Альма-матер

      Первое, что Сиэль решает исправить в новом дне, это найти курящего парня с маркетинга и обсудить все. Приятного в том, чтобы сидеть в постоянном ожидании удара, предельно мало. Поэтому со звонком, сообщающим о большом перерыве, он тут же устремляется в четвертую аудиторию — там только что закончилась пара у группы, где раньше училась вся шайка Комиссара, а теперь остался только один.       Хотя путь предстоял не самый короткий, Сиэль успевает застать остаток группы. Еще пару секунд — и они бы уже ушли. К его везению, здесь обнаруживается и тот самый.       Сиэль тормозит прямо перед ним, останавливает этим всю его компанию из четырех человек и поднимает требовательный взгляд на виновника:       — Надо поговорить.       На обычно ехидном лице проступает удивление, на мгновение делая его не таким раздражающим, но затем фирменная насмешка растягивает тонкие губы. Парень слева тоже усмехается: «О, шавка», что Сиэль просто не может пропустить мимо ушей. Он на своей стороне, и ни одна тварь больше не может безнаказанно оскорблять его.       — Ты закончишь так же, как ваш главарь, если еще раз вякнешь что-то в мою сторону.       Он блефует, но все же это срабатывает с лихвой: сказавший растерянно кривится и отворачивается.       — Ладно тебе, остынь, — а затем обращается к курившему парню: — мы ждем тебя в столовой, Нор.       Нор, значит. Прекрасно.       Нор отсалютовывает им, следом выходят оставшиеся студенты, так они остаются вдвоем. Тогда и начинается диалог:       — Ну так что, какие претензии? — в чужой усмешке так много несерьезности, что нахмурившийся Сиэль на его фоне кажется самым угрюмым человеком в мире.       — Что ты хочешь? — рука неосознанно сжимается на лямке рюкзака.       — Я хочу? Ты же пришел.       — Ты знаешь, о чем я.       — А-а, — тянет Нор, склоняя голову, и от этой выхолощенной ироничности просто воротит. — Ты про этого ублюдка? Расслабься, я только рад, что его загребли.       Как же. Сиэль не верит ни единому слову, но, видимо, серьезность выводит этого парня только на бо́льшее веселье. Значит — перетасовка, и теперь на лице Сиэля не менее насмешливая улыбка:       — Ты с самого начала знал, что я устроил, и позволил все это провернуть. Думаешь, я поверю, что ты на руку чист?       — Ты очень смешно разговариваешь, — невпопад бросает Нор, но быстро переключается: — придется поверить. Если бы я хотел, я бы уже давно все сделал.       И как понять «смешно разговариваешь»? Неужто внимание отвести пытается так примитивно?       Тварь хохочет: «Именно. Отзеркаливай, только добавь кое-что еще».       — Да, видимо, правду мне говорили, — он окидывает парня оценивающим взглядом, с ног до головы. И так же продолжает: — Но ты же понимаешь, что я не поверю?       — Правду? — на секунду чужое лицо искажается в удивлении, а следом, похоже, осознав, усмехается вновь. — Ладно, раскалываюсь. У меня за пазухой нож и я планирую сейчас же тебя пырнуть.       Какого черта? Сиэль рефлекторно отшагивает, настороженно вглядываясь, а затем по помещению раздается смех.       — Господи, видел бы ты свое лицо. Нет у меня ножа. Не парься, Силен или как там тебя, я планирую ровно ничего.       Бесит до зубного скрежета. Приходится снова подойти ближе и раздраженно вздохнуть:       — Сиэль. И я не верю тебе.       — Это моя проблема? — с искренним недоумением спрашивает Нор, сводя брови. — Смотри, я тусил с Комом просто для того, чтобы не быть его врагом. Я его тоже не выносил. Ты захотел его упечь за решетку — я тебе подсобил. Все еще неубедительно?       — Подсобил? Из-за тебя чуть все не накрылось.       — Из-за меня? — он противно смеется. — Сиэль, солнышко, я только и делал, что помогал. Твои обвинения ранят в самое сердце.       — Что ты несешь? Чем ты помогал? Тем, что навредил Еретику и навел на меня подозрения во лжи?       Нор согласно кивает:       — Был грешок. Но подумай своими мозгами немножко больше. Так он был уверен, что я точно на его стороне, и слушал меня. Между прочим, с моих слов он соглашался на все твои авантюры.       Что ж, это действительно было так. Невозможно было не заметить, что за него почти незаметно, но заступались, и все-таки Сиэль был уверен, смотря на хитрый прищур и усмешку: Нор никоим образом не на его стороне. И прячет в рукавах пару козырей.       Недоверие, видимо, отражается во взгляде — и парень вздыхает так тяжело, что даже перестает улыбаться.       — Думай как хочешь. Комиссара больше нет, так что и мне нет до тебя дела, приятель.       С этими словами он обходит Сиэля и, на прощание махнув рукой, покидает аудиторию.       Верится с трудом. Не в то, что у Комиссара не могло быть недоброжелателей даже в собственной шайке, — это как раз вполне вероятно; а в то, что кто-либо из его шайки, пусть и недоброжелатель, стал бы так просто всех подставлять. Тем более, псов Комиссара вряд ли посадят, а если и посадят — ненадолго. Те точно смогут отомстить.       С другой стороны, Нор никак не раскрыл себя, не считая того, что только у него не нашлось наркотиков. Да и аргумент слабый. Шавка забыла подкинуть — никто ни о чем и знать не мог.       Сиэль вздыхает, поджимая губы, и тоже направляется в столовую. Вопросов меньше не становилось, но…       Кое-что изменилось. Это стало заметно, когда он только пересек порог университета: чуть ли каждый проходящий студент считал своим долгом поздороваться и привлечь внимание. Затем его собственная группа, стоило войти в аудиторию, встретила приветственным гулом. Те, кто раньше даже не смотрел на него, были не против завести диалог, а за место рядом с ним велась чуть ли не борьба.       В общем, теперь он стал гораздо популярнее, чем хотелось бы. Люди больше не пугали, но их внимание не так и желательно.       В стороне остался Алоис, то ли избегающий контакта еще после предыдущей выходки Сиэля, то ли крайне задетый этой. Их стол-то с Комиссаром общался весьма неплохо. Сиэль не расстраивался, но находил довольно любопытным то, насколько все изменилось за не самое долгое время.       Поэтому то, с какой приветливостью его встречает столовая, не удивляет. Однако все же находилось что-то во всеобщем внимании, радушности и даже лести — она несомненно была.       Кто-то спрашивает, как у него дела. «Все прекрасно, спасибо».       Кто-то предлагает сесть с ними. «Спасибо, меня ждут».       Кто-то спрашивает, не может ли он так же разобраться кое с кем, разумеется, не за бесплатно. «Нет, прости».       Кто-то делает совсем ужасное — и обхватывает по-дружески за плечи или хлопает по ним, тоже о чем-то щебечет.       Кто-то просто украдкой смотрит на него и перешептывается с друзьями.       Еще на Сиэля сыплется очень много благодарностей и восхищений за то, что он избавил университет от Комиссара, на которые неизвестно как отвечать.       В общем, теперь спокойной жизни ему не видать. С подобным шумом столовая встречала разве что Рича в начале года, и тогда Сиэль, конечно, не представлял, насколько это сложно. Однако все равно в этом было что-то, что заставляло расправить плечи и улыбнуться едва заметно.       Да, Сиэль определенно любил быть особенным. Даже если это было не так.       И чтобы правда не вскрылась, лучше не подпускать никого к себе близко. Восторг поутихнет, а зрители разочаруются, если увидят, кто на самом деле их герой.       Думая о том, что у Рича точно надо попросить совет, как справляться со всеобщей любовью, Сиэль как раз пробирается с трудом к их столу — но там никого не оказывается. На удивление. Кто-то снова зовет к себе, приветствует, благодарит, бла-бла-бла…       К сожалению, это надоедает уже сейчас. Столовая и так никогда не славилась молчаливостью, но теперь невозможно даже свои мысли услышать.       Кстати об «услышать»… Сиэль невольно закусывает губу, вспоминая, что вчера кое-кто его действительно услышал, и взгляд перемещается к столу Себастьяна. И находит его в неожиданной компании — королевской. Они разговаривают все вчетвером, стоя рядом с пустым столом.       Бога ради, он что, спит до сих пор?       Игнорируя чужие восклицания и даже вытянутые рук, для рукопожатия или чтобы дать пять, Сиэль пробирается к их компании. Ненамеренно, но все же переводя на них слишком много внимания.       Ладно, это действительно проблема. И нужно что-то с этим делать. Наблюдение за каждым его шагом уже не тешит никакое эго.       — Привет.       Когда его замечают — улыбаются. В основном. Не считая одного. Но Себастьян и не обещал быть доброжелательным, всего лишь не таким грубым.       — Ну привет, — Рич подходит ближе и треплет по волосам. — Решил себе сегодня всю славу присвоить?       — Буду рад, если заберешь, — фыркает Сиэль, поправляя прическу. — Это невыносимо.       — Знаю. Потерпи, им надоест потом.       — Наслаждайся. Ты тут герой местный теперь, — Чес усмехается и кивает с шуточным почтением.       А следом Гейб озвучивает то, что все и так думают:       — Как все изменилось.       Молчит только Себастьян — Сиэль ловит его привычно-отчужденный взгляд на равнодушном лице, а в ответ лишь мимолетно улыбается.       — Ладно, мы за своим столом. Подтягивайся, — бросает Рич, и они уходят.       О? Они ведь что-то обсуждали с Себастьяном. Почему ушли?       — О чем вы говорили? — поворачивается он к Себастьяну, а тот спокойно шагает к своему столу и пожимает плечами.       — О тебе.       — Да ладно? — напрашивается усмешка. — Опять про мой «подвиг»?       Ему не отвечают, что точно можно считать за «да». Превосходно.       Себастьян усаживается, и Сиэль сперва тоже думает об этом. Не откажут ведь. Не пошлют. Но это и не значит, что с радостью примут — поэтому идея забывается, а слух распознает голоса со столов рядом. Все то же. Лесть, приветствия, благодарность, бла-бла-бла. Несмолкаемый гам. Только в этот раз слова летят и в адрес Еретика.       И, кажется, они впервые в жизни не злые. Там нет пожеланий смерти, оскорблений или насмешек.       Его… начинают уважать? Так просто?       Или не рискуют оскорблять после того, что случилось с Комиссаром? Неужто репутация Сиэля теперь влияет на него, еще и таким образом?       Правда, вряд ли он рад. Сиэль замечает ледяной взгляд, брошенный в сторону одного из столов, а затем Себастьян и вовсе поднимается.       — Идиоты. Я в туалет, — еле слышно произносит он, прежде чем действительно уйти.       О?..       Сиэль почти с сожалением осознает, что, похоже, Себастьян не намерен терпеть все это внимание. А значит, среди толпы они больше контактировать не будут.       Не сейчас, по крайней мере.       Чувствуя странную тяжесть в груди, Сиэль со вздохом берет путь обратно к столу Рича. Увы, пока все не уляжется, лучше приберечь нервы Себастьяна.

***

      Жизнь текла необыкновенно быстро, и, что поражало больше всего, ее течение било не против Сиэля. Мимолетная пьяная мысль о том, что наступила белая полоса, теперь казалась не эйфорическим бредом.       Как и обещал Рич, постепенно студенты перестали обращать на него так много внимания, хотя оставались неизменно приветливыми. Так же постепенно удалось возобновить общение с Себастьяном, с которым теперь было еще лучше, чем раньше. Он выбирал выражения тщательнее прежнего, и Сиэль обнаружил забавную вещь.       Себастьян предельно молчалив, когда никого не посылает.       Они разговаривали, правда, обсуждали что-то поверхностное, Сиэль делился какими-то историями, и стало… стабильно. Невероятно, что это слово употреблялось к Себастьяну, но их общение стало стабильным.       Теперь они разговаривали в столовой, порой Сиэль даже сидел рядом, но в столовой все выходило блеклым. Диалоги были пустые, взгляды почти не пересекались, а Себастьян молчал девяносто процентов времени.       Теперь Сиэль видел, насколько другим бывает он наедине и за закрытыми дверями. Теперь воспоминания о Себастьяне, обсуждающем свои чувства и их общение, казались миражом. Но они были.       Кроме того, постепенно с его фигуры исчезло пальто, осталась лишь черная облегающая водолазка. Затем исчезла и она, а Себастьяна впервые удалось увидеть в рубашке — в замечательной белой рубашке с длинными рукавами, что он закатывал, и высоким воротником, которая не держалась свободно, но и не обтягивала. Уже что-то. Будь у Сиэля такое тело, он бы в жизни не носил вещи, скрывающие фигуру.       Отец потерял к нему интерес абсолютно. Больше не было домашнего ареста, за Сиэлем никто не следил, но и ни единого слова или взгляда от отца. Казалось, для него младшего сына больше просто не существовало. И Сиэль бы радовался, да, он был бы счастлив, что теперь он может делать, что захочет, но…       «Стал бы он следить за тобой, если бы ты не был нужен ему?».       Единственное, что теперь говорил отец, — предупреждал, что они едут на прием. Обычно к Даремам. Они зачастили к ним ездить, стабильно каждое воскресенье их семьи встречались за столом, и, хотя Сиэль больше не чувствовал себя так тошнотворно в их компании, приятного тоже было немного.       Зато была Скарлетт. С ней удавалось сбежать из-за стола, где звучали беспрестанно смех и истории — не всегда трезвые. С ней тоже случались разговоры: не самые интересные, часто просто вежливые и тем уж более ничего личного, но это было куда лучше застольных бесед. Теперь он знал, что Скарлетт увлекалась рисованием, не любила литературу и была неродной дочерью. Как и Эллада, впрочем. Ларри Дарем, приятный чинный человек, был сущим бабником, который сделал первого ребенка с одной женщиной, второго — с другой, остался жить в итоге с третьей, а спать бегает к четвертой. Главное, что внешне все в порядке.       В этом стабильном темпе планомерно прошел месяц, и Сиэль обнаружил, что не получает никакого удовольствия больше от такой спокойной жизни.       Сессия позволяла убегать от своих мыслей некоторое время, но затем Сиэль сдал последний экзамен — тогда осознание тенью стало бродить за ним. Та самая жизнь без срывов и слез, о которой он мечтал, оказалась скучной, удручающей и бессмысленной. И когда Габриэль сказал ему, что он выглядит каким-то холодным, а Скарлетт заметила, что у него взгляд равнодушный, сбежать от этого осознания уже не получилось.       Он задыхался, стагнировал и гнил в настолько безмятежной жизни.

***

      Утром первого июля Сиэль окончательно осознал, что все закончилось. Учебный год закончен.       Его пригласили на выпускной, на котором сегодня прощались с четверокурсниками и вручали им дипломы, — пригласил Рич не то как часть компании, не то как человека, косвенно организовавшего и этот, и «неофициальный» выпускной. Под последний, к слову, мистер Иден даже разрешил одолжить спортивный зал университета на вечер и ночь.       И так, снова приехав в университет в десять утра, Сиэль попал на официальную церемонию награждения. В актовом зале, полностью заполненном, места не нашлось, да и он не хотел привлекать внимание в разгар речи. Взгляд прошелся по лицам — большинство из них ему были незнакомы. Где-то в углу удалось заметить Керри, организовавшую все, и в застенках груди заскреблось сожаление. Учебный год кончился, но с ней все закончилось на такой паршивой и неправильной ноте, что хотелось все исправить.       Но слов не нашлось даже в мыслях, а просить прощения было не за что. И все же, в глубине души, он жалел. Керри явно не в числе тех, с кем бы он хотел разорвать общение.       — Вступая во взрослую жизнь, помните о ценностях, которые направляли вас в этих академических стенах, — честности, настойчивости и терпеливости. Пусть они станут компасом, который направляет вас. Стремясь к своей мечте, помните, что успех измеряется не только личными достижениями, но и положительным влиянием, которое вы оказываете на жизнь других. Поднимаясь, поднимайте вместе с собой и других, — речь мистера Идена, прекрасно отрепетированную, студенты почти не слушают.       Слушают, видимо, немногочисленные родители выпускников и преподаватели — с замиранием сердца. Верно. Студенты-то отлично знают, насколько речь «искренняя». Себастьян однажды назвал поздравительные речи директора бессмысленными, и теперь сложно не согласиться с ним.       Все торжество всегда сплетается с лицемерием и артистизмом. Сиэль знает.       — Ваши достижения заслуживают того, чтобы их отмечали, а ваш потенциал безграничен. Идите вперед со смелостью, любопытством и стремлением к совершенству. Вы — наша гордость. И мы от всего сердца поздравляем вас с получением диплома, наши дорогие выпускники! — экспрессивно завершает мистер Иден, и зал рукоплещет.       Да. Всегда.       Это длится долго. Каждого студента из всей сотни вызывают на сцену, чтобы вручить диплом и пожать руку. Бесконечно долгое количество времени.       Сиэль успевает заметить небольшой стол в дальней части зала, где стояли бокалы — откуда бы их ни взяли. Рядом еще находилось что-то, похожее на термосумку со льдом, куда сложили бутылки с белым игристым. Заставляет улыбнуться: вкус не испортили.       К концу церемонии заскучали уже и родители, и преподаватели, и студенты… Но почему-то и Рич, и Чес, и Гейб были вызваны только в самом конце, хотя сидели на первом ряду. Зато речь открывает то, о чем Сиэль не задумывался.       Оказалось, что Чеса звали Честер Денвер, а Гейба — Габриэль Ортон. Даже смеяться тянет, что все это время рядом был еще один Габриэль.       И последним в списке…       — Алан Хаттер!       Хотя он давно как не Король, студенты хлопают ему с почтением, а директор рассыпается в похвалах. Кроме того, что он был прилежным студентом, так еще и активным участником университетской жизни, незаменимым помощником директора и душой всего университета — так уж его называют.       Забавно, но Сиэль обнаруживает странное клокотание в груди. Смотря на Рича в этой смешной мантии, держащего диплом в руке, он впервые в полной мере осознает, что тот выпускается. Навсегда. С ним больше не посидеть за столом, не послушать рассказы Чеса про своих пассий, не выслушать шуток Гейба и не обсудить с ними Еретика, вновь ставшего врагом народа.       Их и впрямь больше не будет.       К моменту, когда церемония завершается, Сиэлю становится тоскливо, а не весело. Все поднимаются с мест, кто-то стремится к выходу, большинство — разбредается по залу ближе к столу с вином, и приходится отойти к стене, чтобы не мешать.       — Сиэль! — но все же его замечают.       Как и всегда. Рич был едва ли не первым, кто заметил и приютил того бесхозного дрожащего щенка. Поэтому приходится улыбнуться им, таким счастливым, дипломированным и наряженным.       — Ты все-таки пришел, — рука Рича привычно тормошит волосы, и в этот раз даже негодовать кажется лишним.       Напоследок можно.       — Конечно, — и поправить прическу в последний раз — тоже, можно. — Как иначе? Вы так смешно выглядите в этих мантиях.       — Да не то слово, — Чес раздраженно снимает с себя академическую шапку. — Что за дурацкая традиция.       Гейб несогласно фыркает:       — А мне нравится. Я как будто открытие сделал, а не проторчал в какой-то дыре четыре года.       — Ну, поздравляю. Мы прошли игру.       В голосе Чеса тонна сарказма, но Сиэля окончательно пробирает тоска. Для них игра окончена. Дальше без них.       «Нам конец».       — Алан! — слышится чей-то крик.       Сиэль переводит взгляд за их спину, улавливает бегущую к ним девушку и удивляется. Потому что она бросается Ричу в объятия со смехом, а тот с улыбкой обнимает ее в ответ.       — Поздравляю! — она целует его, и длинные золотистые волосы спадают по плечам.       — Мириам!       Гейб и Чес обнимают ее тоже, когда Рич отпускает, но касаются осторожно, ненавязчиво.       — Как жизнь? Когда свадьба?       — Он только выпустился, дайте время, — смеется Мириам, а затем отходит обратно к Ричу.       — Да пять лет уже, сколько можно ждать!       Вот оно что. Сиэль задавался вопросом, есть ли у него девушка, лишь единожды: когда Комиссар разыграл спектакль с изнасилованием. Конечно, в это мало кто поверил, но тогда Сиэль увидел в Риче кое-что, что заставило задаться вопросом, есть ли у него девушка. Потому что он… действовал так, будто есть. В его движениях, касаниях, попытках поддержать прослеживалось то редкое, приобретаемое с опытом уважение к женщине, когда она начинает быть чем-то большим, чем тело, и в первую очередь воспринимается человеком. Уважение, которое отличало его от прочих животных. Удивительно, но оно здесь было редкостью.       — Успеется, — улыбается Рич, а затем переводит взгляд на Сиэля. — Знакомься, это Сиэль. Тоже наш. Сиэль, это Мириам, моя девушка.       — Приятно познакомиться, — он осторожно сжимает ее руку и по привычке слегка кланяется.       — О, — это вызывает у нее легкий смех. — Тот самый Фантомхайв? Взаимно! Прости за вопрос, но ты младший или старший?       — Младший, — он с наигранной печалью вздыхает, и они снова смеются.       Сиэль удивлен, насколько счастливыми они выглядит. И насколько влюбленными выглядят… Алан и Мириам, когда смотрят друг на друга. Несмотря на то, как сильно щемит в груди от тоски, Сиэль необъяснимо рад видеть их такими. Не обремененными званиями Короля и его прихвостней.       — Ты не здесь учишься, верно? — спрашивает он, потому что точно не припоминает ее золотую макушку среди здешних.       — Нет, в Гринвиче.       — Упаси бог здесь учиться, — дополняет Рич.       Сквозь шутки можно уловить горечь, но их игра уже окончена. Теперь это только туманные воспоминания позади.       — О, кстати, сфоткаешь нас напоследок? — переглянувшись с Гейбом и Чесом, Рич достает телефон и протягивает его Мириам.       Та с энтузиазмом принимает его в руки:       — Конечно!       Сиэль улыбается то ли тому, что все-таки в этих мантиях они действительно выглядят глупо, то ли их счастливым лицам, когда они все втроем зубоскалят в камеру телефона, и чувствует себя живым. В момент, когда вот-вот распрощается с ними и останется один в стенах университета.       Ну, почти один.       — А ты чего стоишь как не родной, — бросает ему Гейб, и в следующую же секунду его затягивают в их круг, обхватывая за плечи. — Скажи «сыр»!       Все же Сиэль смеется негромко, и его улыбку, искреннюю и живую, впервые за долгое время могут запечатлеть. Мириам вскидывает большой палец вверх:       — Отлично!       Так все заканчивается. Позади множество студентов пьют и общаются, а Сиэль наблюдает, как парни смеются, просматривая фотографии.       — Ну и рожа у тебя, — Гейб качает головой, но Чес возражает:       — Да я Аполлон!       Нет. Смеются Алан, Габриэль и Честер, хвалят Мириам за фото с благодарностью.       — Скинешь нам.       — Надо еще вечером сфоткаться.       Сиэль смотрит. И дрожью прокатывается осознание, ноющее в груди. Он будет скучать. И по отвратительным рассказам Чеса, и по лицемерию Рича, и по шуткам Гейба, даже по смеху Мириам, которую он знает-то две минуты — и то будет.       Будет скучать по той заботе и радушию Рича, которому не нужно было ни подавлять, ни обесценивать, ни унижать, чтобы самоутвердиться. Он был не лучшим Королем и до хорошего человека не дотягивал, но не Сиэлю судить. Не Сиэлю, которого он принял за свой стол и отгородил от большинства опасностей, не требуя ничего взамен.       Они плохо относились к Себастьяну, заботились о своей шкуре больше, чем о порядке, и поддерживали этот дикий устрой в стенах университета — и мало что их обеляло. Но они всегда были рядом, помогали и поддерживали — и мало что очерняло их настолько, чтобы это перекрыть.       Воспоминание о том, что когда-то Сиэля бесила их попытка контролировать его окружение, теперь вызывает только непонимание, что его злило. Все было так безобидно. Напротив, пожалуй, стоило бы их послушать — общаться с Еретиком и впрямь было плохой идеей.       Но в итоге все закончилось так. Теперь Еретик — единственный, кто есть у него в стенах этого проклятого университета.       Они стоят недолго, и Рич уже скоро заявляет, что пора ехать. Сиэль улыбается ему, потому что больше они не встретятся, скорее всего. Точно не здесь.       — К восьми в спортзале будет вечеринка. Приходи, — говорит ему Рич прежде, чем они разойдутся.       — Можно? — необдуманно бросает Сиэль, тут же прикусывая язык. Какой тупой вопрос.       — Конечно. Тебе уж точно.       — А можно привести кого-то?       — Если хочешь, — Рич пожимает плечами, а его рука снова треплет по волосам. — Ждем тебя.       — До вечера, — отсалютовывает Чес.       Гейб молча кивает, а Мириам машет рукой с широкой улыбкой.       Со вздохом Сиэль идет на выход, попутно доставая телефон.

«В 8 в универе будет выпускная вечеринка. Не хочешь подъехать?».

      Вопрос, казалось, риторический. И Сиэль улыбается, когда получает ответ через недолгую минуту. «Нет Что мне там делать?»       Какой же ты предсказуемый, Себастьян.

«Приходи».

      Сначала он печатает еще пару слов о том, что будет ждать, потом — аргументы, почему стоит прийти, но в итоге все стирает и закрывает диалог.       Ответ все равно не приходит. И он, скорее всего, тоже не придет.

***

      За столом Габриэль делится успехами в учебе, и мама выслушивает его внимательно, поддерживает и хвалит. Правда, затем он с раздражением рассказывает про девушку, которая заняла первое место в рейтинговом списке и обошла его. То, что его превзошли, злит точно не так сильно, как то, что его превзошла девчонка. Что поделать. Слабые, беспомощные девушки с хорошим личиком порой совершают невероятные для себя вещи.       Когда-то Сиэль мог думать так же. Если бы не видел тетушку Фрэнсис, строже, сильнее и грознее любого мужчины, миленькую Элизабет, без труда орудующую шпагой лучше любого фехтовальщика, и не был свидетелем того, как в школе порой те же хрупкие девочки затыкали тучных хулиганов и не боялись сказать грубого слова.       Все они продолжали быть женственными, просто, похоже, само определение женственности включало в себя гораздо больше, чем изящность, красоту и мягкость. И хотя Габриэль видел все то же, что и он, предубеждение о беспомощности женщин никуда не делось.       Поэтому было забавно наблюдать, как он злится из-за того, что его превзошла та самая беспомощная девушка. Воспитание не позволяло назвать ее хоть немного грубо или принизить как-либо еще, но негодование скрыть было сложно. Да и бессмысленно за семейном столом, где каждый видел друг друга насквозь.       — А у тебя как? — переводит тему Габриэль, взглянув на Сиэля.       Тот удивляется едва заметно, но затем позволяет себе такую же неуловимую улыбку.       — Все отлично. Я первый в списке.       — Тц, — о, неужели расстроен? — Хорошо, что хоть у кого-то нет гениев на потоке.       Еда застревает в горле на мгновение, стоит услышать ответ, и Сиэль каким-то утяжеляющимся взглядом скользит от брата к своей тарелке.       — Сиэль все равно молодец, — мама улыбается. — Вы оба молодцы. Горжусь вами, мальчики.       Хоть кто-то. Отец молча сидел за столом, лишь изредка спрашивая о чем-то у Габриэля, а Сиэля и взглядом не одаривал. Зато, когда трапеза закончилась, встал из-за стола и поцеловал Рэйчел в висок с тихим «спасибо».       — На здоровье.       — Кстати, — отец поправляет галстук и сводит взгляд с Габриэля на маму. — В пятницу едем к Даремам: у Скарлетт день рождения. Готовьтесь.       Ему кивают.       — А мне, похоже, пора в участок, — стылый взгляд цепляется за часы на руке. — Буду поздно.       С ним распрощались, и Сиэль устало вздыхает:       — Почему мы так часто к ним ездим?       Рэйчел с теплом смотрит на его недовольное лицо:       — А почему нет? С ними хорошее партнерство, и люди чудесные. Разве тебе не понравилась Скарлетт?       — Ну… С ней интересно поговорить, но я бы не стал общаться, если бы мы не ездили к ним каждую неделю.       — Да ладно тебе, мама о другом говорит, — локоть Габриэля несильно толкает в бок. — Красивая, умная, интересная девушка. Неужели вы серьезно просто обсуждаете звезды на небе?       Блеклое подозрение всплывает на поверхность, и Сиэль хмурится, напрягаясь:       — Она неинтересна мне в… таком плане.       — Не смущай его, Габриэль, — мама смеется. — Торопиться некуда. Чем вы сегодня заняты?       — О, точно, — Сиэль отмирает. — В университете вечером вечеринка в честь выпускного. Меня пригласили.       — Вечером?       — Да, около восьми.       На лице Рэйчел отражается беспокойство.       — Ты уверен, что пойдешь? Позднее время.       — Все будет в порядке. Там мои друзья, так что не о чем беспокоиться.       Хотя эта идея ей точно не понравилось, она со вздохом соглашается, только попросив не задерживаться надолго. Еще она предлагает пойти с Габриэлем, но все сходятся на том, что делать ему там нечего.

***

      И так, в своем лучшем темно-синем костюме свободного кроя он пересек порог спортзала, вход в который был с улицы.       Вполне обычная студенческая вечеринка. Спортзал действительно огромный и без труда вмещает в себя сотню человек, — хотя, конечно, вряд ли тут была вся сотня. Все одеты торжественно, и вечеринка, которая сначала явно была культурной для отвода глаз руководства, теперь воистину воплощает собой всю безрассудность студенческой поры.       Но, стоит признать, все до сих пор остается весьма цивилизованно для такого животного общества.       Сиэль проходит вглубь и осматривается.       Взгляд цепляется за столы почти в середине зала — там несметное количество алкоголя и еды. Уже здорово поредевшее. Впрочем, Сиэль пить не собирается. Это всегда кончается плохо, а среди этих ребят и вовсе грозит обернуться катастрофой.       Дальше он замечает Керри. Главный организатор, она сегодня, тем не менее, была и гостем. Даже с кавалером. Отсюда плохо видно, да и вряд ли Сиэль его знает, но зато подмечает внешний вид самой Керри: если в мире было что-то абсолютно роковое и привлекательное, то это точно была она. Мрачный, довольно открытый образ. Черное короткое платье на бретельках, похоже, кожаное, высокие черные каблуки, темные локоны, длинные стрелки и темно-красная помада.       И впрямь, девушки могут творить невероятные вещи.       Дальше на глаза попадается Рос — он выглядит необыкновенно потерянным в полуофициальной одежде и без привычной компании. Просто пьет. Что ж, черт знает, кто его приглашал, но этот человек явно жесток.       Музыка, играющая не так уж громко, как в том проклятом клубе, тоже радует. Можно даже услышать людей вокруг.       И Сиэль, наконец, находит искомое. Рич, Гейб и Чес стоят в стороне, о чем-то разговаривают, распивая какую-то дрянь.       — Привет, — и они улыбаются, когда он здоровается.       — О-о-о, кто пришел, — Чес, точно уже пьяный, неаккуратно обнимает за плечи и ерошит волосы.       — Мы уж боялись, что соскочишь, — Гейб тоже подходит — хлопает по спине.       — Ну все-все, не мучайте беднягу, — смеется Рич, выпивая.       — Да мы его последний раз видим, дай поиздеваться. Боже, мальчик наш, как же ты тут будешь жить, — пьяно заходится Чес, прижимаясь еще крепче.       Не сказать, что Сиэлю это нравится и даже не причиняет дискомфорта. Но он повторяет себе и напряженному телу, что это действительно в последний раз. Они не причинят вреда.       Риторический вопрос, помогает ли это.       — Да ладно, может, тут наконец жизнь нормальная начнется, — Гейб тоже выпивает. — Этого уебка больше нет. Короля тоже не назначили. Вдруг устаканится.       — Будем надеяться, — Рич вздыхает так, что становится очевидно: он не верит в хороший исход. Как и все здесь, пожалуй.       В общем, в этой кондиции компания его и принимает. Удивительно, но они ни с кем больше не общаются, не танцуют, а Чес, на удивление, не бегает за девушками. Сиэль даже спрашивает — почему?       — Да понимаешь, — и у того уже язык заплетается. — Женщины… это все преходящее и уходящее. А с пацанами-то я здесь тоже в последний раз вижусь… Понимаешь? Братаны — они-то важнее этих всех женщин. Хотя признаюсь, сегодня девочки тут просто потрясающие. Вы вообще видели Керри?       — Охуительная, — соглашается Гейб. — Я б даже подошел, но не сегодня.       — Тихо-тихо, не говори такого при Сиэле. Ревновать будет.       — Чего? — удивленно-возмущенно отзывается Сиэль.       — Шутка, — Чес примирительно поднимает руки. — Просто шучу. Все равно с ней уже другой парень, упустил ты свой шанс.       Они нетрезво смеются, а Сиэль думает, что, возможно, прийти сюда было не лучшей идеей. К тому же тут ничего не происходит, кроме их душевных разговоров о былых деньках в университете.       И в груди больше не щемит. Напротив, почему-то теперь, смотря на их пьяные лица и слушая разговоры, Сиэль находит в себе отвращение… Иррациональное, сам с ним не согласен, но лгать самому себе не получается: теперь он чувствует себя крайне некомфортно и даже не прочь уйти.       Постепенно к ним присоединяются еще какие-то люди — не менее пьяные, отвратительные и громкие, но их радостно принимают. Сиэль подмечает, как мало рассудка в их блестящих взглядах, как неопрятно расстегнуты и скошены в сторону уже запачканные рубашки; слушает звон бокалов и стаканов, которыми чокаются так сильно, что жидкости расплескиваются по всем сосудам и перемешиваются в нечто очень, очень противное.       И в этот момент отвращение накатывает по отношению к самому себе. Потому что в том гребаном баре, после ссоры с Себастьяном, он пил не менее дико, вел себя не менее мерзко. Вливал внутрь все подряд, пытаясь захлебнуться, хохотал во все горло, еле шевелил языком, пытаясь произнести неосмысленную речь, чокался стаканами неаккуратно, вешался на плечи ребятам и был таким же отвратительным, неконтролируемым животным.       Просто. Отвратительным. Животным.       Он поджимает губы, ощущая, как бежит дрожь по телу, и в груди снова ноет. Не тоска. Но злость на себя же.       Так же пьяно он лапал руку Себастьяна, так же пьяно валялся в грязи и снимал перед ним галстук… Все это время он был ничем не лучше этих ребят, к которым питает внезапное отвращение из-за состояния.       С тихим вздохом он отворачивается и, сгорая от стыда, решает, что больше не напьется до такого состояния. Никогда. Алкоголь не принес ничего хорошего, так еще делал его мерзким и неуправляемым.       В периодически сменяющихся мыслях и нарастающем разочаровании проходит долгое время. Вероятно, полчаса. Их компания разрастается до десяти человек, потому Сиэль подумывает о том, чтобы все-таки уйти. Здесь скучно, общество противное, а запахи и того хуже.       Пропуская мимо ушей все пьяные разговоры, он праздно осматривает зал и толпу. Не менее мерзкую. Не все вели себя, как свиньи, но свиней было большинство. Зал почти не украшали — несколько шаров на полу, которые периодически лопались под испуганные крики и хохот, конфетти, световые устройства… Главными героями сегодняшнего вечера были определенно столы с едой и выпивкой. Еще, возможно, колонка — хотя музыку до сих пор не назвать особенно громкой.       В целом, очень похоже на клуб.       Некоторые танцевали, кто-то отдыхал и разговаривал на трибунах, кто-то не отходил от столов, кто-то, похоже, пил на скорость. Сиэль уверен, что даже видел круг на полу, где играли в старую добрую бутылочку. Словом, приятного мало, пусть почти все здесь и наслаждаются вечером.       Его скучающее лицо не замечают, увлеченные разговорами, а он ведет тусклым взглядом по толпе. Удручающие виды, отвратные запахи и неразборчивый вихрь из звуков — в этом невозможно найти отдушину, будучи трезвым. Настроение ни к черту, и Сиэль едва ли не чахнет, когда…       О.       Надо было быть глупцом, чтобы всерьез на это надеяться, но все же… Он пришел. Без парадной одежды: все та же белоснежная рубашка со складчатыми вставками на груди и высоким воротником, только в этот раз подчеркнутая строгим черным галстуком. О, боже, кто знал, что Себастьяну так идет деловой стиль? И кто ждал, что он действительно явится на глупый университетский выпускной?       В разговорах их компании не было ничего стоящего, а потому Сиэль без раздумий покидает их, устремившись к Себастьяну, безрадостно оглядывающему толпу. Здесь не его место, каждый из присутствующих, вероятно, ему противен, и даже алкоголь не скрасит невеселое время, но — он все равно пришел. Еще минуту назад этот кутеж имел все шансы закончиться для Сиэля намного раньше, ведь, откровенно говоря, вечеринки — тоже не его стезя, а теперь он готов находиться здесь хоть до рассвета, если Себастьян останется. Он никогда не остается, но, может, согласится еще на одно исключение для этого вечера?       — Не верю своим глазам, — с полуулыбкой встречает Сиэль.       Хотя Себастьян, пожалуй, выглядит привлекательнее любого парня на этом сборище, он определенно здесь и самый отталкивающий. Одного ледяного взгляда достаточно, чтобы идея контактировать с ним исчезла. Сиэль знает. Знает, что в нем действительно сосредоточен весь лед мира, абсолютный нуль температур галактики, что его язык может быть невероятно грубым, как и руки, а еще знает, что его голос может звучать парадоксально тепло:       — Я тоже, — и отчужденно в той же степени.       Лицо Себастьяна всегда мрачное, но при взгляде на университетское сборище оно выражает какое-то особенное отвращение. Не самое, однако, характерное для безразличного Еретика.       Сиэль неловко ведет плечом.       — Я бы предложил… выпить, но, думаю, тебе не стоит?       Это внезапно становится почти смущающим. Себастьяну ведь и впрямь здесь делать нечего, а Сиэлю нечего предложить, кроме своей компании.       — Я бы все равно здесь не пил, — наконец холодный взгляд падает на него, и каким бы устрашающим он ни казался, Сиэля накрывает облегчение. Какое-то неверное, будто чужое смущение отступает.       — Хорошо, — он вздыхает. — Тогда давай сядем.       Кивок в сторону стульев вдоль стены, недалеко от входа, — и больше слов не требуется. В глубине, на самом деле, были места поудобнее, чем эти пластиковые стулья, но что-то подсказывало: вглубь Себастьян идти не захочет.       Сиэль мимолетно оглядывается на компанию, которую молча и бескультурно бросил. Та, по всему, еще больше удивлена появлением Еретика на этой вечеринке: смотрит, обсуждает, да с такими лицами, будто сам Господь снизошел. Отворачиваясь, Сиэль улыбается. Да, Бог откликнулся на его зов.       — Ты уверен, что ничего не будешь пить? — бросает он Себастьяну в спину. — Потому что я пойду все же возьму себе.       — Тебя жизнь ничему не учит? — скептический взгляд через плечо недолгий, но выразительный. — Не буду.       Сиэль не отвечает. В паранойе Себастьяна тоже нет истины, ему всего лишь нужно следить за стаканом, так что риск невелик. В последний раз он пил в гостях у Даремов неделю назад — это был единственный бокал вина, и тогда все закончилось нормально. Сейчас хуже не будет.       Здесь, конечно, выбор был не столь благопристойный: пиво, джин и еще что-то, чему дать название было сложно. Но удалось найти и белое игристое, скорее всего, оставшееся с официальной церемонии. Сиэль на всякий случай проверил на запах и сделал пробный глоток, но вино осталось вином.       Выражение крайней скуки вместе с явным отвращение на лице Себастьяна заставило усмехнуться.       — Как будто на лекциях Мегеры сидишь, — Сиэль приземляется рядом. — Ты же сам в клубах пил постоянно. Не поверю, что тут хуже.       Тот вздыхает:       — Мне было восемнадцать, я был в умате и никого не знал. Гораздо лучше.       — Тогда ты был явно веселее.       — Да уж.       Сиэль пытается представить восемнадцатилетнего, вусмерть пьяного Себастьяна без таблеток в клубе, но картина получается смазанной и настолько сюрреалистичной, что полностью теряет значение. Возможно, тогда он вел себя как животное, не был настолько равнодушен и смеялся вдоволь, но Сиэля передергивает от отвращения. Нет, пожалуй, он точно не хочет видеть в уравновешенном, смелом и начитанном Себастьяне пьяное животное, которое давится пойлом, облизывается на девушек и гогочет во весь голос.       Тогда бы Сиэль точно бежал от него первым рейсом.       — Может, оно и к лучшему, — бросает он, сделав глоток вина. — Откуда ты только брал деньги на клубы?       Себастьян ведет взглядом по залу и выглядит таким отрицательно впечатленным, будто впервые оказался на вечеринке.       — Выплаты от государства были.       — По сиротству?       — Да.       Сиэль кивает внимательно, хотя это явно не лучший диалог в его жизни, да и между ними, впрочем, тоже. Дело могло быть в музыке, звучной и громкой настолько, чтобы веселить народ, но и не настолько, чтобы мешать разговорам, или в гуле толпы… но это маловероятно, наверное. Личными секретами тут не поделишься, однако и такую бессмыслицу обсуждать не было нужды.       Ответ не следует, и Сиэль закусывает губу, думая, как исправить эту странно-нелепую атмосферу. А пока бросает еще вопросы, заполняя паузу:       — И их на все хватало?       — Ну, — Себастьян вскидывает брови на миг, а затем, кажется, задумывается. — Их бы хватало на еду и даже на часть счетов, если постараться, но я почти все пропивал, так что нет, не хватало.       Следует еще один отвлеченный вопрос:       — Вот как. Их уже не платят?       — После двадцати одного не платят.       О. Выходит, не так давно прекратили. Если подумать, то можно даже понять шайку Комиссара, которая возмущалась привилегиям Себастьяна. Ему досталась квартира, не самые плохие выплаты, персональный тьютор, иммунитет на исключение, бесплатное обучение, и, похоже, все не так плохо.       Но Сиэль снова выпивает, вместе с вином сглатывая эти мысли. Нет, не понимает. Это закрыло часть базовых потребностей, которые он просто физически не мог себе обеспечить. Это не привилегия.       — Как семья? — внезапно спрашивает Себастьян.       Сиэль удивленно вздымает голову и встречается с ним взглядом, так глупо моргая пару секунд.       — А… — он растерянно смотрит на пол. — Ну… не уверен. Они ничего не делают. Похоже, отец действительно отчаялся что-то изменить. Или готовит страшный план, и скоро тебя зарежут в подворотне, — шутливо улыбаясь, он краем глаза следит за Себастьяном.       — Счастье какое. Жду с нетерпением.       Почти самоубийственное равнодушие к, по сути, серьезной угрозе, но вызывает глупое ощущение безмятежности. И впрямь, все не так страшно. Наедине с собой эта перспектива была поистине тревожащей, но сейчас, в компании безразличного Себастьяна и его безусловной Силы, можно только посмеяться.       При всей своей немногословности, Себастьян не самый худший собеседник. Напротив — лучший из всех, кого можно выбрать, даже если они молчат больше, чем говорят. В шумной обстановке привычные для их разговоров паузы и молчаливое наблюдение за окружением казались более неловкими, натужными и даже неуместными, от чего Сиэль крутит между пальцев ножку бокала, ища способ хоть немного все исправить. В последний раз Себастьян был сговорчивым только с синдромом отмены и под неопределенным количеством алкоголя, и вряд ли сейчас от него можно было ждать вовлеченности.       Что ж, может, проблема не в них. Они всегда здорово молчали, а раз сейчас это ощущается неправильным, то винить следует окружение. Они оба находятся там, где им явно не место. К тому же, знакомо ли вообще Себастьяну чувство неловкости?       Сиэль слабо улыбается, представляя себе смущенного Себастьяна, и спокойно выпивает. Волноваться смысла нет — только не с ним.       — Как думаешь, что теперь будет?       В холодном взгляде не составляет труда различить вопрос. Конечно, он не читает мысли.       — Я имею в виду, короля больше нет. Рич так и не нашел замену. Как теперь все будет?       Себастьян тяжело вздыхает, чего в окружающем шуме не слышно, но видно прекрасно: как вздымается грудная клетка, приоткрываются сухие губы и прикрываются глаза.       — Тебе не все равно?       Сиэль улыбается. Чего-то подобного он и ждал.       — Мне интересно. Комиссара, вроде, больше нет, его последователей тоже, беспорядка быть не должно. Думаешь, все станет… по-нормальному?       По-нормальному. Он произносит это с особой осторожностью, почему-то опасаясь, словно заклинания. Применимы ли мерки нормы ко всему происходящему в этих стенах? В стенах, из которых он хотел сбежать первое время так рьяно, в которых претерпел столько унижений и боли, в которых стал свидетелем жестокости и силы.       Здесь не было ничего хорошего, на самом деле, если бы ему не повезло. Не повезло оказаться рядом с Алоисом, не повезло понравиться Ричу и не повезло разреветься в туалете, где курил Себастьян. С того дня многое изменилось, но Себастьян по-прежнему был рядом и отвечал так же неохотно, как тогда:       — Здесь уже не будет по-нормальному.       Сиэль кивает, и следует пауза. Действительно, те, кто был свидетелем происходящего здесь безумия, не вернутся к безучастной студенческой жизни, и этот цикл больше не разорвать. Нет никого, кто был бы заинтересован разорвать его.       Внезапно Себастьян продолжает:       — И я очень сомневаюсь, что Комиссара больше не будет.       Сиэль удивленно склоняет голову:       — Почему? На нем достаточно серьезные обвинения.       Он ловит на себе взгляд — какой-то скептический, с вынужденной недосказанностью, словно говорящий: «Я знаю больше, чем могу сказать».       — Есть предчувствие.       Даже если Себастьян согласился бы рассказать, то явно не тут, среди сотни лишних ушей. И Сиэль задумывается. Что такого ему известно? Точнее, что такого известно ему о Комиссаре, что было бы весомее связей Фантомхайвов?       За Комиссаром стоял кто-то значимее? Но кто мог стоять за поехавшим выходцем из Америки и его больной сестрой?       — Не грузись, — бросает Себастьян. — Это просто предположение. Я понятия не имею, насколько твоя семья влиятельная.       — От нуля до десяти? Если десять — это Королева, то восемь.       — Девять — парламент?       — В точку.       — Впечатляет, — он кивает, будто уважительно, но едва ли в его характере, Силе и мировосприятии найдется хоть крупинка покорности, чтобы всерьез признать чью-то власть.       И это ощущалось крайне правильным, чем-то незыблемым и важным. Чем-то, что наполняло самого Сиэля и помогало увидеть опору в себе, а не в других. Словно можно было ни о чем не беспокоиться, в мире не существовало ничего действительно могущественного и неодолимого, с чем нельзя было бы справиться.       Эта мысль появляется, чтобы сразу исчезнуть, и все же оставляет след, будто мимолетное прикосновение. Сиэль пока не замечает его, а потому может только улыбнуться красивому следу, который чертит метеорит на небе. В этом безмятежном состоянии не хочется воевать с миром — и с таким настроением его взгляд ловит Керри, одиноко пьющую возле стола. Похоже, время медленного танца.       Она, определенно, не была тем, с кем и впрямь стоило ссориться. А еще она точно не заслуживала оставаться в стороне во время медленного танца, когда выглядела так потрясающе.       — Прости, — этот импульс возникает так резко и так настойчиво, что игнорировать становится невозможно, и он протягивает свой бокал Себастьяну. — Последи, пожалуйста.       Себастьян, как ни забавно, был наименее надежным человеком здесь, но никому другому Сиэль бы не доверил свой бокал. Больше нет.       Да так бездумно, что он даже не вспоминает о нем, когда подходит к Керри. Ему не за что просить прощения, но им есть, о чем поговорить, — и сейчас последний день, когда еще что-то можно решить. Он подходит незаметно, встает рядом и смотрит на толпу, словно не шел к ней целенаправленно.       — Великолепно выглядишь. Где твой спутник?       Сиэль краем глаза замечает улыбку, тронувшую темно-красные губы, — тогда словно все его тело облегченно вздыхает. Хороший знак.       — Спасибо. Он сбежал.       — Куда?       — К своим друзьям, — она сводит брови, выражая насмешку, и устремляет взгляд куда-то в сторону. Вероятно, там и был ее сегодняшний кавалер. — Они весь вечер издевались, что он пришел на выпускной со шлюхой, и в итоге он не выдержал.       После ее слов он все же находит глазами ту компанию, в которой, предположительно, ее спутник и скрывался, а затем думает, как все же это жалко. Хотя Керри не выглядит особенно расстроенной или тем более оскорбленной, это точно было неприятно.       Хуже животных. Что в слитых личных фотографиях делало ее настолько недостойной и униженной? Сиэль вздыхает. Огласка группового изнасилования не сделало его униженным, обнародование детства Себастьяна не сделало его недостойнее, а фотографии Керри не сделали ни того, ни другого.       — Я, конечно, не предел мечтаний, — он протягивает руку, — но, может, ты согласишься станцевать?       Пока медленная музыка еще не стихла.       — Я очень плохо танцую, — она смеется, и все же вкладывает свою ладонь в его.       Терпимо.       — Я тоже.       Он не лжет. Даже если в нем был скрытый талант к танцам, он оставался скрытым и нетронутым. Вальс был немаловажной частью дворянского воспитания, но…       Впрочем, это не то, о чем стоило вспоминать. Раз уж они оба не умеют танцевать, то разберутся на ходу. Дело же даже не в танце, и Керри это понимала.       Что ж, она была потрясающей. Всецело. Сиэль кладет ладонь на ее ребра, она свою — на его плечо, и это несколько неловко. Керри выше, как ни крути, а на каблуках разница в их росте точно на голову. Но это не имело значения. Ему стоит быть благодарным, что выпал шанс станцевать с ней в этот вечер — смотря на ее ниспадающие черные пряди, красивый профиль, бордовые губы и темное платье, облегающее великолепную фигуру. Дураки полные все студенты в этой дыре. Не замечать такую девушку, а уж тем более травить ее — ужаснейший просчет.       Начинают несмело. Сиэль вспоминает, каково это — вести в танце, и сосредотачивается на движениях. Она неуверенно шагает с ним в ногу, но продолжает выглядеть восхитительно, даже гордо.       — Девочки обзавидуются, — она легко посмеивается, но, кажется, так же сконцентрирована на контроле своим телом. — Они так надеялись станцевать с тобой.       Сиэль тоже улыбается:       — Это был бы мой величайший позор.       — Клянусь унести этот позор в могилу.       Они встречаются взглядом на какое-то мгновение, а затем Сиэль замечает Себастьяна за ее спиной — тот скучающе рассматривает зал. Его рука прикрывает бокал сверху, и это вызывает улыбку. Действительно следит. Наверное, помнит прошлый опыт…       Танец продолжается, и все же он наступает ей на ногу — тут же рассыпается в извинениях. Она лишь посмеивается.       — Я уж боялась, что первая ошибусь.       Себастьян, насколько Сиэль успевает заметить в пылу вальса, на них совсем не смотрит, а потом его внимание и вовсе занимает телефон. Заскучал окончательно? Жаль, его на танец пригласить не получится.       Эта мысль снова заставляет усмехнуться.       — Твои девочки мне рассказали, что их карты назвали университет плохим местом. Они действительно верят в это все?       — Да. Как и в гороскопы, и в матрицу…       — Что такое матрица?       — Понятия не имею. Кстати, они спрашивали твой знак зодиака.       — Я стрелец, — он посмеивается, взгляд мимолетно ловит Себастьяна — тот спрятал телефон и вертел в руках блок сигарет.       — О нет, — она страдальчески вздыхает, — теперь они скажут, что у нас идеальная совместимость. Скажу, что ты скорпион.       — Они же шутят?       — Насчет чего?       — Ну, — Керри тихо ойкает, когда наступает ему на ногу, но он лишь качает головой. — Порядок. Про все эти совместимости и наши отношения. Шутят же?       Сиэль снова осторожно сжимает ее ладонь и возобновляет танец, тем временем кидая мимолетный взгляд на Себастьяна, но там все по-прежнему.       — Наверное, — она неловко сводит брови. — Думаю, они бы хотели, чтобы мы были вместе. Но они ценят именно то, как ты ведешь себя с девушками без… скажем, особого подтекста.       — Для вас что, любой, кто не кидается сразу, уже хороший?       Что ж, с другой стороны, если сравнивать с Комиссаром… Керри отводит взгляд и теперь выглядит как-то совсем печально. Но она действительно немало пострадала от их животных повадок.       Он вздыхает:       — Неважно.       Музыка стихает через две минуты, и Сиэль благодарно кланяется, а затем невесомо целует ее ладонь — даже не дотрагиваясь губами. Тело расслабляется, больше не настороженное касаниями, а Керри улыбается.       — Спасибо. Скажу им, что это была репетиция к свадьбе.       Он тоже смеется, но уже не так расслабленно:       — Керри… ты же понимаешь, что я… без задних мыслей?       — Сиэль, ты мне за спину смотрел чаще, чем на меня, конечно понимаю.       Да как можно! Он моргает несколько раз, смятенный обвинением, а затем неловко улыбается и отводит взгляд. Это было невежливо, пожалуй. Но и держать взгляд на ней постоянно — тоже неправильно…       — Прости. Не хотел смущать.       — М, — кивает Керри так, что сразу становится понятно: не верит. — Не бери в голову. Спасибо, в любом случае, и… Прости меня, пожалуйста. Я насчет того, что наговорила тебе про сестру Джейкоба.       Прежде, чем растерянный Сиэль уточнил бы, Керри со вздохом продолжила:       — Я наговорила много сгоряча, мне теперь стыдно. Прости. Ты не виноват был ни в чем. Просто Рина была… важна и мне, я разозлилась, но ты ни при чем. Джейкоб заслужил.       О. Хотя она сбивалась и не смотрела в глаза, явно с трудом произнося всю свою речь, Сиэль действительно впечатлен. Сам бы не смог.       — Все хорошо, — и все действительно хорошо. — Спасибо, что сказала. Это смело.       — Если бы. Я так долго не могла подойти, чтобы сказать это. Если бы ты не подошел, я бы так и не смогла.       Он не хотел дальше спорить, поэтому просто улыбнулся. Признать свою вину вслух все же требовало чего-то, чего не хватало ни ему, ни Себастьяну, ни отцу, ни Габриэлю.       — Главное, что все разрешилось. Надеюсь, твой вечер хоть немного скрасился.       — Можешь считать, что спас его. Спасибо.       Как, однако, мало было нужно. Сиэль назвал бы ее потрясающей, великолепной, восхитительной и невероятной, потому что сегодня она так и выглядела, и по-хорошему он должен быть благодарен за честь с ней станцевать, а в итоге один-единственный неумелый медленный танец — все, чего она хотела.       В ее руках снова оказывается отложенный бокал, и хотя Сиэль бы не рисковал дальше из него пить, он ничего не говорит на этот счет. Но они все равно еще общаются — почти ни о чем, в основном из вежливости и неловкости. Это длится некоторое время, а затем чувство странной благосклонности к миру исчезает, и Сиэль понимает, что пора вернуться к Себастьяну…       Который разговаривал с Росом.       Что ж, ничего хорошего в нем не остается. Ни благосклонности к миру, ни приятного спокойствия, ни сил на демонстративные улыбки и смех.       — Прости, но мне надо идти, — только и говорит он Керри.       Так он покидает, возможно, самую красивую девушку на этом вечере, но идет к этому проклятущему Себастьяну, который снова не может просто послать своего дражайшего Роса.       Ему не нужен общий приз, а ненависть к Росу, пожалуй, весит гораздо больше, чем трепет к Себастьяну. И раз тот не может, черт его дери, доходчиво объяснить Росу свою позицию, это сделает Сиэль.       Проронил ли вообще хоть слово Себастьян — вопрос не столь важный. Его рука все еще укрывала бокал, а равнодушный взгляд изучал что-то в телефоне. Будто даже не с ним разговаривают. Рос, похоже, не осмелился присесть рядом, а поэтому стоял рядом, но тоже на почтительном метре. Его всегда громкий голос был еще громче, перекрикивал музыку, и раздражал только сильнее. В этом неосторожно оставленном метре между ними и находится место для Сиэля:       — Тебе не кажется, что тебе тут не рады?       Его до дна низвергнутое настроение не оставляет место вежливости, а ненависть только подначивала быть грубее. И Сиэль готов быть грубым, насколько это только возможно, чтобы Рос наконец воспринял слово «нет». Себастьян не будет общим. Уж точно не тот Себастьян, который пообещал слышать и слышал Сиэля.       — О, мелкий! Здорово!       Вот уж кто точно ни черта не слышит. Что ж, он услышит.       «Заставим услышать».       — Ты глухой? Я сказал, тебе здесь не рады.       «Только посмотрите, он удивился. Надо больше. Как думаешь, его получится довести до слез?».       — Ты чего, мелкий? — Рос растерянно кривится и склоняет голову. — Я же тут стоял.       — Рассказывал свои бредни Еретику? Я видел. Ему неинтересно, если что.       Теперь больше — брови хмурятся.       «О-о, он начинает злится? Скажи еще что-то про Еретика».       — Ему никогда не было интересно, если ты не заметил. Может, отвяжешься уже от него?       Сиэль не знает, что обо всем этом думает Себастьян и даже не видит его лица, но, даже стоя к нему спиной, уверен, что на нем все то же безразличие.       Увидь же и ты наконец, сука.       — Может, мы с Еретиком сами решим свои вопросы? — Рос, хоть и злится, почти никак это не выражает.       — Он с тобой уже все давно решил. Ты ему неинтересен.       — Что ты несешь вообще? Свали, мелкий.       «Дави дальше».       — Он не хочет с тобой общаться, Рос. Никогда не хотел.       — Тебя это не касается.       — Я в ужасе. Кто-то не может принять, что он неинтересен Еретику?       — Да отвяжись уже!       «С потрохами. Нам нужно только…».       Тварь не успевает договорить. Внезапное прикосновение к плечу — еле ощутимое, словно фантомное. Сиэля выбрасывает из этого вихря злости, когда прямо рядом с ухом раздается тихий грудной голос:       — Кончай уже. На вас люди смотрят.       Этот спокойный голос прогоняет остатки ярости, возвращая рассудок в тело, а касание, исчезнувшее так же быстро, как возникло, отрезвляет полностью. С чего он вообще так завелся?       Сиэль наконец видит окружающих, в большинстве своем все еще не замечающих их, но несколько взглядов все же ловит. Он оглядывается на Себастьяна — тот возвращает ему бокал и одаривает нечитаемым взглядом. Неизвестно, полон он поддержки или «что ты вообще устроил?», но это уже не имеет значения.       Глубоко вздыхая, Сиэль оборачивается к Росу и произносит уже менее заполошно, даже устало:       — Уходи.       А казалось, вечер был таким потрясающим.       Сиэль, утомленный и огорченный собственной несдержанностью, почти чувствует, как остывает кровь в теле и затухает огонь в груди. Он терпел поражение в каждой ссоре с отцом, но забыл, кажется, что остальные — совсем не его отец.       Словно море, утихнувшее после бури, все смолкает. И, похоже, заканчивается, но…       — Ну конечно! — Рос взрывается, и в звучном голосе проступают все оттенки ярости. — И все снова тебе! Да это просто пиздец! Знаешь что, это вообще уже нихуя несправедливо! Я тебя даже слушать не хочу! Живешь себе припеваючи с золотой ложкой во рту и милым личиком и думаешь, что тебе теперь все можно? Думаешь, другие теперь хуже тебя?! Живешь свою полную жизнь, блять, с дохуищем денег и красивым лицом, сидишь за столом у Рича, любимчик преподов, бля, и тусишь с самым классным парнем в этой дыре! Да нихуя ты не стоишь! Не тебе решать, блять, за других!       Несмотря на то, что музыка и шум студентов звучали громко, Сиэль услышал каждое слово. И несмотря на то, что музыка и шум студентов звучали громко, после речи Роса Сиэль уже ничего не слышал.       Это были закипевшие эмоции, которыми его ошпарили так внезапно, и сразу после тирады Рос исчез. Умчался в толпу — все еще танцующую, смеющуюся и говорливую, не услышавшую ни единого слова из их скандала.       Сиэль не движется. Только моргает пораженно, глубоко дышит и единожды нервно сглатывает. Значит, вот как бывает. Он переводит взгляд на Себастьяна — тот не выглядит как-то необычно, все так же безразлично, и в этот раз они наконец приходят к взаимопониманию.       Это место — действительно полный отстой.       — Я ухожу, — извещает он Себастьяна.       — Слава богу.       — Ты со мной?       — Мне тут без тебя делать точно нечего, — произносит Себастьян так непринужденно, что становится почти страшно.       От того, насколько слепым был Сиэль.       От того, насколько странным был мир.       От того, каким был Себастьян.       — Они не расстроятся, если я уведу тебя отсюда? — взгляд в толпу.       Кто расстроится — он не уверен. Должно быть, все, кто впервые увидел Еретика вне учебы среди людей. И тот немедля достает сигареты, идя на выход:       — Не обманывайся. Я не переношу твоих друзей, они меня тоже.       Так он покидает эту вечеринку, оставляя бокал на стуле и даже не оборачиваясь, с «самым классным парнем в этой дыре». Он будет рад не видеть их всех еще сотню лет, не то что одно лето.       Что ж, еще одна катастрофа была неизбежна в такой хороший вечер.       Ему было десять, когда он лишился правого глаза от рук культистов. Это не только подарило ему опыт адской незабываемой боли, но и на время отняло возможность нормально существовать. Было странно заново учиться видеть, было почти неловко каждый раз ошибаться в расстоянии перед собой, промахиваться рукой, когда она тянулась к предмету. Он не мог оценить размер вещей и их удаленность. Угол обзора с десяти лет был для него всегда гораздо уже, чем для других. Но даже тогда он не был настолько слеп, как сейчас.       Оказалось, все это время дышать было трудно. Только когда свежий прохладный воздух наполнил грудную клетку, пришло понимание, что спертого воздуха в толпе людей не было достаточно. Ветер коснулся кожи, не обжигая холодом, и в этом теплом летнем вечере наконец зародилась фундаментальная истина, от которой бегать было глупо.       И все же Сиэль мог.       Мог выдерживать молчание, поделенное напополам с курящим Себастьяном, и снова не видеть дальше собственного носа в таком открытом пространстве. О, он делал так всю свою жизнь. Как бы завидно или восхищенно он ни глазел на окружающих, похоже, он ни разу так и не узрел в них людей. За которыми стояла боль и страдания, за которыми стояли собственные демоны и личная история.       Так и не нашел в себе смелость взглянуть истине в лицо. Он не был главным мучеником мира, мир не строился вокруг его страданий, и для чужих историй он — деталь и не более.       — Хочешь снова о чем-то сожалеть? — вместе с теплым ветром до уха доносится голос Себастьяна.       За которым, хотя бы сейчас, тоже не стояло ни истории, ни невыносимой боли, явно превосходящей с отрывом боль любого.       И его.       Сиэль отрешенно качает головой. Перед глазами плывет мостовая, которая сменила университетскую плитку, но и это не привлекло внимание. Где бы они ни были…       — Это странно, — отвечает он, не слыша себя. Слышал бы — ужаснулся безжизненности собственного голоса. — Странно осознавать, что все это время… каждую секунду, когда я ненавидел себя, свое тело и был уверен, что недостоин даже жизни… все это время кто-то завидовал мне.       Сиэль вспоминает о том, как в кровь расцарапывал живот, пытаясь избавиться от этого грязного, немощного тела. О том, как задыхался в окружении кислорода, как встречался один на один со всей ложью в жизни, как безуспешно прятался от одиночества и беспомощности, потеряв все.       Та жизнь, которую он ненавидел всем сердцем, действительно была чьей-то мечтой. Кто-то действительно смотрел на него с завистью?..       — Ты удивлен? — спрашивает Себастьян.       Он всегда звучит спокойно, а в своем замкнутом состоянии Сиэль тем более не услышал бы никаких эмоций.       Их и не было, на самом деле.       — Не знаю, — взгляд не поднимается. — Это не укладывается в голове.       — Что ты не самый несчастный человек в мире?       — Он завидовал мне. Все это время…       — И ты бы никогда не подумал. Твой минимум — всегда чей-то максимум. А твой минимум, истеричка, — максимум большинства.       В его жизни не было места мыслям о том, что о ней могли мечтать. В тех рыданиях, страданиях и ненависти не было ни единого допущения, что у кого-то было хуже.       Ни единого раза, завидуя внешности Себастьяна, он не думал всерьез о том, насколько невыносимой была жизнь за этой внешностью. И что Себастьян, в самом деле, потенциально мог не любить себя и не выдерживать свое существование.       Так, конечно, не было. Но могло.       О-о…       — И мой максимум — чей-то минимум.       — Может быть, — в голосе скользит усмешка. — Хотя число этих людей явно меньше.       Сиэлю несмешно. Угол обзора для него давным-давно не такой широкий, как для остальных, но больше игнорировать то, что он не видел, невозможно.       Он вздыхает, и беспощадный поток мыслей выбрасывает его на холодный обледеневший островок, где рождается и обретает плоть последний из вопросов — «почему все до сих пор ненормально?». И кровь, наполняя холодное бездушное тело, превращает его в окончательную сокрушенность: «Неужели я еще не отдал достаточно?». Сиэль думал, что давно заплатил цену — тот безусловный, исходящий из самого рождения долг. Заплатил, пожалуй, втридорога: своим телом, девственностью, кровью, глазом и психикой. Теперь он встретился лицом к лицу с собственными страхами, вырыдал целую реку слез и нашел в себе силы все продолжить…       Так почему ему до сих пор ненормально? Почему даже спокойная жизнь не удовлетворила его?       Не сказать, что все плохо. Ветер аккуратно трепал волосы, Себастьян бесшумно шел рядом уже, кажется, целую вечность, и никого больше не было ни здесь, ни вокруг. Мир был удивительно тихим, но Сиэль понимает, что это предвкушение.       Как высокопарно — думать, что миру есть до него дело. Сейчас все казалось пустым, ненасыщенным, словно безликий трафарет, еще не ставший картиной… И у Сиэля возникает ощущение, что он застрял на забытом перекрестке перед выбором, который зависел совсем не от направления, а от того, какую реальность он готов видеть. В какую реальность он готов нарядить этот бесцветный мир и жить в нем. Клубок вопросов до сих пор лишь нарастает, и пора ответить честно хотя бы на первичные вопросы.       — Расскажи мне что-нибудь, — просит он Себастьяна так беспечно.       Они так долго молчали, что Себастьян, вероятно, не ждал уже ничего. Ничего настоящего, глубокого, глупого или смешного — сомнений не остается, что на этом перепутье он уже давно выбрал встретиться с самой подлинной реальностью. А потому ответы его, неуместно отравленные смешливостью, ведут по самому трудному из путей:       — И что ты хочешь услышать?       — Без разницы.       — О-о, — он не впечатлен. — Могу рассказать этапы слома личности.       Сиэль не думал, что в этом состоянии еще найдет в себе силы на удивление, но все же брови слегка приподнимаются.       — Что?       Себастьян равнодушно пожимает плечами:       — Преступная деятельность подразумевала порой психическое давление. Поэтому нужно было знать, как действительно уничтожить жизнь человека.       — Это что, была целая учебная программа?       — Конечно нет. Скажем, краткая выдержка из многолетнего опыта.       Эта информация была той, которую Сиэль никогда бы не хотел услышать. Но именно сейчас, на позабытом распутье, брошенный напроизвол, он следует за единственным здесь ориентиром.       — И какая?       — Один — деньги, два — любовь, три — привлекательность. Это то, что стоит в основе любой мечты. Один — тело, два — душа, три — семья. Это то, что стоит за человеком.       Сиэль кивает так, будто понял хоть что-то, и наконец делает выбор, следуя глупому и, наверное, не самому хорошему напутствию. Но его угол обзора всегда уже, чем у других, глаза залиты кровью и слезами, а ничего больше на перекрестке нет. Только краткая выдержка, как уничтожить человека.       И он не дает себе сомневаться, словно залпом выпивая яд из хрустального бокала, произносит, как тост:       — Значит, будет так.       Что будет так — Себастьяну знать даже не нужно. Он согласится в любом случае.       И Сиэль поднимает взгляд на него впервые за долгое время, и видит словно тоже впервые. Он не стал ничуть хуже, холодная идеальность и мрачность создавали вместе потрясающую внешность даже в этой реальности, но теперь Сиэль видит больше, чем эстетический триумф. Теперь темные синяки под глазами не просто элемент мрачной красоты, сухие бледные губы — не только болезненная эстетика, а сигарета между длинных пальцев — больше не вредное, но красивое дополнение к отрешенности.       В Себастьяне намного больше, чем восхитительная внешность, и это полностью меняет течение его мыслей.       Ведь в Себастьяне есть то, что заставляет замирать от одного только касания, есть то, что укрощает бурю лишь голосом, и Сиэль сталкивается с острой, никогда ранее не проявлявшейся нуждой. В Себастьяне есть то, что сужает весь проклятый мир до единственного прикосновения, лишает всех других мыслей и рождает внутри невероятное спокойствие, и Сиэлю действительно нужно, чтобы Себастьян коснулся его еще раз.       Эта неоформившаяся потребность вспыхивает за мгновение, и Сиэль не улавливает за ней ничего странного, только задача легче не становится. Себастьян никогда в жизни не коснется его просто так. Будет ли это работать наоборот — когда Себастьян станет полем касания, а не его источником?       Сиэль почти не думает, только наспех выдумывает какой-то предлог, оправдывая неуместный контакт.       — Кстати, рубашка хорошая. Она из шелка?       Коснись меня.       Он кладет руку на предплечье Себастьяна так резко, беспричинно, как никогда бы не поступил обычно, но… это просто мимолетная нужда. Всего лишь один раз.       Ничего. Ничего сверхъестественного, простое соприкосновение даже не кожа к коже — Сиэль всего лишь трогает рубашку, будто ему интересен материал. Сиэль даже не уверен, какой шелк на ощупь.       Не работает.       Коснись меня.       — Хлопок, — коротко отвечает Себастьян.       Он не ведет себя странно. Не так, словно его трогают беспричинно. Он не отталкивал ни тогда, ни сейчас, но едва ли он станет инициатором контакта просто так, верно?       Коснись меня.       — Выглядит дорого.       — На деле тоже.       Сиэль вскидывает брови, но ответ формулируется далеко не сразу. Вряд ли Себастьяна возможно обидеть, и все же это совсем не значит, что можно раскидываться словами бездумно.       — Дорогая вещь в гардеробе, да?       — Там дешевых и нет, — ему усмехаются.       И он прячет собственную усмешку. Только мысли все о том же.       Коснись меня. Пожалуйста.       — Дорого одеваешься?       — Ну, вряд ли дороже тебя, — Себастьян боковым взглядом проходится с его ног до головы, продолжая усмехаться.       Сиэль смущенно отворачивается. Он понятия не имеет, сколько стоит собственная одежда.       — Если думаешь, что я трачу миллионы на одежду, то нет, — тем временем дополняет Себастьян. — Просто вместо десяти дешевых рубашек покупаю одну качественную.       Тогда, должно быть, поэтому он так редко меняет свои вещи. Едва ли у него широкий выбор. С другой стороны, наверное, лучше действительно иметь пару, но качественных рубашек, чем витрину одноразовых.       Сиэль кивает, соглашаясь с такой практичностью, вот только ничего не меняется.       Коснись меня, господи.       Все иные мысли кажутся чужими, неважными, и это заглушает любые потребности, как жуткий голод. Его тело пребывало в разных состояниях, одолевалось многими эмоциями и испытывало нужды всех порядков, кроме, похоже, тактильной. И Себастьян был последним человеком в мире, в ком стоило бы искать лекарство от такого голода, потому что он был, по всей видимости, гораздо больше проблемой, чем решением. Прикосновения, редкие и незначительные, вынужденные и мимолетные, оказались не только странной временной потребностью, но и аперитивом.       И Сиэль оттеняет сбивчивой речью все то, что могло бы натолкнуть Себастьяна на мысли об этом глупом голоде:       — Очень парадная рубашка. Знаешь, если откуда-то внезапно появится мой отец и застрелит тебя, то в ней и умереть не стыдно.       — Перспектива моей смерти тебе, видимо, по нраву, — забавно, но без черного пальто невидимое веселье на лице Себастьяна неуловимо. Даже можно подумать, что он на самом деле огорчен: так призрачно ехидство в сведенных бровях.       — Если только немного, — Сиэль с улыбкой отворачивается, продолжая поиск решения.       Он никогда в жизни не сможет произнести вслух желаемое, не в этом случае, поэтому спровоцировать на касание придется хитростью. Спотыкаться и падать — явно странно и подозрительно, к тому же полной уверенности в том, что Себастьян захочет его ловить, тоже нет.       Окружающий шум ласкающего ветра, шелестящей листвы, птичьих голосов и далекого рева машин, — кажется, неизменный спутник всех их встреч, сейчас до странного тревожащий. Сам по себе он был вполне умиротворяющим, как звездное небо, но стирая лишние эмоции, он оставляет Сиэля лицом к лицу с этой пугающей жаждой, струящейся по телу и собирающейся в неприятно-теплый сгусток в груди. Что делать с ней? Что делать, если она вернется опять?       В Сиэле исчезает все, кроме тревоги и настойчивого голода, и он в отчаянии хватается за самую первую идею.       — Идем на мост тысячелетия.       — Зачем?       — Там красиво ночью.       — Пешком мы туда к ночи не дойдем.       — Можно на такси. Пойдем.       — Может, хоть раз не будем объезжать полгорода?       Он не хочет. Сиэль надеялся, что не захочет.       — Да брось, — и его ладони снова обхватывают руку Себастьяна, только в этот раз он разворачивается назад спиной и встает перед ним, — я не думаю, что до осени мы еще встретимся хоть раз.       Он тянет Себастьяна за руку вперед, ненастойчиво, еще пытаясь сохранить какое-то минимальное уважение к личному пространству. Хотя его не отталкивают, а на равнодушном лице не проступает ни единого признака дискомфорта, едва ли все в порядке. Хотя бы потому, что он клялся уважать чужие баррикады, а не пользоваться тем, что его согласились не отвергать. Но, господи…       Пойми, пожалуйста. Я же никого никогда не трогаю так. Просто коснись.       Он действительно избегает физического контакта с тех пор, как снова вспомнил о том, насколько глубоким, болезненным и тошнотворным он бывает. Его тело снова не принимает касания, как было целую вечность назад.       Сиэль был ребенком, который меньше всего нуждался в объятиях. Среди всего возможного внимания объятия были, скорее, нежелательными, чем терпимыми. Он хотел слышать похвалу от отца и ездить с ним на работу, хотел учиться быть наследником, хотел, чтобы его слушали так же внимательно, как его игру на скрипке, но никогда, потеряв право на неприкосновенность, он не хотел ощущать на себе руки других людей. Даже когда Габриэль обнимал его, бьющегося в истерике от фантомов памяти, Сиэль нуждался не в этом.       Тело всегда было однозначно в своих требованиях: оно не хотело больше ни разу принимать касания.       И руки Себастьяна всегда были однозначны в своих намерениях: они не были заинтересованы в касаниях.       Теперь Сиэль силится не показывать всю степень растерянности, которая одолевает его. Что не так и почему, черт возьми, тело говорит обратное?       — Без меня, — и почему, проклятье, эти руки настолько незаинтересованы в физическом контакте? — Я и так притащился сюда непонятно зачем. На Миллениум я точно не хочу.       Сиэль, в общем-то, тоже. Это просто было первым названием, пришедшим в голову, чтобы оправдать хоть как-то свои глупые попытки прикоснуться. Не самые успешные. Себастьян высвобождает руку, никак не трогая Сиэля, и она бестолково повисает вдоль тела. Проклятье. Проклятье. Проклятье.       Просто коснись меня, черт возьми.       — Без тебя я сходить могу в любой день, — он выдыхает, чувствуя иррациональное неудовлетворение. Едва ли все физические контакты между людьми настолько же неловкие и труднообъяснимые, но с Себастьяном иначе не выходит. С ним любой контакт, словно минное поле.       Сиэль корит себя за странную неутолимую жажду, явно нарушающую границы Себастьяна и конфликтующую с потребностями тела, и в архивах памяти находит те воспоминания, что усмирили бы ее. Те воспоминания, в которых он, жалкий безголосый мальчишка, мог только мечтать о таком общении с неприступным Еретиком. Где любая его фраза оставалась без ответа или встречала безжалостную стылость взгляда. Там он и думать не смел ни о каких прикосновениях, даже на диалоги не надеялся. Не знал, что Себастьян умеет не сводить неинтересную ему тему, не игнорировать бесполезные фразы, обращать внимание на своего собеседника.       Дрожь рождается под кожей, когда он вспоминает, каким действительно холодным и бесчеловечным был Еретик в его глазах, и с трепетом осознает, что тогда посчитал бы эту милость — дотронуться до чужой руки так безнаказанно — необычайным великодушием и подарком Вселенной. Еще недавно эти безукоризненные руки не пытались бы так деликатно избавиться от хватки, а эти сухие губы не молчали бы, стараясь не сказать нечто грубое.       И, должно быть, самый ужас ситуации кроется в том, что ни его мысли, ни его воспоминания, ни сравнения не умаляют неприличный голод.       — Да и черт с ним, — добавляет он к разговору про мост спустя, кажется, слишком долгое время. Возвращаясь на место, к правому плечу Себастьяна, Сиэль осматривается. Они в центре? Да, несколько улиц выше — и поднимутся к Темзе. А улицей ниже найдется сквер, точно найдется. — Тогда давай вниз. Там людей должно быть поменьше.       Правда, дороги и без того пустые, но среди деревьев, в клетке из бетонных блоков они смогут найти что-то большее. Сиэль сможет сложить нити размышлений в созвездия и наконец раскрыть таинство беззвездных ночей, пролить на них свет и увидеть то, что не мог в темноте.       Получается еще лучше: сквер пустой полностью. Тело снова окутано дорогими официальными тряпками, галстук опять удавкой обнимает шею, а Себастьян сменил свою привычную одежду… дешевая симуляция того, что хорошо получилось в первый раз? Не хватает грязи и синдрома отмены, чтобы воспроизвести ту ночь и понять, что все же тогда произошло на самом деле. До сих пор не получалось здраво оценить ничего из тех событий, найти в них ответ на вопрос, почему с Себастьяном было так хорошо, а теперь у них есть возможность.       Если тогда он действительно разговаривал со сбоем психики, то сейчас — стоит признаться хотя бы себе — ситуация не лучше. Угнетенная нервная система тоже, вероятно, не является Себастьяном в полной мере, но с ней придется иметь дело гораздо чаще, чем с синдромом отмены.       Вот только способно ли все повториться, можно ли будет снова сконцентрировать вокруг всю Галактику, когда важнейший элемент утерян? Теперь, когда в Себастьяне не осталось ни искренности, ни чувств, ни памяти — каким окажется их космос?       Взгляд скользит на траву, чуть заторможенно и отвлеченно, и конфликт, возникающий в глубине души, оказывается разрешен даже без стороннего участия — тогда Сиэля отпускают противоречащие мысли. Скорее всего, дома не обрадуются еще одному испорченному костюму, но сейчас это настолько неважно… Сиэль падает на сухую землю, приминая собой траву, и в этом при всем желании не найти аристократизма, зрелости или взвешенности. Перед глазами раскидывается космос, жаль только, что несовершенное человеческое зрение в силах уловить лишь плеяды звезд. А ведь, возможно, в направлении его взгляда лежит куда больше, чем их холодное мерцание. Возможно, прямо сейчас он смотрел на другую планету или целую Вселенную, не осознавая этого.       Предполагая, впрочем. И не имея ни единой возможности доказать.       Затем взгляд со звездной россыпи опускается на нечто не менее холодное и бездушное — безразличное лицо Себастьяна по-прежнему таким оставалось. Будто Сиэль не сделал ничего более интересного, чем обычно. Себастьян до сих пор не планирует ощущать что-либо по поводу выходок остальных — и эта его особенность была, пожалуй, бесценной.       Сам Себастьян, точно знающий цену своим вещам и обращающийся с ними не так безалаберно, к нему присоединяться тоже не планировал. Зато расценил это как отличную возможность покурить — сигарета оказалась в руке так быстро, что Сиэль лишь вспыхнувший огонь и заметил. У сигарет был дрянной запах, еще более дрянной эффект на организм, в саморазрушении было предельно мало привлекательного, но, Господи прости, что-то в курящем Себастьяне было до спертого дыхания потрясающим, притягательным и безусловным.       Сиэль присаживается, не сводя взгляда с расслабленного лица и бледных обезвоженных губ, выпускающих поток дыма с неуловимым выдохом. В Себастьяне не было ничего, что можно было бы назвать непривлекательным, пока он не открывал рот, и сейчас он молчал абсолютно. А Сиэль прячется в руках, сложенных на согнутых коленях, надеясь не оказаться пойманным. Либо же это была лишь попытка удобнее наблюдать за малоприятным, но странно завораживающим процессом, ярким свидетельством зависимости серьезнее, чем отсутствие эмоций…       Рубашка Себастьяна все еще кажется непривычной, но прежде Сиэль не замечал, насколько хорошо она подчеркивала всю фигуру. И он знает, что, по-хорошему, точно не должен этого замечать.       И уж тем более сердце не должно биться так медленно, но так сильно.       — Ты когда-нибудь танцевал вальс?       Мысль о том, что Себастьян действительно был бы идеальной мужской стороной вальса, оказалась внезапной. И все же не глупой.       Хотя вопрос показался Сиэлю вполне простым и нейтральным, ответ дали не сразу — встретили безмолвно поднятыми бровями. «Что?».       — Что? — отражает Сиэль. И в перевес неловкости усмехается: — Больная тема?       С такого расстояния, при таком освещении и в отсутствие одного глаза просто невозможно было бы распознать в лице напротив слабую усмешку — едва-едва искривленную линию рта. Но Сиэль клянется: он видит. Отчетливее, чем можно себе представить.       — Еще какая, — доносится голос, сейчас звучащий совсем… по-другому. Грудной, теплый, ничем не потревоженный — такой обволакивающий и приятный, но значимый и всколыхивающий что-то внутри, как самое сакральное таинство. — По ночам плачу, когда вспоминаю.       Он шутит, и даже так… В том, чтобы признать свою слабость даже в шутку, — разрушить полностью в глазах окружающих образ непоколебимого, позволить им думать, что в нем действительно есть слабость — до безумия мало мужского. И все же бесконечно много мужественного. Холодного, зрелого, уверенного — Себастьян обладал самоиронией, какая была только у самых состоявшихся людей. Которые наизусть знали себя и не имели потребности доказать кому-либо что-либо.       — Еще одна детская травма?       — Самая серьезная, — Себастьян кивает так убедительно, что воспринять это серьезно — просто невозможно.       Сиэль улыбается и обнаруживает, что все это время стискивал колено крайне напряженными пальцами. С чего бы? Хватка разжимается, а ощущение сакральности только нарастает.       — Так ты танцевал? — все же Сиэль хочет знать, и в этот раз бедный травмированный Себастьян кивает. Что, на самом деле, не так уж ожидаемо. — Серьезно? Ты умеешь танцевать вальс?       — Что тебя удивляет? — сигарета догорает, но ее судьба, видимо, быть скуренной до конца.       — Ну… ты хорошо бы смотрелся в танце, но я не представляю тебя на самом деле танцующим с кем-то.       Ему вновь усмехаются, но не отвечают.       — И где ты научился? — поэтому он допытывается.       Правда, теперь в ответном взгляде веселья значительно меньше. Хотя усмешка не дрогает:       — И не попробуешь догадаться, где мне нужно было учиться удовлетворить любой запрос богатого человека?       Лицо Сиэля, выражающее неподдельное любопытство, теряет краски. Лучше было, наверное, не знать. В его представлении хороший вальс — это последнее, что требуют, когда речь идет об эскорте, но…       Сначала прорывается воспитание, понукающее сказать «прости», но и оно не озвучивается. Себастьяну это не нужно.       — Что ж, надеюсь, это пригодится тебе в жизни.       — Надеюсь, нет.       Сиэль криво улыбается, точно из вежливости.       — Вдруг на своем выпускном пригласишь кого-то на танец.       — Я там даже не появлюсь.       — Как? А ради кого мне туда идти в следующем году?       Себастьян скептически улыбается:       — Думаю, найдешь причину. В крайнем случае охмуришь пару девушек. У тебя это неожиданно хорошо получается.       — С чего вдруг? — растерянно моргает Сиэль. Из-за сгорбленности спину снова тянет, и он отставляет руки назад, упираясь в землю.       — А кто умчался танцевать медляк посреди разговора?       — Господи, не напоминай, — Сиэль отворачивается, облизывая губы. — Это мой величайший позор. Я оттоптал ей все ноги. Хотя она мне тоже.       В этот раз на лице Себастьяна, кроме шутливости, вырисовывается очень и очень блеклое удивление.       — Ты не умеешь танцевать? — Сиэль уязвленно молчит достаточно красноречиво, чтобы это сошло за ответ. — Разве это не обязательная часть воспитания в ваших высоких кругах общества?       О. Теперь бередить рану будут у него? Как-нибудь не в этот раз.       — Да… меня учили недели две, но потом стало не до этого.       Себастьян кивает, — наверное, понял, что за «потом» настало — и не развивает дальше тему. Некоторые вещи достаточно очевидны, чтобы не говорить о них вслух.       — Значит, не быть тебе дамским угодником.       — Я и не планировал, — фыркает Сиэль, очерчивая взглядом скамейку совсем вблизи. До нее оставался метр.       Метр до примитивного, скучного, стерильного решения, с которого так сложно увидеть космос.       — Это вообще-то было в знак примирения. Мы с ней поссорились до этого.       — Так ты ее знал?       — Да, — такой очевидный вопрос ставит в тупик. — Это же Керри… ну, бывшая Комиссара.       Себастьян с укором качает головой:       — Боже мой. Мало того, что в тюрьму его упек, так еще и девушку отобрал. Ужас какой-то…       И он туда же?.. Сиэль закатывает глаза, поджимая губы, а затем вздыхает.       — Несмешно.       — Ему так точно.       — Придурок, — заключает Сиэль и отворачивается.       Не слышал Себастьян еще слухов про то, какие отношения связывают их. Так бы весело не относился.       — В этом университете ей личная жизнь все равно не светит.       «Они смеялись, что он пригласил шлюху». Если бы нашелся кто-то, как Себастьян, плюющий на общественное мнение и готовый быть предметом насмешек, но не растерявший все свои эмоции, то у нее бы, может, и был шанс. В конце концов, она была действительно потрясающей.       Жаль, они все слепы. И явно идиотически тупы.       — Может, и светит, если все-таки научишься танцевать, — и с каких пор он стал… таким?       — Сам с ней станцуешь.       — Думаю, она меня ненавидит. Легче тебе научиться.       — Хватит уже, — в какой-то момент это уже даже не раздражает.       Просто вызывает непонимание и малую долю опасения, что Себастьян из тех, кто либо воспринимает женщин только в одном свете, либо не вышел из пубертатного возраста. Ирония в том, что во второе верится больше. Едва ли Себастьян вообще воспринимает женщин как женщин. И в то, что Себастьян будет называть его тряпкой или бабой за «неправильное» отношение к девушкам, верится тоже с трудом.       — Ты начал эту тему, — Себастьян пожимает плечами и наконец выбрасывает скуренную сигарету, от которой не остается почти ничего. В урну рядом со скамейкой.       Сиэль на мгновение застывает, ловя себя на мысли, будто каждая их встреча повторяет предыдущую. А затем вздыхает.       — Я просто спросил, танцевал ли ты вальс когда-то. И теперь буду плакать по ночам, что даже ты умеешь его танцевать, — он тоже позволяет себе эту самоиронию, хотя явно не обладает ничем, что для нее надо.       Просто в глазах Себастьяна хуже уже не стать. Тот, впрочем, лишь сводит брови и смотрит, не находя ответный взгляд.       — Я бы, конечно, мог тебя научить. Но вряд ли это хорошая идея.       Последнее он протягивает с редчайшей интонацией — это сомнение. Точно сомнение. Сиэль вскидывает брови и голову, не зная, что здесь более невероятно: сомнение в голосе или это непринужденное «я бы мог научить», в один миг вспыхивающее внутри неугомонное и грызущее…       КОСНИСЬ МЕНЯ.       Почему идея «вряд ли хорошая» до конца не понятно, потому что Сиэль даже думать не хочет:       — Нет! В смысле, почему вряд ли?       Себастьян смотрит так, словно не хочет говорить или не может подобрать слов для такого очевидного ответа. Но единственное, что Сиэлю очевидно…       Себастьян его коснется.       — Все будет хорошо. Давай попробуем.       Долго не сомневаются, пожимают плечами, словно отзываясь: «Что ж, я предупредил. Теперь это на твоей ответственности». И Сиэля ни секунды не волнует, что за «это» и почему «это» на его ответственности, когда Себастьян делает к нему три шага и протягивает ладонь. Скорее, чтобы поднять, чем приглашая на танец, но…       Сиэль принимает руку, задерживая дыхание. И его уводят с травы, лишают той, кажется, необходимой грязи для галактического расщепления. Но разве это важно сейчас? Ему в самом деле дышать волнительно от предвкушения такой чести — как много, в конце концов, людей в этом мире удостоилось танца с Себастьяном… добровольного и бесплатного?       Хотя вальс был точно не его сильной стороной, Сиэль редко терялся при необходимости танцевать, а сейчас, когда Себастьян оказался так близко и вперил в него взгляд, спокойный и выжидающий, он очень глупо забыл вообще о том, что надо делать. Он не помнил, как выглядит стойка, какой такт у вальса, кто ведет танец и как все это начинается. Все вылетело из головы.       Себастьян пах сигаретным дымом, а еще едва-едва порошком или мылом — можно разобрать, если приблизиться. Нервно сглатывая, Сиэль мельтешит взглядом по всей его фигуре, а затем…       — Делай стойку. Ты же мужчина, — последнее произносится с неуловимой иронией, но думать об этом хочется в последнюю очередь.       Потому что его голос, грудной, вкрадчивый, сакральный, словно каждый раз исповедуется, оказывается таким близким и таким громким, что сердце бьется где-то в горле. Если держать в голове сравнение Себастьяна с Христом, то сейчас оно будет уместнее, чем когда-либо. Потому что так ощущать себя можно, пожалуй, только при контакте с Богом.       Сиэль чувствует себя обезоруженным.       — Ты будешь… женщиной? — отвечает он, не уверенный, что свой голос не подведет.       Он и не слышит себя. Слышит стук сердца в ушах и дыхание Себастьяна, но не себя.       — А тебе надо учиться танцевать в позиции женщины? — с той же иронией бросает Себастьян так легко, что становится вмиг неловко то ли от собственных чувств, то ли от глупого вопроса.       Он надеется, что смущение не заливает лицо красным, и все же осмеливается снова взять Себастьяна за руку, поднять ее и опустить ладонь на, боже, его талию.       И прежде, чем оголтелая жажда снова подаст голос, а Тварь едва слышно закончит речь о том, что это воистину плохая идея, Себастьян его касается. Когда рука его ложится на плечо, становится и вовсе невесело. Пальцы подрагивают, и Сиэль с растерянностью обнаруживает напряжение в собственном теле и странную, неправильную мысль о том, что, вопреки непонятной нужде, тело все еще не терпело касаний.       Пусть уберет руки.       Это ненавязчиво, но все же сбивает с толку. У тела не было потребности в физическом контакте с кем-либо. Откуда же взялся этот голод?..       Он не хочет думать, а Себастьян между тем ждет. И Сиэль, все еще смущенный ситуацией, старается выдохнуть незаметно.       — Твоя рука должна быть на лопатке, но я спишу это на нюансы с ростом, — бросают, словно контрольный выстрел.       — Тебе не кажется, что для женщины ты высоковат?       В ответ — очередная усмешка:       — Керри тоже была выше тебя.       — Не настолько.       — Придется учиться так, — Себастьян пожимает плечами. — Ты помнишь первый шаг?       — Я шагаю правой вперед.       Себастьян словно осекается, желая что-то сказать, и кивает:       — Пока начнем так. Давай.       Сиэль делает шаг вперед, внимательно наблюдая, как левая нога Себастьяна уходит назад, и замирает. Дальше… что?       — Подтягивай левую ногу к правой.       Сиэль все еще ощущает биение сердце где-то в горле, и, если ничего не изменится, он рискует задохнуться. Тело напряжено то ли опасливо, то ли смущенно, а смысл слов, как бы внимательно Сиэль ни слушал, доходит не сразу.       И все же он перемещает левую ногу в ряд к правой — одновременно с ним, не сбиваясь, становится в нужную позицию и Себастьян.       — Теперь переступай. Перенеси вес с левой на правую.       Сиэль переступает. Проклятье, он же знает все это. Помнит. Почему сейчас не получается?       Себастьян слегка улыбается:       — Не так сильно. Просто легкая перебежка. Этого почти не должно быть заметно.       Он демонстрирует сам, перешагивая так легко и неуловимо, и это кажется таким простым и естественным. Даже жаль, что Себастьян вряд ли станцует еще когда-либо.       Сиэль, повторив, дожидается одобрительного кивка.       — Теперь назад. С левой.       Хотя тело не перестает напрягаться, а голос Себастьяна не теряет ни капли вкрадчивости, к Сиэлю начинает возвращаться здравый рассудок. И в движениях вырисовывается больше осознанности.       Это не так уж плохо.       — Теперь подтягивай правую и переступай. Отлично. Давай ускоримся.       Себастьян вел счет. «Раз, два, три» — их такт, шаг за шагом, пока не получается превосходный результат. Идеально в счет, без сбоев, как отлаженный часовой механизм.       Сиэль поднимает глаза, ловя взгляд Себастьяна, и тот кивает.       — Хорошо. Тогда давай с вращением. Твой шаг все тот же, только теперь по диагонали, — он плавно передвигает собственную ногу, демонстрируя, куда именно нужно шагать. — С уклоном вправо.       Первый шаг удается, на втором Сиэль путается. Но не слышится ни насмешки, ни укора, ни разочарования — Себастьян просто возобновляет их позицию.       — Еще раз. Не думай сейчас ни о чем, кроме шага.       Раз-два-три. Сиэль невольно ослабляет хватку, одна рука соскальзывает еще ниже по талии, другая — явно не ведет. Но Себастьян ничего не говорит, а Сиэль сосредотачивается только на движении ног. Шаг-шаг-переступ. Раз-два-три.       В этот раз часовой механизм через раз сбоит, и Себастьян замедляет темп.       Они повторяют все на минимальной скорости, повторяют бесконечное количество раз, пока Сиэль сам не начинает ускорять шаг. Ничего не говоря, а Себастьян и без этого прекрасно подстраивается. Что ж, похоже, эскорт, — кроме прочего, отличная танцевальная школа. Себастьян ни разу не оступился.       И все же на обычной скорости ничего не выходит. Сиэль вздыхает и чувствует себя крайне неловко, потому что Себастьян еще ни разу не выразил хоть какое-то недовольство — но его не могло не быть. Или заслуга таблеток? Он же говорил, что без них не так терпелив.       Что ж, в любом случае…       В мире было много вещей, которые Сиэль не любил, и, пожалуй, гораздо больше чем тех, что приносили ему радость. Он любил шахматы, даже несмотря на то, что проигрывал отцу каждую чертову партию. А потом стало не с кем играть. Габриэль не получал от них удовольствия, предпочитая вист, а когда соглашался — играл так неохотно, что походило на пытку. Мама в них ничего не смыслила.       Зато Сиэль ненавидел танцы. Во-первых, он был самым неспособным к танцам человеком в мире, во-вторых, ни прикосновения к другим, ни прикосновения к себе не любил. Поэтому ничего удивительного в том, что танец с Керри оказался не самой приятной и будоражащей вещью за всю жизнь. Даже не вспомнился бы больше, если бы Сиэль не поймал себя на внезапной мысли: танцевать с Себастьяном, слышать в умиротворенной атмосфере сквера только стрекотание сверчков, топот ног и его голос, — возможно, чуть более приятно, чем должно быть.       — Шаг-шаг-переступ, Сиэль. Не спеши.       — Я забуду все это к утру.       — Захочешь — не забудешь, — бормочет он. А затем остается только шепот: — Если опустишь руку еще ниже, твоя партнерша убежит от тебя с криками и обвинениями в домогательствах.       Как током прошибает, и Сиэль испуганно одергивает руку, которая действительно спустилась слишком низко по талии.       — Я говорю, что ты слишком высокий для женщины.       — Женщины есть и выше меня. Возьми себя в руки и сосредоточься на ногах.       Вслух остается невысказанным замечание о том, что в руки он-то должен брать как раз Себастьяна, а не себя, и ладонь ложится в этот раз куда выше — в район ребер.       Мышцы тела сковывало напряжение, сердце до сих пор билось быстрее обычного, возрастала неловкость от собственных неудач — и Сиэль клянется, танцевать с Керри было намного проще.       Но Сиэль клянется и в том, что танцевать с Керри было и вполовину не так приятно. Руки Себастьяна все еще не отпускали его, и, хотя тело явно не разделяло восторга, Сиэль морально был точно доволен. Мало того, что Себастьян не отталкивает его руки, так еще и сам не отпускает. Это еще один крохотный, неправильный, но восхитительный триумф.       Ошибка раз за разом, пожалуй, давно пора прекратить безрезультатные попытки, но Сиэль не видит ни в лице напротив, ни в движениях разочарования или безнадежность, а сам не посмеет закончить их убогое подобие вальса. В конце концов, маловероятно, что они еще хоть раз встретятся этим летом.       Иногда Сиэль проклинал свое существование, а иногда был ему рад — но сейчас он об этом не думал вовсе. Словно факт существования был безусловен, незыблем, даже слова «смерть» никто не знал. Выбора умереть никогда не было.       Отголоски этой мысли улавливаются в бездушном сиянии звезд, в их дыхании и бескрайности тьмы, но больше всего… Вдалеке слышится резкий шум и гудок автомобиля, из-за чего Сиэль оступается в который раз. Они оба поворачиваются по направлению к звуку, будто отсюда что-то можно увидеть. Но, судя по грохоту, авария. Ничего интересного. Лишь своевременное напоминание, что, все-таки, незыблемость факта существования — утопическая сказка.       Сиэль почти принимает эту мысль, когда отворачивается и все же ловит лицо Себастьяна. Безупречное, словно искусственное, острое и холодное, а взгляд устремлен вдаль. Почти привычно, но в окружающей полутьме ветер поддевает его пряди волос, колышет неровный черный каскад, и Сиэль клянется…       Все внутри рухнуло.       Плевать, восхищен ли он, завидует или ненавидит то, насколько Себастьян потрясающе выглядит, плевать, сколько раз он оступился, сколько раз в Себастьяна с упреком ткнут пальцем, сколько раз еще они встретятся, — кое-что Сиэль теперь знает наверняка. Никого, красивее Себастьяна в полутьме, встреченного ветром, в этом мире не существовало. Теперь Сиэль знает наверняка, что в Себастьяне точно было что-то божественное и бессмертное, как искусство.       Это богохульство. Бога не было, но, Господи, Себастьян оскорблял его одним своим существованием.       В нем было что-то властнее Времени, важнее Света, сильнее Смерти и безжалостнее Жизни. Что-то ярче Сверхновой, но мрачнее Великой пустоты. Элементарное, как Протопланета, но всеохватывающее, как Гиперпространство. Вездесущее, как Солнечный ветер, и мощное, как Антиматерия.       Что-то, что парализовало тело и обожгло грудную клетку.       А затем он поворачивается обратно, так непринужденно, будто ничего не происходило, и Сиэль встречает его взгляд.       И принимает, что был круглым дураком все это время, полагая, будто Себастьян вмещал в себе галактику или, боже, был ее частью. Ни одна галактика, ни одна вселенная, ни один мир — ничего не описало бы, чем именно был Себастьян.       Он больше, он сильнее, он быстрее, он властнее, он превосходнее, он важнее и он существеннее всего. В одно мгновение он стал недостижимее любой цели.       — Кстати, — и его голос стал единственным звуком в мире — словно эхо Вечности в абсолютной тишине, — у тебя спина слишком ровная. Попробуй прогнуться чуть вперед…       Длинные пальцы коснулись талии, — едва-едва, как если бы перебирали клавиши на пианино — и черный каскад волос спал вниз, когда Себастьян несколько наклонился. Ветра срывались параллельно с ними, но с новым дуновением до Сиэля донесся запах шампуня — совершенно отчетливый — с сигаретами, и все закончилось.       Он закончился.       Сиэль перестал существовать.       Потому что все, что он искал, было перед ним, и все, чего он боялся, воплотилось этой ночью — больше закрыть глаза не получится. Ведь, похоже…       Это неправда.       Похоже, что…       Это ложь.       Ужас растекается по всему его телу, и мир рассыпается вдребезги прямо на глазах.       ЭТО НЕ ТАК.       Ведь похоже, что Себастьян ему нравится.       Минуту назад казалось, что дышать невероятно легко.       Но Сиэль вот-вот задохнется.       «Я говорила, что это плохо кончится», — шипит Тварь, и когтистые лапы, обвивающие его горло, мерещутся почти что материальными. Рядом с Себастьяном всегда было чувство, что конец света на пороге, и Сиэль встречается с ужасным осознанием: это была не метафора.       Все закончилось. Все умерло.       Ничего.       Больше.       Не.       Существует.       И его тоже.       —… легче. Сиэль? — к сожалению, существует только Его голос.       Всеобъемлющий, красивый, вкрадчивый голос, с замешательством прервавший какое-то там объяснение. Это неважно. Вообще неважно.       Ничего в этом мире больше не важно.       Сиэль не может ответить. Ни переместить взгляд, ни дышать, ни отвечать, — его тело, его самое ценное достояние, все же отказывается от него.       Но он не падает. А затем Себастьян, тоже непривычно растерянный, вмиг убирает руки с его тела, поднимает их предупредительно: «Я не трону тебя» — и даже тогда Сиэль не представляет, что еще удерживает его на ногах.       Видимо, Себастьян посчитал, что проснулись воспоминания о культистах — а Сиэль впервые был бы рад, если бы это оказалось правдой.       Но тело сковано ужасом, а рассудок утратил все бастионы: Себастьян ему нравился.       — Сиэль, — снова повторяет, ломая оставшиеся осколки реальности.       Он сейчас все раскроет. Нужно ответить… пока не понял…       — Прости… — заставляет произнести он себя, но получается одними губами: шепот слишком тихий.       И Сиэль больше всего на свете желает исчезнуть. Стереть с лица Земли себя и этот позор, отвратительное, грязное, чуждое влечение — ОН НЕ УМЕЕТ ЕГО ИСПЫТЫВАТЬ.       — Мне нужно идти… — он отшатывается от Себастьяна, как от самого страшного явления мира, и бросается едва ли не наутек. Хотел бы, но ноги не двигаются. Он не может.       Это неправда.       Нет.       НЕТ.

***

      Сиэль несется вслепую, ловит какое-то совершенно случайное такси на улицах возле Темзы и в оцепенении называет адрес. Сейчас задохнется.       Не переживет.       Нет.       Сердце бьется беспорядочно. Сиэлю удается восстановить дыхание, пока они едут бесконечно долгую дорогу, но осознание, упавшее на его плечи, придавило к земле и не становилось легче ни на грамм:       Себастьян ему нравится.       И безотчетный приступ снова накатывает, как только Сиэль выходит из машины, наугад кинув таксисту деньги — там гораздо больше, чем положено, и на это плевать гораздо больше, чем хотелось бы. Как только перед глазами предстает собственный дом, Сиэль готов падать на колени и рыдать от бессилия.       И он падает. Кое-как заходит в дом, бледный, как призрак, не видит перед собой даже Габриэля и добирается до своей комнаты в бреду, а затем падает. Прямо на пол, возле кровати, и осознание того, что Себастьян ему нравится, переплетается с осознанием, что рядом стоит Габриэль, через несколько комнат находится отец с матерью, в далеком прошлом толпа культистов потаскала его тело…       Он задыхается.       Все в груди разваливается на части: от явно дефектного сердца до горящих, неработающих легких, ребра вот-вот переломаются все до единого…       Воздух…       Он хрипит, больше ни на что не способный, и все тело бьет дрожь.       ЭТО НЕПРАВДА.       Сиэль не помнит, куда положил ингалятор, но Габриэль находит его — и уже через пару секунд падает на колени рядом, помогая дышать. Не зная ничего о том, что Сиэль наделал.       — Тихо, тихо. Вдох, выдох, слышишь меня?.. Не бойся. Я рядом. Давай вместе со мной, да? Вдох, выдох…       Вдох.       Выдох.       Себастьян ему нравится.       — Тш-ш. Вдох. Выдох.       В-д-о-х.       В-ы-д-о-х.       Это длится слишком долго. Долго до ужаса, и Габриэль повторяет снова и снова…       — Вдох, выдох.       Пока Сиэль наконец не делает вдох. И выдох.       И приступ отступает. Сердце колотится так, что начинает болеть, а Сиэль трясущимися руками стирает слюну. Он разбит абсолютно. Разорван в клочья. У-н-и-ч-т-о-ж-е-н.       Он сталкивается с осознанием того, что Себастьян ему нравится, как набожный фанатик встречает осознание, что Бога нет. Занавешивает иконы и бежит из храма, полностью лишенный опоры. Ему нравится Себастьян.       Сиэль не может сказать, что когда-то раньше был так же напуган. Тем, что его тело способно на влечение после всего… На влечение к Себастьяну.       Который явно был мужчиной. Который явно был холодным, бесчеловечным, ужасным, отвратительным, безжалостным жутким невыносимымбесчувственнымненормальным…       К СЕБАСТЬЯНУ. Да на что его тело надеется, ради бога?..       Да это же никогда не будет взаимно.       Да Сиэль же никогда не сможет дать ему то, что он хочет.       Да Себастьян пошлет его тем же «иди-ка ты нахуй», как только узнает.       Да о чем тут вообще речь, господи?..       — Сиэль, смотри на меня, — Габриэль осторожно, положив ладони на его щеки, разворачивает голову в свою сторону. — Все хорошо. Я здесь. Порядок?       Сиэль судорожно выдыхает.       Какой. к чертям. порядок.       Это конец. Это просто конец.       Он все испортил.       Почему ему стало недостаточно? Какого черта появилась мысль о том, что Себастьян — это хороший вариант?..       Боже, а если появится физическое влечение?.. Тело начинает трясти, когда в памяти всплывает месяц у культистов, а затем — период пубертата, о котором вспоминать было страшно.       — Тихо. Смотри на меня. Тебя никто не тронет. Больше никогда.       Сиэль ненавидел свое тело, когда оно познало возбуждение. В мире не найдется человека, который бы проживал свое взросление так тяжело, как это делал он. Столкнувшийся с тем, что его тело, оказывается, действительно низменное, грязное и порочное. В нем тоже были животные желания, заставляющие смотреть на людей так, как на него смотрели культисты. В нем жило желание заняться тем же, что делали они.       Тогда Сиэль так и не познал физического влечения. Тогда Сиэль не познал вообще никакого влечения, но узнал, что его тело может функционировать вот так, внутри существует такая потребность и такие желания, — и каждый акт взросления возвращал его обратно на холодный алтарь, раздетого и разбитого, облитого кровью и спермой, а в памяти оживали стоны, вдохи, бормотание и собственный безмолвный крик, застрявший в сорванном горле.       И одна лишь перспектива того, что, потенциально, все это может вернуться, что тело испытает влечение и он будет смотреть на Себастьяна так…       — Тш-ш. Я здесь.       Господи, Габриэль… тебя бы здесь уже не было, если бы ты услышал хоть одну мысль из моей головы…       Тело рассыпается вслед за остальным миром, и Сиэлю воистину страшно. Он же, проклятье, нашел единственного человека в целом мире, с кем наконец было хорошо… Почему надо было все портить?       Он никогда не был влюблен. Даже симпатию не испытывал. Откуда… это взялось?..       Почему к Себастьяну?       К тому Себастьяну, который делал ему больно раз за разом, который ранил всех вокруг, который курил чаще, чем разговаривал, который плевать хотел на чьи-либо чувства и так ужасно прожил свои двадцать два года.       К тому Себастьяну, к которому сбегал из дома, с которым валялся в грязи, обсуждал философию, так потрясающе учился вальсу…       К тому холодно-идеальному Себастьяну с развевающейся россыпью волос, смотрящему вдаль…       — Смотри на меня. Все хорошо.       ДА НИ ЧЕРТА НЕ ХОРОШО.       Ему нравится тот Себастьян, который едва-едва касался его талии и склонялся так осторожно и так близко. Как Сиэль может думать о нем в таком ключе?..       И — как давно думает?       Это неправда.       Думал ли, когда Себастьян так вызывающе склонялся, что его дыхание могло оказаться совсем рядом с виском Сиэля, ухом, щекой, подбородком или…       Ледяная дрожь по телу и беспомощность перед собственными мыслями спускают лезвие гильотины — и Сиэль бросается Габриэлю в руки, цепляется за спину и ревет, ища спасение от этого ужасного, душераздирающего, сокрушительного осознания и последствий. Он выбрал реальность, с которой был не готов встретиться.       Это неправда, неправда, неправданеправданеправданеправданеправданеправда.       Габриэль молча обнимает за плечи, и реветь хочется еще больше от осознания, что он не знает, какое горе помогает утешить. Еще не знает, насколько отвратительным стал Сиэль.       И пока что этого не знает ни отец, ни мать.       Это. Неправда.       А еще не знает Себастьян. И не узнает никогда, в каком ключе Сиэль воспринимал его бескорыстную попытку научить вальсу… Сиэль лучше перережет себе глотку, чем хоть словом обмолвится, что Себастьян ему нравит…       ЭТО НЕПРАВДА.