Альма-матер

      Сиэль отдавал себе отчет в том, что его ощущения не всегда правдивы: не все вокруг виноваты. Он не поступает абсолютно правильно, и поддерживать его никто не обязан. Но когда он возвращается домой, буквально затолканный за порог, а дверь за спиной захлопывается, единственное, что он может выдать в бессильном гневе, — это сорванно прокричать вслед:       — Иди к чертям!       Проклятый Оливер! Сиэля не волнует, что его могли услышать прародители, не волнует, что Оливер всего лишь выполняет свою работу, не волнует ничего, когда он зло выдыхает и приваливается к стенке. А затем, осознавая свою беспомощность, скатывается прямо на пол. Хочется либо кричать, либо рыдать.       — Ублюдок, — шепчет Сиэль, возможно, хоть от оскорблений полегчает, поэтому он следом же тараторит все, что вспоминает: — идиот, мудак, урод, козел, сволочь, кретин, недоумок, скотина, тварь, подонок!       Маты ему все еще непривычны, но в них и нет нужды. Несмотря на все оскорбления, дело не совсем в Оливере.       Сиэль запрокидывает голову, давит в себе порыв измученно-зло простонать и прислушивается. Идут. Конечно. Унизиться не хватало только перед ними!       История не нова, но, пожалуй, это первый раз в жизни, когда Сиэль настолько сильно не ощущает, что кто-то вообще есть на его стороне. Он правда думал, что с Оливером можно будет договориться. Отец беспрекословно тому доверяет, и Сиэль подумал, что если попросить Оливера прикрыть его и дать хотя бы полчаса после пар, то Оливер смилуется. Да где там! Силой затащил в машину и силой дотащил до дома! Если бы Сиэль не был таким тщедушным и дорожил бы своей репутацией чуть меньше — точно бы случилась драка. А так… из упрямства посопротивлялся, но позволил запихнуть себя в машину, не желая привлекать лишнее внимание. Видимо, поэтому отец и доверяет Оливеру настолько сильно. Точно ведь донесет еще отцу о том, как Сиэль его уговорить пытался.       Сиэль сжимает челюсти. Да пусть доносит! Что же отец сделает, под домашний арест посадит? Или в самом деле застрелит Себастьяна?       Полный кошмар.       Облизывая губы, Сиэль сжимает волосы от бессилия и пытается выровнять рассерженное дыхание. Но ни черта не выходит, потому что он безбожно зол. Он не помнит, когда в последний раз его так сильно одолевала ярость. Возможно, когда Комиссар рассказал всему проклятому университету про групповое изнасилование, или когда отец читал ему нотации после дня рождения матери… Словом, все это выводило из себя, но ситуация с Оливером… Он позволил себе применить силу, черт его дери. Не то что не согласился на уговор — силой запихнул его в машину!       Так, значит, выглядит безопасная семейная атмосфера?! Просто прекрасно! Никакой свободы действий, так еще и принуждение физической силой!       Сиэль безысходно рычит и уже видит силуэты прародителей. Те взволнованно семенят по паркету к прихожей.       Он вынужден согласиться, хотя бы мысленно, что Себастьян ни разу не казался ему более угрожающим, чем своя же семья. А приближающиеся силуэты наверняка сейчас же разойдутся в нравоучениях и укорах, как только услышат, что случилось. Мало того, что с порога начал сквернословить, так еще и пытался избежать и обмануть отцовскую слежку. Четкой позиции в конфликте они не занимали, но Сиэль глубоко сомневается, что с ним кто-то солидарен. Еще бы: глупый ребенок возомнил себя взрослым человеком, будто имеет право сам выбирать, с кем общаться! Да в тюрьме и то свободы больше!       — Боже, дорогой, — бабушка озадаченно хмурится и прикладывает руку к груди: — что случилось?       — Ты в порядке? — дедушка подходит ближе.       Губы поджимаются, но надеяться на чудо смысла нет. Даже если бы существовала вероятность того, что они были бы на его стороне, против отца они бы никогда не пошли. Едва ли вообще найдется человек более безрассудный, чем Сиэль, чтобы идти против Винсента Фантомхайва.       От этой мысли Сиэль зло фыркает и рывком поднимается с места.       — Все просто прекрасно! Каждое мое движение контролируется! Да почему ему вообще не плевать? — он идет на кухню, шагая подчеркнуто твердо и зло.       Его ладони лихо бьют по обеденному столу, вибрация прокатывается до самых плечей и раздражает еще больше.       — О чем ты говоришь?       — О чем я говорю?! Не делайте вид, будто не знаете. Да я шагу не могу ступить без их присмотра! Скоро на цепь посадят! Я всю свою жизнь только и делал, что пытался выслужиться перед ним. Почему я не могу наконец делать то, что хочу? Неужели я еще не отдал достаточно?!       Не все вокруг виноваты в его беде, поэтому срываться на каждого бессмысленно. Они — не Еретик, и любое оскорбительное слово с легкостью не примут. А жаль. Он бы сейчас, кажется, грехи каждому припомнил бы, грязью облил с ног до головы любого. Не повод для гордости, особенно для аристократического отпрыска, но, господи, его кровь просто кипит.       — Дорогой, — даже рука бабушки, ласковая и аккуратно опустившаяся на его плечо, вызывает только больше ярости. Какого черта они все думают, что его тело можно трогать просто так без разрешения?! — Мы понимаем, что ты зол. Ты имеешь право злиться. Но отец делает это для твоего же блага.       Нет, это уже слишком! Он резко дергает плечом, скидывая руку, и порывисто отодвигает стул.       — Для моего блага? — падая на него, Сиэль скрещивает руки на груди и выдыхает. Конечно. — Что именно? Запереть меня в четырех стенах? Лишить свободы выбора? Или, может, подсыпать мне какую-то дрянь и обчистить? Что?       — Он не во всем прав, — дедушка почему-то усмехается и присаживается на соседний стул. — Но он хочет защитить тебя.       Теперь усмехается и Сиэль — горько и скептически:       — От себя пусть защищает. Никто еще не навредил мне больше, чем он.       — Почему ты так говоришь?       — Да неважно! Он плевать на меня хотел всю мою жизнь! Какого черта следить за мной, если я ему не нужен? Да если бы на моем месте был Габриэль, он бы и слова ему не сказал!       Несмотря на ужасные вещи, которые он говорил, прародители не затыкали ему рот, а дедушка и вовсе отошел поставить чайник.       — Это хороший вопрос, Сиэль. Они как раз приезжают вечером. Сможешь спросить. Стал бы он следить за тобой, если бы ты не был нужен ему?       Сиэль стискивает пальцами локоть.       — Да он печется только о своей репутации. Как же я, ребенок самого графа Фантомхайва, буду с отбросами общаться!       — Давай попробуем по-другому, — бабушка смеется так неуместно по-доброму, что смысл спорить в какой-то момент просто исчезает. Они не примут его сторону. Как и все остальные. — Ты бы позволил своему ребенку общаться с преступником?       Ну конечно.       — Да сколько можно! То преступник, то отброс, — точно бессмысленно. Он поднимается с места и намеревается уходить, потому что больше тут делать абсолютно нечего. — Никому до меня дела не было всю жизнь, а теперь не дай бог обидят! Да вы мне вреда приносите больше него!       Пусть идут к черту. Все пусть идут!       За Сиэлем захлопывается дверь комнаты, в которой царит такой хаос, что если бы он разнес ее сейчас в ярости, как витрины, — ничего бы не изменилось. Неужто считают, что могут теперь все за него решать?! Он ненавидит думать о том, что он важен своей семье, потому что это никогда не было так. Ни одного вопроса не возникло бы, будь его заботой так обеспокоен Габриэль или даже мать — но не отец, черт его дери! Да у проклятого Себастьяна больше права вмешиваться в его жизнь, чем у отца!       Сиэль выдыхает не в пример зло, бросает рюкзак на пол так сильно, что тот проскальзывает и ударяется о комод, и падает на кровать. Что ж. Видит бог, он не горел желанием идти на встречу с Еретиком, но раз с ним так обошлись — он пойдет любой ценой. Сбежит прямо сейчас, если понадобится. Он пойдет.       Он поднимается на локтях, сдувает челку с глаз и упирает взгляд в стену.       — Ну что, давай думать.       Тварь хохочет.

***

      Сиэль напоминает себе, ступая с автобуса на Ланкастер-плейс, что его желания тоже имеют значение. Они сами довели его до этого.       Который час? Вопрос без ответа, потому что телефон остался дома, как и все остальное, кроме денег на дорогу. Возможно, отца это не остановит, но затруднит поиски точно. Придется весь город перерыть, чтобы найти их. А ему остается лишь надеяться, что Себастьян еще не ушел.       Солнце совсем скоро будет заходить, погода пасмурная, ветер прохладный, хотя лето не за горами. Сиэль хмурится, сильнее запахивая ветровку, и ускоряет шаг. Очевидно, сбегать из дома было подло по отношению к прародителям, которые ни в чем не виноваты и, наверное, будут волноваться. Отец точно узнает с минуты на минуту, а там — уже вопрос удачи, которая на стороне Сиэля обычно не бывает. Несложно даже поверить в то, что он найдет их, застрелит Себастьяна и никогда в жизни больше не выпустит Сиэля из дома. Этого бы отец, конечно, и хотел.       Именно поэтому Сиэль, несмотря на угрызения совести и чувство вины, закрывая глаза на опасения и риски, все равно идет. Пусть случится еще одна катастрофа, но он не будет потакать отцовским прихотям. Той семьи, в которую он верил, никогда не существовало, или для него в ней не нашлось места. Раз семья его отвергла, он ведь тоже… может так.       Возле Ватерлоо ветер еще холоднее, и в этом промозглом бездушном городе снова неуютно. Сиэль поджимает губы и сразу бегло осматривает мост, почти боязливо — вдруг зря сбежал? И находит отрицательный ответ в темной фигуре у парапета — он ведь? С такого расстояния видно плохо, а одним глазом и того хуже, поэтому несколько метров спешным шагом — и Сиэль выдыхает тревожные мысли и сомнения. Проклятый Себастьян, облокотившись на перила, с равнодушным видом вновь курил и, о, разговаривал по телефону. Даже такое случается?       Настроение ни к черту, а занятый разговором Себастьян окончательно стирает желание поздороваться или… Да в целом, кажется, словам места нет. Что он может рассказать? Скорее всего, Себастьян и так все давно знает, гораздо дольше, чем он сам.       Поэтому Сиэль лишь приваливается к перилам, давая знать о своем присутствии. И это почти забавно. Почти приятно — снова словить на себе этот холодный безразличный взгляд и заметить, что его не уводят моментально. Не только обращают, но и задерживают. Он бы счел это приятным, если бы все вокруг не было таким паршивым. Вода цвела, люди вокруг гудели отвратительно громко, воздух холодный, перила грязные, его отсутствие, возможно, уже заметили — и даже Себастьян не в силах был исправить весь мир.       К тому же, он продолжал говорить по телефону и даже взгляд больше не держал на нем. Надо же, а ведь когда-то Сиэль боялся встретиться с ним взглядом. И почему?       Может, дело в Себастьяне. Вдруг размяк? Но его взгляд до сих пор холоден, до сих пор твердый и уверенный, наполненный Силой. В нем даже нет намека на тепло — а оно ведь точно было, как оказывается. И странно, наверное, что Сиэль этому рад. Он не хочет, чтобы Себастьян был менее равнодушным к миру, не хочется видеть на его лице трепет к чему-то или кому-то, не хочется, чтобы о Себастьяне шептались как о хорошем человеке и друге. Это ведь не так. Он хочет видеть, как бездушно Себастьян относится к другим, хочет слышать, как бесчувственно он посылает невинную девушку, признавшуюся ему в чувствах, хочет видеть, как он отвергает все прикосновения к себе. Ему нужен этот Себастьян, плюющий на весь их уродливый мир, оторванный от животных потребностей и не боящийся ничего. Сиэль просто хочет не быть частью этого мира.       Сиэль переводит взгляд на сигарету в руках и следит. За тем, как едва заметно двигаются острые пальцы, как выразительно перекатываются вены и как потрясающе красиво бледная кожа выглядит даже сейчас — когда шелушится и краснеет. Его ладони смотрелись восхитительно даже в перчатках, а без — уже слишком. Так, будто они нечто недосягаемое и божественное. И подумать только, что эти руки выполняли грязную работу, каждый день держали сигарету и так просто могли защитить себя в бою.       Желудок странно скручивает, похоже, от голода, и Сиэль глубоко вздыхает. Что дальше? Он так долго искал в себе смелость идти наперекор родителям, так сильно хотел быть самодостаточным и жил этими мечтами так безответственно, что забыл о неизбежных изменениях жизни. Не подготовился и не просчитал, оставшись один на один со своей самодостаточностью. Глубоко внутри приходится признать, что он всегда был одинок. Даже когда обсуждал книги про межгалактические приключения с Габриэлем, даже когда лежал в грязи с Себастьяном, даже когда играл с дедушкой в шахматы и даже когда улыбался в камеру для семейного портрета, сидя на руках матери. А сейчас спали даже декорации, имитирующие присутствие других.       Теперь из настоящего оставался только Себастьян, в равнодушном взгляде которого хорошо отражалась правда. А большего и требовать не стоило. Тело немело, слова вязли во рту, в глазах темнело — но он повторяет себе, что плевать. Когда-нибудь это станет правдой. Будь что будет. Главное, что он еще не сдался.       Когда Себастьян заканчивает разговаривать, виснет тишина. Взаимные взгляды, пара секунд, и в той же тишине Себастьян кивает в сторону и начинает идти. Вино бы сейчас не помешало, но распивать его в центре города среди всех — не лучшая идея. Поэтому, как бы ни хотелось молчать и дальше, Сиэль осторожно хватает рукав черного пальто и медленно подходит ближе.       — Нужно место, где нас не найдут.       Себастьян смотрит внимательно несколько секунд, затем вновь кивает и возобновляет путь. Ткань пальто выскальзывает из пальцев, а Сиэль неспешно направляется следом за компаньоном. Так медлительно, будто это позволяло времени течь неторопливо, тягостно, как мед. Почти скорбно. Сиэль прислушивается к Твари, держа взгляд на Себастьяне впереди, но та молчит. Невовремя, надо же. Хотелось спросить, есть ли смысл прощать Себастьяна за все его слова.       Они доходят до станции метро в совершенной тишине, только изредка переглядываясь, и приходит мысль, что этого не хватало. Не хватало простого молчаливого присутствия кого-то, кто более-менее безопасен, чья рука не толкнет в спину и не схватит за шею. Забавно, что Себастьян не подходит ни под одно требование, кроме молчаливости.       Это смешно, но Сиэль впервые ехал в метро. Они присаживаются в самом конце вагона у стены, неволей вспоминается их «договорное» обучение. Даже улыбку вызывают воспоминания о, казалось бы, недавних встречах с глупыми заданиями — разбивай витрины, поджигай или препарируй себя же. О… должно быть, этим они и пробудили его Тварь. Или дело было не в витринах. Сиэль задумчиво обводит взглядом сидения, потертый пол вагона и заплатки на нем, а затем глаза смотрят правее — на острые колени Себастьяна, который скрестил ноги и сидел так невозмутимо, будто… боже, неужели у него снова хорошее настроение? По лицу ничего не сказать, зато когда Себастьян сводит взгляд на него и вопросительно кивает, это становится очевидным. Иначе бы ему не уделили внимание.       Сиэль бессознательно хмурится, скрещивает руки и чувствует непонятную тревогу. И почему только у него хорошее настроение? Не потому же, что они встретились… К тому же, он ведь под таблетками.       Так они едут, должно быть, целую вечность — хотя на выходе оказывается, что всего лишь пятнадцать минут. Затем пересадка — и они садятся на другой поезд. Еще, наверное, минут двадцать. Сиэль даже не представляет, где они, да и спрашивать не хочет, поэтому они снова безмолвно идут куда-то. Каждый раз, когда мысли возвращаются к семье, Сиэль заставляет себя перевести внимание на Себастьяна и вспоминает, что такое уже было. Они уже шли по заброшенным районам в полном молчании, Себастьян уже выглядел так непоколебимо уверенно, Сиэль уже слепо шел за ним, а город уже затихал так сильно, что был слышен лишь их топот. Все это уже было — но было по-другому.       Они идут недолго, должно быть, минут десять, но Сиэль успевает изучить окрестности и предположить…       — Это Гринвич?       — Бексли.       О. Похоже, даже Бельведер. Не то чтобы район заброшенный, но… что ж, Себастьян хорошо знался в забытых и бедных районах.       Подошва стучит о тротуар гораздо чаще, чем сердце в груди. Сиэль душит в себе все ненужные мысли, но в результате цикла они снова возвращаются.       Старый участок, должно быть, сквер или что-то вроде? Какая-то зелень в окружении потертых домов, пара одиноких скамеек и все — даже асфальта нет. Просто вытоптанная земля.       Но они всегда встречаются на пепелищах, потому это не имеет значения. Они всегда встречаются там, где жизни уже нет. Сиэль следит за Себастьяном, за тем, как тот спокойно кладет сумку на скамейку и затем садится сам, весь грациозный и уверенный, словно эти переулки полностью мертвы и нет ничего, что бы могло им навредить. Он всегда шагает по выжженной земле, как по родным краям, и, бездушный и безразличный, выглядит до неприличия уместно среди холодных безмолвных домов. Тьма бедных районов принимала его как родного.       Скоро стемнеет достаточно, чтобы больше не видеть его внешность, точно не характерную здешней бедности, и кто угодно поверит, что тут Себастьяну и место. Это ужасно, сложно, больно, однако — не это ли его жизнь?       Хотя не будет ли выглядеть еще лучше, если надеть на него костюм и окружить роскошью? Вероятно, это бы подчеркнуло его внешность. Такую же холодно-идеальную, словно скульптура.       Сиэль присаживается рядом с тоскливой улыбкой, поджимая колени к груди. Холод Себастьяна был уместен среди бездушных зданий настолько же, насколько был бы уместен среди высокопоставленных аристократов.       Себастьян достает вино — похоже на дорогое — из сумки, и наблюдать за тем, как умело он откупоривает бутылку обыкновенными ключами, — сплошное удовольствие. Затем он кивает Сиэлю, словно угощая, и опускает вино на скамейку между ними.       Надо бы завязывать. Пить с горла — совсем уже алкоголизм без намека на культуру, так и до зависимости недалеко. Сиэль делает два глотка, некрупных и насколько это возможно приличных, через пару секунд третий — и отставляет вино. Этого достаточно, чтобы расслабиться, а больше не нужно. На сегодня хватит.       Себастьян закуривает, и они сидят в тишине довольно долго. Будто им нечего сказать. Но если им нечего сказать, то что же они собрались обсуждать? Сиэль рассматривает землю, втоптанные в нее камни и высохшую траву. Он не был бы прочь посидеть и так — не проронив ни слова, просто дыша воздухом. Пыльно, на самом деле. Но не так уж плохо.       Небо уже начинало темнеть, когда Себастьян все же нарушил их безмолвие:       — Так что, — он даже не повернулся, — расскажешь про свой план?       — В нем ничего интересного, — Сиэль опускает голову на колени, спина ноет из-за непривычной сгорбленности, однако он не разгибается.       — Мне все равно.       Как глупо. Он прикусывает губу, унимая в себе точно ложные мысли, и взвешивает все против и за, но не получается. Смешно, потому что ни одного «за» не находится, а единственное «мне все равно» все равно перевешивает каждое «против».       — Когда ты понял, что я все подстроил?       — Мистер Иден отпустил меня после обвинения в краже. Сказал, знает, что это не я, когда вы ушли.       — Я просто разводил Комиссара. Попросил Рича украсть его личное дело, чтобы камеры заработали. Тогда они бы тебя не тронули, но камеры заработали только на следующий день. Так что… — взгляд неосознанно мечется к ожогу на подбородке, и Сиэль поджимает губы. — Они успели. Дальше я просто подыгрывал, давал им информацию, которая им была нужна. Камеры заработали, мистер Иден стал искать вора, и это было хорошей возможностью подставить тебя и завоевать их доверие. Комиссар взялся подкинуть тебе улики, а я попросил мистера Идена подыграть. Рассказал, мол, на самом деле это сделал Крис, за пару купюр он согласился и подыграть, и подождать.       — Почему не Комиссар?       — Комиссара бы и так посадили. Я хотел отомстить тому подонку.       Себастьян едва слышно усмехается:       — Забавно. Зря он добровольно не ушел.       Сиэль качает головой, но не озвучивает мысли о том, что это хорошо. Было бы несправедливо, если бы Крис просто ушел. Не после того, как сделал тело Сиэля снова грязным и отвратительным.       — Я обещал им разрушить твою жизнь, поэтому по плану ты должен был сесть. Я наплел им, что у тебя нейропатические боли и без таблеток ты не протянешь в тюрьме. Даже они знали, что у тебя напряженные отношения с полицией, поэтому нужен был лишь повод. Комиссар торговал наркотиками, и я предложил подкинуть их тебе. Еще сказал, что у меня своя полиция и тебя загребут без проблем. Они поверили, учитывая, что до этого все мои слова и про сигареты, и про мистера Идена были правдой. К тому же я приплел сюда личный мотив, будто мне нужна будет его защита.       На какое-то время Сиэль смолкает, словно ожидая услышать от Себастьяна вопрос, комментарий и даже обвинение. О, у него есть все поводы обвинять. Сиэль краем глаза ищет на его лице укор, ждет признаков злости или уязвленности, однако не находит. Даже когда Себастьян поворачивается к нему, не понимая, почему тот замолк, в глазах нет стального блеска.       — Ты наплел им, что у меня нейропатические боли?       — Да… — с непонятной неловкостью Сиэль отворачивается. — Ну, их же антидепрессантами глушат. Звучало правдоподобно.       — Почему просто не сказал как есть?       — Я не хотел, — в голосе проскальзывает оскорбленность, и брови хмурятся. — Ты бы не хотел, чтобы они этого знали, а я не пытался навредить тебе. И так уже про таблетки рассказал, надо было хоть причину скрыть.       — О, — блекло отзывается Себастьян.       Возникает пауза, и Сиэля почему-то одолевает смущение.       — И что дальше?       Приходится сделать выдох.       — Дальше было самое сложное. В первый день, когда еще не работали камеры, я купил у одного парня наркотики. Потом я достал еще одну банку амитриптилина, только кинул туда пакетик. В тот день у шайки Комиссара была физра, в раздевалке остались их сумки, и я подкинул им оставшуюся наркоту. А еще Крису. Вместе с бумагами из украденного личного дела.       — И он не заметил?       — Я спрятал документы в тетрадях, а их незачем доставать, потому что дальше была перемена. В общем, тут мне повезло.       Себастьян кивает, продолжай.       — Я созвонился с Чемберсом. Помнишь же, что он согласился проверить мои слова о том, что твои документы тогда украл Ком? Они еще не взялись за это дело, да и, похоже, не собирались, но тут появился повод. Чемберсу достаточно было знать, что Комиссар хотел меня убить, чтобы согласиться прислать мне полицейских.       — Он поверил тебе на слово? — о, неужели в его голосе сквозит удивление?       Сиэль слабо усмехается. Они знали Лиама Чемберса совсем с разных сторон.       — Да, но у меня были и доказательства. Во-первых, я записал на диктофон то, как они угрожали мне на заднем дворе. Во-вторых, на крайний случай у меня было достаточно свидетелей, как он чуть не зарезал меня в столовой.       Себастьян качает головой в беззлобной насмешке.       — В общем, Ком думал, что я вызываю полицию на тебя, а на самом деле они ехали за ним. Я высыпал твои таблетки, чтобы они ничего не заподозрили, поменял баночки и подкинул ему еще наркотики. Потом я забрал наркотики, которые они тебе подкинули, когда якобы искал в твоей сумке что-то. Дальше ты знаешь.       Как только он заканчивает, в груди становится неспокойно. Пальцы на ногах поджимаются. Потому что теперь сказано все, что не касалось личного. Потому что теперь говорить было не о чем, кроме как об их взаимоотношениях — а это действительно казалось страшным… Тем, что делало Сиэля уязвимым, беспомощным и глупым. Не победителем, свергнувшим шайку Комиссара в одиночку, а тем слабым безвольным мальчиком, который ничего не мог.       Ему удалось кое-как провернуть этот план, удалось спасти и защитить себя, но удастся ли ему расставить все точки над «и» с Себастьяном? И главное — готов ли он, что тогда все может закончиться?       Он сильнее сгибается, прячет взгляд от Себастьяна и стыдливо признает, что ему, черт возьми, страшно.       — Почему ты не рассказал мне изначально?       Сиэль незаметно выдыхает. Пока что еще держатся.       — Чтобы ты ничего не испортил. Я не был уверен, что ты мне подыграешь, а так ты действительно верил, что я тебя предаю. Верили и они.       — Вот как.       Возможно, он оскорблен? Сиэль понятия не имеет, и равнодушный голос раздражает только сильнее.       Как назло, дальше Себастьян молчит. Нет, надо сказать хоть что-то, иначе речь дойдет до того, где у него нет никакого преимущества. Не до глупых университетских разборок, а до действительно значимых вещей. Сиэль поджимает губы, ищет уместную фразу, чтобы не выдать себя, однако Себастьян говорит первым:       — Теперь понятно, почему у тебя по управлению человеческими ресурсами высокий балл.       Сиэль улыбается, правда, улыбка тут же спадает.       — Все равно бестолку. Меня раскусили в самом начале.       Себастьян бросает вопросительный взгляд, и Сиэль стискивает пальцы на колене.       — Тот парень, которого при обыске отпустили. Он знал, чтоб его. Я ведь подкидывал и ему наркоту. А ее не нашли.       — Думаешь, выбросил ее?       — Он знал, — Сиэль зло хмурится. — С самого начала все знал.       Себастьян кивает и вновь прикуривает.       — Он бы уже давно помешал тебе, если бы хотел.       — Наверное, но… Я не знаю. Вдруг у него тоже есть план?       И Сиэль замирает, когда Себастьян смеется. Легко, невыразительно, едва слышно, но не менее потрясающе.       — И какой? — а во взгляде снова та веселость, которую впору ненавидеть. — Он даже не предупредил своих про наркотики.       Смысл слов доходит не сразу. Рассудок еще некоторое время пытается понять, что Себастьян смеялся, что смеялся искренне и беззлобно, что, похоже…       «Я знаю, на что это похоже».       О. Тварь предупредительно шипит.       «Не ведись. Он бы не стал смеяться просто так. Наверняка над тобой потешается».       Над ним? Сиэль не уверен. Он сводит брови, незаметно качает головой и отвечает машинально:       — Не знаю. Он что угодно мог придумать.       Почему он должен смеяться с меня?       «Ты ведешь себя глупо».       Он не смеялся, когда я вел себя глупо раньше.       «Значит, теперь ты ведешь себя особенно глупо».       — Он бы остановил тебя, если бы хотел. А так он просто спас свою шкуру. Видимо, был не против избавиться от Комиссара.       Это уже несмешно.       Но Тварь смолкает. И необратимость момента накрывает, как цунами — больше не о чем говорить.       И они молчат. Очень долго, будто собираясь с силами перед настоящим разговором.       Небо еще секунду назад было голубым, где-то полыхающим в свете солнца, а теперь Сиэль видит, что оно темнеет. Еще не полуночно-синее, но уже смеркающееся и догорающее. Ветер колышет траву вокруг, петляет между домами вокруг и воет, приходится сильнее сжаться. Сейчас все сломается. Бедные районы перестанут быть их укрытиями, грязные грубые лапы схватят, гнилые зубы пронзят тело и обглодают его до костей.       Но Себастьян молчит. И это только больше спутывает все карты.       «Он издевается. Думает, ты боишься. Начни первым».       Он не рискует, и тишина продолжается.       Так долго, что Сиэля снова выбрасывает в вихрь мыслей о семье, и становится вкрай невесело. Даже на Себастьяна больше не получается отвлечься. Интересно, в курсе ли уже отец о побеге? Ищет ли уже по всему городу?       — Нас здесь точно не найдут?       — Смотря кто ищет, — Себастьян пожимает плечами.       — Значит, найдут…       Тяжело вздыхая, Сиэль складывает руки на коленях, кладет на них голову и смотрит на Себастьяна. На пряди, качающиеся от ветра, чертов ожог и на внезапно оголенную шею. Он не в водолазке, надо же.       Ничего хорошего.       — Найдут и найдут. О чем ты волнуешься?       — Я всего-то сбежал из-под домашнего ареста, не знаю.       — Так о чем волноваться, если уже сбежал? — Себастьян склоняет голову и выглядит так свободно, что становится очевидно: он никогда не сталкивался с клеткой. — Если жалеешь, тогда возвращайся и раскаивайся.       Сиэль гадает, какую бы реакцию вызвали у него эти слова раньше, когда, например, бестактность Себастьяна затрагивала его слабость в тех же бедных районах. Тогда они ссорились, не желая друг друга слышать, не понимая и не пытаясь. А теперь, вспоминая о безжалостных обвинениях, Сиэль с удивлением обнаруживает в себе согласие. Внутренний отклик своих убеждений на то, что еще недавно было обыкновенным вздором. Кажется, Себастьян уже целую вечность учит его не жалеть, и только сейчас суть наконец улавливается. Простейшая истина: ждать другого результата от одних и тех же действий — глупость. Тот хороший, благородный мальчишка, отвергающий насилие, не смог бы пойти против Комиссара и никогда не смог бы стать для кого-то ценным. Поэтому нет смысла делать то же, что и он. Нет никакого смысла жалеть ни себя, ни остальных.       Потому что однажды он останется один на один со всеми своими сожалениями, обнаружит все струпья на своем теле, и окажется, что все это было зря. Он никогда не заботился о единственном, кто у него есть.       Его вечная печаль не о сожалениях, поэтому Сиэль возводит пустой взгляд кверху, ощущая такую же пустоту внутри. В нем больше не найдется место скорби, он больше не даст себе сомневаться, но, похоже, радости там тоже не окажется.       — Ясно, — шепчет он самому себе, а губы едва-едва кривятся в незаметной усмешке. — Что ж, я опустился на дно, но забрался наверх и теперь пью вино в заброшенных районах города. Моя семья мне больше не доверяет, и все, что мне остается, — пить с мудаком, который меня каждый раз опрокидывает. Не могу поверить, — придушенный смех срывается с губ. — У меня было все, и я все потерял.       Он не говорит больше, чем Себастьяну уже известно. Не говорит о том, что действительно было потеряно. О всех тех людях, с которыми у него разошлись дороги (или он сам их разрушил?), о вере в лучшее, о надеждах, о наивности и счастливом неведении. У него была счастливая семья, хорошие друзья, перспективы и несметное количество денег, совесть и человечность. А теперь он прозябает в изношенном Бексли на скрипящей скамейке, с десятью фунтами в кармане, терпким привкусом вина на языке и чужой жизнью на руках.       В компании законченного подонка, смотрящего на него с такой снисходительностью и даже насмешливостью, что Сиэль безошибочно читает в его глазах иронию: «Что ты знаешь о потере всего?».       — Что ты знаешь о потере всего, Себастьян? — и ответ находится сам собой. — Ничего. У тебя изначально ничего не было. Ничего не иметь и потерять все — не одно и то же. Всю свою жизнь я будто был не на своей стороне. Если бы все ткнули в меня пальцем и обсмеяли, я бы присоединился к ним. И если бы ты обращался со мной, как с мусором, я бы думал, что я заслужил.       В ответ все равно смеются — глазами, сведенными бровями, даже наклоном головы. Но Сиэль переводит взгляд вдаль, на выцветшие кирпичные дома. Переживет. Как бы там ни было, Себастьян никогда его не понимал. Даже если виделось обратное.       «Я не хочу слушать твои жалобы на богатую жизнь», и следует медленный, наполненный разочарованием вздох.       «Говорю же, издевается. Мы уже проходили это. Он не с нами. Уходи, пока не стало хуже».       Хуже? Куда уж.       — Но если ты до сих пор думаешь, что я буду терпеть твои насмешки, ты идиот. Так что, ты меня звал просто план узнать? Или хочешь опять наплести, как тебе жаль, и еще раз сказать, какой ты независимый?       Не я должен бояться этого разговора.       Не он каждый раз отвергал, не он так долго себе врал. Он делал все возможное, и Себастьян здесь единственный, кто боится. Сиэль не будет думать о желаниях того, кто плевать хотел на его желания и чувства.       Для кого-то это звучало бы грубо — но в отношении Еретика слово «грубо» неприменимо. С Еретиком бесполезно общаться, а покуда Себастьян за ним прячется — ни о какой искренности не шло и речи. Чем грубее, тем лучше.       Смех исчезает, и глаза снова безразлично блестят, а бледная кожа опять напоминает холодный мрамор.       — Ты ведь тоже пришел сюда, несмотря на то, какой я мудак.       — Вопреки этому. Я не планировал, ты просто к месту пришелся.       Себастьян кивает.       — Тебя так сильно задело, что я не кинусь за тобой в огонь?       Как ни странно, в этот раз в голосе не улавливается ни смех, ни враждебность. Напротив… Сиэль теряется и оборачивается к Себастьяну, встречается с его проницательным безэмоциональным взглядом, но теперь в нем нет сияния стали и холода мечей. Он… будто внемлет.       «Не ведись. Он снова тебя обманывает».       Но зачем?       — Дело не в огне. Я не жду от тебя слепых жертв. Ты отвергаешь меня, что бы я ни делал. Какой смысл мне пытаться, если ты просто не хочешь подпускать меня?       Себастьян уводит взгляд, фокусируя его на тех же потертых домах вдали. И, в конце концов, между ними снова остается лишь молчание. Словно заряд воздуха перед ударом молнии, оно предвещает катастрофический, скорее всего, смертельный удар. Осталось недолго, похоже. Снова раздается щелкание зажигалки, табак снова вспыхивает, и ветер снова подхватывает дым.       Все же мир замирает — на мгновение, минуту или все их молчание.       Сиэль облизывает пересохшие губы, смотря на курящего Себастьяна в ожидании ответа. И дыхание ощутимо замедляется, пока он рассматривает пряди черных волос, развевающихся от потока ветра, тлеющую сигарету между длинных бледных пальцев и его до боли красивый профиль, отточенный безразличием и холодом мрамора. В мире нет никакой справедливости, пока в нем существует Себастьян. Так паскудно живущий с этой гребаной внешностью и так по-скотски принятый жизнью.       Он обводит взглядом полуприкрытые глаза, едва приоткрытые сухие губы и адамово яблоко, перекатившееся под кожей, когда Себастьян поднял голову кверху. И чем дольше Сиэль изучает его, словно музейный экспонат, словно самую невероятную скульптуру античности, тем объемлющее становится смутное ощущение, подступающее со всех сторон. С каждой новой минутой Сиэль чувствует себя так, будто конец света уже здесь.       Нет, это не ново. Сиэль всегда чувствует себя так, будто конец света уже здесь, когда он наедине с Себастьяном. Это странное чувство. Напоминает либо что-то совершенно жуткое, либо самое сокрушительное грехопадение. Сплетенное из ужаса, безразличия, расслабленности и вовлеченности. Если бы время имело свойство меняться, то в эти моменты оно всегда бы текло медленнее. Все вокруг бы замирало.       Это чувство совершенно гармонично сплетается с курящим Себастьяном на закатном фоне, оставляя внутри Сиэля едва ли не пепел. Что-то невнятное, клокочущее и будоражащее.       Это злое искушение. Наверное, падать ниже уже некуда. Но Сиэль сжимает и разжимает пальцы от неясной взволнованности.       И когда Себастьян, сделав затяжку, выдыхает дым, Сиэль чувствует, как истлевают любые его эмоции к Себастьяну, кроме проклятого желания прикоснуться к Силе. А затем слышится его голос, низкий и ровный:       — Ты не виноват в этом. Просто… когда я действительно хотел быть услышанным и получить помощь, рядом никого не было. И теперь, когда я хочу быть один, появляешься ты. Даешь все то, что мне нужно было когда-то давно. Я не в восторге, Сиэль. Я не знаю, как еще тебе донести, что меня не нужно спасать и менять.       …и все становится еще хуже.       Возможно, дело в его голосе, или в том, как он произносит это чертово имя, или в том, что вино искажает слабый рассудок. Но Сиэль не может отвести взгляд, не может в полной мере здраво оценить ситуацию и не может определить, что чувствует, кроме вязкого невнятного желания построить с Себастьяном хоть какой-то контакт.       — Дело не в этом, — голос звучит, похоже, немного отстраненно, даже неосторожно. Он поднимает голову с колен, когда ловит косой взгляд, и пытается отвечать вразумительно: — ты не отталкиваешь меня, когда я слушаю тебя или помогаю. Ты не выглядишь так, будто я навязываюсь. Тебя напрягает что-то другое.       Сиэль пытается вспомнить, о чем именно они говорили, когда Себастьян начинал вести себя как ублюдок. Но в голове ни одной внятной картины, даже мысли разбегаются. Только сердцебиение — слишком быстрое вопреки его медленному дыханию. Он сглатывает. Конец света или грехопадение.       В чертах Себастьяна улавливается задумчивость, но она не мрачная. Просто взгляд упирается куда-то в землю, а затяжка становится глубже. Его палец дважды бьет по сигарете, стряхивая пепел, и Сиэль почти растерян. Воспоминание о его пальцах, смыкающихся на запястье Сиэля, вполне яркое. Почему это что-то значит для него? Он пытается вспомнить прикосновения кого-нибудь еще, кто не вызывал у него страха или отвращения, но в памяти всплывают лишь руки Керри, которые его напрягали, и безобидные, почти братские касания Рича, не вызывающие в нем ничего. Это просто ладони. Почему тогда рука Себастьяна — не просто рука?       Совершенно странный, даже, пожалуй, смущающий вопрос. Сиэль проглатывает его вместе с волнением, убеждая себя, что такое может быть. Хорошо, что есть. Ему просто нравится чувствовать себя особенным.       Тем более, что Себастьян определенно ни секунды об этом не думает. Мысли заняты их разговором, и лучше бы сосредоточиться на нем. Сиэль не выпадал из реальности, хотя и с трудом отвечал на откровения Себастьяна, но он слушал — внимательно слушал. Осознавал и вникал. Ведь… снова эти странно-особенные диалоги, от которых в груди каждый раз цветут колючие заросли, заполняющие внутренюю пустоту, но до боли царапающие. Он не знает, хорошо это или плохо. Должно быть, сбегать из дома ради того, чтобы сделать три глотка вина на закате дня и силы, — плохо. Так открыто пялиться на другого человека — плохо. Оставлять людей умирать — плохо; ссориться со всей своей семьей — плохо; ощущать себя так спокойно в компании отъявленного подонка — плохо. Абсолютно вся ситуация — откровенно ужасная. И почему тогда Сиэль чувствует себя хорошо в эпицентре жуткой бури, в этом страшном вихре, который вот-вот выбросит его наземь со всей силы или разорвет на части?.. Лучше не знать ответа, наверное.       — Не знаю, — раздается голос Себастьяна, тихий и с какой-то едва уловимой надтреснутостью. — Не думаю, что это имеет значения. Я хотел поговорить о другом.       Его взгляд, господи, обращается к Сиэлю, и тот растерянно моргает, не понимая, нужно ли отвернуться или все будет только хуже. Потому что он пристально разглядывал чужое лицо до неприличия долго — а это уже совсем странно. Осознание заставляет окончательно покраснеть и все-таки отвернуться. Полная чушь.       К счастью, Себастьян этого, похоже, не видит или не придает значения, потому что никак не акцентирует внимание. Возможно, он сконцентрирован на диалоге, поэтому не замечает?..       Сиэль на мгновение сводит брови, думая, что в таком случае это важный для Себастьяна разговор. А значит, стоит быть внимательнее. Вряд ли в мире много вещей, которые имеют какую-либо ценность для него.       — Я не до конца помню, что именно наговорил тебе, когда был без таблеток. Наверное, каких-то сентиментальных бредней, раз ты внезапно посчитал нас друзьями. Но проблема в том, что это вряд ли было правдой. Ты тогда общался, скорее, со сбоем моей психики, чем со мной.       Сиэль поджимает губы. Внутри что-то скребется, исходит жаром, предчувствуя разрушение единственной иллюзии, которую он еще себе позволял.       — Без таблеток я, конечно, не так терпелив, но ничего близкого к тому, что происходит с синдромом отмены, — через недолгую паузу завершает Себастьян.       И Сиэль выдыхает, лишенный последнего теплого воспоминания.       — Спасибо, — сухо бросает он. — Буду знать. Это многое объясняет.       — Вот как?       — Конечно. Я думал, почему после всего ты возобновляешь общение с Росом, не хочешь никак включаться в общение и бросаешь все на самотек. Но то, что тебе просто плевать на меня, все объясняет.       Больше не смотря на Себастьяна, он протягивает руку в немом требовании, и ему молча передают вино.       Два внушительных глотка. Пожалуй, последнее, чем он наградит Себастьяна. Какой же ублюдок. Просто уебок.       Они больше не смотрят друг на друга, бутылка вина опускается на скамейку между ними, и из прежнего остаются лишь лучи заходящего солнца, правда, уже исчезающие.       — Я возобновил с ним общение? — вместе с сигаретным дымом в воздухе виснет вопрос, уже лишенный особой вкрадчивости.       Сиэль плотнее обхватывает ноги.       — Очевидно, что не я.       — О.       Опять эта глупая реакция, будто он удивлен. Глупо, потому что никакой интонации удивления нет. Себастьян делает затяжку и продолжает:       — Почему ты так решил?       Господи, вот это точно не тот вопрос, который можно ждать от него! Сиэль чувствует себя до необычного раздраженным, поэтому отвечает:       — Издеваешься? Почти целую неделю вместе сидели за столом. Он еще и пошел потом на поиски, чтобы тебя, бедного, никто не обидел. Просто прелесть.       — Вот как, — задумчиво отзывается Себастьян, снова затягиваясь. — Давно вы за меня соперничаете?       Хочется зайтись в отрицании, сказать, что ни черта Себастьян того не стоит, чтобы за него еще сражаться. Но это глупо, ненадобно и слишком щедро для его раздутого эго.       — Уже закончили. Я выбываю, так что откатываемся назад — теперь он снова твой единственный друг.       Не то чтобы Сиэль снова вел себя по-детски, не желая делиться любимой игрушкой… Но Рос поступил так подло, что это почти приравнивалось к предательству Габриэля — и больше ничего общего иметь не хотелось. А если Себастьян собирался быть тем самым общим, то… Сиэль отсечет эту проклятую часть себя, отчаянно в нем нуждающуюся.       — Боже упаси, — и ему отвечают без тени смеха. Себастьян откидывает голову назад, упирая взгляд в небо. — Думаю, за сегодняшний день ты набрал больше баллов, чем он за неделю.       — Без разницы. Общий приз мне не нужен.       — Господи, — тут, возможно, должен быть смех. Но Себастьян не смеется, скорее, мрачно удивляясь происходящему. — Среди всей клеветы в мою сторону, эта — самая странная.       Сиэль недоуменно хмурится и даже возвращает взгляд обратно — на равнодушное лицо.       — Что?       — Не знаю. Меня будто выставили шлюхой, а я девственница.       Сиэль еще сильнее хмурится.       — Ты-то?       — Просто я не сказал ему ни слова за эту неделю. Ни разу не ответил. Считается общением то, что он просто рассказывал какой-то бред, который я не слушал?       — Тебе, по-видимому, это нравилось.       — Да нет. Я думал, он уже понял, что неинтересен мне. Но он все-таки не понимает слов. Не мог же я его избить.       — Или ты просто не очень хочешь, чтобы он понял.       — Раньше с этим не возникало проблем. Мы почти не общались до этого года. Он не был таким навязчивым.       — Потому что ты не отвергаешь, — внезапно накатывает злость, и Сиэль порывисто хватает бутылку вина — следует один большой глоток. — Ты вообще так любишь делать. Маячишь рядом, даешь надежду, но на сближение не идешь и категоричного «нет» не говоришь. Каспер проклятый.       Они снова молчат.       Себастьян выбрасывает скуренную до максимума сигарету себе под ноги, но тут же закуривает вторую.       Сиэль еще ищет причины, по которым вообще здесь оказался, по которым пьет вино из той же бутылки, что достал Себастьян, и почему не уходит. Наверное, он услышал все, что ему хотели сказать. Но даже здесь, в гаснущем свете солнца, сплетающемся с сигаретным дымом, в неаккуратных глотках полусладкого вина и в навязчивом ощущении конца света, даже в компании этого мудака Сиэль чувствовал себя лучше, чем мог бы чувствовать дома. Стук сердца отдается в уши, поднимается, словно вой сирены, и, возможно, так звучит конец света. Нарастающий, режущий звук.       Желудок тянет от голода, в солнечном сплетении исходит кровью что-то очень трепетное, вдребезги разбитое разговором, а голова начинает мерно гудеть. Он ждет слов Твари, но та молчит.       Ни слова.       Это воодушевляет, несомненно, хотя вино делает это гораздо успешнее, но Сиэль находит внутри силы, чтобы признаться хотя бы себе. Он никогда так сильно не жалел о том, что умеет привязываться.       — Честно говоря, — он делает глубокий вздох, но поднять взгляд на Себастьяна так и не осмеливается. Лучше вообще представить, что его рядом нет, — я думал, что у нас ничего не получается из-за твоего недоверия. Но знаешь, в чем беда? Я тоже тебе не доверял. Вполне обоснованно, конечно. Но дело в том, что каждое твое слово было лишь подтверждением моих мыслей. Каждый раз я находил подтверждение тому, что я для тебя неважен. Хотя, казалось бы, почему я ждал другого?       Выдох получается дрожащим, каким-то совершенно разбитым и жалким. Сиэль запрокидывает голову, опасаясь, что точно заревет, если хоть немного ослабит хватку.       Он не знает, насколько внимательно Себастьян его слушает. Сначала хочется сделать еще глоток, но есть ощущение, что слезы польются сразу же, как только он опустит голову. Поэтому выдерживает паузу, совершенно вымученную и паршивую, но все же заканчивает начатое:       — Я потратил так много времени и сил на тех, кому я не нужен.       Сиэль берет еще паузу. Он сам не до конца уверен, к чему ведет, но может только радоваться тому, что Себастьян слушает его безмолвно. Может, как с Росом, пропускает все мимо ушей.       Было бы неприятно, ох, это было бы настоящей трагедией. У Сиэля так взмокли ладони и так бьется сердце, что, кажется, осознание того, что его не слушают, ввергло бы в истерику.       — Хватит лжи, Себастьян. Все это не работает. Я больше не могу. Скажи мне хоть что-то настоящее.       Это все. Дальше он точно не сможет: зарыдает, как последняя сука. Он сосредотачивается на дыхании, оно сбитое до ужаса, но, в отличие от привычного приступа астмы, сейчас возникает ощущение, что кислорода напротив слишком много. И при новом вздохе Сиэль забирает его слишком много, чтобы легкие могли принять…       Интересно, если он умрет прямо сейчас — принесет ли Себастьян хотя бы настоящие цветы на его могилу? А может, ограничится кактусами. Или… О, кажется, в цветах не будет нужды. У его компаньона есть чувство юмора. И единственное настоящее, что он в конце концов оставит Сиэлю, — это посмеется на его похоронах. По-настоящему посмеется, как во сне над его изнасилованием.       — Ты бы услышал что-то настоящее, если бы дослушал меня, — голос льется уж чересчур аккуратно, взвешенно, но еще недостаточно, чтобы скрыть ту вкрадчивость, которая всегда обволакивает его. — То, что я наговорил без таблеток, скорее всего, неправда. Тем не менее, Сиэль, я здесь, сижу с тобой под таблетками. Даже пытаюсь что-то выяснить в нашем подобии общения.       Сиэль кусает внутреннюю сторону щеки, боясь, что если еще раз он услышит свое имя, сказанное этим гребаным образом, то уже не сможет здраво оценить все сказанное. Сказанного уже слишком много, чтобы оставаться беспристрастным.       — В общем, — Себастьян затягивается глубоко, так глубоко, будто собрался за раз покончить с сигаретой. — Ты не неправ, Сиэль.       С концами. Это, боже, просто контрольный выстрел.       — Я действительно не отталкивал тебя окончательно. Может, подсознательно надеялся, что все сложится наконец. Но я больше не умею подпускать к себе, поэтому отходил на шаг каждый раз, когда ты оказывался слишком близко.       Речь обрывается до странного резко, возможно, Себастьян хотел сказать что-то еще — но не смог.       Оно и к лучшему, наверное. Иначе Сиэль сейчас просто окажется разорванным в клочья, треснувшим и разбитым вдребезги. Ничего нового не оговорено. Нужно быть последним дураком, чтобы не догадаться, что Себастьян не умеет доверять и сближаться. Но дело совсем не в его проблемах.       Дело в том, что Сиэль совершенно точно не выдержит еще раз слышать, как этот бесчувственный мудак, отвергающий даже тех, кто относится к нему нормально, с трудом сознается в неравнодушии.       Даже если они разойдутся окончательно, Сиэль будет до конца жизни помнить этот момент. Потому что в груди еще никогда не щемило так тоскливо, слезы еще никогда не были так настойчивы, и никогда в жизни еще не хотелось так сильно заткнуть человека. Даже если они больше не встретятся, забыть об этом ощущении — непередаваемом ощущении того, что он был кем-то особенным для Еретика — больше не получится. Возможно, Сиэль построит успешную карьеру, семью и наладит свою жизнь, но он будет помнить каждую секунду о том, что все-таки он был тем, к кому Себастьян Михаэлис не питал безразличие.       И он захлебывается воздухом, пытаясь совладать с собой. Это все еще может быть пустыми словами. Завтра ему снова скажут обратное.       — Без разницы, — шепчет он то ли себе, то ли словам Себастьяна, то ли этому проклятому чувству. — Я уже велся на это, мудак. Я не собираюсь спасать тебя.       Это звучит убедительно? Он надеется, что да, ведь так и есть. Несмотря на то, как слова чертового Себастьяна стискивают его душу и доводят до едва ли не нервного срыва, несмотря на свой же дрожащий голос, подкошенный всем услышанным и испытанным, он больше не будет громоотводом для чужой бесчеловечности. Искать в себе причину поведения других людей уже не имеет смысла.       С ним все в порядке. Он на своей стороне.       — Я рад, — отвечает Себастьян.       И, кажется, все рушится в один миг. Сиэль, заметно смятенный, переводит на него взгляд, ища следы насмешки или злости хотя бы на лице, но там все еще царит задумчивость и отрешенность. А в голосе — в простейшем сочетании двух слов — он находит только туманный намек на искренность. Он правда рад. Тому ли, что не будет спасенным, или тому, что Сиэль больше не рвется спасать… Господи, он честен?..       Нет, это не так. Не так. Сиэль уже обжигался, думая, что ему не врут, а Себастьян не обещал быть честным.       — Врешь, — и Сиэль бросает обвинение непринужденно, отворачиваясь обратно.       Заносит меч, наставляя его на безоружного мудака. Это защита, как ни странно. Лишнее напоминание о том, что в нем уже слишком мало расположенности и доверия.       И прежде, чем Себастьян опровергнет его слова, прежде, чем назовет его неправым, прежде, чем назовет его нападающим, а не защищающимся, Сиэль вонзает меч в его грудь:       — Меня не волнует, почему ты это делаешь. Знаешь, в чем проблема? Я заметил еще на первых встречах. Ты убежден, что ты полностью контролируешь свою жизнь и себя. Тебя напрягает, что если хоть кто-то будет иметь для тебя значение, то ты больше не сможешь держать все под контролем. Утратишь какую-то часть своей независимости, видимо. Вот тебе бесплатный психологический сеанс.       Он делает заключительный глоток и отставляет бутылку в другую сторону, за себя, куда Себастьян не достанет.       — И для протокола, — вдруг разворачиваясь к нему, Сиэль вздымает голову и хмурится, — я не претендую на твою независимость. Можешь наслаждаться ею.       Возможно, это грубо, но Сиэль еще помнит, каким бестактным был сам Себастьян с ним несколько месяцев назад, когда он на веру принимал каждое слово. Теперь они квиты, хотя вряд ли Себастьяна это задевает.       Даже если бы задевало — так бы и было. Не все же ему одному делать больно. Возможно, какие-то слова из всего бесчисленного множества, которым они обменивались, даже делали ему больно, но нет ни доказательств, ни причин полагать, что его в самом деле могло что-то задеть.       Как и сейчас. Себастьян неспешно отводит спокойный взгляд, делает затяжку и молчит, будто не собираясь отвечать. В чертах лица не таится напряжение, в глазах не горит никаких эмоций, а в движениях и того меньше.       Сиэль вспоминает, что когда-то, кажется, сотню лет назад, он ассоциировал Себастьяна со сломанным радио. Вспоминает, потому что в голове вдруг всплывает радиосообщение, которое Сиэль слышал в детстве, возможно, в фильме или на работе у отца. Помнит, что тогда мужской голос методично диктовал какие-то буквы, наверное, жутко важные, загадочный шифр. И он представляет, как этот же голос диктует, например, имя Себастьяна — так в свете почти догоревшего дня, ветром цепляющего неровные черные пряди, он находит странную эстетику в отрешенном виде Себастьяна и тактичном голосе радиосообщения. С-е-б-а-с-т-ь-я-н.       И, возможно, Сиэль почти разгадал этот шифр.       Один-единственный вопрос, еще оставшийся в числе нерешенных…       — Я все ждал, когда ты обсчитаешься, — сигарета, вновь скуренная до максимума, падает на землю. — Сделаешь что-то не так, и это отобьет у меня мысли вообще обращать на тебя внимание. Мне стало даже легче, когда я услышал, что ты сговариваешься с Комиссаром. Не зря я тебя оттолкнул, ты бы предал потом… А в итоге все неправда. И мне снова это не нравится.       Сиэль делает вздох, думая, что это такая глупость, на самом деле. Весь их диалог будто рисование по стенам во время ливня. Себастьян тут зависим от проклятого амитриптилина, а пытается строить разговор по душам. Сиэль делает вид, что ему все равно, хотя уже знает, что будет рыдать дома, если они разойдутся на этой ноте.       Потому что этот мост существует лишь в моменте, когда они наедине и готовы друг друга слышать. А это — примерно каждый двадцатый раз. И как бы искренне они ни понимали друг друга в таком случае, завтра они снова вернутся в университет и будут совершать те же ошибки девятнадцать раз. Себастьян оттолкнет его еще девятнадцать раз, и Сиэль еще девятнадцать раз будет пытаться все исправить.       А сейчас — в этот бесценный двадцатый случай — они снова друг друга понимают. Снова ищут повод остаться.       Сиэль поднимает взгляд к небу. Хотя уже практически стемнело, на небе не горит ни одного огня. И ночь снова беззвездная.       — Пожалуйста, — он делает вдох, предательски дрожащий и разбитый, — хватит. Это уже какое-то насилие. Скажи прямо, что ты хочешь, и закончим.       Вряд ли.       Но опять угадывать, что Себастьян хотел сказать своими размытыми и беспредметными рассуждениями, точно будет ошибкой. Сиэль еще ни разу не сделал правильный вывод, кажется.       Им нужно сделать что-то, чего они не делали все предыдущие двадцатые разы, чтобы избежать еще девятнадцати промахов.       Но — что?       Он не знает. А затем слышит глубокий, тяжелый вздох Себастьяна, и ему почти смешно от того, насколько все плохо, ведь…       Господи, он тоже запутался.       Ничего, ни одна аномалия этого мира не была более странной, чем этот вздох. Сиэль сглатывает слюну, силится все-таки убедить себя, что особенного в Себастьяне прискорбно мало. Незаменимых нет.       На каждого найдется замена, и он пытается верить в это хотя бы те пять секунд, за которые тараторит вряд ли правдивые, но возможные вещи:       — Попробуй хотя бы. Иначе я найду того, кто сможет ответить. Ты не единственный.       Если только не брать во внимание удручающую вероятность, которая имеет место в их ситуации: больше Сиэль не встретит того, с кем бы пил вслепую и пачкался грязью в беззвездную ночь. Но это почти невозможно. Незаменимых нет.       Не существует. Сиэль просто отравлен трепетом первости этих ощущений.       Не сказать, что он закончится без Себастьяна и сломается вконец. Жизнь продолжится и да, пожалуй, даже наладится. Они закончат с этими полутанцами, Сиэль возьмется за ум, вернется в безупречное высшее общество и больше ни упоминания о Себастьяне Михаэлисе в жизни не всплывет, на радость родителям. Он снова вернется к бесконечному поиску родительского одобрения, смирится с участью вечной компании Габриэля, еще раз ощутит кислородное голодание и смирится с удушьем. Обручится с этой предрешенной, безбедной и чопорной жизнью.       Будет помнить, что беззвездные ночи — самые свежие, чужое безразличие можно одолеть, а бесконечность — всего лишь идея.       А сегодня он снова бежит из города, где все под запретом, наутек, ища свободу то ли в глотках полусладкого вина, то ли в руинах клетки, то ли в движениях Себастьяна. Здесь нет роскоши, нет низменности и нет приличий, однако в напряженности между ними, на стыке нищеты и лоска, в отрыве от человеческих условностей, есть место чему-то другому. В конце концов, они плохо ладят с людьми, а весь социальный конструктор, словно умная жестокая машина, испотрошит за малейшую ошибку.       И Себастьян — его муляж, тренировочное поле, на котором есть смысл отточить все свои умения.       Но Сиэль, порожденный этой самой машиной, находящийся на самом привилегированном и безопасном уровне, подчиняющем себе этот механизм, возводит стену. Себастьян слишком долго привыкал к этому устрою, чтобы поступать иначе, потому пора бы показать ему, что машина куда более жестока, чем он привык.       Сиэль тоже не простит ему ошибок. Больше — нет.       — Напиться, — вдруг выдает Себастьян после долгого молчания.       Вскидывая брови, Сиэль, однако, может его понять, а потому — протягивает бутылку вина. Но в ответ качают головой.       — Ты что, правда в праведники подался? — шутливость отзывается усмешкой на идеально холодном лице, и бледные сухие губы даже удостаивают ответом, а карие глаза — ироничным взглядом:       — Я под таблетками. Выпью — будешь наслаждаться моей мучительной гибелью.       — О… — растерянно роняет Сиэль. Он не задумывался, но… — Но ты ведь пил в клубе.       — Безалкогольное. Иначе бы мы там вдвоем полегли.       Даже тянет улыбнуться. Не сказать, что ему доставляет удовольствие знать об отсутствии у Себастьяна хотя бы алкогольной зависимости, но все же это успокаивает. И потешает. Выходит, Сиэль был единственным, кто пил все это время.       — Был опыт?       — Жуткий. Целый день пролежал на полу в ванной. Думал, сдохну наконец.       В делирии Сиэль находит мало забавного, так что просто кивает. Неудивительно. Когда жизнь не ограничивается никакими предрассудками, а положение ни к чему не обязывает, жизненный опыт приобретается самый разный. А в случае Себастьяна он тем вероятнее, чем мрачнее.       — Ты так и не ответил.       — А ты так ничего и не понял, — во вздохе Себастьяне, еще одном вздохе, снова улавливается вселенская тяжесть.       Он запускает руку в волосы, убирая с лица челку, и пряди, шелковые черные пряди словно рассыпаются между пальцев. Это было странно. Абсолютно странно, невероятно, до неясной дрожи странно. Почти сюрреализм. Потому что зависть не подавала голоса, и Сиэль сталкивается с еще одним проявлением себя, новым чувством, которого еще не знал. Если в нем был эстетический вкус, то Себастьян удовлетворял его полностью. Так муза вызывает трепет в художнике, пейзажи перехватывают дыхание путешественников, а мелодия сбивает ритм сердцебиения. Сиэль принимает это как данность. Внешность Себастьяна поразительна до немой дрожи, точно скульптурная и, пожалуй, лишенная всех тех мерзких, животных проявлений мужества, вобравшая в себя восхитительную утонченность и гордую силу одновременно. Он был мужчиной, без сомнений. Но, возможно, чистейшим в своей первозданности, нетронутый людскими деталями и первобытной жаждой. В нем чертовски мало божественного, но, Христа ради, внешне он точно был не по-человечески великолепен.       Сиэль душит в себе то восхищение, совершенно открытое и даже смущающее, уводит взгляд и кусает губы. Приходится принять, что паршивость характера, его исключительная скверность была необходимостью. Иначе Себастьян, лишенный внешних изъянов, точно не был бы человеком.       И остается гадать, искать ответ в погасших звездах — почему Себастьян не просто? Ответ размыт, звучит помехами, как сломанное радиосообщение, и упрятан в дальние глубины. Почему Рич — просто друг, Габриэль — просто брат, Керри — просто знакомая, а Себастьян — не просто? Что особенного в нем, раз они снова возвращаются к исходной точке?       Сиэль не берет в расчет внешность, потому что никакое смазливое лицо не перекроет бесчеловечные поступки. Он не думает больше, что дело в безразличии, потому что ненавидит его теперь больше всего на свете. Отпадает даже Сила, потому что приходит постыдное осознание — Она не волновала его ни в обилии грязи, ни на крепком плече после проклятого обличения, ни даже сейчас, в истлевшем дне и терпкости вина.       А затем Себастьян подает голос, господи, этот проклятый голос, вкрадчивый и стылый, будто лунный свет. Этот спокойный баритон, не обладающий пугающим и грубым басом, но хранящий в себе ту бархатность мужского голоса, — и Сиэля настигает мысль, запоздалая, но меткая, как дротик. Как если бы солнце упало с неба, так Сиэль и принимает безысходность положения, когда слышит Себастьяна:       — Если ты ждешь сантиментов, то их не будет. Я думаю, ты не слышал меня все это время, когда я всеми способами доказывал: человек из меня никакой. И теперь винишь меня в этом?       Это увертюра, вступление к, наконец, последнему диалогу в очередной двадцатый раз. Сиэль знает, что в рукаве нет ни одной сильной карты, а слезы только ждут подходящего момента. Он уязвим, а потому обороняется, как будто это еще можно скрыть:       — Я слышал тебя. Всегда слышал. Ты каждый раз давал приблизиться и ни разу не дал однозначного ответа. Я не читаю твои мысли.       Слышится шорох, Себастьян скрещивает ноги и поворачивает голову к Сиэлю, вынуждая поднять взгляд.       — Я был вполне однозначен в первые месяцы нашего знакомства. Ты сознательно оставался рядом. И вряд ли ради меня.       — Ты был мне нужен тогда, — Сиэль выдыхает, но знает, что врет. — У нас была сделка.       — Вранье.       — Сделка? — Сиэль усмехается, расправляет плечи, ища хоть один свой меч. — Мы проводили с тобой достаточно времени. И, представляешь, когда у людей не подавлены все чувства, они начинают привыкать к чему-то. И кому-то.       — Не заводись, — и Себастьян отражает усмешку, хоть и едва заметно. Сиэль безоружен. — Ты не привыкал ко мне. Ты пытался заслужить мое расположение. Добиться признания того, кому нет до тебя дела.       Боже… Сиэль думает снова соврать, но, в конце концов, какой в этом смысл? Да и отрицать — бесполезно.       Потребность в отцовской любви отпала в нем не просто так. Себастьян, до боли холодный и не желающий его замечать, сильный, наставляющий, но отвергающий, с которым приходилось играть в эмоционального сапера, не задевал и интересовал бы, если бы Сиэль не искал до сих пор возможность быть приоритетом, а не запасным вариантом. Если бы только Сиэль не хотел хоть единожды ощутить себя особенным, таким же особенным, как Габриэль, если бы не хотел единственный получать внимание отца, снова забирающего Габриэля с собой на работу, он бы никогда в жизни не назвал безразличие Себастьяна хорошей чертой.       Сиэль тоже хотел быть особенным. И он чувствует трепет, чувствует радость в груди от того, что Себастьян, растерявший эмоции сотню лет назад и отталкивающий от себя каждого, сидел с ним, смотрел на него, распивающего вино, и вел задушевные беседы. Он был важен.       И зубы впиваются в губу так, будто он выдерживает сверхсильную боль, завладевшую слабым телом. Не реветь, господи. Ногти вонзаются в ногу, дрожь бредет по телу.       О, это унизительно вконец. Ведь Себастьян не отводил взгляда.       Однако и он не хочет смеяться над чужим позором. Его голос снова льется шелком, звучит необыкновенно мягко, выдерживая привычный холод.       — Я тебе не родитель, Сиэль. И я понимаю, почему ты меня не понимаешь. Ты можешь сколько угодно подступаться, но мы из разных миров. И в моем меня испотрошат сразу же, как я опущусь до сантиментов.       — Но я не твой мир, — Сиэль находит в себе силы возразить, но сразу же жалеет об этом. Голос дрожит, готовый зайтись в рыданиях, но он сильнее вонзается в ногу. Подбородок вздымается: — Я не прошу тебя менять свое отношение к остальным. Но я — не твой мир. Я не сделал ничего, чтобы заслужить к себе такое отношение.       Он встречает взгляд — привычный взгляд Себастьяна, полный равнодушия, и отворачивается. Снова увидит то, чего там нет. Он пытается сделать вдох, незаметный, успокоить нервы и утихомирить боль. И было бы проще, было бы гораздо легче, если бы Себастьян не сидел рядом и не смотрел снова так, словно ему есть дело.       И это длится так долго, что, кажется, ночь наступает именно сейчас, в их минутной передышке перед взаимными претензиями. Но что-то идет не так.       Сиэль дышит, уже не скрываясь, глотает воздух так нервно, как хватал бы его при астме, и, давно уставший, ищет среди своих затупленных мечей хоть один навостренный. Все до единого изуродованы царапинами, сломаны до основания или рассыпаются в руках. Они звенят, еще пропитанные эхом прежних битв, носящие в себе крики стали, тяжелое дыхание и отчаянные возгласы. В них жива война, но все же они смолкают, замирают перед чужим голосом, звучащим так сокровенно и так осторожно, что, похоже, солнце действительно упало с неба:       — Значит, ты хочешь, чтобы я был… деликатнее только к тебе, а с остальными все так же?       — Да, — наконец относительно спокойно отвечает Сиэль, встречаясь с его взглядом. — В идеале — да. Я буду, скорее, расстроен, если и остальным достанется то, что я так кропотливо зарабатывал.       Речь про благосклонность, но это глупая формальность. Себастьян всецело было тем, что Сиэль ошибками и жертвами завоевывал.       И брови на чужом лице, всегда прямые, слегка приподнимаются, а голова берет наклон в несколько градусов. Словно сам осмысляя весь разговор, Себастьян кивает и после паузы отвечает:       — Хорошо.       Сиэль нервно сглатывает, боясь обмануться, но…       — Не жди, что я стану хорошим другом. Я не умею ни читать мысли, ни строить отношения с людьми. Но говори мне. Если я снова делаю тебе больно или наоборот. Я буду слушать.       Бо-же… Секунды здравого рассудка сочтены, и сердце, кажется, вот-вот остановится. Не верится.       Господи, ему не верится. Сиэля уже не волнует, насколько лицо выдает этот восторженный трепет, не волнует, как сильно будут ругаться родители и как много уважения он заслужил у студентов. Ни черта все это не стоило, раз уж они откровенны.       Если существовал момент, хоть одна доля секунды, отведенная Сиэлю на райское блаженство, то в этом больше не было смысла. Лучше, чем в этот миг, быть больше не может.       Лишь бы не проснуться, боже. Только бы не сон. Это было бы худшим кошмаром из всех его снов. Потому что он все еще не верит, что это возможно, и очнуться в мире, где это на самом деле невозможно, будет настоящим ужасом.       Медленный, неосознанный кивок — Сиэль уводит взгляд и, словно в немом кино, едва двигает губами, но так и не находит слов, чтобы ответить. Он рассыплется прямо сейчас. Распадется на тысячу звезд, чтобы наконец осветить небо и убрать эту неопределенную особенность беззвездных ночей. Тело вот-вот разойдется по швам. В нем была гордость, еще мгновение назад точно была и готовилась вздернуть подбородок на грубый отказ, но теперь Сиэль, кажется, один на один с этим съедающим неизвестным чувством, с изношенными мечами и треснутой защитой. Он ведь, господи… он смог. Не имеет значения, зачем ему это надо было, потому что он смог. Сиэль на своей стороне, и Себастьян на его стороне.       О. Должно быть, конец света все-таки наступил. Взгляд падает на руку Себастьяна, она спокойно лежит на бедре, сухая и неподвижная. Он не волновался или, по крайней мере, не подавал никакого вида. Для него, определенно, это стоило усилий, но вряд ли вызывало обеспокоенность, будто ответ Сиэля имел значение… Не имел, да. Но, господи.       — Ты шутишь, — даже Сиэль до конца не знает, вопрос это или утверждение.       Но этот полувопрос виснет между ними, и взгляды снова пересекаются. Себастьян слегка приподнимает брови, удивленно или насмешливо.       — Как оскорбительно, — и губы, сухие, холодные губы, трогает слабая улыбка. — А я столько сил собрал.       — Ты шутишь, — в том же оцепенении повторяет Сиэль, не зная, какого ответа боится больше.       — Просто попробуем, — плечи движутся, и улыбка исчезает так же быстро, как появилась, словно морок. — Я не уверен, что это будет работать, но нужно что-то менять. Я же тебя не просто вино выпить позвал.       Боже. Он серьезен.       Выдох вырывается из груди вместе с дуновением ветра, тонет в потоке и остается незамеченным. Хотя нет никакой вероятности, что Себастьян не заметил всего вихря чувств, которые вызвал.       — Значит… — он правда хочет звучать увереннее, но голос не слушается. Совсем, — говорить тебе, когда ты перегибаешь палку?       — Будет здорово, — о, Христос, как его голос может быть настолько невозмутимым?       Сиэль сглатывает, еще пытаясь осмыслить то, что слышит от проклятого Себастьяна. Неприступного и безразличного мудака, не желающего меняться. И с огромным опозданием доходит фраза, брошенная сразу после прошлой, которой явно не стоит придавать такое внимание, но…       — Буду учиться слышать тебя.       Ох.       Понятно. Тогда, вероятно, это точно сон.       Сиэль пытается не захлебнуться воздухом, впивается ногтями в кожу еще сильнее, но не просыпается. А затем делает глубокий, глубокий вздох. Выходит, не сон.       То, с какой легкостью Себастьян произносил все это, наводило на множество мыслей. Среди них и та, что это, видимо, ничего для него не значит, или та, что тогда Себастьян бесконечно и невероятно смел, а еще та, что теперь они точно зашли слишком далеко, и та, что еще ничьи слова не вызывали так много эмоций. Но венцом, ярко сияющим на вершине этой груды глупостей, была единственная осознанная мысль: Сиэль жил в неведении все это время. Оказывается, он еще ни разу не был услышанным. И оказывается, что мир, этот необъятный живой мир, ощущается удивительно тесным и маленьким, когда не слышит тебя. Сиэль моргает, привыкая к этому новому, необычайно легкому восприятию окружения.       В это сложно поверить, но он впервые чувствует себя услышанным. И тянет усмехнуться, так просто и довольно, от мысли, кто впервые услышал его. Безразличный, безэмоциональный и бесчеловечный мудак, зависимый от таблеток и сигарет, который ни души к себе не подпускает.       — Хорошо, — и Сиэль впитывает эту легкость, вдыхает удивительно свежий воздух, который возвращает голосу прежнюю ровность. — Буду тебе компасом.       В груди, до странности пустой, но окутанной теплом, сердце восстанавливает ритм, и рождается поразительный, почти невозможный порыв ощутить физический контакт с Себастьяном. Да хоть кинуться ему на шею и отпустить наконец всю боль, которую он причинил. Это желание, восхитительно редкое, Сиэль трепетно ловит за хвост и запоминает, как первый трофей. Уделяет внимание каждой эмоции, возникающей при этом. И он тянет руку, почти завороженно ожидая ответных движений, когда Себастьян скрепляет рукопожатие. Так просто и без сомнений обхватывает его ладонь своею, будто каждый день жмет людям руки. Сиэль смотрит на их соприкосновение, первое прямое соприкосновение, и на миг все-таки позволяет себе поверить, что в этот раз у них что-то получится. Вдруг повезет?       — Твои руки зажили, — бегло кидает он.       Лишь затем, чтобы снова прикоснуться к руке Себастьяна, когда они расцепили хватку. Остановить на полпути, кинуть фразу, наверное, она снимет подозрения или послужит оправданием, и заинтересованно взять его руку на изучение. Кожа правда шелушится. Сиэль осторожно проводит пальцами, надеясь, что это не несет боли. Все же теперь кожа выглядит здоровой, только пересушенной, как его губы.       — Что с ними было все-таки?       — Просто ожог. Несчастный случай, — так же спокойно отвечает Себастьян, хотя следит за движениями чужих пальцев с особой внимательностью.       И Сиэль гадает, началась ли уже их новая модель общения или касания других для Себастьяна не так уж значимы? В конце концов, он ведь позволял трогать себя и Росу, и Барду… Наверняка и Дрейку.       Сиэль кивает, достаточно отрешенно для такого диалога, но, наверное, это не так важно. Ладонь Себастьяна он отпускает, догадываясь, что еще пару секунд контакта — и это станет неловким, явно превосходящим мимолетный интерес. Но все же запоминает собственные ощущения и эмоции, такие противоречивые и непонятные для прикосновений. Смешно, что даже руки Себастьяна, похоже, соответствуют его эстетическому вкусу, несмотря на оставшееся шелушение.       — Видимо, и до нашей улицы дошел праздник, — в итоге шепчет Сиэль, поглаживая свое запястье.       Себастьян не отвечает. Возможно, ему было что сказать, а ответ он обдумать не успел, или действительно не хотел ничего говорить, но все же кое-что случается. Желудок, изморенный голодом, болезненно стянут и страдальчески стонет, а Сиэлю приходится вспомнить, что он не ел с самого утра. Кошмарно. И ведь даже денег на еду с собой нет.       Себастьян снова усмехается, не то чтобы сильно, а все же заметно.       — У меня шоколад есть. Будешь?       — Да, — охотно отвечает Сиэль, и Себастьян, открывший сумку еще до ответа, вытаскивает и протягивает ему сразу две плитки.       Сиэль удивляется, принимает обе и сразу же открывает. Вкусный. Надо же. Он прожевывает одну полоску, затем отламывает вторую, а потом осознает, что ведет себя до ужаса неприлично. Притормаживает, медленно жует шоколад и вопросительно протягивает его Себастьяну.       Но тот качает головой:       — Не люблю сладкое. Развлекайся.       Это странно. Сиэль задумчиво уплетает шоколад, наслаждается тающим вкусом, но еще тревожимый смутным ощущением.       — Откуда у тебя это все? — кивает на вино и плитки.       — Подарили, — тот пожимает плечами и достает сигареты.       — А сегодня праздник?       — Для кого-то — да. С работы все это, не беспокойся.       Сиэль наблюдает, как Себастьян подносит к сигарете зажигалку, и удивленно осматривает новую зажигалку в виде игральных карт. Выглядит дорого и чертовски красиво.       — Можно посмотреть?       Себастьян ловит взгляд и передает зажигалку, а сам отворачивается и снова откидывается на спинку скамьи. Сиэль увлеченно осматривает дизайн. Интересно выглядит. Ни кнопки, ни колесика — просто ведешь пальцем, словно раздвигаешь колоду в руках.       — Тоже с работы? — он отдает обратно и возвращается к шоколаду.       — Да.       Видимо, хорошая работа в этот раз досталась. Дорогое вино, шоколад и зажигалка в подарок, а то и еще чего? Сиэль улыбается, находя радостной эту новость. Все же Себастьян стоил гораздо дороже всего этого.       Дальше они молчат. Сиэль ни о чем не думает, лишь уплетает шоколад, а Себастьян спокойно курит. Лишь к моменту, когда с первой плиткой все же оказывается покончено, Сиэль осматривается в поиске урны — та чуть дальше их скамьи. Он свешивает ноги и поднимается, чувствуя себя превосходно, но стоит встать — и ничего от прежнего хорошего состояния не остается. Голова внезапно кружится, ноги слабеют, а в глазах темнеет, и он почти падает вперед. Кое-как все же удерживается, правда, втягивая воздух сквозь зубы от пульсирующей боли в висках.       — Боже, — сквозь толщу звенящего шума проступает голос Себастьян, а затем, похоже, его руки помогают сесть обратно на скамью. — Пить на голодный желудок было не лучшим решением, да?       Сиэль пытается проморгаться, прогнать мрак перед глазами. Тело будто рассеялось, но он собирает его обратно в целую фигуру, а тошноту сглатывает куда-то вниз.       — Тише ты, — шепчет он Себастьяну и трет висок.       — Ты домой возвращаться планируешь? — и Себастьян действительно говорит тише.       — Да… Конечно.       — Тогда лучше завязывай и проветрись. А еще лучше — вырви.       Пожалуй, это он оставит на крайний случай. Воздух, свежий и еще прохладный, словно обжигает легкие, а кровь в венах едва движется. Поэтому он откидывается на скамейку, поднимая голову к небу, и пытается дать телу возможность наладить работу. Зря он пил. Точно в последний раз. Ни черта хорошего все равно не приносит. Себастьян бесшумно возвращается на свое место, садится рядом. И ни звука больше не следует.       С прикрытыми глазами еще лучше ощущается головокружение, но, в конце концов, через какие-то минут пять проходит даже оно. Состояние еще не нормализовалось, но уже получается вернуться к прежним мыслям. Перед глазами вырисовывается темная гладь неба, и как же, должно быть, странно воспринимать его так обыденно. Сиэль лишь на секунду, но задумывается, что открытый космос смыкается над ними, как купол, и взгляд буквально видит необъятность его простор. С плеядами звезд, вихрями звездной пыли и еще множеством экзопланет, которых можно коснуться, как тогда. Почему никогда прежде он не задумывался, что буквально смотрит в космос, будто на сад через окно?       И почему, при всей своей заполошности, эти двадцатые разы всегда перетекают в невесомость мыслей с космическими следами на реальности? Себастьян мало общего имел с галактиками, эфемерид на его книжной полке не было, да и ничего о межпланетных приключениях не рассказывал. Рядом с ним мир ощущался, скорее, как постапокалиптический пепел. Безвыходным, унылым и пустым.       Но звезды все равно смотрятся красиво, жаль, что их опять скрывают облака.       — Я буду говорить тебе, Себастьян, — Сиэль наклоняет голову к нему, ловя еще раз безукоризненный бледный профиль. Как призрак. — Возможно, у нас снова ничего не получится. Но я хочу попросить тебя о том же. Просто… большинство наших ссор можно было избежать. Ты ничего не говорил, когда мои действия начинали напрягать тебя. И в итоге отталкивал сильнее, когда я заходил уже слишком далеко. А все могло бы не дойти до этого, если бы ты просто сказал, что мои действия причиняют дискомфорт.       Несмотря на физическую слабость, Сиэль не чувствует себя пьяным. Он ясно формулирует свои мысли и не путается в словах, только голос хрипит. Выходит какая-то случайная вуаль из разбитости, но ведь разбитым он себя не чувствует. Как раз наоборот — словно склеенным.       Лишь бы Себастьян понял. Хотя, кажется, он бы понял и самый невнятный набор букв, будь Сиэль вусмерть пьян.       — Туше, — отвечают, но в глаза не смотрят. Зато, похоже, усмехаются. — Такими темпами я начну ходить в белом и учиться. Тормози, истеричка. Ты возлагаешь многовато надежд на меня.       — Я хочу снизить риски.       — Единственная наша проблема — это то, что я отталкиваю тебя. Больше не буду. Остальные шероховатости будем устранять по ходу дела.       Единственная? Сил на внешнее проявление эмоций не осталось, но все же они возникают в глубине. Неправильно, наверное, что Себастьян считает себя единственным виноватым в крахах их сближения. Сиэль тоже не слышал его полностью.       А стоит ли оно внимания? Тем более, что кое-что более важное не оговорено.       — Все до первого провала. Мы попробуем, но больше терпеть твои загоны я не хочу. Если все снова повторится — мы разойдемся окончательно.       Себастьян кивает, и так они остаются повязаны еще одной странной сделкой, которая, скорее всего, обернется катастрофой, как и всегда. Но Сиэль еще хочет надеяться, что Себастьян найдет в себе что-то сильнее своих зависимостей.       Потому что на закате дня, сил и ожиданий в его проклятом городе не остается совсем никакого места для веры в лучшее. Не теперь, когда в крови так неблагородно растекался алкоголь, мысли наполнены такой ужасной чернью, а эмоции до того несущественные, что и настоящий апоклипсис не ужаснул бы. В конце концов, все ошибки уже совершены, вся семья уже разочарована, и все претензии уже высказаны. Потому все, что он может сейчас, — наслаждаться компанией Себастьяна, того потрясающего и невраждебного Себастьяна, в котором каждый раз находил прибежище в моменты отчаяния.       В итоге времени остается безбожно мало. Они хорошо сидели, восхитительно молчали и еще лучше разговаривали, но день догорал, а за пределами их встреч существовала другая, бьющая ключом жизнь, требующая внимания, как самая капризная девушка. И первым ее прорывом в эту безмятежность становится звонок на телефон Себастьяна. Каким бы неожиданным и неприятным он ни был, но все же ответить пришлось.       Сиэль не вникал. Он слушал его голос, негромкий и приятный, смотрел на теплый огонь сигареты и холодную бледность лица, на ресницы опущенных век. Должно быть, тот глядел куда-то на землю, сосредоточенный на диалоге. Себастьян немногословен, но все же внимает чужим словам, закуривает и снова лаконично отвечает. Сиэль задумчиво сводит взгляд на свои руки, снова вспоминая о соприкосновениях, ненавязчивых и вполне безобидных. Даже в физическом контакте Себастьян был краток. Все бы так уважали личное пространство…       Или он правда не хочет к нему прикасаться? Тогда — лучше уважать и его личные границы, не трогать больше так бездумно и нагло. Господи. Он же серьезно просто облапал его руку из-за невнятного интереса, и это после того, как Себастьян согласился не отталкивать его! Сиэль растерянно сводит брови, думая, действительно ли его не оттолкнули только из-за уговора? Это до ужаса неловко. Выходит, Себастьян теперь действительно будет терпеть и откровенно неприятные вещи, если Сиэль надумает их совершить.       И он, вновь переводя взгляд на рядом курящего, видя вдруг неясное напряжение в его лице, клянется хотя бы про себя. Себастьян тоже человек, со своей болью и чувствами, с ужасным характером, благодаря или вопреки которому все же стал близок. И вряд ли Сиэль вправе насильно лишать его всех тех барьеров, возведенных для защиты. Как и никто не может отнять у Сиэля право постоять за себя, право требовать к себе уважения и право бороться за жизнь, если ее ставят под угрозу. Даже если за угрозой стояли чьи-то близкие, которых он оставит на верную смерть. Комиссар бы не думал ни минуты о том, кого оставит в несчастье, когда убьет Сиэля. Хотя… кто бы стал по нему плакать? Если только мама, но и она, в конце концов, найдет в этом плюсы. Тогда они смогут восстановить семью и сделать вид, что никогда не распадались.       Выдох, дрожащий и глубокий, уносит из головы гнетущие мысли. Тварь уже готовилась напомнить о всех выходах и способах осчастливить большинство. Семья восстановится, Рич больше не должен будет возиться с первокурсником, Элизабет получит все внимание Габриэля, тетушке не будет мозолить глаза еще одна неопрятная прическа, а Еретик будет только рад вернуть себе неуязвимость и снова остаться один. Долго скорбеть не будут. Всем станет лучше, не правда ли?       «Ты просто вариант».       Сиэль моргает почти бездумно, смотря на сокрытый космический простор, и наконец находит в себе силы согласиться. Для других он вариант.       Но прежде, чем это возымеет значение, он подводит черту в этой теме. Он приоритет для себя. Потому останется тут еще на какой-то десяток лет, будет стоять на своей стороне и защищать себя, будто самого дорогого и любимого человека. Как мать защищает ребенка, как мужчина защищает горячо любимую женщину, как собака без сомнений защищает хозяина. Никто из них не задумывается, насколько жизнь драгоценного человека мешает другим, поэтому и он заставляет Тварь замолкнуть. Другие — тоже вариант.       И даже Себастьян, так предусмотрительно выдыхающий дым в другую сторону от Сиэля, так отверженно отставляющий в сторону свою привычную модель поведения, такой потрясающий и отрешенный, будто луна, темными вечерами. Даже он — всего лишь вариант. И живет так, словно его не ненавидят столько людей, не желали покончить с собой столько раз и он не совершал столько ошибок.       И Сиэль рад. Ведь если бы Себастьян хоть раз прислушался к окружающим и подумал о них, а не о себе, они бы уже не встретились в этом убогом университете с первобытными правилами. Сиэль бы никогда не узнал, сколько свободы таится в глубоких ночах, как хорошо может быть в обществе чужого человека, и никогда бы не вырос из маленького беспомощного человека в того, перед кем даже Себастьян складывает свои мечи на землю. Кто отнимает еще одну жизнь ради себя и сбегает из дома.       Забавно. Ведь даже так Себастьян не был частью решения. Скорее, еще одной проблемой. И однажды она потребует решение, но пока что — спокойно общается по телефону рядом, не требуя больше ничего и ничего не ожидая.       Что ж, он не получил и вряд ли когда-нибудь сможет получить отцовское одобрение, но сейчас, когда единственная внятная мысль в голове — это то, что Себастьян его принял, возникает вопрос, разочарование от которого настигнет Сиэля несколько позже. Если теперешний он нравится Себастьяну, то почему же так ненавидим отцом?       Этот вопрос всплывет после, когда эйфория спадет. Но сейчас Сиэль лишь наслаждается победой, наконец истинным триумфом, улавливая мелодичность чужого голоса, и устремляет взгляд к небу. Где вся космическая ширь покрыта смогом, не разглядеть ни падающих звезд, ни парада планет, да и луны еще не видно. Вопреки вуали, отделяющей космос, вопреки бетонным блокам и бедности, пропитывающей здешний воздух, теперь все иначе. Мир, тот тесный, глухой, безразличный мир больше не клетка, и Сиэль ощущает его необъятность, его отзывчивость и многообразие, даже на секунду проникается его чувством юмора. Тот мир, который открывался маленькому беспомощному человеку, был другим. Тот мир, в котором Сиэлю не было места, был намного шире и глубже — это место просто пока не нашлось.       Когда найдется, хотелось бы знать? Да, может, к чертям его? Построит себе новое.       Себастьян заканчивает разговор и со вздохом опускает телефон.       — Который час? — спрашивает Сиэль, пока еще его не спрятали.       — Полдевятого.       — Жаль, — выдыхает.       Становится страшно, что завтра мир снова окажется маленьким и таким тесным, что Сиэлю снова не найдется ни сил, ни места, ни даже кислорода. Все снова сожмется и затянет в болото из ненависти, вины и непонимания. Но мир велик настолько, что от него не укрыться, и реальность снова прогрызает их купол.       — Последний автобус отъезжает в девять. Надо возвращаться.       Он молчит, что метро ему не понравилось.       — Где-то я это уже слышал, — Себастьян тихо усмехается. — Тогда у меня есть идея.       Сиэль заинтересованно оборачивается, натыкаясь на ответный взгляд, и слушает.       — Выскажи напоследок все свои претензии и разбей бутылку.       — М? — он берет в руки вино. — Тебе не жалко? Дорогое же.       — Надо же символически от чего-то избавиться. Я все равно его не буду пить.       — А говорил, в одиночку выпьешь.       — Когда-нибудь бы выпил.       — И что, — Сиэль распрямляется и зачем-то оглаживает бутылку, — просто разбить?       — Сначала — претензии.       — Это… чтобы избавиться от всех прошлых обид?       Себастьян пожимает плечами:       — Пусть будет так.       Идея странная, но думать нечего. Зачем бы? Никто из них больше не выпьет вино, а раз уж тут произошло такое грандиозное событие — надо начинать все с чистого листа.       Он думает только над тем, что сказать, потому что не сразу удается обнаружить в себе всю прошлую злость на Себастьяна после сегодняшего. Он переводит дыхание, собирается с мыслью и все же воплощает эту глупость:       — Меня раздражает твоя безучастность, и я ненавижу то, как легко ты обходишься с чужими чувствами. Раздражает твоя несправедливая грубость ко мне, раздражает, что ты даешь надежду и отталкиваешь. То, что ты бываешь просто потрясающим, но зачастую просто мудак. Ты ужасно самонадеянный, бесчувственный, но при этом все равно можешь быть таким, как сегодня. Раздражает. И то, что мне на тебя не все равно, — тоже бесит. Лучше бы ты вел себя отвратительно всегда. Раздражает, что ты даже после всего этого общаешься с Росом, и вообще не думаешь о моих чувствах. И таблетки твои бесят.       Возможно, в нем бы нашлось еще несколько слов — минут на десять такой тирады, но сейчас это оказывается не таким уж важным. Даже все перечисленное больше не вызывает таких сильных эмоций.       Предсказуемо, Себастьян ничего не говорит, наблюдает спокойно за всей речью. Но Сиэль задумывается и протягивает ему бутылку:       — У тебя ведь наверняка тоже найдутся претензии.       Себастьян беззвучно улыбается и аккуратно отодвигает его руку с вином:       — Моя единственная претензия в том, что ты не появился раньше. Так что пас.       На секунду становится неловко от всего, что он наговорил, ведь… Сиэль тоже вел себя отвратительно порой. Но, вероятно, за счет действия таблеток Себастьян действительно не воспринимал его поступки так близко к сердцу. Что ж, ладно…       Вино окрашивает побитый асфальт, когда стекло разбивается, и все заканчивается. Сиэль отпускает всю злость к Себастьяну, похоже, топор войны зарыт — и им остается только постараться построить все заново.       Алкоголь еще не полностью выветрился, но ноги уже способны стоять. И они поднимаются, напоследок оглядывая темную старую скамейку, разбитое вино и пейзажи заброшенных домов. Тут все закончится?       Они идут к остановке так долго в полной тишине, что на миг забывают друг о друге.       Сиэль вспоминает о реальном мире, где он просто сбежал из дома, а вся семья уже, похоже, вернулась. Интересно, что теперь?       Себастьян, возможно, тоже о чем-то думает, но в конце концов вдруг бросает:       — И кстати, шоколад твой.       — М? — в потоке мыслей о реальном, Сиэль даже не сразу понимает, к чему это сказано. Но когда оборчивается, видит протянутую плитку шоколада. Ах, да. Он ведь вторую не съел. — Впервые вижу человека, который не любит сладкое.       В ответ пожимают плечами, а шоколад исчезает в рюкзаке Сиэля. Превосходно.       В итоге дню, оставленному за их спинами на потертой скамейке, остается лишь стекать по земле в груде осколков. Все-таки рассудок еще не истлел, и приходится спросить себя, насколько долговечна их сделка в этот раз? Дело не новое, все циклично. Один — Себастьян врет им обоим, что умеет быть обходительным и способен на эмпатию; два — они живут этим обманом некоторое время, сближаются до рекордного расстояния и считают, что нашли друг в друге что-то особенное; три — Себастьян рушит все мосты и уходит. Снова и снова. Ничего не менялось до сих пор.       И эйфории здесь не хватит, чтобы поверить снова. Хорошо Сиэлю уже было. В прошлые разы он тоже впервые ощущал себя понятым, нужным и важным, но все каждый раз повторялось по кругу из девятнадцати раз, чтобы прийти к двадцатому. Какова вероятность, что они снова не вернутся к циклу двадцати?       Да и к черту. Иногда мысли лучше просто отсекать.       Все-таки с Себастьяном он стал общаться не потому, что тот будто в насмешку красивый не по-человечески, и каждый раз возвращался именно к тому безразличному и неразговорчивому мудаку, с которым было хорошо просто молчать. Возможно, потому что отчаянно хотел заполучить его расположение, возможно, потому что был неполноценным до жути, а возможно, потому что Себастьян никогда не раздавал непрошенных советов и не оценивал никакие его поступки. Как бы Сиэль ни ненавидел того безразличного мудака, именно к нему он возвращался каждый раз и каждый раз ценил равнодушную отстраненность Себастьяна.       И до сих пор он приходит к нему именно затем, чтобы услышать, как же плевать Себастьяну было на аморальность или благородство любых его мыслей. Если исчезнет это искреннее безразличие, Сиэль рискует обнаружить, что больше Себастьян не будет тем, кто его интересует.       Вместе с этим, правда все еще крылась в том, что Сиэль умел только ненавидеть до безумия. Ненависть — до сих пор единственное, что у него есть. А значит, ненависть к драгоценному безразличию — единственное настоящее, что есть в их взаимоотношениях. Все остальное не имеет значение. Частица настоящего Сиэля между ними есть.       Они доходят до остановки, и теперь время сделать самый глубокий вздох, на который он только способен. Неизвестно, когда еще будет так легко дышаться. Ветер треплет волосы, остужает отчего-то горящее лицо, и сердцебиение кажется удивительно громким, хоть и спокойным. Дороги пустые. Придется ждать.       Он смотрит куда-то вдаль, с минуту ища в угрюмых пейзажах хоть намек на привычную роскошь Ричмонда. Но все чужое. Странно, должно быть, что тогда Сиэль чувствует себя уместнее на руинах цивилизации, чем в дорогих домах и на пышных пирах.       Медленно моргнув, он, еще расслабленный и отрешенный, приходит к выводу, что в этом мало правды. Дело не в руинах. В конце концов, останься он сейчас один в окружении бедности и опустошения, и заброшенный район больше не покажется таким безобидным и приветливым, как мудрый старик. Тогда, похоже…       Себастьян еще выглядит достаточно серо, чтобы можно было не переживать, поэтому Сиэль спокойно принимает глупую мысль. Может, все снова вернется к циклу двадцати, но сейчас он снова готов бежать с Себастьяном на край света из этого проклятого города под запретом. Снова чувствует себя восхитительно размеренным, лишенным ненужных эмоций, но еще способным на них.       — Мне тоже жаль, что мы не встретились раньше, — ветер подхватывает его голос.       И в ответном взгляде Себастьяна — та самая неоценимая бесстрастность, в которой наконец отыскивается смиренность. Ему усмехаются — и Сиэль уже знает: что бы ни произошло дома, этот побег стоил гораздо дороже любого скандала.       Тварь что-то бормочет, но он не слышит и слышать не хочет. То, как резонировал голос Себастьяна, увлекало куда больше:       — Лучше бы и не встречались.       Сиэль не находит в себе силы, чтобы усмехнуться, но это забавит, правда. Даже не ранит. Понять несложно.       — Жаль, что мы не все контролируем, верно?       — Достаточно, чтобы контролировать свою жизнь.       — Иногда жизнь подкидывает не лучшие ситуации.       — И ты все еще можешь выбрать, что делать с этими ситуациями.       Сиэль почти с сожалением слышит далекий грохот автобуса, и все-таки это тоже не лучшая ситуация. А выбор действительно за ним — закончить диалог и уехать или остаться в этой коматозной меланхолии. Он кивает — вряд ли Себастьяну, потому что тот даже не смотрит на него — и с неподдельной печалью все же делает выбор.       Последние их фразы получаются безличными, горькими и спорными, они лишь оставляют еще один бесчисленный вопрос. Это еще одна битва в войне убеждений, хотя так и непонятно, кто выиграл предыдущую. Обстоятельства как оружие против тебя или твое оружие? Чья ветка сорвалась первее?       Да и есть ли разница? Сиэль сначала думает поблагодарить Себастьяна, но язык не шевелится, да и благодарить-то не за что. Поэтому он все же силится улыбнуться на прощание, когда автобус шумно тормозит перед ними, и надеется, что это будет громче слов. Себастьян провожает взглядом.

***

      Даже дорога, которая теперь занимала целых полтора часа, не смогла избавить его от этой глупой легкости. Может, в такие моменты даже правильно будет говорить о счастье? Мимолетном, довольно специфическом, однако…       Ни полтора часа дороги, ни вид дома с горящим почти везде светом не заставили его чувствовать себя хуже, поэтому дверь он открывает, готовый к чему угодно. Да пусть хоть убивают — уже не так важно. Быть тише он не старается. Убирая волосы с лица, он с удивлением обнаруживает в прихожей еще несколько пар обуви, а затем улавливает шаги — крайне торопливые и легкие, явно не отцовские. С возвращением. Интересно, чем закончится все в этот раз.       Он не успевает сказать что-либо матери, которая появляется вместе с Габриэлем в прихожей, потому что та в мгновение оказывается рядом и обнимает порывисто, прижимает к себе так, будто до жути испугана. Однако перед тем, как он удивился, послышался и ее дрожащий голос:       — Кто же так делает, господи… Дорогой мой, — она мигом отстраняет его и пробегается взволнованным взглядом с головы до ног, — все в порядке? Нельзя же так исчезать, господи!       На секунду даже кажется, что она вот-вот расплачется, а Сиэль совершенно не хочет этого. Он еще ощущает подъем, почти что сюрреалистическую приятную отрешенность и меньше всего хочет, чтобы ее сейчас разрушили слезами из-за какой-то ерунды.       Поэтому он целует Рэйчел в щеку, мимолетно и аккуратно.       — Я тоже рад видеть тебя, мам.       Кажется, это действительно срабатывает, и теперь на красивейшем лице расцветает та самая драгоценная улыбка, правда, еще немного отдающая тяжестью. Габриэль тоже подходит с забавным строгим выражением лица, однако Сиэль улавливает все субтоны: волнение, озадаченность, недовольство и все же облегчение.       — И тебе привет, — поэтому остается улыбнуться.       — Это было безответственно и глупо, — его обнимают. — Не делай так больше.       — Не могу обещать, — смех вырывается почти неосознанно, хотя и смолкает быстро. Габриэль задерживает объятия как-то слишком долго для приветственных, а, отстраняясь, больше не выглядит строго. — Как Финляндия?       — С тобой было бы веселее. Я привез подарки.       — Очаровательно, — снова смеется.       Но, в конце концов, приходится пройти дальше, на кухню, где звучал более глубокий и серьезный голос. Итак, домашний арест испробован, угрозы испробованы, что дальше по плану? Хоть бы на улицу не выгнали.       Он видит отца, его внушительную солидную фигуру, с привычной уверенностью сидящую за столом, но и она выглядит иначе. Возможно, расслабленная вином в бокале на столе, а может, дело в документах, которые они изучали и обсуждали с дедушкой. Отец выглядел вальяжнее и властнее, чем обычно, и это даже пугало. Кажется, сейчас он способен на что угодно.       И когда его взгляд, холодный и расчетливый, падает на вошедшего Сиэля, перспективы становятся совсем жуткими. Желудок скручивает, а ужас вливается в кровь и разгоняется по телу. Руби голову, отец.       Но взгляд уводят, не одаривая ни словом, ни жестом, и продолжают диалог о документах. Никакой реакции. Хм?       Что-то подсказывает, что это даже хуже криков и угроз. Сиэль, кажется, сделал все, чтобы его никто не смог найти, но для Винсента Фантомхайва вряд ли есть что-то невозможное, верно? Скорее всего, он снова знает все и снова выстраивает ловушки.       — Я даже приветствия теперь недостоин? — Сиэль сводит брови в напускной печали.       Будто бы он не привык, что отец его игнорирует.       Виснет странная тишина, а затем Винсент отвечает так сдержанно и сухо, как это только возможно:       — Здравствуй. Зачем вернулся?       Сиэль не признается, да и за флером эйфории не заметит, но это больно. Нестерпимо больно.       Слева слышится тихий вздох Габриэля, а Рэйчел бросает на мужа упрекающий взгляд.       — Хотел испортить тебе настроение, — но и Сиэль не молчит, пусть и звучит шутливо.       — Превосходно справляешься. Теперь можешь идти.       — Винсент! — рявкают одновременно и дедушка, и бабушка, и мама. Даже Габриэль стреляет глазами в отца, будто вновь готовясь укрывать от родительского гнева.       — Не стоит, — а Сиэль еще усмехается.       Ведь он даже не близок к проигрышу. Отец так зол, что не может быть сдержанным, как всегда.       — Я тоже по тебе скучал, — в голосе Сиэля, еще накрытого эйфорией, странная игривость, которую даже не хочется сдерживать.       — Разве тебе не было чем заняться? Лиам передавал спасибо.       — Развлекался как мог. Я лишь жду твоего наказания.       — Иди спать, дорогой мой. Думаю, ты устал за сегодня.       — Я полон сил принять любое твое решение.       — Хватит, Сиэль, — шикает Габриэль, его пальцы впиваются в локоть и тянут назад.       — Послушай брата.       — А я хочу послушать тебя. Ты так недоволен, что-то случилось?       — Заткнись, — снова шипит Габриэль.       — Как я могу быть недоволен? Мой прекрасный сын водится с преступной швалью, от которой я избавляю город. Я счастлив.       — Какая жалость.       — Вовсе нет. Мы уезжаем утром, так что пойди собери вещи. Габриэль сегодня спит с тобой.       — Как скажете, капитан. А меня привяжут к батарее дома?       — Сиэль! — его наконец тянут назад, на выход, а отец не считает нужным отвечать.       Поэтому остается посмеяться со скорбных лиц на этой живописной кухне.       — А вдруг я сбегу?       — Делай что хочешь, Сиэль.       О? Отец спокойно делает глоток вина и возвращается к обсуждению документов с дедушкой, а Габриэль зло шагает к лестнице, ведя за собой.       Какая прелесть. Воздух еще легкий, насыщенный, а сердце воодушевлено глупыми и нелепыми триумфами, которые бы никто так не назвал, но все же Сиэль победил. Хотя бы одну из битв.       — Идиота кусок! — гаркает Габриэль, когда они оказываются в комнате. — Ты совсем пустоголовый?! Какого черта?       — А что не так?       Кровать кажется удивительно мягкой, настолько воздушной, что сон почти одолевает сразу же. Не будь здесь брата, точно бы уснул.       — Ты ведешь себя отвратительно. Просто по-скотски.       — Я? — Сиэль снова смеется. — Обманываете, травите, обчищаете, ограничиваете мою свободу вы, а плохой я?       Габриэль падает в кресло у стены, так небрежно и угрюмо, будто обиженный ребенок.       — Не мы первые начали на тебя кидаться. Я о тебе всю жизнь заботился, а ты меня обвинил во всех смертных грехах.       — Знаю. Я не хочу ссориться, — Сиэль выпрямляется, улыбается, пока еще может. — Я благодарен тебе. Ты был всей моей жизнью долгое время. Но надо смотреть дальше, Габриэль. Я больше не ребенок. А тебе пришла пора позаботиться о себе.       — Очень мило, ты еще и пьянь. Сбегать из дома, чтобы напиться, — очень по-взрослому.       — Да разве я пьяный? Ты меня вообще слышишь?       — Ты сентиментальный, а особо сентиментальным ты бываешь под градусом. Еще у тебя вино на губах, радуйся, что мама не заметила. Ты его что, с горла хлестал?       Сиэль удивленно вскидывает брови, а затем со смешком пытается вытереть губы. Хотя на сухую не выйдет точно.       — Всего лишь пара глотков. Я не пьяный.       — Я вижу.       — Это неважно, Габриэль. Я впервые за долгое время чувствую себя хорошо, и дело не в вине. Давай не будем ссориться.       — С отцом ты таким миролюбивым не был.       — Он заслужил, — он лениво встает с кровати, попутно раздеваясь, и ищет среди всего своего бардака ночную рубашку.       Одежда летит на пол, остается смятой кучей, а рубашка оказывается вывернутой наизнанку. Он спешил утром? Кто бы помнил. Тишина держится в комнате, пока он пытается вывернуть рубашку обратно, а затем раздается негромкий голос Габриэля:       — Ты похудел?       Он присматривается, Сиэль наконец одолевает рубашку и накидывает на плечи.       — Не знаю. Вроде все так же.       — Не так. Надо врачу рассказать. Для тебя это ненормально.       Пожав плечами, Сиэль застегивает рубашку и с облегчением падает на кровать. А затем предостерегает:       — Я сплю на левой половине.       — Ради бога, — Габриэль поднимается с кресла и вдруг наклоняется, чтобы что-то взять. А затем Сиэль видит в его руках пакет. — Это тебе.       Из интереса все же находятся силы отсрочить сон и изучить пакет. В основном — груда сладостей, под которой еще припрятана книга с красивой голубой обложкой и сияющим драконом на ней и корешке. Но ни названия, ни автора.       — Что это?       — Не уверен, — Габриэль усмехается. — У продавца был ломаный английский с примесью финского, но насколько я понял, это темное фэнтези. Я подумал, оно будет хорошо смотреться на полке.       Сиэль кивает, находит в пакете еще что-то темно-синее и шерстяное — шарф, как оказывается.       — На лето?       — Ручная вязка, — Габриэль присаживается рядом. — Прямиком из резиденции Санта-Клауса.       — О, лапландские сувениры, — Сиэль улыбается и складывает все обратно. — Спасибо. Правда.       — Жаль, что ты не поехал.       Под тихий вздох возникает чувство дежавю. Сегодня какой-то день сожалений? Незадача, он уже истратил весь лимит на сегодня, пока говорил с Себастьяном. Себастьян ведь и впрямь согласился что-то поменять в своем поведении ради их общения, господи, это ведь даже не сон. Это было наяву — вот же, следы вина на губах. Сиэль облизывает их и ощущает трепет в груди, такой радостный и волнительный, будто все уже наладилось. Но ведь он правда смог! Этот проклятый Себастьян сам позвал его разобраться в их отношениях и пошел на уступки! Отец, кажется, был близок к отчаянию, а в университете больше не появится взбалмошного Комиссара, одержимого местью. Должно быть, это все же сон.       Но Сиэль падает на спину с глубоким вздохом, а затем облегченно смеется. Мир чуть больше, чем казался раньше, чуть милосерднее к тем, кто этого требует, и благосклонее к тем, кто действует. Это все, чего не хватало раньше. Смелости действовать, чтобы прийти к результату и заставить мир себя увидеть. Потребовать.       Это белая полоса? Сиэль помнит о ненависти, о десятом дне рождения и лжи, которую, кажется, рассказывал ему весь мир, но сейчас он еще чувствует радостное возбуждение, вязкое тепло в пустой груди, что обволакивает душу — и в мягкой постели не до конца родного дома это кажется куда как более важным, чем вся грязь. Он еще досконально помнит лицо Себастьяна и его грудной голос, потрясающе теплый среди потоков прохладного ветра. Мысли больше не полнятся тоской по былым временам, семья рядом — совсем близко, смотрит на него, как на сумасшедшего, и снова тяжело вздыхает:       — Точно пьяный.       Пусть будет так. Если трезвая реальность — та жестокая унылая реальность, то пусть она останется с разбитым вином в руинах Лондона. Хорошая идея для плохой социальной рекламы.       — Когда я протрезвею, — хотя он едва ли пьян, — мне кажется, мы снова рассоримся.       — Вот и я об этом, — Габриэль так забавно подпирает плечом щеку, сидя вполоборота, что даже его усталый голос кажется комичным. — С тобой теперь так сложно. Девчонки и то не так капризны.       — Так найди себе девчонку, — он подхватывает игривое настроение и склоняет голову. — Раз уж я такой сложный. Найди того, с кем будет проще.       — Ты говоришь о невозможных вещах.       — Я знаю, — мысли после сказанного так взбудораживают, что Сиэль снова поднимается, рвется в сторону Габриэля и говорит быстро-быстро, словно хватаясь за каждую идею в голове. — Я знаю. Я тоже так думал. Но в мире столько людей! У тебя ведь столько друзей! Дай шанс хоть кому-нибудь.       — Бред, — недоумение исчезает, и Габриэль фыркает. — Я бы уже давно заметил, если бы кто-то там был стоящий.       Сиэль сжимает одеяло в руках, не веря, что чему-то учит брата, и наклоняется еще ближе:       — Иногда это может быть неочевидно даже для тебя. Просто попробуй. Это может быть тот, от кого ты совсем не ожидаешь.       Все тело полнится какой-то сверхмощной энергией, текущей по всему телу. Сон забывается, и Сиэль готов уже хоть всю ночь сидеть в постели и переубеждать Габриэля, как когда-то сидел у Себастьяна и переубеждал его.       Это правда неочевидно. Сиэль хорошо помнит все их первые встречи с Себастьяном, их ссоры и оскорбления, помнит все до последнего слова — а теперь запомнит и то, какую эйфорию может вызвать один только разговор с ним. Никто из них не подумал бы.       — Сиэль, твой друг-уголовник не лучший пример…       — Ты просто не знаешь его. Я бы вас познакомил, но боюсь, ты уведешь его у меня, — смех контрастирует с мрачным тоном Габриэля, но ничего в мире сейчас не превзошло бы энтузиазм Сиэля, готового вести дискуссию. Разве что дискуссия была бы с Себастьяном? — Забудь ты про него. Твой-то друг не будет уголовником. А будет — хоть поймешь меня.       — Это бессмысленно, — Габриэль поднимается и флегматичными движениями расправляется с одеждой. Второе одеяло, похоже, заранее заготовленное в отсутствие Сиэля, укрывает оголенное тело, и теперь в чертах лежащего Габриэля сплошное неудовольствие. — Завтра твой дружок стрясет с тебя деньги, затащит в преступный бизнес или подсадит на какую-то дрянь — и ты вспомнишь, почему людям нельзя доверять.       — Пока мимо по всем пунктам, — Сиэль остается сидеть. Кажется, уснет, если ляжет.       — Ты не берешь в расчет алкоголь?       — Мы вино даже на приемах пьем. Дело не в нем. Он даже не пьет.       — А ты пьешь. Хороший расклад.       — Неважно, — Сиэль отмахивается.       Он не хочет обсуждать Себастьяна, не хочет даже словом оброниться о всех тех вечерах и ночах, когда они разговаривали друг с другом, будто в мире больше ничего не существовало. Не хотел говорить о давних уроках, когда мир сужался до разрушенного храма, холодного воздуха и горящих витрин заброшек. И тем более не хотел рассказывать о беззвездных ночах, когда мир расширялся до невиданных размеров и раскрывался в полной мере, воссоздавая собственный космос в пределах земного шара. Встречи с Себастьяном не были тем, что он бы хотел делить с кем-то еще. Пятнать их примитивной грязью было недопустимо.       — Он здесь ни при чем, Габриэль. Ты просто не переборол последствия этой травмы.       — Я вынес опыт из той ситуации. Это называется учиться на ошибках, Сиэль.       — Здесь не было ошибки. Нам просто не повезло.       — Полагаешься на удачу?       — Смысл не в этом. Людям не стоит верить. Но отказаться от людей — тоже не выход.       — А я отказался? Это невыгодно.       Сиэль сводит брови, чувствуя себя… растерянным. Потому что впервые видит в брате не оплот силы, не безупречный щит и не абсолютную уверенность — а все того же десятилетнего мальчика, изувеченного людьми, покалеченного травмой и несущего ответственность не только за себя. Такого же беспомощного, боящегося и разбитого ребенка, который отныне не оставлял места никаким случайностям и просчитывал каждую мелочь; выдирающего контроль над всеми обстоятельствами и людьми, чтобы не допустить больше прошлого опыта. Ему было так же больно, как было Сиэлю, было так же плохо и страшно, и он спасал их обоих теперь, когда жестокий мир скалил зубы в их сторону.       Габриэль был редкой дрянью с манией контроля, и Сиэль впервые почувствовал жалость, называя его так. Они оба были травмированы, и эгоистично считать себя главной жертвой, не так ли?       — Прости, — шепчет он, так смятенно и почти виновато. — Я лишь имел в виду, что люди бывают… потрясающими. Такими, что даже с трудом верится.       — Может быть. Но на лбу ни у кого не написано, мудак он или потрясающий человек.       Сиэль кивает, потому что первичный задор спорить сник. Потому что осознание того, что Габриэль тоже травмированный и невылеченный ребенок, не укрепляло уверенность в собственной правоте.       Он моргает медленно, а затем понимает, что больше говорить не о чем.       — Вещи надо собрать…       — Завтра соберешь, — Габриэль укладывается на живот, накрывается одеялом до головы и зевает. — Давай спать. Выключи свет.       Свет тухнет, а Сиэль возвращается на левую половину кровати и отворачивается спиной к брату, с сожалением чувствуя, как истлевает его эйфория. Видимо, трезвеет.       Он вспоминает о Себастьяне, надеясь вернуть прежнюю легкость, но теперь его лицо смутное, голос неразборчив, а ветхая радость уступает место рассудку. И теперь голос, единственный голос, который звучит четко, раскатист и нахален:       «Поверить не могу, что он тебе еще верит. Каждый раз, когда ты вел себя неадекватно под влиянием травмы, Габриэль был рядом и ни разу не отвернулся. Он ни разу не обвинил тебя в отвратительном поведении. Зато теперь, когда он ведет себя как травмированный ребенок, ты отворачиваешься и винишь его. Хорошая благодарность».