Альма-матер

      — Серьезно? — он смотрит отцу в глаза, не зная, что перевешивает: привычное разочарование или смутная злоба. — Мне уже даже не шестнадцать. Ты не можешь просто решать за меня.       Отец, что уже совсем расстраивает, даже не отрывается от бумаг. Лишь бросает отвлеченно:       — Перезвони ему и откажись.       — Я и не соглашался.       Сиэль не уверен, просто ли хочет потрепать ему нервы или действительно надеется переубедить, но и то, и другое маловероятно. Потому что отец не то чтобы настаивает, а Сиэль не то чтобы зол сильнее обычного. Поэтому отцовский взгляд ловит с таким же противным принятием, как и его скучающий вздох.       — Сиэль, хочешь совет? В жизни случаются ситуации, когда решают за тебя. Если хочешь поступить зрело, то просто позвони мистеру Идену и скажи, что не будешь участвовать.       Превосходно. Постфактум обжаловать решение — и это выход?       — Я позвоню, — он спокойно разворачивается. — Но если ты когда-нибудь захочешь поступить как нормальный отец, то просто поинтересуйся хоть раз, согласен ли я на твои авантюры.       Дверь не скрипит, когда он выходит, да и замок щелкает едва слышно. Все благопристойно и безупречно, изъянов не найти. Вся грязь и неисправность таилась в совсем других вещах.       Все началось со звонка мистера Идена, который вдруг оповестил, что его ждут в университете завтра в одиннадцать часов на репетицию. Несколько слов — и правда о том, что договоренность о выступлении Сиэля со скрипкой на посвящении в студенты в этом году была заключена за его спиной и подтверждена отцом, всплыла наружу. Тот, похоже, когда-никогда созванивался с мистером Иденом и прознал, что он ищет хороших музыкантов на праздник, а потому предложил кандидатуру Сиэля.       Удивления не было, в общем-то. Да и злости в нем не набралось, поэтому недлинный диалог с отцом начался с сухой претензии и закончился обоюдной колкостью. От идеи Сиэль не в восторге, скрипку в руках уж два года не держал, да и выступать не доводилось раньше на публику. Кому вообще будет интересно слушать скрипку на таком мероприятии?       Так что…       — Мистер Иден, я не собираюсь выступать на посвящении, — Сиэль подпирает голову, загруженную мыслями, и ищет на потолке хотя бы один недочет.       — Ты меня добить решил? — на том конце тяжко вздыхают. — Почему нет?       — Я ужасно играю. Ваш концертмейстер меня выставит за порог сразу же.       — Не прибедняйся, Фантомхайв, твой отец все рассказал. Послушай, в этом году на посвящении будут важные люди, нам нужно произвести хорошее впечатление. Это же несложно для тебя.       — В нашем университете есть люди гораздо талантливее меня. Я не хочу в этом участвовать.       — Фантомхайв, я обещаю тебе пятерки по физкультуре до конца учебы, можешь даже не ходить. Просто сыграй на этом празднике, ради бога.       О, даже так?       — Ладно, — он раздраженно цокает. — Но я больше ни разу не появлюсь на физкультуре.       — По рукам, — ему усмехаются. — Тогда жду тебя завтра в одиннадцать.       Скорее всего, выступление именно Сиэля важно не столько навыками, сколько фамилией: «важные» люди наверняка признают. Мерзость. С другой стороны, мысли займет наконец что-то кроме Себастьяна, да и он достаточно ненавидит спорт, чтобы сыграть разок на скрипке. Где она, к слову? Надо бы вспомнить хоть что-то.       Время ее почти не потрепало, но Сиэль еще никогда не испытывал столько трепета от пыли, которая укрывала боковую поверхность скрипки. Ее спрятали в зале, где когда-то проходили музыкальные занятия, а инструменты, похоже, так уж тщательно не протирали. Сиэль вымученно улыбается, стряхивает пыль с подбородника и ставит скрипку на ключицу. Смычок несмело ложится на струны.       Что он помнит? «К Элизе»?       Хотя он промахивается с первой нотой, дальше они льются приемлемо, пусть и совсем не талантливо. Но музыкант из него паршивый, солгать сложно: за столько лет порог «посредственности» преодолеть не удалось.       С эхом музыкального зала «К Элизе» звучит недопустимо печально, а Сиэль обрывается на полуноте. Мышечная память не подводит, но сейчас еще и гулким эхом отзывается ветер перемен, отзвеневший прошлым: теперь его не слушает вообще никто, даже со скрипкой в руках.       Сиэль медленно опускает ее, бездумно скользя взглядом по мраморной плитке. Будут ли его слушать на сцене? Хоть кто-то?

***

      Если бы в жизни был смысл, Сиэля бы не существовало.       Он вымученно опускает смычок, прерывая мелодию, когда Óрест снова взмахивает рукой. Правда, вместо сотого замечания он сводит брови и задумчиво прищуривается:       — Ты так печально играешь.       Да что ж они все заладили? Девушка за пианино, с которой он должен будет играть в паре, скучающе подпирает голову рукой. Что ж, Сиэлю не веселее: они уже четвертый раз переигрывают этот проклятый Гаудеамус, потому что каждый раз старик недоволен его игрой. Поставить их выступление назначили некому Оресту: уже весьма пожилому человеку с пышной седой бородой, худощавым телосложением, зачесанными назад темными волосами и старомодной одеждой. Персонаж из фильма про девятнадцатый век, не иначе. Дотошный, но милосерднее любого из гувернеров Сиэля в детстве.       — Простите. Но я предупреждал, что плохой скрипач.       — Да нет, — Орест проводит по бороде. — Просто твоя скрипка всегда плачет. Нам бы сменить репертуар…       Его мягкий поставленный голос звучит задумчиво, брови сдвигаются, создавая еще складки на исписанном морщинами лице, и Сиэль чувствует неприятное копошение в груди. Нет никаких оснований полагать, что он подводит тонкую натуру Ореста, но — его усилий снова недостаточно.       — Я вас умоляю, — Сиэль обессиленно выдыхает. — Никто не станет слушать скрипку, а тем более минорные композиции. Моя игра там вообще не важна.       Теперь брови на длинном худом лице поднимаются:       — Твоя игра, молодой человек, — самое важное.       Как же… Даже «важным людям» плевать будет, как он сыграет, — его фамилия погромче будет. Надо полагать, Орест ни сном ни духом про его личность, а потому так много внимания уделяет игре.       — Скажи мне, о чем ты мечтаешь? — в воздухе вдруг виснет вопрос, а на лице девушки проступает удивление.       О вещах, не реалистичнее розовых облаков и мира во всем мире. О нормальной семье, красивой внешности, здоровом теле, которое никогда никто не использовал для ублажения, и родственной душе… О совершенно другой жизни, где нет ничего от этой. Мечтает сказать, что ненавидит Себастьяна. Или хотя бы понять, что эта симпатия окрыляет и придает сил, а не омывает грязью и втаптывает в землю, обвиваясь, как колючая проволока, вокруг тела.       Мечтает сказать, что не хочет просто исчезнуть.       — Ни о чем, — он уводит взгляд почти стыдливо.       Орест поправляет свой пиджак, взгляд скользит в сторону, будто ища ответ.       — Ты назовешь свою жизнь идеальной?       — Нет.       Это уже совсем не то, что хочется обсуждать. Учитывая, что перед важными гостями он будет скорее торговать лицом и именем, чем поражать игрой на скрипке, то можно было бы не стараться вообще. А делиться чем-то искренним с такой публикой тем более не стоит. Если разговоры — высшая степень откровения, то музыка — свежевание в полной мере.       Орест отходит к портретам, висящим в аудитории, и разглядывает, скрестив руки на спиной. Сиэль переглядывается с девушкой — та пожимает плечами. Понимать творческих людей — та еще задача. Так же, как отвлеченные разговоры Скарлетт порой казались абсурдными и граничили с идеями постмодерна (которые он находил абсолютно бредовыми), некоторые высказывания Ореста за время репетиции тоже вмещали в себя странную ноту сумасшествия.       Не сводя взгляда с портретов, он произносит с ощутимой серьезностью:       — Какой ты видишь свою идеальную жизнь?       Кое в чем со Скарлетт все же можно было согласиться… Мысли нельзя взять насильно, но сейчас, ощущая явственный дискомфорт, Сиэль может сравнить это с домоганиями. Ментальными.       — Это имеет отношение к репетиции? — он хмурится, нервно оглаживая скрипку.       — Не прямое, но определенно имеет, — теперь в повороте тела больше энтузиазма, и под бородой сияет скромная улыбка, когда Орест обращается к девушке: — Вот вы, мисс Катрин, о чем мечтаете?       — Я? — она растерянно распахивает глаза. — Ну… встретиться с Мартой Аргерих, например.       — Великолепная мечта! — рукой воодушевленно взмахивают, а затем прижимают к груди. — Так что, Сиэль? Что нужно, чтобы твоя жизнь стала идеальной?       Смешно ли? Когда взгляд падает на скрипку в руках, смешно не становится. Детские воспоминания, самые тяжелые и бессмысленные, — ее единственная ценность. Потому что, даже если ее сотворили со всей любовью и восхищением к музыке, ни одного по-настоящему хорошего произведения на ней сыграно не было. Едва ли Сиэль хоть раз играл на ней из любви к музыке, но бесконечно много раз использовал лишь затем, чтобы получить внимание, пусть и пару минут. Чтобы хоть на момент, когда Сиэль снова превозмогает себя и пытается угодить, отец задержал на нем взгляд, а все приложенные усилия стали заметны. Хотя бы на мгновение…       — Не думаю, что тут есть последовательное решение, — и Сиэль знает, что никогда не любил скрипку, даже если сотворили ее со всей любовью и восхищением к музыке. А сейчас он чувствует пустоту и легкую злость, смотря на тонкие струны, ведь они впитали в себя след времени, когда Сиэль еще мечтал. Мечтал быть услышанным. — Если только мне стать другим человеком.       Орест патетично кивает:       — А ведь это возможно.       Сиэль усмехается невыразительно, теряя веру в прошлое, и качает головой. Просто скрипка.       — В моем случае, боюсь, недостаточно даже новой жизни. Поэтому я мечтаю быть другим человеком. Сакральная невозможная мечта.       — Замечательно, что она есть, Сиэль. Мечтать — это самое важное.       От градуса разговора подступало раздражение, и Сиэль демонстративно водрузил скрипку обратно под голову:       — Мои мечты не помогают мне играть на скрипке.       — Есть ли кто-то, кто тебе нравится?       Внезапность вопроса заставляет распахнуть глаза, а потом так же мрачно отвести взгляд и опустить скрипку. Возможно, он понимал призрачный мотив вопроса — ведь что может более основополагающим и животворящим, чем любовь? О, Сиэль бы назвал сотню вещей. И проклятый Себастьян, не вызывающий в нем омерзительный вихрь желаний, был бы в списке гораздо выше, чем влюбленность. Не выше обыкновенного Солнца, но не ниже шоколадного торта.       Он бежал сюда, надеясь забыть о паршивой влюбленности, а в итоге — снова здесь. Все дороги в мире искусства, похоже, ведут к Себастьяну. С другой стороны, если влюбленность красной нитью проходит через искусство… разве не здесь стоит искать ответ? Никому ведь не нужно знать, что у его влечения такой содомский вектор.       Поэтому отвечает тихо:       — Вообще-то… есть.       — Прекрасно, — Орест снова улыбается, приглаживая седую бороду. — Она красивая?       Как блядское божество, низвергнутое с небес.       —…Слишком.       — Умная?       Сиэль вспоминает о сумрачных разговорах, прочитанных книгах, безмолвных взглядах и высокомерной отстраненности, вспоминает, что бесконечность — всего-навсего идея, и думает, что мысли Себастьяна просто стоили дороже, чем его тело. И Сиэлю бы не хватило всех денег семьи, чтобы Себастьян отдал хотя бы одну.       — Умнее, чем кажется.       — Добрая?       Злая ирония была в том, что влюбленность Сиэля — куда больше о теле, чем о человеке…       — Нет. Это самый безжалостный человек, которого я знаю, — он закрывает глаза, надеясь хоть где-то спрятать грязь, в которой он захлебывается.       Правда, судя по внезапной вкрадчивости в чужом голосе, ужасный позор, как отпечаток, сияет на теле, въедается в кожу и пылает красноречивее его пряток:       — Тебе нравится ее улыбка?       На несколько секунд приходится замереть, обдумывая вопрос, пока осознание, мрачное не меньше всего остального, не ложится на сердце шипами:       — Не знаю. Я ни разу не видел, чтобы она улыбалась.       Усмехался, как бордельная шлюха, — да. Ухмылялся, как самодовольный ублюдок, — бывало. Даже смеялся, как само бессилие и отчаяние, — видел. Он слышал смех, беззлобный и чистый, единожды за их общение — но улыбка?.. Был ли в жизни Себастьяна хоть один повод улыбнуться?       Искусство всегда чтит любовь, но люди так скабрезны и бесцеремонны.       — Ты рассказывал о своих чувствах?       Словно выныривая из теплых вод воспоминаний, обволакивающих, пока не утащат на самое дно, Сиэль распахивает глаза и отгораживается грубостью:       — Не собираюсь. Я не хочу рушить наше общение.       — Ты не можешь решать за вас двоих. Умалчивать правду нехорошо.       — Не хуже, чем обременять ее своими чувствами.       Он вздрагивает, когда со струн вдруг срывается нота, и расслабляет неосознанно напрягшуюся руку.       Долгое время он чувствует лишь взгляды, бредущие по его телу, и возрастающее желание уйти. А затем слышит голос Катрин, чье внимание будто бы вернулось к пианино:       — Мой друг молчал о том, что влюблен в меня, пять лет. Он был мне близким человеком, — она звучит натяжно, подчеркнуто спокойно, хотя сложно не заметить резкости в движениях рук, невесомо скользящих по клавишам. — Когда он все-таки признался, я чувствовала ужасную вину. Он так долго страдал из-за меня, а я даже не замечала. И это было больнее, чем факт того, что он был в меня влюблен.       — И вы ответили ему взаимностью? — с интересом спросил Орест.       — Нет, — но Катрин лишь тяжело вздохнула. — Я не хотела ему врать. Наше общение на этом закончилось.       — Но вы бы хотели, чтобы он признался вам раньше?       — Да. Думаю, это еще одна моя несбыточная мечта, — она тихо хихикнула. — Я неосознанно причиняла ему боль все эти пять лет, и я до сих пор не могу себя простить.       — Но, к сожалению, мы не можем решать за других людей, — Орест ободряюще улыбнулся. — Вы не можете быть виноваты в том, что ваш друг не набрался храбрости признаться вам. Он сам сделал выбор, и вы поступили абсолютно правильно в той несправедливой с вами ситуации.       — Я не буду, — Сиэль сжимает зубы, улавливая мысль, но чувствуя дрожь: он представляет взгляд Себастьяна, когда тот услышит такую мерзость, и его сухой беспощадный голос. — Нет, она меня возненавидит. Я так подло с ней поступил.       — И как же? — удивление в мягком наставническом голосе заставляет стыдливо зажмуриться.       — Она пришла в трудный период моей жизни и даже не представляет, какую поддержку оказала… В некотором смысле я жив только благодаря ей. А теперь мне кажется, что я вижу ее только как тело… Каждый раз в голове какая-то мерзость. Мне все еще нравится с ней общаться, она удивительная, но мне совсем не нравится видеть ее в таком отвратительном свете.       Кажется, он запинается несколько раз, путается в словах, остается лишь верить, что «она» ни разу не стало «он», и, лишь закончив тираду, чувствует облегчение. А затем такой же величины груз унижения: желание поделиться своими тяготами хоть с кем-то одержало над ним победу… Он сдался.       Сиэль поджимает губы, так бесславно проигравший глупым желаниям, и снова сжимает скрипку — череда рваных нот раздается в аудитории. А затем Орест говорит, с еще большим теплом, чем раньше:       — Влечение — необходимый элемент отношений, Сиэль. Оно дает возможность полюбить именно человека. Моя жена тоже была моей опорой на протяжении жизни, но лишь влечение дало мне полюбить ее. Если бы тебе нравился человек только за разговоры или его поступки, ты просто был бы влюблен в чувство, которое он вызывает. Ты был бы просто влюблен в свое состояние рядом с ней. А влечение к ней делает влюбленность полной. Душевная близость важна, но если бы не влечение — ты был бы влюблен в каждого, с кем тебе хорошо.       Сиэль, вдруг ощущая волнение под кожей, сводит брови:       — Но если это просто влечение? Без душевной близости?       Орест понимающе улыбается и склоняет голову:       — Но разве это ваш случай? Влечение без душевной близости — это просто страсть. Хороша в отдельных случаях, но это не любовь.       Сиэль медленно уводит взгляд, пронзенный смутным пониманием нечто совершенно важного, но не менее жуткого. Словно внутренняя рана, вдруг страшно завывшая. Смешно ли?       Сиэль боится, что ему совсем не смешно.       Нет, это неправда. Просто глупости. Разговор шел про несуществующую девушку, и, конечно, это неприменимо для них. Для жизни Сиэля вообще ни черта не применимо.       — Просто помни, что позволить другим помочь — нестыдно, Сиэль, — Орест кивает с такой мудростью и проницательностью, что по спине пробегает холод. — Человек не может справляться со всем в одиночку.       — Кроме скрипки, — с иронией бросает Катрин. — Ее тебе придется обуздать в одиночку.       — Знаете, — вдруг оживает Орест, воодушевленно выпрямляясь. — Я, кажется, придумал, что мы будем играть. Подождите здесь, я скоро вернусь.       Схватив сумку со стола, он скрывается за дверьми с необыкновенно бодрым видом. Сиэль снова переглядывается с Катрин — она качает головой: «Без понятия». Что ж, иногда лучше просто выжидать.       «Если долго сидеть на берегу реки, то можно увидеть, как мимо проплывет труп твоего врага».       Возвращается Орест через пятнадцать минут с двумя пачками листов и довольным видом:       — Раз уж нашу игру все равно не будут слушать, давайте сыграем то, что точно получится, — он протягивает несколько листов Катрин, а затем и Сиэлю.       «Реквием по мечте». Сиэль удивленно вскидывает брови.       — Вы уверены, что мы сможем?       — Абсолютно, — Орест одухотворенно улыбается, преисполненный энергии. — Правда, поскольку у нас мало времени, придется репетировать почти каждый день… Кроме воскресенья и понедельника, пожалуй. Получится?       Сиэль без восторга кивает, а Катрин обреченно стонет.       — Замечательно. Тогда, Сиэль, ты можешь быть свободен на сегодня. Попробуй дома сыграть его полностью. Катрин, тебе придется остаться. Тебе нужно попрактиковать минорное звучание.       — Господи, где я так нагрешила… — отрешенно бормочет девушка, смотря на клавиши пианино.       Сиэль ободряюще ей улыбается, прячет скрипку в чехол, молча кивает Оресту и уходит с тяжелыми мыслями. Нащупывает телефон в кармане и задумчиво хмурится. Влюблен ли он просто в чувство? Испытывает ли только влечение?       Или все куда хуже?       Он достает телефон, чтобы вызвать такси, но с удивлением обнаруживает сообщение от Себастьяна, которого через странное смущение и волнение так и записал.       «Позвони, когда будешь свободен».       Сиэль даже не думает.       — Только не говори, что что-то случилось.       — Ничего плохого, — привычно равнодушный голос заставляет облегченно вздохнуть. — Во-первых, мне надо куда-то деть шоколад, во-вторых, я забыл вернуть тебе деньги за воду.       — Ты не думал отдавать его детям? — губы растягиваются в усталой улыбке.       — Чтобы меня за педофилию повязали? Ты где сейчас?       — В университете. Мистер Иден запряг меня выступать на посвящении первокурсников со скрипкой.       — Боже мой, — в голосе Себастьяне проскальзывает усмешка. — Бедное дитя. Встретимся на Трафальгарской.       — Сейчас?       — Сейчас. Я тебя не гулять зову. Встретимся, я отдам шоколад и все. У меня еще дела есть.       — Жестоко, — Сиэль вздыхает. — Ладно, еду.

***

      — Мы выходим после нее, — Катрин кивает на девушку, стоящую возле лестницы на сцену.       Думалось, что волнения будет больше, но даже руки не дрожат. Может, дело в том, что «важные люди» в общем-то были на порядок ниже его статуса, может, потому что эта толпа первокурсников вызывала жалость, а может, они репетировали это выступление столько раз, что не справиться просто невозможно. Торжество еще не началось, но близилось к началу: поступившие и их родители сновали между сиденьями, мистер Иден беспокойно обходил всех причастных к сцене, но Сиэль лишь наблюдал за мельтешением, ощущая небывалое спокойствие.       На правах выступающих они сидели на первом ряду, Сиэль держал скрипку наготове, а пианино Катрин уже было на сцене. Бедные первокурсники, еще не понимающие, в какое жуткое место попали, все нарядные и восторженные. Где-то слышится смех. Может, им повезет чуть больше: Комиссара на них уже нет.       На задних рядах все шуршат да возятся, Сиэль даже разворачивается увидеть, что такое. Мест не хватает, какая прелесть. Несут дополнительные стулья из аудиторий. В прошлом году мероприятие проходило на стадионе недалеко от университета, но ввиду обстоятельств и некоторых особо важных гостей теперь это должно выглядеть пристойнее и комфортнее. Сиэль тяжело вздыхает, уже собираясь разворачиваться, когда взгляд выхватывает смазанный силуэт на проходе.       — Господи, — шепчет он, спешно поднимаясь, оставляет на сидении скрипку и бросает Катрин быстрое: — следи.       Оминая толпу ищущих себе место людей и несущих стулья, он убеждается, что не перепутал.       — Мам, ты что здесь делаешь? — с полупретензией подходит Сиэль, растерянно сведя брови.       В ответ Рэйчел, наконец заметившая его, тепло улыбается:       — Пришла послушать твое выступление, — она тянется поправить ему воротник, и Сиэль вздыхает то ли радостно, то ли разочарованно. — Папа на работе, к сожалению, а у Габриэля уже учеба.       Если минуту назад в нем не было и намека на волнение, то теперь он нервно гладил плечи, поджимая губы. Он вообще никого не ждал, а теперь здесь она — еще и улыбается виновато, будто отца вообще можно было ждать. Глупое выступление перед неважными-важными людьми не пугало нисколько, но теперь, когда он ведет маму к первому ряду, бестолковое торжество вызывает в нем тревогу. Просто кошмар. Ощущение, что не на сцену идти, а на эшафот. Он был уверен, что никто, черт возьми, не будет слушать их игру, а теперь — слушать будут. Еще и мама! Господи, почему она?       — Садись, — он забирает скрипку с сиденья.       Рэйчел благодарно улыбается, знакомится с Катрин — и праздник все-таки начинается. Как всегда, с поздравительной речи мистера Идена. Ничем от прошлогодней не отличается. Успехи, амбиции, честность, бла-бла-бла… Сиэль нервно кусает губу, прокручивая в голове все ноты. Теперь стоит возле лестницы, смотрит, как мило общается мама с Катрин, и ищет глазами Ореста. Тот ободряюще улыбается и показывает палец вверх. Было бы замечательно, будь тут только эти жалкие первокурсники и парочка грозных дядечек в костюмах, но как играть, если здесь она?       Когда на сцену выходит девушка, стоящая возле сцены, с места поднимается и Катрин.       — Ты готов?       — Нет, — громко шепчет он, а после по ушам бьет музыка из аудиосистемы — девушка будет петь. Приходится говорить гораздо громче: — Вообще нет! А если мы собьемся?       — Орест спустит с нас шкуру, — Катрин коротко смеется, но почти сразу становится серьезной. — Расслабься. Все получится.       — Я на репетициях даже не старался, — он измученно стонет. — Дьявол, почему я не старался?! Это ужас.       — Так постарайся сейчас! — Катрин хлопает по плечу. — Соберись. Ты же только что был в порядке!       — Тут не было моей матери!       — А теперь есть! Вот и выложись ради нее!       — Я больше никогда в жизни не возьму скрипку в руки…       — Себя возьми в руки! Прекрати уже. Сосредоточься на чем-нибудь в зале. Будет легче.       — На чем?       — Там знак выхода горит, — она указывает на дальнюю дверь. — Просто смотри на него и играй. Ничего страшного не случится.       Еще минута перепалок, — и музыка стихла. Господи, помилуй. Сиэль сжимает скрипку и делает глубокий вздох. Катрин выходит на сцену первая.       Первый и последний в мире концерт с эшафота.       Она садится за пианино осторожно, стараясь не зацепиться пышным платьем, а Сиэль поправляет пиджак, выходя следом.       Их представляют: Сиэль Фантомхайв со второго курса факультета бизнеса, Катрин с третьего курса факультета связей с общественностью. Журналистка, надо же.       Первую ноту берет Катрин. Сиэль отсчитывает «три-два-один», смотрит на горящий зеленый «выход», и смычок ложится на струны.       Си-бемоль.       Соль минор на выдохе.       Пальцы перебирают струны, Сиэль едва ухватывает нужные. Сердце колотится, будто заведенное.       Катрин почти бьет по клавишам — и скрипка издает особенно пронзительный звук. Протяжный вскрик.       И все резко смолкает.       Катрин перебирает ноты спокойно, отдыхая в звуковой яме композиции, пока их звучание не наполняется мрачным нагнетанием…       Сиэль вливается в мелодию резко. Чувствует взопревший лоб и сбившееся дыхание, но взглядом ловит лицо матери — и нажимает на смычок еще интенсивнее. Конечно, Орест был прав насчет печали в его игре. Тревожная мелодия, похожая на разрушающийся мир, — лучшее, что он сейчас может прочувствовать.       Отчаянный возглас скрипки, повествующий о конце света. Сиэль с ним так близко знаком.       Все сущее пылает в огне, земля расходится и сгорает. Бегство человека от конца, шаг от Первозданности.       Ля минор.       Спасение, обреченное на провал. Увенчанное горем.       Катрин не сбивается — пальцы быстро льнут к нужным клавишам.       Сердце мира, стремящееся к самоликвидации. Мир в огне. Сам Дьявол бессилен перед Концом.       Последняя партия, и Сиэль почти не чувствует руки. Но осталось немного. Последний шаг человека до спасения.       Си-бемоль мажор.       Сумасбродное бегство, необратимая смерть, всеохватывающий Конец, бьющееся сердце — и оборвавшаяся нота, повисшая эхом в зале, будто пыль от последнего шага человека. Чье бегство нашло Конец.       Неотвратимый, неизбежный. Необходимый.       Им рукоплещут, хотя без особо восторга, — из уважения. Сиэль тяжело вздыхает, дожидается, пока Катрин безболезненно встанет из-за пианино со своим платьем и помогает сойти с лестницы.       — Хорошо получилось, — размышляет она по дороге. — Хотя в какой-то момент меня слишком захватила игра, я тебя почти не слышала.       — К счастью для тебя, это услышал бы только Орест…       Тот, к слову, подходит к ним, как только они спускаются, и кладет руки им на плечи:       — Превосходно! Сиэль, ты в следующий раз берешь Лакримозу!       — Никакого следующего раза! — возмущенно шепчет он и огибает старика. — Больше за скрипку в жизни не возьмусь.       Мама тоже поднимается с места, обнимает с широкой улыбкой, и Сиэль вдыхает вишневый запах, не зная, чувствует он облегчение или окончательную опустошенность. От этого внимания только больнее.       К счастью, теперь об этом можно забыть, как о страшном сне, и уйти — о чем он и оповещает маму. Катрин напоследок машет ему рукой.       — Вы выбрали специфичную композицию для такого мероприятия, — Рэйчел участливо склоняет голову на пути к выходу.       Сиэль поправляет чехол на плече.       — Это все Орест. Изначально мы должны были играть Гаудеамус, но ему не понравилось. Решил, «Реквием» будет интереснее, — он мрачно усмехается.       Что уж символичнее, чем «Реквием по мечте» на посвящении в студенты?       — Чересчур интересно, — она смеется.       Правда, Сиэль уже не слышит.       Потому что в полумраке у стены, прямо возле входа, видит силуэт куда более интересный и мрачный. И замирает, распахнув глаза, когда ему тихо усмехаются.       — Сиэль?       Озадаченный голос матери до него не доносится.       Зато доносится запах сигарет, когда силуэт проходит мимо, первым покидая душный актовый зал.       У Сиэля сердце бьется так сильно, что болит грудная клетка.       — Идем… — глухо отвечает он, кивая матери.       Но бездушная неотступная боль сворачивается под ребрами, взращивая навязчивое желание догнать Себастьяна, покричать из приличия или порадоваться искренне. Сиэль, конечно, всего лишь ведет маму к выходу, облизывая пересохшие вдруг губы. Хочется воды.       И когда они останавливаются, а он пьет, телефон в кармане коротко вибрирует дважды.       Сиэль жмурится от истомы, наполнившей тело, и умоляет себя сохранять спокойствие. Но сердце сейчас точно остановится, а в горле застревает то ли смущенный, то ли перевозбужденный визг. Господи, он ведь издевается, точно издевается!       Мудак. Законченный неизлечимый мудак. «Отлично играешь» «Сыграешь на моих похоронах?»

«какого черта ты здесь забыл?»

«Твое выступление смотрел» «Ты не особо старался»

«иди к черту»

«Жестоко. Но скрипка тебе идет»       Ублюдок.       Просто последняя паскуда!       Рэйчел сводит брови.       — У тебя уши красные. Не жарко?