-то богомерзком.       Они сидят так долго, что успевают охмелеть. Сиэль почти отвращенно морщится из-за несдержанного хохота Ларри, смотря на свой бокал вина, с начала приема опустевший лишь на половину. Хотя они всегда собираются в формальной обстановке, но уже давно не соблюдают этикет должным образом (даже за семейным столом все более чинно). Уж неизвестно, чему обязана такая внезапная сплоченность их семей, но Сиэль не в восторге. Ему все еще не нравится ни Ларри, какого-то черта строящий из себя любящего отца, ни самоуверенная хозяйка дома — ее звали Фелиция и она постоянно спорила за столом с Винсентом, ни Эллада, хохочущая невпопад. Он действительно понимал, почему Скарлетт кажется такой чужой среди них. И в разгар хмельного веселья она исчезает из-за стола так незаметно, что Сиэль лишь с удивлением обнаруживает, что место рядом с ним пустует.       Зато недовольный Габриэль по другую сторону, встречаясь с ним взглядом, гордо вскидывает подбородок и отворачивается. Ничего нового, впрочем. Он всегда обижался, если Сиэль делал что-то не так.       Конечно, Сиэль бы лучше с ним посидел, но раз его не хотят видеть — он тоже встает из-за стола под пьяный хохот взрослых. Они очень пылко обсуждают современную молодежь, не всегда в позитивном ключе и не всегда в негативном. Тянет в сон. Его уход замечает, кажется, лишь Габриэль, но и тот равнодушно хмыкает.       Два месяца полного отстранения от Себастьяна кажутся кислородным голоданием. Иррациональное и незрелое чувство того, что все остальные люди гораздо скучнее, громче и неприятнее, раздражает. Потому что он, разумеется, понимает, что люди вокруг ничуть не хуже, напротив, многие гораздо лучше Себастьяна, но это схоже с потерей родного дома. Даже самый дорогой особняк в мире не заменит настоящий, пусть и нероскошный дом. Наверное? Сиэль говорит не из личных ощущений: то место, в котором он рос с рождения, не вызывает в нем теплых чувств. Просто стены. Даже квартира Себастьяна кажется роднее, чем собственная комната.       Одергивая себя, Сиэль сосредотачивается на поисках Скарлетт. Хотя, пытаясь ослабить галстук из-за духоты, быстро понимает, что ее лучше искать на улице. Да и самому лучше проветриться.       Но на улице совсем не холодно. Лето в этом году ужасающе жаркое, хотя нередко и бывали дожди. Сиэль трет глаза, зудящие, будто рой мелких насекомых.       У Даремов был сад, вечнозеленый и сдержанный, как в королевских дворцах. Тут были цветы, которые увидеть было не очень просто, потому что их похоронили под обилием кустов и деревьев. Сиэлю, может, даже нравится такая приверженность порядку, но сейчас сад не вызывает и малейшего восторга. Зато в нем находится Скарлетт, в свете белых фонарей вдоль дорожки сияющая, как белое пламя. Она даже взгляда на него не бросает, когда Сиэль опускается на другой конец скамьи, и не двигается. На ее коленях, положенных набок, лежит блокнот для рисования, а в руке, кажется, карандаш из подаренного Сиэлем на день рождения набора.       Глухо здесь, только шелест листьев да сверчки. Судя по тому, что уже практически стемнело, время близилось к ночи. А судя по усталости, бьющей в теле, прошло уже десять бессонных и пьяных ночей. Два месяца кислородного голодания… И болезненных подавлений своей же искаженной сути.       Тихо и тяжко.       Скарлетт, столь светлая, полупрозрачная, словно призрак, бесшумна. Слышен лишь шорох ее карандаша, скользящего по бумаге. Будто ее здесь и нет. Сиэль смотрит на нее, чтобы не раствориться в иллюзии уединенности, а ее ангельский лик в темном окружении ночного сада кажется сосредоточенным в особенной степени. Существовавшая лишь для листа бумаги, она была отстраненной. И все же сияющей белым холодом, будто полумесяц.       Из приличия он не разглядывает ее долго, переводя взгляд на фонтан, в котором журчала вода. Тихая гавань в водах этого пьяного вечера. Сиэль чувствовал себя подавленным, беспомощным и забытым, хотя не впервые на застолье. Тем более у Даремов — видел их чаще, чем себя в зеркале. Сиэль чувствует тоску, вьющуюся по ребрам и оплетающую сердце, мерещится сигаретный запах и горечь алкоголя, а тихий шелест листвы заглушается сдержанным, почти бесшумным бархатом смеха. Которого не существует в этом искусственном скульптурном саде. Сиэль держит взгляд на гравии, выстилающем тропу, безжизненном и рассыпчатом. Заросли внутри стискивают сердце, фантомная боль звенит в груди. Скарлетт — не луна, не холод и не божество. Ее безразличие не обжигает, ее спокойный голос не погружает во тьму, от ее изящных рук, сжимающих карандаш, не останавливается дыхание, да и трепета она не вызывает. Она красивая, может, даже красивее Элизабет, отстраненная и прекрасная, бесплотный дух. Художник он посредственный, но она была бы мечтой любого творца. Сотворенная искусством. Но не наполненная им.       Пряди переливаются, подхваченные ветром, и опадают на тонкие плечи. Грудная клетка вздымается равномерно. Спокойная, как дух, и созидательная, как сила. Старейшая из легенд. Женственная: легкая, изящная и стойкая, как стихия.       Сиэль ищет в себе хотя бы отголосок той тяги, но в голове звучит не ее голос, тело будоражит не ее касания, дыхание забирает не ее тонкая красота.       Сиэль хочет к Себастьяну. До болезненной грусти, до самого грешного из уныний, до внутреннего гниения хочет растерзать себя в клочья. Ощутить снова мерзкую скованность, совершенное бессилие и уязвимость перед тем, что было важнее этого пьяного фальшивого вечера.       — Как по-французски будет печаль?       Сиэль поворачивается к Скарлетт, почти благодарный за разрушение слишком благоприятной для мыслей тишины. Она не отрывается от рисования.       — Tristesse.       — Некрасиво.       Невовлеченный, Сиэль кивает без всякого смысла. Себастьян бы наверняка сказал, что Сиэля стоило так назвать.       — Хотя печаль сама по себе некрасивая, — Скарлетт поднимает взгляд лишь на секунду, а затем закрывает глаза и глубоко вздыхает. — Как думаешь, как выглядит печаль?       — Как ты.       — Я некрасивая, по-твоему?       Сиэль растерянно хмурится:       — Нет, я не… для меня печаль не некрасивая. Она просто холодная и изящная. Как ты.       — Надо же, — голос спокоен. Взгляд снова возвращается к блокноту.       Еще несколько штрихов в полной тишине. Сиэль чувствует, как ветер целует кожу.       — Ты тоже выглядишь, как печаль.       На губах проступает усмешка:       — Некрасиво?       — Печально.       Карандаш продолжает скользить по бумаге. Вода не прекращает течь. Все продолжается, мир не замирает.       — Поэт из тебя никакой, — через время признает Сиэль.       — Я и не поэт. Я художник. Не люблю разговоры.       — Ты не встречала человека, с которым хочется говорить.       — Ты тоже плохой поэт.       — Просто не хочу разговаривать, — Сиэль вздыхает.       Он не хочет вообще ничего, что не было бы связано с Себастьяном. В чем, наверное, и была самая главная трагедия сегодняшнего вечера. Истинная картина в том, что рядом с ним сидит великолепная интересная девушка, выглядящая как дух луны, хранящая за своим молчанием тысячи нетривиальных мыслей, страдающая от социального положения, как и он, а единственное, в чем он действительно нуждается, — это помолчать с курящим мудаком на развалинах города. И трагедия в трагедии: нахождение рядом с Себастьяном пугает Сиэля до настоящей истерики. В зобу спирает от одного лишь воспоминания о чувствах, наполняющих тело.       В чем даже нет ничего логичного, что Сиэль бы мог разобрать на причину и следствие. Он лишь знает, что Себастьян до жути красив и невероятно интересен, а в какой момент и почему это стало вызывать в теле столько неправильных ощущений — вопрос открытый и, похоже, безответный.       Сиэль ни черта не понимает и лишь хочет осознать, что в какой-то момент изящные руки Скарлетт или ее оголенные плечи пробудят шквал таких же эмоций, вот только Сиэль чувствует не больше, чем при взгляде на скульптуру. Великолепно, но совершенно обособленно.       — Тогда не говори, — и ее тихий, спокойный голос не вызывает и капли того трепета, что кипел внутри от сакрального таинства мягкого голоса Себастьяна. — Разговоры ценнее, чем кажутся. Разговаривать без желания — вульгарно.       — Вульгарно? — Сиэль, подперев голову кулаком, усмехается. — Ты из этих убеждений молчишь? Знаю я одного человека, он тоже всегда молчит. Передам ему, что он амбассадор целомудрия.       — Залезть в голову человека даже интимнее, чем в постель, разве нет? — скрипящий звук карандаша по бумаге кажется даже озлобленным. — Отдавать свои мысли куда сложнее, чем тело. Разговор — это интимнее, чем секс.       Что-то в ее словах заставляет чувствовать себя неуютно, и Сиэль сглатывает, упирая недоуменный взгляд в пол.       — Ты делишься сейчас мыслями. Это не вульгарно?       Она слегка улыбается:       — Мы наедине. И нам положено. Если человек отдает свое тело многим людям, его назовут так или иначе шлюхой. Но если он отдает свои мысли всем подряд — его назовут общительным. Хотя это даже вульгарнее.       — Мне кажется, ты переоцениваешь значение разговора, — пальцы нервно трутся друг о друга. — Мы же тоже говорим. Ты делишься мыслями. В этом ничего интимного.       — Это не настоящий разговор, — Скарлетт, не отрываясь от бумаги, облизнула губы. — Ты не заинтересован во мне, не делишься мыслями, мы даже не смотрим друг на друга. Настоящий разговор — это куда больше. Он чувствуется сразу. В такие моменты человек раскрывается в своей истинной форме. У тебя было такое, что ты общаешься и чувствуешь, что действительно разговариваешь?       Зря она это выпалила. Сиэль бежал и бежит так долго, так старательно, расцарапывая руки и колени, пытается просто не встретиться с этим смущением, этой всепоглощающей дрожью и жаром по телу, но они накрывают, потому что такое действительно было. И он хочет вернуться к этому еще тысячу раз.       Новый глоток воздуха горчит, ядом парализует легкие, вызывая ноющую боль, а неясное полусмущение опаляет лицо. Хорошо, что на него не смотрят. Каждая мысль о Себастьяне заставляет чувствовать себя все более жалким. Хочется облиться ледяной водой раз десять, чтобы тело онемело, задрожало, а посиневшие губы не могли даже пошевелиться, но вокруг лишь душный летний воздух, наполненный цветочным ароматом. Не освежает, даже на мгновение не уводит от неправильных мыслей, и Сиэль неосознанно цепляется взглядом за холодную, бледную Скарлетт. Нарочно или нет она подкидывала дрова в этот огонь, но даже в ее холоде не удается найти успокоения.       Сиэль хочет не думать о Себастьяне. Хочет, чтобы в груди не растекалась тоска от воспоминаний, и хочет, чтобы желудок не сводило от неопределенного волнения. Перед безупречным профилем, перед мягкой чернью неровных волос, перед болезненно-бледной кожей… Перед той сигаретой, тлеющей между его длинных пальцев, перед прохладой его взгляда из-под полуприкрытых век, перед священным, будто плащаница, бархатом его уставшего голоса. Перед разговорами. Настоящими.       Сиэль хочет видеть в Скарлетт ту свободу, от которой сердце замедляет ритм, или хотя бы безусловную уверенность, с которой плавно движется тело, — но в ней лишь вековое спокойствие, такое странное и жалкое, будто беспомощное.       — Нет, — и он устремляет взгляд к луне, чей свет когда-то обвивал силуэт Себастьяна во тьме старой квартиры. — Не было.       — Еще разговоры важнее секса тем, что, в отличие от тела, твои мысли никто не может взять насильно, — она вернулась, будто и не было предыдущих слов. — Они всегда только в твоей власти.       Сиэлю не нравится ни тема диалога, ни тем уж более то, что она мешается с мыслями о Себастьяне, и он раздраженно хмурится:       — В сексе вообще ничего интимного. Он не про душевную близость.       — Так ты эстет? — на губах Скарлетт рисуется еле заметная улыбка. — Как ты думаешь, какого цвета эта пресловутая душевная близость?       — Цвета? — он удивленно вскидывает брови, но задумывается. — Как ночь.       — Черная?       — Скорее темно-синяя. С фиолетовым.       — Как космос?       — Да… Как космос.       — Художник ты посредственный.       — А ты бездарный поэт.       — Поэтому я и не люблю литературу. Писатели просто продают мысли и убивают ценность разговоров. Это хуже, чем торговать телом.       Сиэль бы не раздумывал серьезно над ее словами, но писатели и литература — лишь поверхностный взгляд. Она, конечно, не знала, да и не могла, но в отношении Себастьяна могла быть права. Купить его тело когда-то было так же легко, как и избить его. Неприкосновенными оставались лишь мысли. Касаться Себастьяна было не интимнее того, чтобы слушать его.       Это окатывает новым жаром, таким сильным, что краснеют уши, но и приятным настолько же. И настолько же ужасающим.       Плоть легкодоступная, Сиэль знает. И знает, что это никак не касается настоящего внутреннего. Того, чем Себастьян действительно был.       — Пожалуй, — и вздох получается каким-то злым, скрещиваются руки на груди. — Иронично тогда, что торговать телом — порицаемо, а торговать мыслями — благородно.       — Да уж, — она тихо смеется. — А бесплатно? Если бесплатно отдаешь тело всем подряд — ты проститутка, а если бесплатно отдаешь мысли — ты писатель.       Это оказывается неожиданно смешным. Даже усмехнуться тянет — совсем немного, словно злорадно.       — Знаешь, а ведь художники — это и тело, и мысли.       — И проститутка, и писатель? Даже не знаю, что оскорбительнее.       — Почти сюжет фильма. Хотя… — Сиэль растерянно сводит брови. — В жизни это скорее трагедия. Знаю человека, который побывал и проституткой, и от писателя недалеко ушел. Ничего хорошего.       — Так твой знакомый — художник?       — Не думаю… Он много читает и думает, но я не уверен, что он рисует.       — Художник — не только про рисование, но и про искусство в целом. Он ценит искусство?       Да он сам проклятое искусство, черт возьми.       — Не знаю. Наверное.       Скарлетт удрученно вздыхает:       — Ясно. Не думаешь возвращаться к родителям?       — Нет. Они под градусом. Они под градусом всегда какую-то мерзость обсуждают.       — Меня всегда спрашивают, когда я найду парня. Тоже не лучше.       — А у тебя его нет? — встречая отрицательный кивок, Сиэль моргает со странной заторможенностью. — Почему-то все самые невероятные девушки в моем окружении либо не встречаются, либо встречаются с ужасными людьми.       — Да ты тоже, кажется, не занят. Или ты не по девушкам?       Горящее на ушах смущение снова вспыхивает.       — Если это намек, то ничего подобного. Я не гей.       Тонкие плечи Скарлетт невыразительно движутся.       — Ладно. Но и к девушкам ты безразличен.       — И с чего ты делаешь выводы?       — У меня платье на бедре задралось, ты даже не посмотрел.       Раньше, чем мысль приходит, Сиэль бросает взгляд на ее бедра, но в следующую же секунду стыдливо отворачивается, хотя ничего так и не увидел.       — Ты не в моем вкусе.       — Это потому что я художник? — она снова смеется, тихо и красиво, словно птичья песня. — Тебе по вкусу писатели?       — Да никто мне не по вкусу. Для тебя что, больше нет тем? Мы сбежали от них, чтобы разговоров этих не слышать, а ты начинаешь.       — Мне без разницы, если честно. Я просто спросила, по парням ты или нет.       — Да не по парням я, господи… С таким же успехом можно сказать, что ты по девушкам.       — Можно. Но это тоже неправда. Зато твой брат явно по девушкам. Так плохо к ним относится.       — Он не относится к ним плохо… — с сомнением тянет Сиэль. — Просто… такое воспитание.       Тем более, если вспоминать далекое прошлое, то вкусы Габриэля вообще неясные. Нравится ли ему хоть кто-то? Габриэль на сантименты вовсе, кажется, не способен, если только не для манипуляций.       — Ну, над тобой явно потрудились побольше. Или ты все же не по девушкам.       — Думай как хочешь, — устало заключает Сиэль.       Диалог бестолковый, выматывает не на шутку, а она еще какую-то чушь нести начинает. Нет, в нем сейчас действительно чувства горят не к девушке, но это ничего не значит. Гормоны, проблемы с доверием, стрессы, долгое отсутствие влечения, да что угодно. Отвлечется, подождет — и Себастьян снова станет просто суховато красивым Себастьяном, не более. Не ближе и не глубже.       — Тебя это не оскорбляет? — с тенью блеклого удивления спрашивает Скарлетт, хотя на лице ни единый мускул не дергается.       — Не особо.       — Странно. Я почему-то думала, в высшем свете воспитывают консервативно.       — Не знаю, о чем ты, но нас никто не учил ненавидеть людей. Все равно мне, кто кому нравится.       — Надо же. Вас с братом будто разные люди растили.       — Почти. Но мы никогда даже не обсуждали и не акцентировали внимание на таких вещах. Вряд ли Габриэль ненавидит геев, если честно. Он немного враждебен ко всем.       — Вот оно что. Хорошо, что не он.       — Что не он?       — Да неважно. Рада, что не он со мной общается. Ему почему-то не все равно.       — А я думаю, ты бы ему понравилась.       — Я все же понадеюсь, что он не по девушкам.       — У тебя это явно больная тема. Ты точно не по девушкам?       — Нет. Хотя, может, было бы неплохо.       — Неплохо? — задумчиво хмурится Сиэль и подпирает голову, следя за скользящим по бумаге карандашом. — Не то чтобы мне есть дело, но ты думаешь, что это нормально?       — Я не думаю об этом, Сиэль. Просто с любовью не спорят.       Противный скрежет вдруг прекращается: Скарлетт отнимается руку от блокнота и поднимает серый взгляд, почему-то отдающий красным на свету.       Сиэль удивленно моргает, а затем глаза ловят рисунок, красующийся на бумаге в изящных маленьких руках. И приходится признать, что художник из Скарлетт действительно лучше, чем писатель.       Хотя странная растекающаяся тень со слезами, в груди которой зияет и кровоточит космос, заставляет невесело прикрыть глаза. Это называлось арт-унижением. Даже хвалить сложно, а под неожиданно проницательным взглядом Скарлетт, будто она хоть что-то знает, слова и вовсе кажутся ненадежными.       Следует долгий, тяжелый вздох.       «Весь в грязи. Очень правдоподобно».

***

      Проходит бесконечно много времени, прежде чем Сиэль собирает в себе хоть какие-то силы и признается, что ни черта не работает. Моральное разложение, а иначе это назвать было невозможно, никак не помогало выйти из ситуации.       Сиэль понял, что в жизни вообще ничего не происходит, кроме постоянной борьбы с собственным разумом, и тут же понял, что вся его жизнь почему-то сконцентрировалась на Себастьяне. Жалкое осознание. Но и он ничуть не лучше. Столько громогласных слов о самоценности, столько слез и крови, пролитых во имя некого становления, столько лет мечтаний о личности, вот только все напрасно разворошено: Сиэль снова видит смысл только в ком-то другом. Снова бестолково дрейфует между льдов, ища эфемерный призрак кого-то другого.       До учебы оставалось немногим меньше месяца, и Сиэль, лежа в темноте своей комнаты и настраиваясь принять душ, собирает в себе смелость признаться, что ему нужен Себастьян. В конце концов, он ведь может ошибаться? Да, Себастьян стал первым, кого он так близко подпустил, и да, Себастьян был красивее всех, кого он только знает, но с чего он взял, что испытывает к Себастьяну романтическое влечение? Господи, да это смешно!       Стоя под ледяной водой душа, он возвращается к этой мысли: это смешно! Разве он хочет с Себастьяном той близости, когда плотское заменяет собою все душевное? Да боже правый, сущий кошмар!       Да, Себастьян ему нравится, но это простая человеческая симпатия и эстетическое удовольствие, ничего больше.       Потому, едва шевеля губами после душа, Сиэль не дает себе передумать: находит в истории звонков номер Себастьяна, до сих пор не записанный. Решает сначала все же записать, думает между «Еретиком» и «Мудаком», «Себастьян» кажется слишком неформальным, а «Михаэлис» отдает официозом, из менее личного в голову лезут лишь оскорбления, и в итоге Сиэль не записывает его никак. Делает три глубоких вздоха, собираясь набрать его, но еще пять минут тратит на продумывание диалога — они же, черт возьми, два месяца не контактировали, а в последнюю встречу он просто без объяснений сбежал. И что, Себастьян будет рад его слышать? С другой стороны, ему нужно объясниться… Время на часах неровное, Сиэль обещает себе выждать четыре минуты до ровного значения.       В конце концов, он просто нажимает на звонок, и хочется сбросить в первое же мгновение.       Лишь бы не взял трубку, черт возьми, пожалуйста. Пусть будет занят.       Гудок, второй.       Сиэль задерживает дыхание. Который вообще час? Четыре — если верить часам. Он ведь может быть на работе? Или, например, сменить номер? В университете, наверное, будет проще поговорить.       Третий.       Сердце бьется уже неадекватно сильно, до неприятных ноющих отголосков. Когда-то Сиэль слышал про правило трех гудков. Если человек не отвечает после трех гудков, значит, он занят и дальше звонить не нужно. Перезвонит, когда освободится. У Себастьяна наверняка есть дела более важные, чем разбирательства с истериками Сиэля.       Четвертый.       Да, он определенно зан…       — Да?       Сиэль в момент забывает все, что планировал сказать. Он слышит странную веселость в голосе на той стороне и его знакомые теплые вибрации, которые ни на минуту не забывал, но будто впервые слышал. Из динамика доносится посторонний шум, чьи-то голоса, Себастьян точно не дома.       — Прости, ты занят? — тараторит Сиэль, уже готовый сбросить вызов.       — Да нет, — но Себастьян отвечает чересчур просто. — Что-то случилось?       Сглатывая, Сиэль мысленно себя корит. Это же просто Себастьян, господи, ничего необычного. О чем он переживает?       — Нет… Просто хотел с тобой встретиться, поговорить. Если тебе удобно, конечно. Можем в другой раз, если что.       Да боже милостивый, это уже слишком! Зубы прикусывают губу, лишь бы не сморозить еще чего-то глупого.       — Я пока занят, но если хочешь — можешь приехать ко мне, я скину адрес. Поговорим.       — Ты не дома?       — Нет, на корпоративе. Но могу освободиться раньше, если приедешь.       — Я… да. Ладно, приеду.       — Жду, — и отключается.       Телефон почти выпадает из рук пораженного Сиэля, тот же и вовсе не двигается. Он не знает, что шокировало больше: настолько бодрое расположение духа у Себастьяна, то, что он на корпоративе, незначительное «жду» в конце разговора или то, что разговор вообще не пошел по сценарию?.. Себастьян даже виду не подал, что в последний раз между ними что-то произошло.       Сиэль бездумно сидит еще минут десять, пока окончательно не начинает верить в сюрреалистичность происходящего. Себастьян действительно прислал адрес, где указал также этаж, и еще одно странное сообщение.       «Купи воду по дороге, негазированную, буду должен».       Из груди вырывается уж совсем громкий и протяжный вздох, а Сиэль прячется в ладонях. Господи, зачем он позвонил? Ему правда нужно поговорить с Себастьяном, но это… Не то совершенно!       Смириться с ситуацией и взяться за сборы он смог только через полчаса. Еще полчаса на сборы, двадцать из которых он просто пытался избавиться от трупного вида, — и дверь за ним захлопнулась чуть позже пяти. Ехать в центр, похоже.       Сиэль рассчитывает на пробки, но их нет. Таксист останавливается возле магазина, где Сиэль пять минут не знает, какую воду выбрать, и решает взять почти самую дорогую, а себе берет шоколадный батончик, который съедает сразу после оплаты.       Раз сто открывается и закрывается диалог с Себастьяном, будто Сиэль мог что-то забыть или понять неправильно, в мыслях крутится разговор. Все это происходит так долго, что в один момент волнение отступает. Что, в общем-то, такого страшного может произойти? Себастьян ведь. С ним всегда просто.       Почти всегда.       Часы добираются до половины седьмого, когда машина все же тормозит у назначенного адреса, — и «приехали» от водителя звучит, как приговор. Сиэль неосознанно кивает.       Какое-то высокое стеклянное здание, будто офис компании. Себастьян писал про пятый этаж, налево…       Сиэль вздрагивает, когда лифт извещает о прибытии, и мимолетно удивляется. На первом этаже это выглядело как офис, но пятый — какой-то просторный кафетерий. На колонне указатели, справа — туалет, налево — комната отдыха. Не обращая внимания, идет налево, а там, наконец, находит широкую арку, ограждающую другой простор… И замирает, пройдя вперед.       Потому что первым делом видит даже не широкий зал, не столы с едой и выпивкой справа, не приглушенный свет, падающий на кожаные диваны по периметру, не дартс, не огромную плазму и игровую приставку слева от входа, не людей — он видит бильярдный стол, возле которого с ухмылкой стоял Себастьян с кием в руках, и лишь сейчас понимает, что даже в воспоминаниях он не был таким красивым. Свет яркой лампы над бильярдом делал тени глубже, а лицо Себастьяна — выразительнее.       Прочего Сиэль почти не замечает, когда необыкновенно темные глаза находят его взглядом, и с по-прежнему сухих губ тут же слетает пару слов для его компании. Он откладывает кий куда-то назад, где, похоже, находился небольшой стол. Сиэль отрывает взгляд, окидывая им помещение, и Себастьян наконец подходит ближе.       — Ты не особо торопился, да? — с усмешкой.       Настороженный взгляд падает на его бледное лицо, и с таким освещением толком не разглядеть, но глаза действительно кажутся темнее, чем раньше… Сиэль прищуривается, всматриваясь, пока не понимает:       — У тебя что, глаза накрашены?       — Так заметно? — он кивает за плечо. — Я проиграл партию, и мне подвели их карандашом. Плохо выглядит?       — Да нет… — Сиэль преодолевает неясное смущение. — Просто непривычно. Твоя вода.       Себастьян кивает, принимая бутылку и тут же открывая ее.       — Потом отдам. Надеюсь, ты ее не за сто фунтов купил?       — Всего лишь один, не волнуйся, — вообще-то почти десять, но он не хочет брать у Себастьяна даже один.       Себастьян мимолетно вскидывает брови и все же пьет. И у Сиэля под ребрами копошится тревога, смежная с восхищением, потому что то, что он помнил, было даже не близко к реальности. Волосы были длиннее и чернее, чем казалось, шея выразительнее, чем помнилось, линии идеальнее, чем думалось… Это уже было несмешно и вообще не весело, дыхание спирало от таких незначительных вещей. Сиэль лишь статично наблюдает за чем-то ненормально красивым, темным, могущественным и грациозным, как стихия.       К моменту, когда Себастьян отнимает бутылку от влажно блестящих губ, к ним подходят. Несколько парней, уже почти мужчин, и Сиэль старается улыбнуться им, но вдруг видит неприязнь и настороженность во взглядах. Окольцевавших, как добычу. Один обращается к Себастьяну:       — Такие у тебя друзья?.. — тянет недружелюбно, и Сиэль хмурится под прицелом его глаз.       Правда, тут же теряется, когда Себастьян отвечает:       — Да. И мы разговаривали вдвоем, если ты не заметил, — хотя на лице держится усмешка, до жути непривычная, она отдает не меньшей враждебностью. И взгляд, которым одаривают другого парня, ледяной как никогда.       В ответ показательно цокают, но уходят.       — Ты правда уверен, что это хорошая идея? — с сомнением тянет другой.       — Более чем.       — Как знаешь, — окинув напоследок взглядом, парни разошлись.       Сиэль проследил до момента, как они вернулись обратно к бильярду, и, силясь не выдавать растерянность, скрестил руки и вопросительно кивнул:       — Так что, это правда корпоратив?       — Самый настоящий. Я доиграю партию и буду свободен. Подождешь?       — Да… конечно. Не знал, что ты умеешь играть в бильярд.       — Это не самое удивительное, что можно уметь, — Себастьян слабо усмехается. — Хотя мне казалось, что ты умеешь. Аристократичное же развлечение?       — Из меня не лучший аристократ, — он не сдерживает ответную усмешку. — А ты так себе плебей.       — С волками жить…       Себастьян договорить не успевает, а Сиэль только и замечает вдруг тонкие руки, легшие на его плечи.       — Они сейчас без тебя играть начнут, — девушка или, скорее, уже женщина, так вальяжно устроившаяся на чужом плече, коротко смеется. — А игра на раздевание, между прочим.       — Серьезно? — Себастьян вздыхает. — Тебе пора прекращать назначать наказания.       — Да конечно, вы такую скукотищу загадываете, — игриво поправив воротник Себастьяна, она широко улыбается. — Тем более подведенные глаза тебе очень идут. Правда же?       Сиэль отвечает почти бездумно:       — Да… наверное.       — То-то же. Иди давай, я не шучу, они уже бьют.       С этими словами, напоследок огладив Себастьяну плечо, она удаляется. Сиэль глухо сглатывает, не отрывая пустой взгляд от пола.       — Боже правый, — с фальшивой опечаленностью тянет Себастьян. — Никакой честной игры. Посиди на диване, думаю, я быстро. И держи ее при себе, будь добр.       Бутылка, переданная в руки, кажется поразительно холодной. А ведь он успел заметить здесь на столах воду.       — Хорошо.       Он рассчитывал, мягко говоря, не на это… Нет, Сиэль прижимает плечи, пробираясь к дивану, от всего съедающего дискомфорта внутри. За два месяца многое может поменяться. Но тот Себастьян, которого он знал, тот Себастьян, с кем он общался почти целый год, тот Себастьян, о ком он думал постоянно, был не таким. Для него не существовало людей, кто бы стоил внимания. Для него были неприемлемы касания, а лицо не выражало каких бы то ни было эмоций.       Сиэль нервно сглатывает, присаживаясь на диван, и смотрит на бутылку в своих руках, словно на давний шрам. Напоминающий о чем-то возмутительно опасном, но неотвратимом и настигшем. Он гонит странные, смущающие мысли, а рядом приземляется кто-то еще. Следом женщина — та самая, что терлась о Себастьяна. В ней теперь нет ни пьяной игривости, ни откровенного желания. Только серьезность, какая-то вымученность в мимике, а между губ — незажженная сигарета.       Он сжимается, пытаясь избежать прикосновений, скрещивает ноги и руки, оглядывается, пока наконец не решает сфокусироваться на бильярде перед глазами. Точнее — на Себастьяне, которого он не знает. Том, кто держит кий в руках и не перестает усмехаться выразительно, хоть и нешироко.       И становится неприятно от мысли, что, возможно, он знал куда больше Еретика, чем Себастьяна.       Тот Себастьян (Еретик?), которого знал он, почти не усмехался, лишь изредка и наедине, был молчаливым и совершенно не питал к людям интереса. Был инертен и отстранен, даже взглядом одаривал редко.       Он помнил не этого компанейского и вальяжного Себастьяна, увлеченного игрой.       «Знал ли ты вообще Себастьяна?».       Сиэль кусает губу, неотрывно следя за незнакомым выражением на том лице, что всегда отдавало холодом мрамора, не обладало даже намеком на мимические морщины. Он знал этого восхитительного красивого Себастьяна, медлительного, полностью уверенного, излучающего Силу каждым движением, — но сегодня Сила выглядела не отстраненной, а невероятно довольной, позабывшей о своем всевластии.       Себастьян выглядел человеком.       Тем, который гнался за Сиэлем по грязи среди ночи, подавал ему руку, помогая подняться, и имел слабости.       Эта мысль распадается в грудной клетке на самые ядовитые вещества, вынуждая сцепить зубы. Это больно, надо же. Сиэль хочет искренне понимать, что Себастьян никоим образом не его собственность, что Сиэль не должен быть его приоритетом, что Себастьян никак к нему не привязан. Но от одного лишь осознания, что тот Себастьян, которого он хранил в памяти, как ценнейший трофей, сейчас так просто достался совершенно посторонним людям… он ощущает себя ничтожным и не единожды преданным.       Какой же бред. Почему это не работает?       Вздыхая, Сиэль замечает, что ход переходит Себастьяну.       — Ставлю, что он проиграет, — справа доносится голос женщины, в руках которой вместо Себастьяна теперь был бокал с, видимо, вином.       — Сама-то веришь? — усмехается мужчина, облокачивающийся на спинку дивана за ней. Он тоже пьет вино.       Женщина сдержанно смеется, заправляя волосы за ухо:       — Нет, но я надеюсь, что его разденут.       — Я бы не надеялся, — мужчина качает головой. — Давно тебя на молодых потянуло?       — Я ли виновата, что он такой хорошенький?       — Хорошенький, — голос, насквозь пропитанный иронией, срывается на смешок. — Он бы тебя такими матами слал, не будь ты его боссом.       — Знаю. Но он пока подыгрывает, вряд ли его это так сильно напрягает.       — Потом не рассказывай, какой он хорошенький в постели, я тебя умоляю.       — Фу, да не собираюсь я с ним спать, — фыркнув, женщина вскидывает подбородок. — Пожалей парня, у него явно есть варианты получше.       Сиэль пытается вернуть внимание на Себастьяна и не слышать их разговоров. Тошнотворное чувство злости коррозией разъедало весь здравый рассудок. Женщина, будь она хоть трижды женщиной и начальницей Себастьяна, вызывала только отвращение. Удивительно редкое для Сиэля. Он помнит о воспитании, приличии, но, даже несмотря на его слабость к женскому полу, сейчас он готов был оскорбить ее любыми словами. Дело не в том, претендовала она на Себастьяна или нет. Дело в личном пространстве, которое она смела намеренно нарушать, не имея никакого представления о его важности для Себастьяна. Она просто пользовалась его положением, и не было ничего отвратительнее этого.       Это же отзывалось странным ощущением, полуразочарованием от понимания, что все же над Себастьяном имели власть обстоятельства и потребности. Имели власть деньги, ради которых он терпел все это…       И кто-то смел так нагло проникать в его личное пространство, пока Сиэль боялся единожды коснуться.       Она ведь не имела понятия, через что он прошел. Она не знала, как Себастьян боролся, чтобы выжить в этом мире, сколько раз терпел боль, унижение и сносил удары, с какой измученностью падал, нуждаясь во сне, но не сдаваясь. Она не знала, сколько раз он был брошен на произвол, сколько раз был отвергнут миром, сколько пролил крови. И всегда оставался. Спасал себя сам, своими руками хватался за жизнь, сам залечивал свои раны и искал дорогу в кромешной тьме.       Она ни черта не знала.       И Сиэль не знал до конца.       Кто, в конце концов, Себастьян Михаэлис? Бесчувственная нежить, синдром отмены? Божество, так непринужденно играющее в бильярд с простыми смертными?       Видел ли он хоть раз настоящего Себастьяна?       Сердце гулко бьет по ребрам. Тот, кого он видел сейчас, действительно великолепен: его рука скользит по кию, вытягивается вдоль него, спина изгибается, а грудь почти припадает к столу. Черные волосы, обрамляющие нахальное в своей самоуверенности лицо, и тени на изящных руках, подчеркивающие мышцы. Сиэль сглатывает, чувствуя себя уязвленным, напряженным и парализованным, не способным даже взгляд отвести. Тот, кто сейчас был перед ним, не показывал одним своим взглядом, как отчаянно боролся за жизнь, не выражал раздражения и не тянулся за сотой сигаретой. От прежнего Себастьяна в нем осталась лишь безусловная уверенность и медлительность движений, теперь, правда, выглядящая совсем иначе… В том, как прогибалось его тело, как ложились волосы, как двигались длинные пальцы и менялся излом сухих губ, было гораздо больше намеренности и скрытой угрозы. Себастьян был опасен, вот только опасность в Еретике была тихой, дремлющей. Тот, кто был перед ним, излучал опасность одним своим расслабленным видом.       Как и прежде, он дышал и вел себя так, будто его ничто не разделяет с обычными людьми. Но, как и прежде, он выглядит абсолютно отстраненным, ярким и существенным на фоне безликой толпы. Сиэль пытается следить за другими игроками, но в одном движении Себастьяна, заправляющего прядь за ухо, больше магнетизма, чем в пируэтах остальных.       Он почти растворяется в немом представлении, когда в безупречный момент вплетается басистый голос справа:       — Эй, парень, — мужчина, все еще стоящий над женщиной, расплывается в фальшивой улыбке, — вы как с ним познакомились?       Сиэль зло хмурится, еще больше зажимаясь и демонстративно не поворачиваясь. Взгляд возвращается к Себастьяну, о чем-то разговаривающему с другим мужчиной. Плечи свободно расправлены, в одной руке — кий, а другая непринужденно опущена и все пять пальцев упираются в бортик стола. Сложно поверить, что в таком положении можно выглядеть вальяжно, но Себастьян выглядел. Прекрасно и гордо. Тонкая власть над своим же телом.       — В университете.       — Боже мой, — протягивает мужчина, переглядываясь со спутницей. — На кого ж он учится?       — Он не рассказывал?       Мужчина качает головой. Сиэль вздымает подбородок:       — Значит, вам и не надо знать.       В ответ недовольно фыркают:       — Язва малолетняя. Что за поколение пошло.       — Оставь его. Он мажор, чего ты ожидал? — вмешивается женщина, отрешенно пьющая вино.       — Я не ожидал, что Себастьян с такими водится.       Дальше Сиэль не слушает. Слышал уж сотню раз. Но разглашать какую-либо информацию о Себастьяне он не хочет. Им и так много досталось.       И так мало в то же время. Они видели великолепное в своей грации тело, наверняка чувствовали невидимую угрозу в уверенных движениях, но никогда не видели Себастьяна, что в одиночку разбирался с тройкой парней в разы крупнее его, что наступал на грудь Королю и молниеносно обезоруживал мужчину, с кем раньше состоял в группировке, во тьме заброшенных районов.       Сиэль вздыхает особенно тяжело. Что он ищет в лабиринте этих ретроспектив? Едва ли даже в самом искаженном отражении найдется ответ, который удовлетворит его. Трогательной правды не вскроется, а иллюзии дорого обходятся.       Наблюдая за мужчинами, кружившимися вокруг бильярдного стола в поисках удобной позиции, Сиэль задумчиво облизывает губы. Порой доводилось видеть игру в бильярд, когда к отцу приходили друзья или коллеги (впрочем, сейчас было очевидно, что «друзья» в детских глазах — лишь потенциальные бизнес-партнеры на деле). Захватывающей она не казалась. Напротив, весьма нудной, словно фоновым занятием для разговоров, а стук шаров в какой-то момент начинал даже раздражать. Но отец искренне наслаждался этой игрой, притом всегда выглядел так, будто превосходит в ней каждого, но совершенно случайно, правда, кто же виноват? Это раздражало людей в той же мере, в какой распаляло в них азарт.       Сейчас Сиэль не находит игру более привлекательной, чем тогда, лишь игроков рассматривать немного интереснее. Не только Себастьяна, а и другого парня, с кем у него какая-то холодная война, судя по взаимным взглядам и псевдодоброжелательным улыбкам. О, это тот самый, что встречал Сиэля словами «такие у тебя друзья?..». Зубоскалит будто приятельски, только брови зло изламываются. О чем-то с Себастьяном воркует, не иначе.       То самое раздражение вперемешку с азартом. И все же в абсолютно новом, крайне неожиданном лице.       Нравилось ли Сиэлю то, что он видел? Холодно-насмешливое лицо, впервые так долго удерживающее на себе эмоции (или их имитацию); изящество тела, снискавшее выход в такой простой игре; отстраненность и неприкасаемость того, кого он добивался столько времени?.. Нравилось ли хоть что-то?       Что-то, впрочем, точно нравилось. Хотя бы плавность движений Себастьяна, перенявшего право хода. Сам не свой, но не потерявший, стоило признать (как ни позорно), и грамма привлекательности. Он еще вел какой-то натянуто-дружеский диалог с тем парнем, не отводил взгляда, но отступил к столу. Не пришлось даже особо напрягаться, чтобы сесть на край стола — не спеша, до нереалистичности картинно, но совершенно натурально для себя. Себастьян всегда так двигался. Искусственно красиво. В нем всегда было искусство. И это искусство наполняло каждый жест, завораживало совершенно простыми вещами, такое скрытое и явное одновременно. Себастьян выглядит так игриво, даже заигрывающе, что невольно вспоминается об эскорте.       Знали ли они об этом? Хоть один?       В рассеивающемся свете потолочной лампы прекрасно видно каждое очертание его тела — острого, сильного и бесстрастного в воспоминаниях. Себастьян выглядит легкомысленно-насмешливым, смотря на того парня, а когда взгляд уводит на нужный шар, то в нем появляется больше сосредоточенности. Едва заметной. Он заводит руки за спину, прицеливается к шару справа. Сиэль некстати думает, что в этот момент в Себастьяне не слишком много мужского — того неотесанного, дикого мужского. В нем стройность и подтянутость, а не накаченность, в нем изящество и тонкая власть, а не грубая сила, в нем гордость и самоуверенность, а не бахвальство. В нем смысл, а не масштаб. Он концентрация.       Оголенные предплечья не выглядят пугающе, они не кажутся преувеличенно большими или смехотворно тонкими. Под бледной кожей отчетливо видны мышцы и то, как они перекатываются, видна сила и потрясающая умеренность. Даже кротость. Сиэль помнит, насколько сильные его руки, вот только внешний вид словно не соответствует. Себастьян выглядит как божество, чье тело не нуждается в огромных мышцах, потому что Сила течет внутри. О, его руки несомненно сильные, это видно. Но сила в них гармонирует с изяществом, сосредоточенностью и выразительностью.       Он забивает, и на лице, моментом холодном и серьезном, вновь воцаряется фальшивая усмешка. В этот раз зло смеются даже глаза.       Себастьян без усилий слезает со стола, отходит обратно к серой толпе, и подступает подлое осознание, что Сиэль не дышит. Он растерянно моргает, деланно-непринужденно хватая воздух, но отвратительный факт налицо. О чем он вообще думает?..       Смущение почти заставляет покраснеть, и прежде, чем это станет настолько очевидным, Сиэль опускает голову, закрывая глаза. Он имитирует чудовищную усталость, наверное, парочке справа, потому что так откровенно пялиться — вообще унизительно. Но тем, похоже, не до него:       –… вообще не так. Он как вино — элегантный.       Мужчина разочарованно хмыкает:       — Не ценитель я мужской красоты. Но на его месте я бы подкачался.       — И был бы еще один шкаф… Небось бы еще и налысо побрился.       — Налысо ему не пойдет, — мужчина с почтением отступает на полшага: — но покороче можно было бы.       — Как хорошо, что ты не он, — женщина усмехается. — Поэтому у тебя всю жизнь с девушками и были проблемы. С тобой спать-то стыдно было!       — Может, оно и к лучшему. Зато у меня замечательная жена.       — Вознаградили, — иронизирует, пряча улыбку за бокалом вина. — Но судить мужскую внешность явно не тебе.       — Какое разочарование.       — Точно завидуешь ему.       — Да чему? Обычно он выглядит.       — Обычно — это как Билли, а он — сексуальный.       — Без подробностей, я умоляю!       Накал беседы сбивает с Сиэля смущающий жар, вместо этого под ребрами рождается что-то похожее на тошноту. Особенно ли плохо то, что это звучит как совершеннейшее неуважение к Себастьяну, но перекликается с его мыслями, пусть и на пару нот?       И насколько плохо то, что его мысли перекликаются с рассуждениями зрелой женщины, питающей какую-то симпатию к Себастьяну?       Себастьян — это ведь совсем не про тело, черт возьми.       Сиэль кусает губу, паршивое ощущение тошноты разрастается, как водоворот, а затем на периферии звучит емкое замечание:       «Отвратительно».       И это так. Кажется, не было ни единого раза, чтобы Сиэль размышлял о внешности Себастьяна как-то иначе, чем с абсолютным восхищением, но… сегодня Сиэль словно смотрел на него впервые. Потому что он еще никогда не был настолько притягательным. Как бы взгляд ни цеплялся за остальных, — а там были весьма красивые люди — никто не выглядел так.       И Сиэль злится на себя. То заключение, от которого он бесславно сбежал, возвратилось и настигло еще большей катастрофой. Себастьян был не просто больше, недосягаемее, значимее и превосходнее, он был не просто искусством, он был не просто, черт возьми, всем.       Он был… Сиэль не назовет его сексуальным. Нет, женщина описала все слишком вульгарно и обобщенно.       Себастьян не выглядел сексуально. Сиэль почти опасливо бросает взгляд обратно на него, и, боже, это явно плохая идея.       Но они играют, продолжают бить — шар за шаром, пока их не остается совсем мало… И Себастьян теряет в игривости, но снова сосредотачивается и смотрит холодно, расчетливо — и Сиэль ухватывается за образ, гораздо больше напоминающий того Себастьяна, которого знал он.       — Ты посмотри, — весело пропевает женщина, — похоже, у меня все-таки есть надежда?       — Если он забьет этот шар — то нет, — мужчина хмыкает.       — Он не достанет.       — Я бы не был так уверен. Ноги-то у него длинные.       — Впервые не рада его росту…       Сиэль напряженно поджимает губы. Себастьян ведь не даст себя раздеть? Он ведь не откроет им спину, расписанную главой синдиката жестоким образом?..       Ход переходит Себастьяну. И Сиэль не отрывает взгляда.       Забей же.       «Ты все еще надеешься, что он сохранит хоть что-то между вами? Видимо, ты еще большее озабоченное животное, чем думал».       Он знает. И так, черт возьми, знает, насколько мерзкие сейчас его мысли.       Но это лишь мысли…       Сейчас гораздо хуже, что Себастьян и впрямь не достает до шара. Что может быть безобиднее бестолковой игры? По ощущениям, от исхода зависит вся жизнь Сиэля. Тварь снова бормочет, что-то уничижительное, отравляющее, выбивающее опору из-под ног, но Сиэль не слышит. Слышит сердце, отдающее в уши, и нестерпимое желание хоть что-то делать. Пальцы напряженно оглаживают предплечье.       Себастьян не кажется встревоженным ни на йоту. Все его движения отточены, и у Сиэля снова перехватывает дыхание.       Прячущийся за бесформенным черным пальто, он скрывал, однако, не только шрамы.       Прежде, чем припасть грудью к столу, Себастьян наоборот отстраняется — и упирается коленом в бортик. А затем забирается на стол окончательно, отводит ногу и опускается вниз, подставляя кий, с точно неприличной гибкостью… Было бы полбеды.       Сиэль видит, как прогибается его спина, как движутся лопатки под рубашкой, и безупречные руки скользят вперед… теперь он, наверное, достает до шара — но это уже так второстепенно.       Захваченный одним зрелищем того, как мягко и с излишним искусительством Себастьян опустился на стол, Сиэль, к своему стыду, мог видеть только изгиб его тела, его бесстыдно длинные ноги и бедра, из-за позы поднятые кверху… И он окончательно отвергает мысль, что Себастьян выглядит сексуально.       Потому что Себастьян, господи, выглядит как разврат самолично, так же грациозно, как может выглядеть лишь грех, и так же удушающе, как может выглядеть лишь тьма. Себастьян выглядит как искушение, Себастьян выглядит как грехопадение, Себастьян выглядит как искупление и Себастьян выглядит как власть.       Себастьян выглядит как то, от чего нужно бежать немедленно, и как то, ради чего стоит умереть сиюсекундно.       Он не смотрится вульгарно, он не смотрится вызывающе, не смотрится позорно или наигранно. Ни похоти. Ни возмущения. Ни совести.       Себастьян просто выглядит как самое красивое, самое изящное, самое сильное и самое важное, что есть в мире. Как совершенство линий и триумф формы.       Как самый тяжелый из грехов.       Дальше Себастьян, наверное, ударил, потому что раздается свист. И, наверное, забил… Что куда важнее — ухмылка, вновь обрамляющая его лицо, и абсолютно непреднамеренное, но такое грациозное выпрямление. Как увядший стебель, что снова поглощает воду и тянется к солнцу, поднимается со всей гибкостью. Лишенный дыхания и парализованный, Сиэль точно мог видеть, как меняет положение каждый из позвонков, как двинулись назад бедра, как расправились плечи и перекатилось адамово яблоко на шее — все случилось за секунды. Бесконечно долгие секунды, прежде чем Себастьян, лишь выпрямившись, поправил галстук и тут же ослабил его, довольно усмехаясь. И выглядя привлекательнее, чем любой из соблазнов.       Сиэль едва услышал, как затрещала бутылка в руках, когда произошедшее донеслось до него. Бледная кожа предплечий. Движение мышц. Абсолютно блядский изгиб спины. Узкие бедра. Подчеркнутая уверенность, полуусталая ухмылка на сухих губах. И выразительные глаза, накрашенные так непристойно, что взгляд казался невероятно мрачным и искушающим. Темная россыпь волос. И игривость бордельной шлюхи, когда он склонил голову, говоря что-то парню…       Сиэль с ужасом ощутил, как в его онемевшем теле за долю секунды все электризовалось, словно в преддверие молнии, и прорвавшимся потоком жар хлынул вниз, устремившись, словно водоворотом, ниже живота.       Сиэль никогда не испытывал влечения, и он испуганно распахнул глаза, ощутив дыхание призраков прошлого, их легкое прикосновение, пронзившее ужасом. В момент прошлое и настоящее слились, воплотившись в вызывающе улыбающегося Себастьяна.       И Сиэль кинулся наутек. Желая оторваться от этого до боли знакомого жара, еще больнее знакомого ужаса и воспоминаний о прогибающемся Себастьяне. Все кошмарно дрожало.       Он бежал, почти не глядя. Пытался дышать, чувствуя себя в стальной клетке, безвыходной и душной, без единого намека на воздух. Голодным, истощенным и испуганным. Потасканным. «Очищенным».       Чувствует себя грязным, очищающим, озабоченным, умалишенным. Господи, он просто спятил.       Не разбирая собственных ощущений, он вслепую мчится куда-нибудь, где никто не увидит его грехов, а прохлада успокоит разгоряченное тело. То рыдало, как ненормальное. Раскалывалось надвое, по ощущениям, трескалось вдребезги, теряло форму и становилось низменным, первобытным, бесконтрольным. Но Сиэль чувствовал себя безумно измотанным, обманутым и обессиленным. Даже сил реветь не было.       Он мерзок, как и все на этой планете. Болен в той же степени.       Ставил себя выше Габриэля, вот же смех! Только ревновал ничуть не меньше и желания имел ни черта не возвышеннее! В конце концов, из них двоих Тварью наградили Сиэля — потому он действительно был тенью. Созданной пороками и грехами.       Габриэль бы никогда не оказался на его месте, потому Сиэль действительно хуже.       Но Себастьян, как холодно-отстраненный, так и искусительно-увлеченный, был привлекательнее всего проклятого мира. Он был всем, что Сиэль когда-либо искал, и рвал на клочья одним своим существованием. Всего, чего когда-либо сможет добиться Сиэль, всего, что он когда-либо сможет предложить, всего, чем он когда-либо сможет стать, будет недостаточно, чтобы Себастьян даже допустил мысль о Сиэле в таком ключе.       Да и хочет ли Сиэль фигурировать в его голове в таком ключе?       Чего он точно не хочет — это чтобы Себастьян фигурировал в собственных мыслях в таком ключе! И тем более не хочет, чтобы этот ключ заводил в теле эти мерзейшие механизмы!       Все, что должно было исчезнуть за такой долгий промежуток полного отстранения от Себастьяна, только возросло… И все, во что он верит, просто уничтожено. Сиэль чувствует немощность тела и странную отрешенность от внешнего мира, что захватил так всеобъемлюще, сконцентрировавшись полностью в одном Себастьяне. Ему не привыкать быть родительским разочарованием, уже слишком давно несет это бремя, он почти смирился с тем, что разочаровывает всех, кто находится вокруг. Даже те двое, что пили вино и обсуждали Себастьяна, успели разочароваться — и Сиэль точно может сказать, что его это уже не волнует.       Но теперь внутри клокочет нечто истерическое, сжирающее и безжалостное, как самое сокрушительное из бессилий: Сиэль разочарован в себе же. Он ничем не лучше. Даже «очищение», любезно исполненное лапами культистов, не избавило от всего безрассудного. В этих чувствах ничего от разума — только плоть, плоть и беспомощность. Каково это? Что ж, Сиэль будто в огне.       Он уже давно не верил, что сможет испытать влечение, но сегодня сгорели все вехи, и мир, наконец, рассыпался в прах. Рядом с Себастьяном всегда цвело равнодушное, отстраненное чувство, напоминающее облегчение, словно конец света был на пороге, а потому ничто не имело смысла. И это не было ложью. Себастьян и был концом света. Значимее, сильнее и властнее всего, что существует. Небытие всегда Первоначально.       И Себастьян — Первичен.       Стоило ли удивляться тому, что тело слабо перед Первозданностью?       В этой беспомощности ничего привлекательного, так почему, черт возьми, Себастьян ему нравится?..       Сиэль оказывается в туалете, изнутри пылающий и себя же ранящий. В этом пламени из влечения, омерзения и бессилия он сжигал себя. Переполненный, казалось, всеми существующими ощущениями, но не способный справиться даже с одним. Ничего прекрасного, одухотворяющего и жизнеутверждающего в своей влюбленности он не находит, что так рьяно воспевалось в искусстве. Лишь еще одна боль, еще одна печаль и бесконечное разочарование. Себастьян был невероятным до дрожи в пальцах, до спертого дыхания и отчаянного желания. Его монохромное лицо, измотанное вечным существованием, Сиэль видел и за закрытыми глазами. Видел усмешку на сухих губах, прикрытые безжизненные глаза, фиолетово-черные заливы под ними, словно проступающий космос. Чернь волос, пересекающую лицо, острые линии подбородка, очертания шеи, будто изящные горы, и бледный стылый мрамор.       Он чувствовал дрожь, рассеивающуюся по коже, как только вспоминал о его теле, совсем не по-мужски гибком, но сверх всякой мужественности сильном. Сиэль бы хотел сказать, что видел в жизни хоть кого-то столь же красивого, но он солжет. Ни одна девушка в мире не была такой. Ни один человек в мире не вызывал в Сиэле всполох стольких желаний единовременно. То, что было в Себастьяне, не поддавалось хоть какой-то логике.       Сиэль подставляет голову под ледяной поток воды, тут же вздрагивает, но Себастьян не кажется ни на толику менее потрясающим, даже когда обжигающий холод затекает под футболку и тело пробивает током. Он выключает воду, тяжело и громко дышит, но ничего не меняется. Это не оказывается сном, привычная реальность не возвращается, и вера в свое даже самое мнимое превосходство, сожженная заживо, не воскрешается.       «Мерзость, — Тварь разочарованно шипит. — Культисты очистили твое тело от порока влечения, а теперь тебя возбуждает мужское тело. Все было зря».       Зря? Сиэль нервно усмехается, сжимает кран рукой и заставляет себя вспомнить всю боль, когда культисты драли его со всем своим влечением, всем желанием и восхищением. Такова природа вожделения. Его чувства ничуть не чище.       Сиэль не хотел воспринимать Себастьяна в таком свете и совершенно не хотел, чтобы Себастьян даже вскользь мог допустить, что Сиэля можно воспринимать в таком свете. Его тело никогда не искало плоть. Что во всем, проклятье, мире решило, что он должен испытывать такую мерзость к Себастьяну?!       Комично, да, комично до истерики: именно Сиэль среди бесчисленного множества людей был обречен на влечение к мужскому телу, брезгуя большинством чужих прикосновений! Словно ему не хватало отвратительных черт!       Он заставляет себя вспомнить боль, причиненную Себастьяном за все это время. Он всегда помнил, что Себастьян последний ублюдок, самый эгоистичный и бездушный человек, кого он только знает, и ни единое его грубое слово не забыто. Себастьян был потрясающим лишь в вакууме, отдельно, как идея, почти что идеальная модель человека, пока дело не доходило до существования в обществе. И Сиэль хочет сказать, что непостижимое безразличие, чудовищный эгоизм, кровь на выразительных бледных руках, отсутствие моральных принципов и расхождение в самых фундаментальных взглядах отталкивает его от Себастьяна, потому что он действительно ненавидит все это. Но воспоминания о Себастьяне, что игнорировал других людей, бесстрастно слушал совершенно ужасные мысли Сиэля, без усилий давал отпор сильным и непредсказуемым, никогда не осуждал и всегда был непробиваемо уверен, вынуждают признать самую разрушительную из мыслей. Все, что он так ненавидел в Себастьяне, так же сильно ему нравилось.       В груди неприятно тянет от омерзения. Что ж, он привык думать, что невидим для грязной похоти, и придется смириться, что это тоже ложь. Ничего страшного, верно? Это всего лишь боль, как и положено. Ради нее он и существует.       Он поднимает взгляд на зеркало, а в отражении едва узнает себя. Хотя все по-прежнему, и впрямь. Мокрые волосы, прилипшие к лицу, комичная повязка, несуразно большие глаза, жалкая худоба плеч и болезненно-белая кожа. Сколько слез он успел пролить, сколько боли претерпеть и сколько раз переступал через себя, но ради чего? Безбожно долгие блуждания в темноте в поисках результата, и где же он?       Он изгой в своей же семье. Прячется в туалете, сдерживая рвоту от отвращения к себе же. А в отражении все то же выжившее недоразумение, возбуждающееся от абсолютно несексуальных и неправильных вещей.       Он привык чувствовать себя лучше остальных, неподверженный глупому влечению. А теперь он не знает, что делать с тем, что Себастьян выглядит как самое восхитительное и соблазнительное, что только существует в этом мире.       Что делать, если Себастьян, в котором он всегда черпал надежду, силы и все, в чем когда-либо нуждался, теперь, похоже, досуха испивает его? Играется с особой жестокостью, прогибаясь в спине, как самый настоящий хищник, и вонзает когти, оголяя зубы.       Сиэль не знает. Ничего не знает. Недоразумение по ту сторону зеркала — последнее, что может претендовать на Себастьяна.       В нем как никогда плещется отчаяние, такое сильное и сокрушительное, что он почти сдается. Хочется просто лечь на землю и сгнить, лишь бы не испытывать ничего. Он даже не знает, за что бороться. Он не хочет каким-либо образом опошлять их общение с Себастьяном, одна лишь фантазия их порочного союза заставляет тело несогласно горланить, но Себастьян привлекателен и его хочется коснуться так сильно, что это нездорово. Больные образы сжирают, и Сиэль закрывает лицо руками, судорожно вдыхая.       Причин даже не думать об этом было так много, что Сиэлю жизни не хватит их перечислять, и чаша весов перекошена неисправимо.       Нет ни единой причины «за».       У Сиэля нет причин надеяться на лучшее.       У него нет веры.       Ни сил, ни преимуществ. Нет достоинства.       И нет никакого шанса перед открывающейся дверью, ручку которой невесомо обхватывали длинные бледные пальцы.       И уж тем более перед голосом, звучащим удивленно — едва, и привычно вымотанным — в большей мере, когда дверь неторопливо закрывается.       — Тебе обязательно устраивать истерики каждый раз, когда мы встречаемся?       Впрочем, без укора. Сиэль не рискует поднять взгляд, боясь убедиться в том, что мысли никуда не исчезли, и он лишь сильнее стискивает зубы, когда Себастьян подходит ближе. Близко настолько, что Сиэль снова чувствует себя не в безопасности.       Несколько секунд приходится выдерживать изучающий взгляд, ползущий по телу, как лазерный прицел, а затем Себастьян, кажется, вздыхает. Судя по всему, теперь это тот Себастьян, которого он и знал. Без какой-то содомской игривости, насмешливого превосходства или вальяжности бордельной проститутки.       — Сиэль, я понимаю, что ты приходишь ко мне только когда тебе плохо, но у меня сегодня нет настроения вытирать тебе слезы. Либо говори со мной, либо встретимся в другой раз.       Тот ли?       Сиэль медленно находит Себастьяна недоуменным взглядом, чувствуя, как ноет что-то внутри, и искренне пытается найти в нем хоть намек на иронию… Вот только все, похоже, очень плохо. Этот проклятый Себастьян, от вида которого все нутро сворачивается в тугой узел, а тело истлевает в безвыходном вихре желаний, этот чертов мудак, разрушающий весь мир Сиэля одним своим существованием, всерьез считает себя лишь жилеткой для слез?.. Да услышал бы он хоть одну мысль в рое его жутких ощущений. Скривился бы в омерзении, встретившись с такой грязной стороной благочестивого Сиэля.       Разочаровался бы, несомненно.       Не то чтобы мир хоть когда-то казался красочным, но сейчас, заключенный в монохромном Себастьяне, он особенно бесцветный. Беспорядочный. И безжалостный.       Как и Себастьян, смотрящий сейчас так привычно, словно в напоминание. Идеи здесь нет. Не могло быть ничего унизительнее, чем сейчас оправдываться перед ним. Потому Сиэль, ощущая физически, как трепещет каждая клетка тела от глупого животного порыва, отворачивается. Стоит признать, что существовали вещи и за пределами клетки этих чувств.       — Иди, — сухо бросает он. — Я все равно не хотел отвлекать тебя от хорошей компании.       Идея вспомнить о существовании Себастьяна, будто он хоть на мгновение о нем забывал, изначально была провальной. До ужаса.       Будь он хоть трижды превосходным человеком из палаты мер и весов, Сиэль не существовал ради поклонения ему. Себастьян находился в сфере его интересов, покуда был готов идти на контакт, и служил прекрасным источником сил. Рушить все из-за всплеска гормонов — идиотизм.       Как будто бы в этой ситуации вообще был выбор.       Он не собирался поклоняться, но никто, кроме Себастьяна, не дарил ему бесценность этой незначительности и свободы. С его рук он вкусил безрассудность и неопределенность, его же руки приоткрывали завесу и обращали внимание на фальшивые детали, в его руках находилось искусство и Первозданность. Что бы ни пробуждалось в смехотворном теле Сиэля, оно того не стоило.       С этим можно жить. Продолжать наслаждаться тем, что удовлетворяло его до того, как все непоправимо рухнуло, и верить, что он просто привыкнет. Эта мерзость просто онемеет, как немеет тело при долгой боли. Душераздирающие чувства рассеются внутри, останутся лишь ненавязчивым призрачным воспоминанием о когда-то существовавшем стремлении в его теле.       Он просто продолжит быть рядом и делать вид, что все по-прежнему, когда они встретятся вновь.       А этой дрянью можно пренебречь.       «Тобою можно пренебречь».       Как и каждый божий день.       Он выбирался из более глубокой и адской ямы, чем комок нервов, влечения и отвращения. В конце концов это разрешится, с его участием или без. Несмотря на опаляющее ядро влечения где-то за клеткой ребер, Сиэль знает то, что такой Себастьян, безучастный и в меру отстраненный, нужен ему гораздо больше, чем объект влечения.       Ох, его устраивало все прежде, чем он так мерзко влюбился.       Жаль, что это все, черт возьми, неправда. Он так сильно хочет обратно, в момент, когда Себастьян был просто красивым, а не чертовски превосходным и невероятным; просто интересным собеседником и просто бесстрастным наблюдателем, а не центром всего мира.       Но человеку, что падает, не узнать угол падения, и разбирать все по полочкам бессмысленно. Сиэль знает, что сейчас его рассудок, самая распутная из блядей, окажет услуги кому угодно, кроме себя. Никакой логики в вихре желаний не найти. Ни рассчитать, ни осознать. С этим остается лишь смириться…       Возможно, им действительно лучше встретиться в другой раз. Сейчас все чувства иррациональны.       Даже Себастьян, стоящий так невероятно близко, не выглядел настоящим — превосходный, что не дотянуться. Непостижимая идея о великом, глухая ко всему несовершенному. Между ними нет даже шага, но есть целая плеяда миров и метаморфоз сознания — преграда много существеннее плотских характеристик. Они из разных миров, у Себастьяна другая система координат, взгляд падает не на общую плоскость, а значит, между собой они разделяют лишь боль. Абсолютно человеческую, неуникальную, не имеющую никакой ценности. Трафаретную, коллективную и бессмысленную. А ведь у них даже трафареты не совпали, в чем же дело?       Что особенного в простом ощущении Себастьяна рядом? Где искать ответы в этой реальности?       Присутствие Себастьяна во многом призрачное — лишь совокупность фантомных клокочущих мыслей и псевдочувств, словно отчаянная вера в то, что Бог действительно бдит и бережет. Сиэль мог похвастаться здравым смыслом в отношении поклонения нереальному образу, но сейчас это кажется нелепым. Не занимается ли он тем же? Верить в эфемерную Силу, текущую в простом человеке, возводить его в ранг божественного и неприкасаемого, трепетать перед идеей. Искать возвышенное оправдание животному инстинкту — разве не смех?       Сиэль не хочет разговаривать, ни одной внятной мысли он выдать не сможет, и все же Себастьян действует вопреки своим словам. Его пристальный взгляд беспрестанно жжет кожу, а он и вовсе прислоняется спиной к раковине, словно ожидая развязки. Нашелся зритель!       Вздох.       — Я блефую. Уже часа два мечтаю свалить отсюда.       Мило. Да, у Себастьяна скверное чувство юмора.       Одним вопросом меньше, правда, лучше бы ответ был другим. Хлестким, как пощечина, и болезненным, как предательство. Было бы проще…       Сиэль хочет знать, что делать в ситуации, когда единственный способ облегчить свою боль — это уничтожить весь мир вокруг. Рядом с Себастьяном он чувствовал не только беспомощность, желание и отвращение. Сейчас, когда не существует ничего, кроме тела, он чувствует дно. То дно, что солью жгло язык и прело на глазах. То удушливое дно, где звенели мужские стоны, вздохи и хохот. На том дне Сиэль был грязным, потасканным и безвольным.       — В любом случае, ты хотел поговорить, — непринужденно замечает Себастьян.       Он тянется взять бутылку с раковины, открывает ее и подносит к губам. Делает глоток.       И Сиэль хочет не видеть этого. Хочет не видеть, как движется кадык под белой кожей, какие длинные и красивые у Себастьяна пальцы, какой идеально очерченный профиль под интенсивным светом люминесцентных ламп. Не хочет думать о его черных волосах, неровных и матовых, будто образцовый мазок краски на листе. Ни о ресницах, ни о линии подбородка, ни о шее, ни тем более о губах, припавших к горлышку бутылки!       Сиэль мгновенно отворачивается, хотя не помнит, как вообще вернул взгляд на Себастьяна, но это дно знакомо. И он чувствует, кроме восхищения и томления, нечто грубое и деструктивное. Он чувствует соленую горечь на языке, а горло в напоминание саднит, ведь он знает, каково желание на деле. Он, словно тогда, чувствует разрывающую боль, шквал истязаний, чувствует бесконечные слезы и кровь на теле, разбавленную спермой. Он чувствует, что не может дышать, когда глотку заполняет соленая, жилистая плоть — так глубоко, что достает до самого пищевода, а нос улавливает лишь взопревшие лобковые волосы. Тело рвут на части. Их так много. Нет ничего, кроме них. Ничего, кроме этой невыносимой боли, гнилого запаха и их мерзких рук. На этом дне он не кричит, потому что какая-то тварь стонет от вибрации в гортани, созданной его отчаянным, но так и не раздавшимся воплем. Здесь он просто хочет не чувствовать чудовищную резь в теле, кровью омывающую животное, что движется в нем, как заведенное, и не давиться выделениями из чужой плоти, преграждающей все дыхательные пути.       Но он чувствует, и сводящий с ума шум снова заполняет голову. Сиэль не слышит ничего, кроме оглушающего воя Твари, и жмурится, а рука мигом накрывает рот, как только к горлу подступает рвотный позыв. Они склизкие, горькие, вязкие, пульсирующие и горячие. Они заполняют изнутри, накрывают снаружи, не остается места ни в нем, ни вокруг него, где не орудуют их руки и члены.       Он дрожит. Они не мертвы. Запечатлели себя на его разбитом и изуродованном теле, обрели бессмертие в чужих воспоминания, создали страх и идею.       Это — его желание. Их плоть, пронзающая насквозь, их сперма, смешанная с его кровью, их прелый запах — так выглядит его желание. Все, что рвало его на части. Это он хочет разделить с Себастьяном?       С Себастьяном, что так бесценно держал при себе свои руки, заставлял забыть о материальности, о грязи, о стонах? С Себастьяном, не ищущем плоть и не соприкасающимся с низменным влечением? Перед Себастьяном отступало прошлое, Сиэль не чувствовал себя телом, фантомы памяти не вспыхивали на коже, навечно выжженные на нем прикосновения исчезали, и он был чем-то большим. Он был человеком, личностью, душой, у которой была история, была боль и сознание, но никогда не было плоти.       С Себастьяном? Так?       Сиэль лучше сдохнет.       Это просто блядское тело, и Себастьян умел избавлять от его бремени. Оно бессильно перед Первозданностью. Плоть не станет преградой.       Шипение в голове стихает ровно на момент, когда его голос, от которого под ребрами тлеет огонь, заглушает собою весь мир:       — Может, воды попьешь?       Он озадаченный, боже, он такой потрясающий. Сиэль лишь краем глаза ловит бутылку воды, протянутую Себастьяном, прежде чем распахнуть глаза и ощутить новую волну тремора. Потому что мимолетной искрой в голове проскальзывает согласие. Потому что на мгновение все робко трепещет перед мыслью, что он мог бы припасть губами к той же бутылке, из которой пил Себастьян, и извращенное удовольствие от этого вызывает новую волну отвращения.       Что ему, господи, делать?..       Он, возможно, излишне резким движением отодвигает предложенную воду, качая головой.       «А ты, похоже, только этого и искал. Безопасный объект для вымещения всей своей дряни, м?».       Ни черта себе безопасный! Себастьян его втопчет в землю и размажет по всем стенам одним словом или взглядом, стоит ему узнать. Что, во имя всего святого и проклятого, посчитало его безопасным?!       Бестолковая усталость заставляет вздохнуть и склонить голову. Себастьян заслуживал лучшего, хотя бы в этом плане.       — Я надеюсь, ты пришел поговорить не о том, что у тебя рак или туберкулез.       Сложно сказать, что хуже.       — Нет, — хрипло отзывается Сиэль, проглатывая привкус рвоты. — Бред.       — Хорошо. Пойдем тогда уже отсюда. Подышишь воздухом.       Себастьян не берет его за руку, не тащит за собой, как дважды делал — с чего бы? Он лишь поправляет сумку на плече, продолжая выглядеть как самое сильное, прекрасное и влекущее, что существует в любом из миров, и идет к выходу. Бросив один — не более — взгляд.       Просто абсурд.       Сиэль рехнулся.       Но меньше всего он хочет потерять Себастьяна и остаться один на один с извечным неотступным ощущением тела. Оно всегда было слабее Себастьяна, почему же сейчас… оно тяготеет к тому, что подавляло? О, Себастьян…       Что же ты делаешь? И почему выглядишь как вся тьма, в которой хочется скрыться и не возвращаться?       Тревога расцветает в желудке, колючая и невесомая, и Сиэль совершает над собой усилие, чтобы хоть на мгновение не возводить Себастьяна ни к богам, ни к первообразным, ни к необъятностям. Правда, и это усилие падает в желудок. То, что ему легче воспевать дифирамбы Себастьяну, чем воспринимать его как обыкновенного человека, не могло быть более показательным.       И он поджимает губы, понимая, что прогорел окончательно. Он лицом к лицу с бездной.       Где-то в глубине копошится сотня вопросов, но в этой реальности Сиэль только делает вздох, прежде чем принять решение. Он идет за Себастьяном. Сейчас Себастьян не больше, чем плоть, и придется вспомнить, что такое бестелесность.       Сиэль не сдастся глупому телу. Пусть лучше захлебнется грязью, глотая ее каждый раз, чем будет выплескивать ее на кого-то другого.       Взгляд, словно вечная мерзлота. Себастьян, выжидающий и холодный, склоняет голову, дожидаясь его, и следит взглядом, будто бо… Себастьян следит взглядом. Не больше.       Улица встречает жарким порывом. Сиэль замечает сигарету, мелькнувшую между длинными пальцами, и смотрит на Себастьяна. На обветренные губы, обхватившие сигарету, на бесцветные выразительные ладони, укрывшие огонь зажигалки, на его умиротворенные черты лица с идеально ровными линиями, тень ресниц и глубину черни под глазами, на едва колыхающиеся пряди волос и совершенные предплечья.       Перед болью бессилен любой довод, а Сиэль пытается впитать ее в себя. Растворить. Потому что Себастьян уже никогда не станет менее завораживающим, а он не хочет терять Себастьяна. Не так.       Он свыкнется с этой болью, и все вернется на круги своя. Сиэль останется рядом, освобожденный от клейма тела. Всем остальным можно пренебречь.       — Так что ты хотел? — Себастьян берет неторопливый путь куда-то вперед.       Сиэль сравнивается с его правым плечом, смотря под ноги.       — Хотел сказать, будто мне жаль, что я убежал тогда, — он подает обессиленный голос. — Но пока ждал тебя, понял, что не хочу врать хотя бы в этом.       — И решил убежать еще раз?       Его глубокий голос, обрамленный невидимой иронией, приятно резонирует в теле. Сиэль не осознавал до этого момента, потому что голос Себастьяна будто бы всегда звучал в мыслях и воспоминаниях, но он скучал по сокровенности в его звучании. По этому теплому, ровному тону. По призрачной издевке — тоже.       — Выходит, что да, — Сиэль криво усмехается.       Конец света дышит в затылок, и сердце то ли колотится, то ли вовсе не бьется. Кто бы знал. Если город обратится в пепел в считанные секунды, последним желанием Сиэля будет станцевать с Себастьяном на этой трухе. Снова построить невинный физический контакт, уловить вибрацию его голоса совсем близко, ощутить себя низменным телом и исчезнуть вместе с этим ощущением. Стереть его с лица земли, как и проклятый город.       Наверное, он придает очень много внимания бессмысленным вещам. Делает из мухи слона, как говорил Габриэль. Люди постоянно влюбляются, постоянно расстаются и страдают — разве он особеннее? Просто омерзительный комок чувств. Ничего неотвратимого.       — Ты обещал говорить, если я сделаю что-то не так.       Себастьян тоже отводит взгляд. Звучит непринужденно, и все же Сиэль слышит серьезность в его расслабленности.       Боль течет сквозь ребра.       — Обещал.       — Так почему убегаешь?       Дышать нечем.       Сиэль улыбается:       — Мир не крутится вокруг тебя, Себастьян. Мою жизнь рушишь не только ты.       К сожалению. Сиэлю необязательно иметь в окружении хоть кого-то, чтобы уничтожать свой мир.       Он представляет, что бы сказал Габриэль в ответ на такое: это было бы ехидное замечание о том, что Сиэль прекрасно справляется сам, или же решительное наступление с тонной вопросов и звон клинков, которым только покажи цель. Возможно, это наступление замаскировали бы под поддержку, скрыли бы под тенью заботливого голоса и душевных переживаний. Габриэль либо втопчет в землю, либо из-под земли достанет всех неугодных.       Что бы сказали другие? Сиэль не знает, но знает, что вряд ли произнес бы это перед кем-либо еще. Когда мир горит, в мыслях остаются лишь действительно важные вещи. О чем бы помнил Сиэль?       Это унизительно и страшно, но он бы точно помнил о Себастьяне. И в момент, когда конец света станет не ощущением, а накроет необратимо, Сиэль боится, что в самом деле захочет оказаться рядом с Себастьяном. Если они все обратятся в пепел, то Сиэль бы хотел осыпаться рядом с ним. Снова смешаться с семьей было бы злой иронией.       Тем более, что Себастьян бы не боялся. Он бы не лил слезы, не паниковал, пытаясь спасти хоть кого-то, и не стал бы копаться в прошлом. Скорее всего, он бы предложил выпить и скурил пару сигарет, попутно вспоминая легенды про Рагнарек. О, он был бы к нему готов, как никто другой.       В конце концов, сейчас он молчит, узнав про падение чужого мира. Едва ли станет вмешиваться. Он почему-то не докуривает, бросает сигарету в ближайшую урну, и без того его бесшумное присутствие совсем тонет в гуле людей, наполняющих центр летней суетой, и рокоте машин. Летом город особенно живой. Ученики, студенты, туристы, — все снова, как бактерии, растекаются по Лондону. Громкий беспокойный организм.       Сиэль без интереса осматривает прохожих и гостей кафе, мимо которых они идут. Те тоже иногда задерживают на них взгляд. Или на Себастьяне? Наверное, не каждый день видишь поистине красивых людей. В оживленном потоке городской жизни редко встречаются вещи, от которых мир хоть на мгновение, но замирает.       — Так что теперь? — интересуется Себастьян, обращая на него взгляд. — Раз говорить нам не о чем.       — Не концом света едины. Расскажешь, что за работа?       — Коммерческая тайна, — Сиэль искренне хочет солгать, что не находит восхитительным то, как Себастьян заправляет прядь волос за ухо. — Расскажу, когда все получится. Пока это только проект.       — Но уже корпоратив?       — Они слишком ценят коллектив, — слабая усмешка на выдохе.       Сиэль, разумеется, рад за него и за то, что теперь тот не должен тратиться на ненадежные и нелегальные мероприятия. Вот только действительно ли все нормально? Забыть личное возмущение о его начальнице — не она одна напрягала.       — Ты говорил, что из-за убийства и бедлама тебя не хотят брать на работу. Почему они взяли?       Себастьян кидает взгляд, не поворачиваясь:       — Они не спрашивали.       Беспокойство клубится в груди, отдает пульсацией и утяжеляет воздух.       — Они меня знали. И были не в восторге.       — Очевидно, твоя семья не может нравиться всему городу.       — Обычно она не нравится не самой лучшей плеяде общества.       — И королеву не почитают только отбросы? Расслабься, истеричка. Ничего незаконного.       Наверное, ему можно верить? После всех историй о криминальном прошлом, в конце концов, Себастьян ведь не захочет возвращаться к этому.       Кажется, за два месяца он сильно отвык контактировать с Себастьяном. Все кажется натянутым сейчас.       Сиэль, скрещивая руки на груди, вздыхает:       — Ладно. Тогда буду верить, что ты прикладываешь руку к чему-то великому.       Сиэль не уверен, был ли это сарказм, ведь, конечно, он не будет верить. Но верить хотелось.       — Увы, ничего великого не планируется.       Голова склоняется в неоднозначном кивке.       — Некоторые вещи великие ненамеренно.       Взгляд вновь возвращается к равнодушному лицу, бледному и безжизненному, не тому, что усмехалось коллегам во время бильярда.       «О, дай я угадаю завершение твоей мысли. Прямо как ты, распрекрасный Себастьян, чьи движения пропитаны искусством. Ты даже не подозреваешь, насколько ты велик! Или что отвратительнее, да? При взгляде на тебя, о прекрасный Себастьян, у меня между ног кое-что тоже ненамеренно становится великим».       — Что ты несешь… — шепчет Сиэль, устало потирая висок.       Тварь была язвительной, но не такой… омерзительной. Сложно обвинять ее в отвращении к нему после сегодняшнего, но ему и самому гадко до ужаса. И терпеть этот вульгарный треп нисколько не хочется.       Правда, через мгновение он осознает, что Себастьян держит на нем скептический взгляд, и спешно тараторит:       — Я не тебе, прости. Мысли спутываются.       Себастьян становится еще менее впечатленным:       — Лучше бы уже мне…       Сиэль неловко кусает губу, но это все, что он себе позволяет, прежде чем нарочито уверенно выпрямиться:       — Так куда мы идем?       — Куда? Мы хоть раз шли куда-то? — вопрос, кажется, риторический, но Сиэль бы оспорил. В другой раз. — Я собираюсь в магазин, а затем домой. Насчет тебя не знаю.       Брови сводятся с легким оттенком огорчения. Но в основном непонимания, потому что что-то явственно было не так. Себастьян был не таким, каким Сиэль знал его два месяца назад. Он не может сказать, что именно в Себастьяне вызывает ноющее ощущение неправильности, но это не тот, с кем Сиэль был знаком. Дело даже не в игривой заведенности во время бильярда. Поверить в очередную маску Себастьяна, пусть даже столь непривычную, нетрудно. Но все обстоит глубже и… не кажется чем-то хорошим.       Он не знает, как вести себя с этим Себастьяном. На него страшно было лишний раз посмотреть, потому что тогда внутри роились и буйствовали самые странные из чувств, каждое его слово было значимее и оттого безжалостнее, тишина вокруг наэлектризовывалась и кипела неловкостью, а любая ответная реакция казалась фальшивой.       — Мы так и не поговорим? — спрашивает Сиэль, но уже без надежды.       — Поговорили же, — Себастьян пожимает плечами. — Если есть продолжение — я внимательно слушаю.       Как бы там ни было, Сиэль действительно не знает, о чем с ним говорить… И как вернуть ту фазу, когда их непринужденное общение доставляло легкость и было в удовольствие, а не в тягость?       — Нет, — не переставая хмуриться, он отворачивается, ловя взглядом все те же витрины и умиротворенных посетителей.       В ответ неожиданно шумно вздыхают:       — Сиэль, если тебя что-то не устраивает, говори прямо. Своим ртом. Я не собираюсь играть в шарады.       — Что? — голова вздымается. — Какие еще шарады? Ты ни при чем, сказал же.       — Но ходить в тягостных думах ты решил передо мной?       — Ну уж прости, что порчу твой день своим угрюмым лицом.       О своей вспыльчивости он жалеет почти сразу же, как брови Себастьяна невыразительно поднимаются. Ничего глобально нового, но пока что просчетов между ними намного больше, чем привычной безответственной тишины. Все изначально получалось лишь потому, что никто ничего не требовал, а теперь… Сиэль чувствует в этом обязательство. И, что гораздо хуже, теперь он снова не имеет права отпускать себя. Тот, кто снимал оковы и лишал необходимости притворяться, теперь тот, с кем и нужно держать маски?       Положение дел оставляет желать лучшего.       В конце концов, они снова тонут в молчании. Кажется, впервые между ними столько неловкости и абсолютно человеческой накаленности. И источник ее точно не в торопливых прохожих. Она обостряется, как воспаление, превращаясь из ненавязчивого дискомфорта в непрекращаемый макабр.       В тени этой болезненной неловкости они добираются до супермаркета, жутко оживленного. Себастьян на входе берет корзину, и Сиэль плетется за ним бесшумно, хотя, в общем-то, больше думает. Замечает взгляды других покупателей, мимо которых они проходят, и почему-то кажется, что дело снова в Себастьяне. Если в диком потоке улицы его лицо смазывалось и не привлекало такого большого внимания, то теперь и Сиэль видит, что в ярком, светлом зале супермаркета глаза Себастьяна слишком выделяются. Темные синяки под глазами и чернь ресниц уже делали их необыкновенно мрачными, а, подведенные черным, они окончательно превращали его в нечто греховное, с острым и гривуазным взглядом.       Снова и снова…       Тварь раздраженно шипит.       Себастьян не ходит безраздумно по всем прилавкам, Сиэль и то чаще задерживается возле них. Его корзина пополняется быстрее, чем Сиэль успевает выбрать себе шоколад и теряет Себастьяна из поля зрения несколько раз. Две плитки шоколада с соленой карамелью оказываются в руках, а Себастьян находится, когда берет с полки кошачий корм в отделе для животных. Сиэль почему-то чувствует себя так, будто они в ссоре, и даже вопрос, который на языке вертится, он решается задать не сразу.       — Как зовут твою кошку? Я только понял, что не знаю ее имени.       Дополнение ему кажется лишним, но Себастьян все же оборачивается через плечо, одаривая невероятно мрачным и искушающим взглядом.       — У нее нет имени.       — Нет? — Сиэль недоуменно склоняет голову.       — Нет. Не вижу смысла.       — Почему?       — Она вряд ли страдает от безымянности. Мне тоже все равно, есть у нее имя или нет. Любить мы друг друга от этого не станем.       Слышать это… странно. Сиэль помнил свою собаку: Себастьян, кажется, не особенно его любил, всегда лаял и сбивал с ног, но сам Сиэль любил его. Особенно если рядом был брат. Габриэля он всегда слушался и радовался любому вниманию со стороны того, был самым прилежным и преданным псом, какого только можно представить. И на культистов он бросался самоотверженно и не думая, готовый отдать свою жизнь ради их защиты. Главная трагедия и самая злая шутка того дня была, возможно, в том, что жизнь он отдал напрасно. Обычно скулил он от нехватки внимания, но Сиэль помнил его последний жалобный писк, когда раздался выстрел. За пеленой слез, к счастью, разглядеть труп было сложно.       Мог ли Себастьян действительно не любить свою кошку, когда заботился о ней, похоже, больше, чем о себе? Или так выглядит ответственность?       Сиэль думал об этом, смотря то на Себастьяна у кассы, то на продукты, которые ему пробивали. Писк, кошелек, деньги — и они покидают магазин под шелест пакета.       Был ли Себастьян способен на что-то столь чистое и энергозатратное, как любовь? Любил ли когда? Женщину, которую так отчаянно защитил перед приемным отцом, сводного брата, какую-нибудь девушку на своем жизненном пути? Себя, в конце концов?       Себастьян закуривает на остановке, и Сиэль делает все, чтобы не смотреть на это. К счастью, нужный автобус приезжает почти сразу, как он закурил (Сиэль точно слышал глухое «да блять»). Сигарета — в урну. Шуршание пакета. Сиэль успевает занять место возле окна, но рядом прежде Себастьяна садится женщина. И это точно не должно было вызвать такую волну досады, заворошившейся в груди, будто осиный рой. Себастьян без особых мук выбора садится на место сзади них.       Может, оно и к лучшему. Тело реагировало на него крайне унизительно, и теперь одна только мысль о том, что Себастьян сидел бы так близко, кажется слишком смущающей. Сосредотачиваясь на видах за окном, Сиэль силится игнорировать мерзкие комментарии Твари. И сам все прекрасно знает.

***

      Как только они заходят в квартиру, Сиэлю в глаза бросается зеркало, висящее в прихожей. Все же купил новое? Искренне хочется радоваться за Себастьяна, но вопросы не дают покоя. Пристающие женщины, красящие глаза за проигрыш партии, корпоративы в честь еще не реализованного проекта, то вино и зажигалка, деньги… Это не его дело, а в святость Себастьяна никогда не верилось, но если то, что он привык считать чужим эфемерным прошлым, станет настоящим — действительно ли можно будет смириться?       Себастьян раскладывает продукты. Его квартира снова радует идеальной, на скромный взгляд Сиэля, чистотой. Не безупречно стерильной, как в собственном доме, но прекрасной домашней чистотой. Как ухоженный сад. Тщательно подстриженный, аккуратный, сдержанный. Семейное поместье же выглядело так, будто все деревья и кусты в этом саду срубили, оставив лишь скошенный газон.       Ни слова между ними так и не рождается. Сиэль пьет противоаллергические таблетки, которые стал носить с собой, когда они с Себастьяном стали нормально общаться… Так недолго. Но в памяти жив каждый их диалог. Забавно, но Себастьян уже тогда очень много молчал. Может, уже тогда ему все это не нравилось?       А не нравилось ли, если он продолжал идти на контакт? Его уж точно не заподозришь в неумении говорить «нет».       Сиэль смотрит на безымянную кошку, охотно уплетающую корм, и думает, что вообще ему известно о Себастьяне? И где гарантии, что все это правда?       Себастьян переодевается — и на нем забавные, не вяжущиеся с ним, черно-белые клетчатые штаны и свободная белая футболка. В более светлом наряде его еще видеть не доводилось. Следом он исчезает в ванной и возвращается, почти смыв с себя макияж. Лишь еле заметный след прошлой черни, делающий его взгляд необъяснимо глубже, омрачал глаза. Впрочем, рассмотреть не нашлось времени: Себастьян ушел на кухню.       Кошка, враждебно смотрящая на Сиэля, устроилась на другом конце дивана и недовольно била по нему хвостом, словно готовая нападать. Сиэль напряженно отошел к книжной полке.       Здесь тоже прибавление. Кажется, появилось что-то медицинского направления, сборник Марка Твена и нечто с названием «Пока мы лиц не обрели». За окнами воет полицейская сирена. Наверняка очередной алкоголик прибил свою жену или товарища.       Сиэль ловит себя на желании увидеть комнату Себастьяна, но, конечно, действовать не думает. Не тайком же туда пробираться, в самом деле. Он и так обошелся подло с Себастьяном.       Он устраивается на диване, слушая тихий шум на кухне и не прекращая думать. Так нелепо вышло, что ничего, кроме Себастьяна, сейчас не беспокоило. Мыслить больше было не о чем. Учебы нет, Комиссара, наверное, уже осудили, в семье все стабильно — ее больше тоже нет. Не с чем бороться.       Все, что сейчас волновало спокойную воду, — проклятущий Себастьян. Который ему невозможно нравился. Где-то внутри это, пожалуй, еще вызывало тихий ужас, но Сиэль почти смирился с глупым романтическим влечением. Проблема вдруг обрисовалась в гибкости сильной спины, выразительности бледных рук, узких бедрах, длинной шее и просто нечеловечески красивом лице. Каждое воспоминание — будто хлыст кнута. Но Сиэль ощущает, как тепло расползается по телу, и неосознанно скрещивает ноги. Наверное, это самое мерзкое, что он мог сделать по отношению к Себастьяну. И как бы искренне он ни пытался выбросить из головы изящность его тела, получается ровно на ноль процентов. Он только чаще об этом вспоминает.       Вспоминает о том, как красиво Себастьян пил с ним пиво в этой мрачной квартире, как тяжело дышал под тяжестью его ног на мокрой траве, как терпеливо сидел во время обработки ран на своей измученной спине… Сиэль вспоминает о том, как Себастьян нес его на себе, какой крепкой была его талия между ног, как осторожно он пытался сократить прикосновения и как хорошо пах свежим шампунем. И с той же усердностью всплывают воспоминания о том, как Сиэль давился чужой горькой спермой в пищеводе, как царапали мужские руки слабое детское тело, как мерзкие крепкие пальцы сжимали волосы и как воодушевленно они все стонали…       — Ты будешь есть? — Себастьян безучастно смотрит, подпирая предплечьем стену-перегородку.       Так странно. Сиэль цепляет взглядом его волосы, так красиво спадающие, его чуть наклоненную из-за позы фигуру, безжизненный взгляд. И чувствует застывший в сорванном горле крик, текущую по бедрам кровь и желание вонзиться зубами в налитый член, скользящий по языку.       — Да… спасибо.       Себастьян кивает в сторону кухни, иди. Сиэль поднимается нехотя, разбудив воинственную кошку на другой части дивана. Та выгибает спину, шагает вслед за ним на кухню.       Сиэль только заметил приятный аромат, наполнивший квартиру. На столе форма с запеканкой и тарелка с салатом. Он с еще не отпустившей его неловкостью присаживается за стол, погруженный в раздумия, и ждет Себастьяна. Тот ставит чайник и приземляется следом.       Едят они молча. Сиэль ест медленно, обдуманно, запоминая вкус. Запеканка куриная, с грибами и овощами. Он впервые ест то, что приготовлено Себастьяном.       Кошка сидит напротив стола и внимательно смотрит на обоих. Сиэль, разжевывая курицу, разглядывает ее и думает, что кошка тоже не подходит этой квартире. Блестящая бело-коричневая шерсть, светлые глаза, розовый нос — выглядит так безобидно, несмотря на характер. Изнеженное наглое существо, которое бы уместнее смотрелось в королевских хоромах, чем в этой захудалой квартирке… И все же она возвращается сюда за едой и теплом.       Он почти жалеет, что еда заканчивается. Тарелка пуста. Столовые приборы лежат на тарелке горизонтально.       — Вкусно. Спасибо.       Себастьян не отвечает. Только безмолвно поднимает брови, смотря на искусство этикета в пределах тарелки, и забирает ее. Он снова заправляет волосы за ухо и вздыхает, кладя посуду в раковину.       Моет сразу.       Сиэль смотрит на его спину, вспоминая шрамы во весь ее размер. Не столь большой, на самом деле. Сила в Себастьяне концентрированная, не требующая больших масштабов.       Он вытирает руки о полотенце, прежде чем взмахивает головой, убирая с лица волосы. А, немного погодя, открывает верхний ящик тумбочки и достает оттуда ножницы. Сиэль с интересом следит, но Себастьян уходит с кухни.       Сиэль бредет следом. Он подпирает плечом дверной косяк в ванную и скрещивает руки на груди, наблюдая. Перед ним Себастьян, склонившийся над раковиной и самостоятельно стригущий свои отросшие волосы до приемлемой длины. Мелкие волоски невесомо опадают в раковину, будто черный снег.       — Ты всегда стрижешься сам?       — Здесь нет ничего, что нельзя обрезать самому.       — У некоторых это плохая примета…       — Переживу, — передние пряди срезаны до подбородка.       Сиэль невсерьез. Какие уже там приметы после всей дьявольщины вокруг. Да и весь шарм прически в ее рванности — теперь абсолютно понятной. Себастьян не особо старается.       Заканчивает через пару минут. Сиэль смотрит на пряди, не до конца понимания, изменилось ли что-то, но Себастьяну определенно идет. Волосы блестят в белом свете ванной.       — Ты не пробовал собирать челку в хвост? Смотрелось бы забавно.       Себастьян бросает настолько красноречивый взгляд, что тихий смех срывается с губ.       — Нет, правда. Есть резинка?       — Ты явно затаил на меня зло, — собрав волосы с раковины, Себастьян выходит.       А затем исчезает за дверьми своей комнаты. Сиэль снисходительно улыбается вслед и идет обратно в гостиную. Кошка встречает неласковым рычанием. Еще хуже Себастьяна, ей-богу.       Дверь его спальни, к слову, хлопает, и Себастьян возвращается в их недружную компанию, окинув ироничным взглядом. Кошка замяукала, засеменила к балкону.       — Выпусти ее, — донесся голос Себастьяна с кухни.       Сиэль выпустил. Дверца одного из шкафов хлопнула.       — Негостеприимная она.       — Она и не обязана, — замечает Себастьян, останавливаясь рядом. А затем демонстрирует тонкую черную резинку для волос между своих пальцев. — Вымещай свою злобу.       Сиэль с удивлением принимает ее в руки, а Себастьян всовывает еще и расческу. И непринужденно сваливается на диван.       — Я готов к пыткам.       Понимание не приходит еще несколько секунд.       Он забирается на диван и встает на колени, чтобы удобнее работать с волосами Себастьяна. Изо всех сил пытается не думать о том, что впервые касается его волос, или о том, что они действительно мягкие и приятные, легкие, как шелк, и тем более о теплом соприкосновении коленями с теми самыми бедрами.       Он не держит зла, и расческа проходит по прядям спокойно, со всей осторожностью. Зачем портить то, что так прекрасно? Сиэль сосредоточенно собирает его челку наверх, берет еще пару прядей сзади и связывает их в один нетугой хвост. Слегка расправляет его, затягивая, и отстраняется. Садится обратно на диван, встречается с мученическим взглядом Себастьяна, очень смешно сочетающимся с мелкой пальмой на макушке, и улыбается:       — Да, ты выглядишь забавно.       — Что ж, — Себастьян цепляет мелкие волоски у лица, выпавшие из хвоста, и сомнительно на них смотрит, — я рад, что тебе весело.       Сиэль вспоминает, чувствуя тепло в груди, что Себастьян все тот же. Избавляющий от социальных оков, безрассудный и уверенный в себе достаточно, чтобы никому ничего не доказывать. С ним не нужно искать правильный путь. Не с тем, на чьей голове высится такой глупый хвост.       Сиэль смеется.