Альма-матер

      В доме прародителей все было немного иначе. Здесь статус не играл большой роли, дом был не бездушной коробкой, а в комнате чистота не появлялась сама собой — тут царил хаос, оставленный Сиэлем. Родительский дом был другим. Сиэль помнит, как в родном доме в одну из последних ночей перед отъездом родителей он просыпается от кошмара и задается совершенно странным вопросом. Так или иначе все его сны обращались кошмаром, потому он не кричит после пробуждения и довольно быстро отходит. В этот раз меняется немногое: во сне ему снова причиняют боль, унижают прилюдно во всех позах и убеждают, что он заслужил это, но сегодня сюжеты пополняются еще одним героем. Сиэль с трудом верит, но досконально помнит, что местом действия становится не холодное ритуальное помещение, а собственный университет, и лица культистов периодически превращаются в обыкновенных студентов и обратно. В ушах еще звенит собственный крик, а перед глазами — рука, которой он тянется к фигуре, праздно восседающей на скамейке с сигаретой между пальцами. Еретик беспристрастно наблюдает за происходящим, не реагируя ни на один отчаянный зов Сиэля до самого конца. Даже когда Сиэль доползает до него и хватает за ткань брюк, он остается злым зрителем, внимающим истеричным выкрикам и рыданиям. Пока Сиэля, совершенно разбитого, не отпускает толпа культистов-студентов, пока он не остается лежать у его ног в крови и сперме, пока дрожащие бледные губы не роняют неосторожное «почему?..».       Лишь тогда лицо Еретика искажает усмешка, а его голос полон издевательства: «Неужто так и не понял?». Сиэль уверен, что кричал достаточно громко. Уверен, что срывал голос достаточно сильно, чтобы любой человек услышал его боль и поспешил на помощь. Но Еретик — даже пальцем не пошевелил. Еретик лишь поднимается со скамьи без какого-либо труда, так плавно и изящно, и с высоты своего роста смотрит на изувеченного Сиэля.       «Я тебе не рыцарь, не друг и не альтруист. Мне плевать на тебя, Сиэль. Зови своих друзей. Они же не такие, как я. Как же вышло, что тебя никто не защитил?».       И Сиэль просыпается с чувством безмерного разочарования, с застывшими в груди рыданиями и содрогающимся телом, задаваясь совершенно странным вопросом.       Как звучало бы одиночество?       Сиэлю было тринадцать, когда он научился играть на скрипке, и шестнадцать, когда он играл на ней в последний раз. Его родители любили классическую музыку и порой казалось, что ее они любили больше, чем его. Ему не хватило ловкости рук и длины пальцев, чтобы научиться игре на пианино, воздуха не всегда хватало даже для собственных легких, поэтому духовые инструменты остались нетронутыми, и скрипка — последнее, что осталось для него. Он не был талантлив. Играл на ней посредственно, редко вкладывал душу, но всегда старался. Родители любили слушать его игру, кажется, больше, чем слушать его.       Скрипка в его руках звучала печально, и, наверное, талантливый скрипач назвал бы это издевательством над инструментом. Но Сиэль не прекращал играть. Потому что скрипка была определенно тем, как не звучало одиночество: он всегда удостаивался внимания, если брал ее в руки. Если он начинает играть, на него всегда смотрят. Гувернантка, родители, брат или все сразу.       Сиэль медленно поднимается с кровати и потерянно оглядывается. Как звучит одиночество? Он делает глубокий вздох, который в этой тишине почти что звенит, словно мелодия. По полу стелется лунный свет, под его холодной вуалью все кажется металлическим, как столовое серебро. Звенящее, и весь воздух в комнате будто впитывает этот далекий звон в себя. В памяти всплывает ночь, проведенная в квартире Себастьяна, когда в платиновом свете переливалась пыль, и с досадой он подмечает, что в этой комнате чисто. Здесь никогда не найти пыль. Идеальная, скрипучая чистота.       Серебристое мерцание луны мягко рассеивается среди мрака, и Сиэль осторожно ставит ноги на пол. В полной тишине слышно лишь их соприкосновение да шорох одеяла. Ни скрипа половиц, ни далеких разговоров, ни шума машин. Склеп. Ничего, кроме собственного сердцебиения и дыхания. Он делает еще один глубокий вздох, но совершенно намеренный, с неестественно длинным мелодичным выдохом. Будто он умеет петь.       Наверное, так звучит одиночество.       Окруженное безмолвием со всех сторон, тонущее, задыхающееся «ху-у». Сиэль смотрит на пол, на свои руки, на изголовье кровати, постель и ковер с каким-то горьким разочарованием от того, насколько оно все правильное, безупречное и дорогое. Это здорово. За эту роскошь люди бы многое отдали.       И, наверное, Сиэль бы ценил ее больше, если бы приложил к ней хоть толику усилий. Вся материальная сторона жизни оказалась преподнесена ему на блюдечке с самого рождения, а теперь она просто обесценилась. Должно быть, учителя, прохожие и культисты были правы. Он избалованный, вредный, глупый ребенок, который не знает цену вещам. Не знает, каково быть лишенным роскоши и нуждаться в деньгах.       Он не знает цену деньгам, пока остальные готовы убить за них, и это вызывает неловкое непонимание. Любовь его родителей была дороже. Его отношения с Габриэлем были дороже. Его ночные разговоры с Себастьяном были дороже. Природа вокруг была красивее любого здания с футуристичной архитектурой, и животные были очаровательнее дорогого интерьера. Когда в мире не останется деревьев, все реки погрязнут в мусоре, а животные исчезнут, они обнаружат, что деньги нельзя есть?       Сиэль не знает, что такое не иметь денег. Наверное, голодающие плевать хотели на красоты мира. Наверное, они считают, что его жизнь — мечта.       Наверное, так и было. В чем можно нуждаться, если у тебя есть деньги?..       Сиэль закусывает губу. Он помнит слова Себастьяна: «я не хочу слышать твои жалобы на богатую жизнь». Помнит слова детей в школе, что, наверное, его главная проблема — какой бренд одежды выбрать. Помнит злые взгляды учителей и фразы о том, что лучше плакать в лимузине, чем в дешевой квартире. Помнит, что материальное благополучие нивелировало все проблемы в глазах людей.       Может быть, так звучало одиночество. Казалось, Сиэль жил в антиутопии, где все стремились к тому, что идеализировали. Или в ужасе, где не было ничего важнее денег.       Или он просто избалованный, вредный ребенок, до сих пор не искупивший свое светское пресыщение. Не понимающий, почему атлеты так стараются добежать к финишу, ведь он стоит на нем изначально.       И все, что ему оставалось, — жидкое серебро, льющееся на пол его комнаты, и бездушная тишина. И он вновь выдыхает. Ху-у.       Да. Определенно, так звучало одиночество.

***

      В целом все, конечно, было понятно. Но проблема подводных камней и отдельных нюансов была абсолютно актуальна и не то чтобы решаема. Как много о Себастьяне известно Комиссару? Вопрос, кажется, незначительный, но он важнейших среди прочих. Именно на ответе строилась вся дальнейшая схема. Всю информацию на Еретика, как показал отец, можно добыть, а потому дело возможностей — Сиэль склонен их недооценивать, особенно в случае с Комиссаром, но в этот раз едва ли можно поступать так беспечно.       Далее: всегда есть вероятность случайно попасть в мишень, когда намеренно целишься мимо. Этого было бы хорошо избежать. Однако необязательно. Сиэль сомневается, что у Еретика всерьез есть слабые места, о которых тот не позаботился. Эмоции? Таблетки. Шрамы? Одежда. Чувство вины? Нападение. Неспособность убить человека? Спрятаться за напарниками.       Себастьян превосходно крыл и избегал всего, что потенциально может пошатнуть его.       Так что можно было списать и на это.       Жизнь претерпевала малоприятных поворотов. Но Сиэль не спешит жаловаться, по крайней мере, вслух: положение дел не наихудшее. Он помнит, что бывает хуже. Бывает безвыходно, холодно, голодно и больно.       Ему нужно лишь собрать чуть больше сил, чем обычно, и смотреть гораздо шире. Проворачивать такие схемы раньше не доводилось, и естественное волнение делает все еще сложнее, но все-таки… У него есть всего неделя. Из которой выпадают два выходных дня, а первый служит лишь подготовкой.       И утром подготовительного дня, проспав нещадно мало из-за кошмаров и истосковавшись по старым дням, Сиэль перешагивает порог университета в скверном настроении и заранее настроенный на паршивое самоощущение ближайшую неделю. Сегодня он становится тем, кого презирал, присоединяется к тем, с кем зарекался не иметь ничего общего, и начинает действовать так, как никогда бы не хотел.

День 1 (подготовительный)

      Дел невпроворот. Сегодня к большой перемене ему необходимо успеть поговорить минимум с тремя людьми, и первым он решает найти Рича. Его найти достаточно просто: Король, хоть и бывший, персона известная, расписание общедоступное, и недолгие поиски приводят Сиэля к 16В аудитории. Рич и Гейб сидели за первой же партой в аудитории, а на втором ряду сидел Чес. О чем бы они ни разговаривали, Сиэлю был нужен личный диалог.       — Ребята, — те, казалось, удивились, когда он подошел с необычайно серьезным настроем. — Привет.       Чес лениво махнул рукой, а Рич ему слабо улыбнулся.       — Мне надо поговорить с тобой, — раздается прежде, чем Гейб успевает поздороваться в ответ.       Это не совсем привычный для него тон, что предсказуемо удивляет королевскую свиту, однако, видимо, сказываются вчерашние события. Опыт неприятный и влечет такие же последствия.       Поэтому Рич не задает лишних вопросов, только кивает и поднимается с места, бросая короткое «конечно». Студенты рядом обращают внимание, что, конечно, не играет на пользу. Стоит иметь в виду. Компания Рича даже своеобразно успокаивает, по старой памяти внушает безопасность и комфорт. Он, конечно, не был примером хорошего человека, а Сиэль, видимо, был слишком изможден постоянным чувством одиночества, раз желал даже такого общества.       И все же дело не в одиночестве. Сиэль не искал задушевных бесед, по крайней мере, не сейчас: планы наполеоновские, а время немилосердно.       Сиэль приводит его к ближайшей пустующей аудитории, проверяет ее на отсутствие лишних свидетелей и, наконец, обращается к Ричу:       — Послушай, — он нервно сглатывает, — вы придумали, что делать с Комиссаром?       Когда Сиэль присаживается на парту, Рич подходит ближе.       — Честно говоря, не совсем, — следует вздох, а затем внимательный взгляд ложится на непривычно зажатые плечи Сиэля.       — Тогда мне нужна твоя помощь. Я знаю, что с ним делать, но мне нужно кое-что от тебя. Или от вас.       — Что именно? — Рич вопросительно кивает, он выдерживает спокойный тембр голоса и абсолютно не выражает никакого сопротивления, что невольно заставляет расслабиться. Все-таки он… Король. Надежный, радушный и дружелюбный. Он был тем, кто спас глупого мальчишку от лап Комиссара, и он был тем, кто приютил его за столом.       Сиэля начинает съедать одиночество, определенно.       — Кто-нибудь должен стащить у мистера Идена личное дело Комиссара.       Рич вскидывает брови, и Сиэль спешит опередить его возражения:       — Не задавай вопросов, пожалуйста. Я знаю. Можешь не ты. Но нужно, чтобы кто-нибудь стащил так, чтобы его не узнали. Сегодня. Это все, что я прошу.       Моментального согласия, конечно, не следует. Сиэль поджимает губы, улавливая сомнение в глазах Рича, и неосознанно поднимает плечи. Безмолвные переглядки длятся секунд десять, затем Рич отводит задумчивый взгляд. Появляется мысль, что ему не хватает сигареты, хотя он не курит. Сиэль очерчивает взглядом пряди его светлых волос, орлиный нос и кадык, однако вдруг понимает странную вещь и растерянно отворачивается. Рич совсем не был некрасив, напротив, наверное, даже попадал под стандарты мужской красоты, вот только совсем не выглядел хоть примерно так же… завораживающе, как… неважно. Это не то чтобы удивительно и все же неприятно. Внешность Себастьяна действительно из ряда вон.       — Хорошо, — нарушает тишину Рич, и Сиэль этому рад даже больше, чем согласию. Мысли о Себастьяне, кажется, сами по себе деструктивны. — Думаю, справимся. Я надеюсь, ты знаешь, что делаешь.       Сиэль ловит его взгляд, до боли знакомый и уверенный, и улыбается в ответ. Все-таки в Риче остается то королевское, что окружало его при власти: способность подарить чувство защищенности, вызывать доверие и быть опорой. Так выглядел Габриэль, прежде чем они поссорились.       Он кивает в благодарность, считая слова лишними. Иногда, только иногда, люди бывают приятными.       Рич тоже улыбается и покровительственно хлопает Сиэля по плечам. Все получится. Ты молодец. И клыки одиночества ослабляют давление перед этим абсолютно отвратительным, но необходимым чувством. За его спиной все еще кто-то есть. Кто-то на его стороне и верит в него.       Пальцы подрагивают, и все же Сиэль цепляется ими за рукав Рича, пока он не ушел:       — Постой.       Рич оборачивается, весь внимание. И Сиэль незаметно вздыхает.       — Сделай вид, что я тебя предал, или что-то в этом духе, когда вернешься. Пусть все думают, что мы не заодно.       Вопросов не следует. Только кивок.

***

      Следующая на очереди была Керри, которую найти оказалось все же сложнее, чем звезду университета. На заднем дворе не нашлось ни ее самой, ни ее подруг, потому Сиэлю пришлось прибегнуть к услугам Рича еще раз, отправив ему сообщение с вопросом. К счастью, тот знал о своих подданных достаточно. Или все благодаря тому, что из-за отношений с Комиссаром Керри в университете не последняя фигура.       То, что она сидела в окружении своих подруг, и то, что они все оказались безумно рады его видеть, не смутило. Но их игривые шуточки немного раздражали. А когда он позвал Керри на личный разговор, так они вообще начали шутить, что Комиссар открутит ему голову!       — Не забудьте предохраняться! — кинули им вдогонку, и Сиэль раздраженно фыркнул.       С кем еще его сведут в этой треклятой дыре?       Керри, в общем-то, лишь закатила глаза. Ее не пришлось уводить далеко, лишь до ближайшего окна в коридоре.       — Мне надо поговорить с тобой о Комиссаре, — Керри уселась на подоконник, а он подпер его спиной.       — Мне кажется, мы только о нем и говорим, — та хихикнула, но, тем не менее, с интересом склонила голову. — Слушаю тебя.       — В общем, я когда только поступил сюда, слышал диалог между ним и Фрэнком о каких-то точках. Я так понимаю, он тут чем-то промышляет?       Коридор был пуст, но все же он говорил практически шепотом. У этих стен слишком чуткие уши.       — Мне действительно надо отвечать? — она вздыхает. — Догадайся с трех раз.       — Наркотики?       — В точку. Хотя… я не знаю, как обстоят дела сейчас, но при мне это все уже начинало сворачиваться. Может, уже и не промышляет.       — Но промышлял. Ты знаешь кого-то, кто покупал у него эту дрянь?       Керри сводит брови, и голос вдруг приобретает неуверенность:       — Сиэль… Это плохая идея.       — Что? Господи, да нет же. Мне не для этого.       — Да-да, миллион раз слышала. Прости, но я не собираюсь в этом помогать и не советую в это лезть.       Превосходно, только наркоманом сейчас прослыть не хватает. Керри уже спрыгивает с подоконника, и Сиэль хватает ее за запястье:       — Господи, ты что, серьезно думаешь, что меня это интересует? Меня твой бывший прирезать обещал, мне вообще не до этого!       — Успокойся, — она хмурится. — И отпусти меня, пожалуйста.       Ох. Сиэль отпускает мгновенно, памятуя о личных границах, и останавливает словесно:       — Прости. Но я правда не собираюсь ничего употреблять. Просто скажи мне имя кого-нибудь из его покупателей, пожалуйста.       — Зачем?       — Затем, что мне надо остановить твоего ненаглядного, пока он не прирезал меня. Керри, пожалуйста.       Она не хочет. Сиэль видит в ее глазах и движениях сомнения, однако там есть кое-что еще. Возможно, благодарность или чувство долга. Или человечность. Или сочувствие, или элементарная расположенность… Что-то, что заставляет отвести взгляд, скрыть его за черными прядями и все-таки остаться:       — Это ужасно, Сиэль, и это убивает человека в человеке. Поклянись, что не будешь употреблять.       — Клянусь, — кажется, голос слишком явно выражает насмешку — нет, правда, что за чушь?       — Сиэль.       — Я не буду употреблять, Керри, господи. Я не настолько безмозглый.       Она осматривает его еще несколько секунд, словно убеждаясь в правдивости слов, но так и не находит подтверждения. И остается лишь верить.       — На третьем курсе, кажется, пятая группа, есть парень. Элиот. У него светлые волосы, высокий, в общем… думаю, ты узнаешь его. Там все признаки.       Сиэль не совсем понимает, почему это так расстраивает ее, и чувствует себя весьма противно. Он не любит огорчать людей, особенно девушек. Что делать? Ее взгляд направлен куда-то в пол, руки скрещены, плечи напряжены, и Сиэль тяжело вздыхает.       — Спасибо. Правда, спасибо.       Керри поднимает взгляд, лицо искажено то ли печалью, то ли жалостью. Он улыбается ей, но та вдруг подходит ближе и кладет ладони на его щеки. Порыв отпрянуть едва удается сдержать.       — Я надеюсь, что твоя клятва чего-то стоит, Сиэль. Пожалуйста, не вздумай даже пробовать. Это дорога в никуда.       Речью он не проникается. Во-первых, потому что это очевидно, во-вторых, потому что такой близкий контакт не настраивает на нужный лад. Взгляд Сиэля взволнованно мечется.       — Да… — и, наверное, так он звучит еще менее убедительно. — Только отпусти, пожалуйста.       Керри, похоже, тоже помнит о личных границах, поэтому сразу убирает ладони. Или это еще одно следствие обнародования трагической информации о десятом дне рождения. В любом случае — он отходит на шаг.       — Будь осторожен, — напоследок бросает Керри и разворачивается, в этот раз ее не останавливают.       Сиэль стирает невидимые следы от ее ладоней со щек и мычит в ответ. Признаться, он не этого ожидал, но всем размышлениям место позже — сейчас нужно найти Элиота. Хоть бы, конечно, он был.

***

      «Там все признаки».       Сиэль не придал значения этим словам и совершенно зря. На третьем этаже в 34 аудитории сидит всего-то четыре человека, среди которых лишь один блондин. И лишь на мгновение пробивает мелкая дрожь от осознания, что это дорога действительно в никуда. Проглотив страх, который рассеялся в желудке и ненавязчиво его скручивал, Сиэль подходит к Элиоту.       — Привет, — ритм, нервно отбиваемый чужой ногой, стих, и на Сиэля подняли взгляд. Сложно было сказать, какой цвет наполнял радужку: зрачки перекрывали ее полностью.       Элиот невыразительно кивнул.       — Рич попросил передать, что очень хочет с тобой поговорить сейчас же.       Учитывая, что в пустой аудитории никак не заглушить разговор, а подозрения ему точно ни к чему, то Элиота нужно было вывести к пустому месту.       Тот отвечает, но через долгую паузу:       — Зачем?       — Без понятия. Думаю, это что-то важное. Кажется, это касается Комиссара.       Не то чтобы Сиэль любил врать. Помня о том, сколько боли принесла ложь родителей, он чувствует себя нехорошо. Всю свою жизнь он был тем, кого сам ненавидит, но с ложью, льющейся из его рта, эта ненависть приобретала специфические формы. Их он раньше не знал. Казалось, не было ни единой негативной эмоции, которой бы не удостоилось его тело, но все же — есть. Не сказать, что открытие приятное.       Элиот вряд ли чувствует значимость слов, авторитета бывшего Короля немного, но все-таки следует ленивый кивок. Может, дело в Комиссаре. Может, он просто легок на подъем.       В отличие от Керри и Рича, Элиота Сиэлю нужно увести совсем далеко, где ни людей, ни камер точно нет. Это, разумеется, туалет. Повезло не пересечься с Еретиком: его в планах Сиэля пока нет.       Элиот не реагирует, когда дверь туалета за ними захлопывается. Не смущает его даже, что Рича здесь совсем нет. Сиэль проверяет все кабинки и только тогда обращает свое внимание к невозмутимой, расслабленной фигуре:       — Элиот, — он улыбается и прячет руки за спину, — стало быть, покупка и хранение наркотиков — это уголовное преступление.       — А? — тот шмыгает носом. Ладно, план выглядит не так уж надежно. — Да поебать, братан.       Сиэль несколько теряется. Да, тут совсем запущенный случай, так поверхностно не взять.       — Хм, — он хмурится. — Думаю, у полиции свое мнение на этот счет. Ваш бизнес прикроют.       — Ага, я в ужасе, — кивают совершенно искренне, так, будто чужие слова и намека на угрозу не содержат. — Запрещать такую вещь! Правительство жадное.       — Да… — голос полон смятения.       И что с этим делать?       — Элиот, — спустя недолгую паузу продолжает Сиэль. В этот раз он не угрожает. — Я хочу купить у тебя несколько пакетиков этой дряни. Могу за двойную цену.       — Двойную цену? — он улыбается, а затем вдруг приобнимает за плечи. — Толковый ты малый. Эта хуйня стоит всех денег мира.       Близость напрягает, потому Сиэль норовит отстраниться. С этим парнем все действительно… не по-человечески.       — Прекрасно, — он опускает плечо, чтобы избавиться от касаний. — Так что, по рукам?       — Еще бы. Сколько надо?       — Пакетиков семь?       — За пятьсот фунтов отдам.       — Сколько?!       Нет, Сиэль точно от этого далек. Пятьсот фунтов! Деньги не то чтобы большие, особенно учитывая, что сумма чека для Сиэля почти никогда ничего не значит, но пятьсот фунтов — это не шутки. Неужто эта дрянь в самом деле такая дорогая?       — Наценка и двойная цена, малый. За эту херню я бы отдал все свои деньги. Вспомни самый лучший момент в своей жизни. Вот от героина тебе будет в десять раз лучше.       О, господи. К этим словам нельзя прислушиваться, но мысль непроизвольно возникает: разве можно чувствовать себя еще лучше, чем в ту проклятую ночь с Себастьяном? Должно быть, это сродни райскому видению.       — Ладно! Тащи сюда. И, Элиот, никому ни слова. Ни единого!       — Не парься, малый. Своих не выдают.

***

      Если когда-нибудь Сиэль говорил, что ненавидит Комиссара больше всего здесь, то он забирает слова назад. Еретика он ненавидит раз в миллиард больше! Сидит за своим паскудным столом в компании Роса так, будто не избегал его все это время! Ублюдок.       Вот какое значение Еретик ему придает. НИКАКОЕ.       И хотя ничего привычнее Роса, досаждающего Еретику, свет еще не видел, когда Сиэль занимает место возле Комиссара, становится понятно, что ничего необычнее еще тоже не случалось. Комиссар, впрочем, тоже выглядит удивленным, однако голос его достаточно спокоен:       — Что-то ты совсем страх потерял, приятель, — фыркнув, он отворачивается. — Выкладывай.       — Ну да, — Сиэль надеется, что улыбка не передает всю степень его нервозности.       Ложь никогда не была его прерогативой, шайка Комиссара никогда не была его местом, а сам Сиэль никогда не был выдающимся гением, но… он ведь тоже что-нибудь может. С чего-то надо начинать. Иначе он никогда не станет кем-то бо́льшим, чем тенью брата и родительским разочарованием.       — То есть, да. Послушайте, — он достает из рюкзака чистый блокнот и карандаш. Будет худо-бедно визуализировать свои слова и отвлекаться от волнения. — Если мы хотим разрушить его жизнь, это надо делать постепенно, ладно? Как я и говорил, предлагаю неделю. До конца недели. Иначе это будет… бессмысленно.       — Допустим.       Тот парень, что курил при потасовке на заднем дворе и задавал слишком подозрительные вопросы, снова пристально наблюдает. Это еще больше напрягает, и Сиэль начинает чиркать на бумаге неаккуратные кружочки.       — В общем, не поймите неправильно, но план раскрывать я тоже буду постепенно. Если я расскажу сразу, вы сразу меня и убьете.       Комиссар переглядывается со своей шайкой, и, дружно ухмыльнувшись, они кивают. Кажется, это не очень похоже на честную сделку. Сиэль подбирается, и так прямая спина еще сильнее изгибается, но он продолжает:       — Давайте… сразу условимся. Причинять ему физический вред бесполезно. Он целую жизнь привыкал к боли, а еще дерется лучше, чем любой здесь, поэтому этим мы ничего не добьемся. Надо действовать умнее, — проигнорировав прищуренный взгляд в свою сторону, он выводит на середине страницы «Еретик» и опускает три стрелки. — Я нашел три точки давления на него. Последнюю я скажу в конце недели.       — Это все, конечно, хорошо, — Комиссар перебивает. — Но ты здесь на птичьих правах, шавка. Не строй из себя генерала. Ты рассказываешь нам то, что знаешь об Еретике. С планом мы управимся.       — В таком случае я буду рассказывать вам это постепенно.       — Бля-я, — устало вздыхает другой парень, но не продолжает, вместо него говорит тот, что курил:       — Да ладно тебе, Ком. Мальчику тоже жить хочется. Себастьян не убежит.       Неформальное «Себастьян» режет слух, что, видимо, отображается на лице, потому что на чужом лице проступает едва заметная усмешка. Что-то тут не так. Что — непонятно, и это еще больше заставляет нервничать. Словно вокруг пальца обводят его.       Комиссар, впрочем, внимания ему не уделяет, лишь пожимает плечами.       — Полная хуйня. Ладно, шавка, рассказывай. То, что ему похуй на физическую силу, мы уже уяснили.       — Хорошо, — сглатывает Сиэль. — У него не очень много нажитого. А слабых мест еще меньше. Но все-таки кое-что есть.       Комиссар подпирает голову, впирает внимательный взгляд и слушает.       — Давайте сделаем вот как.

***

      Сиэль не причислил бы себя к героям ни раньше, ни сейчас, однако герои здесь и не ценятся. А еще герои всегда погибают, а он не планировал этого еще как минимум лет десять.       Тем не менее, быть предателем — роль совсем отвратительная. Пусть и новая. Стоять по другую сторону баррикад, быть нападающим, а не защищающим(ся) — опыт тоже необычный. Стол Еретика, большую часть своего существования пустующий, всегда принимает все оживленные склоки, а сегодня она особенная.       Сиэль наблюдает, но не вмешивается: таково условие. Еретик не выглядит удивленным, когда Комиссар заваливается на его стол, не выглядит раздосадованно, когда книгу из его рук выхватывают и грубо выбрасывают, а ее бумага рвется, и не выглядит смятенно, даже когда вся шайка Комиссара окружает его, не скрывая оскала.       Начало выходит неприятное. Еретика поднимают из-за стола за шиворот, и тогда Сиэль имеет честь пересечься с ним взглядом — но тот ледяной и безразличный в лучшем своем проявлении. Возможно, ему не хотят уделять внимание, а возможно, даже не могут, потому что псы Комиссара — проблема гораздо серьезнее. То, что Сиэль среди них, совсем не делает его опаснее.       Все же насилие не выглядит красиво. Сиэль ни секунды не думает о том, что это смотрится завораживающе, когда волосы Себастьяна сжимают и тянут вниз, а затем закрывают ему рот и прижимают голову к своей груди. Но ни звука не раздается. Даже если Еретику больно, подтверждений этому не найти.       Комиссар вынимает все из его карманов: от пачки сигарет и черной зажигалки до нескольких пенни. Монеты выбрасывают прямо на пол, те разлетаются по всему полу. Должно быть, будет унизительно собирать их потом. Но Сиэль, кажется, слишком увлечен рассматриванием лица Еретика в тот момент, когда драгоценные сигареты сначала раздаются по рукам кровожадной шайки, а после падают на пол и втаптываются в землю. Потому что на лице Себастьяна, о боже, дергается бровь! И это под таблетками! Господи, он и впрямь может быть раздраженным?       Это замечает и Комиссар, а потому усмехается так широко, что напоминает гиену. Он прокручивает в руках отнятую зажигалку, поджигает свою сигарету и передает остальным.       Курить в столовой отвратительно, на самом деле, такого себе даже Еретик не позволял, но Сиэлю не до социального приличия. Кое-что, не совсем входящее в договоренность, но ею подразумевающееся, очевидно не для всех. И ком, тревожно дрожащий где-то под ребрами, резко поднимается к горлу, когда тлеющий конец сигареты в чужих руках касается подбородка Еретика — всего на мгновение, но достаточно, чтобы Еретик ощутил это и дернулся.       — Что ты делаешь? — идея вмешаться — не лучшая, но это прямое нарушение плана.       Парень, тот самый, куривший при первой встрече, переводит на него взгляд, а улыбка на губах еще полнится странной хитростью.       — Подарок на память.       Сигарету отнимают, а на белоснежной коже Себастьяна проступает яркий красный след. Проклятье.       — Ты не главный, так что выполняй команды.       Сиэль не уверен, что он полностью осознавал произнесенное, но взгляды всей шайки не искрились весельем или одобрением. Все-таки были и пределы.       Тем не менее, вслух ему ничего не высказали. Комиссар лишь напоследок обыскал карманы на брюках Еретика, но ничего не нашел, и струсил пепел на его пальто. А затем его отпустили. Грубо, разумеется, не забыв со всей силы толкнуть вперед, но уронить на пол его не вышло. Еретик не произнес ни слова, не издал ни звука, даже когда сигарета оставила ему ожог, а сейчас так и вовсе не говорил. Лишь смотрел невыносимо холодно на всех и Сиэля в том числе. «Вообразил, что я кинусь за тобой в огонь?».       Сиэль, стискивая зубы, идет вслед за остальными, оставляя Еретика один на один с уничтоженной пачкой сигарет и россыпью монет. «Ты что, всерьез надеялся на что-то другое?».       Честно говоря, он надеялся, что будет проще. Но как только столовая оказывается позади, Сиэля снова толкают к стене и прижимают горло предплечьем.       — Ты не охуел, сученыш? — Комиссар шипит, его голос много злее и глубже того околоравнодушного тона, который раздавался на заднем дворе. — Сейчас ты у нас несколько команд выполнишь.       — Да пусти ты!.. — Сиэль обхватывает чужую руку и очень пытается не вонзиться в нее ногтями, чтобы не стало хуже. — Это он против плана пошел!       — Рот закрой. Никто на твой план и не соглашался. Для шавки язык островат. Еще одна такая хуйня — будешь ботинки вылизывать каждому.       Прежде, чем Сиэль успел возразить, в разговор вмешался кто-то еще:       — И никого это больше не смущает? Мальчишка до сих пор Еретика защитить пытается, а вам и похуй?       — В самом деле, — Комиссар надавливает на горло еще сильнее, заставляя резко выдохнуть. — Дохуя гонора из-за какого-то ожога. Твой план не запрещал физически ему вредить, шавка. На чьей стороне воюешь?       — Да ни черта подобного! — резко дергается Сиэль.       То ли это сработало, то ли Комиссар сам отпустил, но из-под давления руки он выбрался. Тяжело дыша, прежде, чем его снова прижмут к стене, Сиэль впопыхах продолжает речь:       — Столько гонора потому, что в случае провала не вас собираются пырнуть ножом! Вы можете, черт возьми, просто попытаться следовать моему плану?! Тушить об него сигареты вы можете и без меня! Вы все портите!       Получается слишком импульсивно и не очень убедительно. Кто-то усмехается, замечая, что он не сказал ни одного мата, кто-то поднимает брови в явном недовольстве, а кто-то, например, Комиссар, хватает Сиэля за лицо и сжимает до боли.       — Мы еще личико тебе испортить можем, приятель. Твой ненаглядный от одного ожога не пострадает. Следи за языком.       — Пуфти.       Это уже совсем унизительно.       Но Комиссар отпускает.       — Во-первых, простите. Вспылил. Во-вторых, он не мой ненаглядный.       — Суть в чем, шавка, — Комиссар кивает своим псам, — ты вариант, а не приоритет. То, что ты мажор, не имеет значения, так что веди себя скромнее.       На это уже отвечать, верно, не стоит, потому что компания берет путь куда-то дальше. А Сиэль прокашливается, потирает саднящее горло и пытается не воспринимать слова так буквально. Но он вариант, а не приоритет. Есть другие предложения. Не так ли, Себастьян? Родители бы согласились.       «Вариант. Просто вариант».       Один из множества других.       — Заткнись, — шепчет он.       Наверное, Твари. Или себе. Или тому хору голосов, твердящих о том, что Сиэль никогда не был важен. Никогда не был нужен. Никогда не был достаточен.       Тому отцовскому снисхождению, когда он говорил собираться: они едут к нему на работу, и той стали во взгляде Себастьяна, роняющего ужасные речи.       Сиэль не приоритет, да и вариант непредпочтительный.       «Твой план провалился. Может, теперь мой ход?».       — Заткнись.

***

      Понимать Себастьяна не легче, чем разбираться с физикой на факультативном уровне. Но к концу этого слишком длинного дня у Сиэля осталось странное впечатление, что даже без понимания общаться с Себастьяном преимущественно легче, чем с кем-либо еще. За сегодня он разговаривал больше, чем хотел бы, и в каждом диалоге чувствовал себя неприятно. И если в том, что компания Комиссара или заядлого наркомана не приносила ему удовольствия, не было ничего удивительного, то тягость в общении с Керри была в новинку.       И завершался этот учебный день на том, что нужно было найти Рича. Сиэль не мог сказать, что утром их диалог был таким же нехорошим, как и все последующие, поэтому надеялся, что так и останется.       Найти Рича труда не составило: тот ждал его вместе с Гейбом и Чесом в опустевшей аудитории на третьем этаже, о чем любезно уведомил в сообщении. Так что Сиэль, избегая попасться на глаза кому-либо, шел с предельной осторожностью. Что было не так просто: пока все спускались с третьего этажа на выход, он поднимался. Оставалось надеяться, что это никого не смутит.       Быстро открыв и так же мгновенно закрыв за собой дверь, Сиэль наконец оказался в нужной аудитории. Взгляды тут же устремились к нему: Гейб и Чес сидели на лекционных партах, а Рич почему-то восседал на стуле. Впрочем, он поднялся, когда увидел зашедшего.       — Получилось? — Сиэль сразу приступает к делу.       — Еще бы, — усмехается Чес.       — Сиэль, — а вот Рич серьезнее обычного. — Не то чтобы мы сомневались в тебе, но в чем твой план? Притираться к Комиссару — так себе идея.       — Еще и против Еретика объединяться, — Гейб окидывает его взглядом снизу-вверх, отчего становится совсем неуютно. — Не лучший план.       — С каких пор вас волнует Еретик?       Это первое, что бросает Сиэль. Потому что вообще-то он слишком хорошо помнит, что на Еретика лично они сами натравливали всех собак, когда это было удобно. Они ни секунды не думали о его благополучии, так на каком вдруг основании упрекают в этом Сиэля? Тем более, что самому Еретику их забота не сдалась совершенно.       — Нас больше волнуешь ты, а не Еретик, — Рич вглядывается в него с таким подозрением, будто в прожженного мошенника. — Раньше ты бы никогда не пошел против него.       — А теперь пошел. Значит, у меня есть причины. Вы на чьей стороне вообще?       — А ты? — отвечает Чес.       И Сиэль ни разу не видел их более настороженными, чем сейчас. Похоже, дело дрянь. Почему-то доверие Рича было чем-то само собой разумеющимся, неисчерпаемым и постоянным. А теперь стоило вспомнить, что оно такое же переменчивое, как и любого другого человека. Действия Сиэля со стороны, пожалуй, действительно вызывали много вопросов, которые не только обуславливали недоверие Комиссара, но и, внезапно, ставили под сомнение доверие Рича.       — Вы что, — он недоуменно хмурится, — серьезно думаете, что я за Комиссара?       — Мы знаем, что ты внезапно сблизился с бывшей Комиссара, потом с самим Комиссаром и теперь предал Еретика.       — Я его предал?!       Это уже возмутительно!       — Да о чем вы говорите?       — Успокойся, — Рич вздыхает, а затем садится обратно на стул. — Еретик нас не интересует никаким образом. Но у нас есть все основания думать, что тебе ничего не стоит точно так же предать нас.       — Господи, да зачем?       В этом, разумеется, была логика и даже не было враждебности: Рич говорил как есть, не обвиняя, но справедливо замечая. Проблема была, скорее, в том, что Сиэль не знал, как убедить их в обратном. Он бы соврал, сказав, что он вообще на их стороне, потому что они волнуют его даже меньше, чем Еретик. Он не предает их в этот раз, конечно, но абсолютно точно не делает ничего ради них. У них просто… цель одна.       Так что сказать им в таком случае? Под весом всех их взглядов, выжидающих и настороженных, казалось, что ни одно его слово не будет достаточно убедительным.       — А зачем идти против Еретика? — Гейб задает встречный вопрос.       Не то чтобы их можно было винить. В конце концов, поступки обычно важнее слов. Но они что, действительно судят по Еретику? По поступкам в отношении Еретика тут всех и каждого можно причислить к подонкам. Не очень-то справедливый критерий.       — Потому что он пошел против меня.       — Ты что, смеешься? — Чес удивляется. — После всего?       Господи, да о чем они все говорят? С каких пор в глазах всего университета Сиэль стал закадычным другом этого мудака? Шумно вздыхая, он собирается с мыслями, сглатывает эмоции и наконец подходит ближе:       — После всего. Нужно было слушать вас и не начинать с ним никакого общения. Можно мы уже перейдем к делу?       Сиэль присаживается на парту рядом с Гейбом, пока они втроем переглядываются, и неосознанно скрещивает ноги. То, что Еретику ничего не стоит отречься от человека, даже не предмет спора. Если подумать, то нет ничего хорошего в том, что Сиэль вызывает в нем эмоции. В случае Себастьяна эмоции — часть жизни, от которой тщательно открещиваются таблетками, а не двигатель чего-либо.       Вполне закономерно, что от Сиэля тоже будут открещиваться. Жаль лишь, что осознание не пришло еще тогда, в обилии грязи и смеха.       — Что ж, — заключает Рич, во взгляде которого что-то между жалостью и виной. — Даже если ты решишь предать нас, личное дело Комиссара тебе вряд ли в этом поможет.       Так в руках Сиэля оказывается папка со строгой надписью: «Личное дело». Джейкоб Кэмпбелл. Сначала думается, что следует поблагодарить или улыбнуться хотя бы, но в итоге он лишь облизывает губы и вникает в бумаги.       Двадцать два года, вторая группа третьего курса, контактные данные…       — Погодите, — Сиэль замирает на секунду, а затем скользит взглядом вниз. — Иностранный студент? Так он и впрямь из Америки?       — Да? — слышится заинтересованный голос Гейба, а затем он тоже всматривается в документы. — Надо же. Он еще и по обмену.       — У нас много по обмену, — Рич задумчиво хмурится. — Рос же тоже. И Ханна.       Дальше они принялись вспоминать тех, кого Сиэль не знает, поэтому он вернулся к документам. Иностранный студент, значит… Превосходная посещаемость и успеваемость недурная. Вот уж точно неожиданно. Зато дисциплинарных взысканий было немало: минимум четыре записи о поведенческих инцидентах и еще пять предупреждений. Был временно отстранен от занятий в конце первого курса. Сиэль даже догадывается, что за ситуация. В медицинских данных примечательна лишь аллергия на лактозу и гипертериоз. Под конец рекомендательные письма из его прошлой школы.       Итого: студент по обмену с сомнительным поведением, болезнью щитовидной железы и аллергией на молоко. Занимательно.

День 2

      День, предсказуемо, начался с того, что на первой паре студентов допрашивали. И не просто так: кража личного дело — ситуация непростая. Мистер Иден, разумеется, не стал уточнять, чье именно дело украли, да и то, что что-то вообще украли, прямо не сказал — так, намекнул поверхностно.       И день сразу увенчало грозное предупреждение: отныне все камеры будут работать на постоянной основе. Сиэль скрыл довольную улыбку.       — В общем, — и расстроенно вздохнул за столом Комиссара, а затем со всей серьезностью продолжил: — теперь надо быть еще осторожнее.       — Охуеть теперь, — Комиссар остается недоволен, как и предсказывалось. — Камер только в туалетах нет. Теперь все по толчкам будут прятаться.       Придется Себастьяну делиться сокровенным местом. Сиэль сдерживает смешок, но теперь стало интересно: где он будет слоняться тогда? Лишь бы совсем из университета не уходил. Это было бы некстати.       — Еретика теперь не прижать, — замечает тот самый парень с хитрой улыбкой, имя которого пора бы и узнать. — Если, конечно, никто из нас не хочет наказание.       — Еще, блять, лучше, — Комиссар забавно фыркает.       Сиэль игнорирует пронзительный взгляд в свою сторону и, усмехаясь, вмешивается:       — Вообще-то, действительно лучше. Думаю, если мы хорошо постараемся, то сможем подставить Еретика.       — Каким образом?       — Не знаю, — знает, вообще-то. Но пока это стоит отложить. — Но идея выполнимая. Мистер Иден поверит без проблем, он Еретика не переваривает.       — Это точно, — раздается чей-то смех, не то чтобы приятный, но Сиэль расслабляется. — Он его после первой сессии возненавидел.       Куривший парень наконец отводит взгляд от Сиэля, а в глазах появляется намек на удивление:       — Да? Почему?       — Там сложная хуйня. Еретик же детдомовский, в универ по блату, считай, попал. Там какие-то договоренности, что детдомовских не отчисляют, а на первой сессии выяснилось, что Еретик нихуя не учится и к сессии вообще не допущен. Но отчислить за неуспеваемость нельзя. Ну, с тех времен нихуя не изменилось.       Наверное, к лучшему, что все увлечены рассказом, потому что удивление Сиэль скрыл не сразу. Вспоминаются собственные слова, в пылу спора брошенные: «Может, это ты преподавателям деньги всучиваешь, раз ничего не сдаёшь, не учишься и до сих пор не отчислен?». В отношении Еретика лучше отсекать это ощущение вины и совесть, но все же Сиэль совершенно не привык… вести себя так. Они оба тогда наговорили чуши, которая не соприкасалась с реальностью.       — И че с ним делают?       — Да ничего интересного, оценки минимальные рисуют и закрывают все. С ним еще копы как-то общались, хуй знает насчет оценок или нет, но они приходили за ним дважды и всегда во время сессии.       — Вот везучий уебок. Мне бы всю сессию автоматом.       Можно ли это назвать везением? Сиэль не уверен, даже не уверен, меняет ли что-то эта информация. Поводов отказаться от своих слов в сторону Еретика у него уже и так достаточно было.       — Да у него еще препод персональный был, типа, тьютор. Многовато привилегий для простой сиротки.       — А кто тьютором был?       — Мисс Герберт. Первокурсникам физику ведет. Формально она, наверное, все еще закреплена за ним, но вообще он с ней ни разу не виделся как с тьютором.       — Да пиздец, мне бы кто тьютора дал, — угрюмо проворчал какой-то парень.       Жаль, что они не упоминают ни имен, ни прозвищ в разговорах. Суммарно в компании пять человек, хотя когда-то было шесть. Фрэнк теперь сидит за столом с Мэйлин. Увы, кроме Комиссара Сиэль никого не знает.       — А сколько лет Герберт?       — Не ебу. Лет тридцать на вид.       — Бля, он точно ненормальный. Ему в тьюторы дали ничего такую женщину в самом соку, а он…       — Почему вы удивлены? Мы ж выяснили, что он импотент.       — Боюсь спрашивать, каким образом вы это выяснили, — скептично спрашивает Сиэль.       Учитывая, что сальные шуточки Комиссара имели основание, у «импотенции» Себастьяна, вероятно, тоже были корни. Хотя так ли он хотел знать эти корни?       — Там очень печальная история, — противно усмехается Комиссар, а взгляд обращает к столу Себастьяна. — На втором курсе хотели его кое-куда привести. Послали таких красивых телок, полураздетых — а он на них вообще не отреагировал, еще и отшил всех. Мы подумали, еще лучше — он по мужикам. Послали пару парней, один хуй никакой реакции. Разве не печально?       — Пожалуй, — качает головой Сиэль.       Вообще-то — не очень-то и печально. Хоть у кого-то тут интересы выше животных. Непонятно, был ли Себастьян действительно импотентом, да и Сиэля это волновало мало, но выводы будто бы не самые объективные. Если бы к нему самому начали приставать случайные люди, никакой реакции, кроме негативной, он бы тоже не выдал. Хотя судить по нему тоже нельзя… Может, окажется, что и он не очень-то здоров.       Незаметно выдыхая, Сиэль трет затылок. Не любит он к этой теме обращаться. Сыт по горло. До рвотного рефлекса.       — То-то у него настроение хуевое вечно. Воздержание никому не на пользу.       — Да не поебать ли? — Комиссар, правда, тоже не в восторге.       — Да поебать бы как раз не помешало…       На секунду в голове Сиэля все же проскальзывает мысль, стоит ли оно того.       — А он реально импотент, кстати? — внезапно обращаются к нему.       Боже, и откуда ему знать?..       — Нет… наверное. Или да. Я не интересовался.       — Странно. Мы думали, вы любовники, — бросает Комиссар настолько прямо и бестактно, что поток воздуха внезапно застревает в горле.       Они так, конечно, не думали, но Комиссар явно заметил его реакцию на эту тему и решил посмеяться. И как отвечать на такую чушь?..       — Ага, а еще мы в браке, у нас трое детей и собака в загородном доме.       Кто-то даже улыбается. Прогресс.

День 3

      Идея подвести Себастьяна под кражу, вообще-то, не была спонтанной. Более того, Сиэль с большой опаской, но все-таки мог сказать (хотя бы Твари), что пока что все хорошо складывалось. Правда, Тварь до сих пор не в восторге.       «Ты веришь, что это сработает? Я тебя умоляю. Когда у тебя в последний раз что-то работало?».       Вчера вечером, пока он пытался выбросить навязчиво-тоскливые мысли и проветрить голову на балконе под усыпанным звездами небом, дедушка провел с ним странный диалог, после которого Тварь стала на редкость противная. Не то чтобы разговор был каким-то не таким — лишь беседа по душам. Только звезды, как ни странно, казались блеклыми и не такими уж красивыми. Дедушка был явно обеспокоен его поведением и видом в последнее время, а о ситуации с родителями знал, наверное, поверхностно, так что очень хотел оказать поддержку. Сиэль бы не придал этому значения, если бы тема не зашла на «нового друга», которого отец бы назвал уголовником, а Сиэль скромно величал мудаком.       Дедушка, впрочем, не вешал ярлыков. Лишь спрашивал, что же и как вышло.       А затем — совершенно скромно задал последний вопрос, когда заметил, что в речи о Себастьяне полно злости и раздражения:       — Что-то в нем тебя не устраивает, правда?       Возможно, Сиэль копил в себе очень много эмоций, касающихся Себастьяна. Возможно, был чертовски уставшим или невыносимо одиноким, с болезненным желанием быть услышанным. Но он выдал едва ли не все, что заставляло его кровь кипеть, а Тварь реветь.       «– Да все, проклятье, не устраивает! Это худший человек, которого я знаю! Только я начинаю думать, что мы сближаемся, как он отшвыривает меня на сто шагов назад! Ведет себя, как идиот. Зато с последними идиотами общаться — так пожалуйста! Я не выношу его уже. Иногда он ведет себя… не так, как обычно, и тогда мне кажется, что он классный. Я ни с кем не чувствовал себя так легко. Но зачастую он ведет себя, как полный м… придурок. Абсолютный. Я не понимаю».       Дедушка не перебивал, слушал внимательно, а Сиэль впирал возмущенный взгляд в россыпь проклятых звезд. Ветер трепал его волосы и, наверное, хорошо, что холодил кожу, иначе Сиэль бы просто расплавился. Он был зол, и больше всего потому, что мысли о Себастьяне вызывали тоску. Настоящую, будто он не ранил Сиэля столько раз.       — И ты хочешь продолжать с ним общение?       — Не знаю… С ним легко, но… сложно. Я пытался быть обходительнее, у него сплошная черная полоса, а не жизнь, я понимаю, что он не привык подпускать к себе кого-то. Но это невозможно терпеть вечно!       — Но к этому стоило быть готовым, не так ли? Раз уж жизнь приняла твоего загадочного друга так прохладно, он просто не умеет вести себя иначе.       — Я знаю. Но я не могу всегда терпеть его выходки.       — Ты говорил с ним об этом?       — Да плевать ему! Сколько ни говори, что ни делай, ему нет никакой разницы. Он не умеет по-человечески.       — Тогда, возможно, ты не так уж и хочешь с ним общаться? Если уж ты пришел в его жизнь и диктуешь свои правила, не учитывая его мнение. Ты когда-нибудь слушал, чего хочет он сам?       Сиэль не ответил вслух, даже не сразу счел эту мысль целесообразной. Но вообще-то… Сиэль ни разу не слышал Себастьяна в полной мере, только и желая, что перекроить его. И это не было приятным открытием. Эгоистичным, отвратительным, обезоруживающим — пожалуй, но никак не хорошим.       Что ему с этим делать?       Сиэль думал о словах даже сейчас, по прошествии тяжелой ночи и ужасной первой пары: что с этим делать? Он думал, что учитывает чувства Себастьяна. А желания?..       В общем, он всегда подозревал, что находить общий язык с людьми — это не его сильная сторона. А если брать во внимание, что он имеет дело с чертовым Себастьяном, — неприступной безэмоциональной скалой, напрочь лишенной всего человеческого — то ничего удивительного в этом нет. С другой стороны, у них ведь… строилось не самое плохое общение, пока Себастьян не выкатил злосчастную речь.       Есть вещи, которые не меняются. Неумение Сиэля выстраивать отношения — одна из них.       К счастью, общение с мистером Иденом усилий почти не отнимало. То ли потому, что Сиэль лучший студент этой дыры, то ли из-за громкой фамилии и пары купюр, но согласие дали почти мгновенно. Комиссар взял на себя основную часть работы, от Сиэля лишь требовалось заверить мистера Идена в том, что Еретик — несомненный преступник, укравший личное дело. Видимо, рассчитывали, что к его словам будет больше доверия.       План был не самым лучшим, но главное, что Комиссар считал себя его организатором. Меньше подозрений.       Решив дождаться появления Еретика, Сиэль сидел в кресле у стены, в котором, кажется, сидел сам Еретик после непонятной ситуации с Мэйлин и Комиссаром. Взгляд скользил по кабинету, но особо не за что не цеплялся. Стены белые, шкафы застекленные, директорский стол из какого-то темного дерева, может, дуба или бука. За окном ветер гнул деревья, но солнце заходило практически на зенит, поэтому едва ли там было холодно. А вот кафель под ногами, хоть и укрытый темным ковром, отдавал холодом, поднимавшимся из его трещин и потертостей. Мистер Иден молча перебирал личные дела студентов, вытащил оттуда парочку и тяжело вздохнул. Должно быть, работа не самая приятная.       — Мистер Иден, — вдруг вступает Сиэль, ловя слабый кивок в ответ. — Себастьян Михаэлис… он ведь из детдома, верно?       — К сожалению. Так бы давно вылетел.       — С какого он факультета?       — Социологии.       О… Никто бы не подумал. Учитывая, как много Себастьян читает, Сиэль бы предполагал нечто более филологическое или журналистское. Но Еретик, абсолютно не соприкасающийся с обществом, на социологии… Неочевидный вариант.       Впрочем, думать об этом времени не нашлось. Дверь распахивается даже слишком резко, а затем Комиссар с еще одним парнем силой заталкивают в кабинет собственно Себастьяна — тот едва на ногах удерживается.       — Не прошло и года, Михаэлис, — недовольно отзывается мистер Иден.       Комиссар с подручным заходят следом, закрывают за собой дверь и бросают вопросительный взгляд на Сиэля. Тот кивает, поднимаясь с места.       Следом случается не то, что можно было ожидать. К Еретику, молча принимающему все удары судьбы, было время привыкнуть. К его равнодушному взгляду, непоколебимой фигуре и ровному голосу. Тот Себастьян, который кидается со злобой на всякого, кто нарушает личное пространство, существовал, казалось, только в воспоминаниях Сиэля. В каком-то совершенно коротком и фантасмагорическом отрезке времени, не отравленном амитриптилином.       Руки Себастьяна бывают чересчур грубыми и даже смертоносными, Сиэль помнит их хватку. Возможно, этого не помнит даже сам Себастьян.       Но только на мгновение все это сливается с реальностью. И Еретик рвется в его сторону со злым шипением:       — Что ты делаешь?!       Сиэль не знает, как к этому относиться. Комиссар перехватывает чужой порыв и загораживает Сиэля, не позволяя коснуться его.       — Руки при себе, приятель.       Скорее всего, какую-то часть его доверия заслужить все же удалось. Или, пока не истечет неделя, Комиссар не планирует никому дать навредить ему. В любом случае, он защищает от Себастьяна, стоит между ним и Сиэлем, как стена.       Все ведь нормально… Когда Комиссар отступает, удается заметить кое-что еще. Красное пятно, стянувшее кожу на подбородке Себастьяна, бросается в глаза, потому что это единственное несовершенство на его лице, не считая черных приливов под глазами. Сиэль стискивает зубы. В целом его план шел безупречно, но единственная погрешность, оставленная на бледной коже Себастьяна… Лишь бы шрам не остался.       Незаметно сглатывая, Сиэль осматривает Себастьяна, но больше ничего необычного не находит.       — Присаживайся, Михаэлис, — в голосе мистера Идена даже проскальзывает ирония.       Комиссар силой сажает Себастьяна на стул возле директорского стола, напоследок издевательски хлопая ладонью по спине в знак поддержки. Куда уж там.       Внезапных эмоциональных всплесков больше не следует, Себастьян молча подпирает голову и откидывается на спинку стула. Хотя выглядит, несомненно, мрачнее обычного.       — Тебе, Михаэлис, спокойно не живется, да? Скучал по разговорам с полицией?       Ответа не следует. Теперь это — Еретик. Бесстрашный, вальяжный и безразличный.       — Сколько это будет продолжаться? Сначала ты не учишься совершенно, потом дисциплинарных взысканий у тебя больше, чем оценок, а теперь ты решил преступление совершить? Ты надо мной издеваешься, не иначе.       — В тюрьме твоему смазливому личику обрадуются, — Комиссар склоняется к нему со злой усмешкой, а затем резко выдергивает сумку из чужих рук.       Еретик следит, как сумка приземляется на директорский стол.       — Проверьте, мистер Иден. Уверен, вы найдете там много интересного.       Сиэль рассчитывал, что все будет проще. Но сейчас, смотря на совершенно разобщенного Еретика, который молча терпит все нападки в свою сторону, простым это не кажется. Конечно, Сила безусловна и не нуждается в поддержке. Конечно, Еретик последний мудак и причиняет боль любым своим словом. Конечно, весь этот спектакль не повлечет за собой серьезных последствий, но… Наверное, всплывают ненужные воспоминания о том, как после обличения Еретика Сиэль клялся, что не встанет на сторону Комиссара, и единственный пошел за изгоем, а не предводителем. Потому что сейчас, смотря на гордое одиночество Силы, Сиэль хочет что-то нарушить. Встать на сторону Себастьяна, сесть рядом в очередь на наказание, дать понять, что вообще-то…       «Ты на его стороне?.. Господи, Сиэль! Давай, обними его еще и утешь, бедного! Ты серьезно думаешь, что ему есть какое-то дело до того, на чьей ты стороне?».       Сиэль хмурится, уводя в сторону растерянный взгляд. Еретику действительно все равно. Едва ли он надеялся, что за него встанет хоть кто-то, да и не нуждался в этом.       Из сумки мистер Иден достает какие-то сложенные вдвое бумаги, которые, похоже, тоже могли храниться в кабинете, а затем — ключ. Тот самый металлический ключ от крыши, который был у Роса. С едва заметной, уже потертой, но буквой «R» на стержне. Сурово взглянув на Себастьяна исподлобья, мистер Иден раскрывает бумаги. И через несколько мгновений бросает на стол.       — Браво, Михаэлис. Преступник из тебя лучше, чем студент.       Сиэль заинтересованно подходит чуть ближе, чтобы разглядеть содержимое листов. План первого этажа университета с какими-то пометками и — документ с печатью университета. Отсюда не разглядеть, но, похоже, что-то с претензией на грант. О… непонятно только, причем тут ключ.       — За обучение и так не платишь, так решил еще и проживание себе покрыть. Даже план составил, где камеры его не поймают. Превосходно! А личное дело-то где? Я, Михаэлис, плевать хотел на твои выясняловки, но красть чужие документы — это уже ни в какие ворота не лезет! А крыша тебе на кой черт? Хоть бы прыгнул с нее уже!       Звучит… неприятно. Глаза Себастьяна мимолетно закатываются, к счастью, к таким словам он невосприимчив (по крайней мере, в это хочется верить), но слышать все это, когда ты еще и невиновен, вряд ли доставляет удовольствие. Мистер Иден от Себастьяна не в восторге, очевидно, однако пожелания смерти — какая-то крайняя мера.       Сиэль лишь кусает губу. Это не совсем запланированно… Лишь бы в конце концов не нажить себе врага в лице Еретика.       — Можете идти, ребята. Спасибо, что нашли. А с мистером Михаэлисом, — ладонь директора опускается на стол, и губы едва заметно растягиваются в недоброжелательной улыбке, — у нас будет личный разговор.       — Вы уж не жалейте его, — усмехается Комиссар.       Сиэль растерянно вздрагивает, когда тот дважды хлопает его по плечу. Уходить?.. Он напоследок оглядывает Себастьяна: его мрачное выражение лица, пристальный взгляд из-под полуприкрытых век на мистера Идена, до ужаса изящную руку, подпирающую челюсть, с прямым указательным пальцем на виске. И только сейчас замечает, с каким-то необъяснимым трепетом обнаруживает, что на нем больше нет перчаток. Руки зажили. Теперь длинные пальцы не скрыты темной тканью, а на ладонях — совершенно выразительных, как и все его тело, — лишь неуловимые следы прошлой травмы. Небольшое шелушение кожи, да и всего.       И сейчас он подпирает ими лицо так непреднамеренно и паскудно изящно, будто сам не понимает, что большей наглости, чем иметь такое тело, просто не существует. Все внимание не здесь. Должно быть, встречи с мистером Иденом для него действительно не сулят ничего хорошего.       Как бы там ни было, план Сиэля тоже походил на медленную, пошагово расписанную катастрофу. Но не было ничего более катастрофичного, чем это дрянное чувство вины при взгляде на Себастьяна. Интересно, было бы оно хоть на несколько ньютонов слабее, если бы внешность Себастьяна не была так катастрофически великолепна? Сиэль когда-то читал, что красота влияет на уровень сострадания у окружающих. Правда, тогда за Себастьяна должен был плакать почти целый мир.       Когда они выходят из кабинета, на лице Комиссара проступает усмешка:       — Неплохо.

День 4

      Сиэль чувствует себя вымотанным. То ли общением с Комиссаром, то ли проклятыми кошмарами, то ли бесконечным ощущением потерянности. Рядом нет родителей, нет брата, нет Себастьяна — никого, кто напоминал бы, с чего все вообще начиналось.       Есть дедушка с бабушкой — они смеются целый божий день и не выглядят грустными ни секунды. Есть Комиссар — он хищно улыбается и наверняка держит нож наготове, даже если и не показывает его. Иногда, в пустых аудиториях университета без лишних взглядов, есть Рич — он, возможно, пытается поддерживать, и Сиэль иногда даже чувствует его Силу, ненавязчиво поющую о том, что он не враг, несмотря на подозрения. Еще когда-то была Керри — после последнего диалога она только порой пересекается с ним взглядом.       Есть Тварь — и она продолжает заунывно повторять одно и то же.       В итоге у Сиэля есть лишь раздрай в ощущениях и внезапное желание вернуть все, как было. Пусть он будет тихим и слабым ребенком, но не… одиноким. Будет видеть свою семью, будет выслушивать насмешки Еретика, будет дрожать под взглядом Рича, но не захлебываться этим одиночеством и бессмысленностью всего.       Скорее всего, будь он тем Сиэлем из октябрьских дней, он бы мог только реветь и мнить себя неудачником. Теперь же все, что у него есть, — полунасмешливая фраза на грани вселенской усталости, которая залатывает все трещины и уязвимости в нынешнем положении дел: «Вот черт». Она подчеркнуто несерьезная, даже нелепая, и гасит собой всю яркую дрянь в сознании, что позволяет не относиться к происходящему так вовлеченно. В конце концов, бывало и хуже, так ведь?       Моральные дилеммы еще никогда не приводили ни к чему хорошему. Так что к желанию исчезнуть из этой жизни он не прислушивается, а жуткие побуждения Твари игнорирует. Пока что он справляется.       Во-первых, с собственным планом. Комиссар, очевидно, еще настороже, но уже смотрит не так скептично. Судя по тому, что Еретик не зажал Сиэля где-то в углу с претензиями и угрозами, то все продвигалось шаг в шаг по замыслу. Другое дело — сегодня был четверг, а значит, завтра последний день, когда они еще смогут что-то сделать в пределах университета, а переносить это за его стены точно не имеет смысла. Там все будет контролироваться намного хуже.       Об этом Сиэль и сообщает своей временной компании, опуская, конечно, истинные причины.       — Выкладывай, шавка. Вчера ты участие почти не принимал, мы ждем что-то охуеть какое серьезное.       Сиэль достает из рюкзака тот же блокнот, в котором от слова «Еретик» тянулись три стрелки. Первую он оставляет нетронутой, под тихий вздох грифель карандаша опускается на бумагу под второй стрелкой, и он начинает:       — После того, как он убил отца, он остался под пристальным наблюдением полиции. Даже после совершеннолетия у него остались значительные проблемы с ней. Оказаться за решеткой для него — запросто. Это само по себе испортит ему жизнь, — он сосредоточенно выводит «полиция», — но есть кое-что еще. Таблетки.       — Таблетки? — парень, секунду назад не выглядящий заинтересованно, нагибается ближе к схеме. — Он болеет?       — У него нейропатические боли.       Предсказуемо, это им ничего не дало.       — Ну, эта боль спровоцирована не повреждениями. Просто нервная система ведет себя неадекватно. Обезболивающим это не унять, поэтому он пьет амитриптилин. Это антидепрессанты.       Комиссар задумчиво щурится.       — То есть, если таблеток не будет, — и склоняет голову, — ему кирдык?       Сиэль выводит «амитриптилин» под третьей стрелкой, незаметно сглатывая.       — Почти. Без таблеток у него, кроме боли, могут случиться двигательные нарушения, проблемы с мышцами и, вполне возможно, сдвиги в психике на фоне постоянной боли и бессонницы из-за этой боли. А если его посадят за решетку — там он таблеток не увидит.       — С таким набором в тюрьме долго не протянуть, особенно с его смазливым лицом, — слышится смешок.       Сиэль усмехается из вежливости. Во внешности Себастьяна нет смазливости (хотя, конечно, если брать за мерило внешний вид этих парней — то Себастьян действительно излишне миловидный). У них широкие челюсти, тяжелые брови, на лице тьма пигментных пятен и щетина, а волосы не опускаются ниже ушей. Их манеры — до отвратительного громкие, животные, грубые. Что ж, если это — эталон мужчины, то, пожалуй, Сиэль не очень-то хочет соответствовать стандартам.       Дальше обсуждения совсем странные. Слова о смазливой внешности повлекли еще ряд унизительных замечаний и смеха. В первую очередь о том, что Себастьян возомнил себя каким-то вампиром из женских романов и ведет себя соответствующе: неоправданно пафосно и загадочно. Еще о том, что «бабы» на это ведутся — и это «пиздец». И под конец о том, что «этот уебок» привык, что ему за внешность многое прощают. По пути даже задают Сиэлю вопрос, как он вообще на это повелся, но ответ услышать и не пытаются.       — Так что по плану? — в чертах Комиссара проступает серьезность, и Сиэль оглядывается.       Рядом никого, кто представлял бы угрозу, но убавить громкость не помешает.       — В общем, предлагаю вот что. Первое: забрать у него таблетки. Второе: подкинуть ему наркотики и вызвать полицию. Мистер Иден может дополнить картину и рассказать про кражу. А вы можете обеспечить нам ложных свидетелей, которые подтвердят, что Еретик предлагал им наркотики. Причем полицию лучше вызвать заранее, перед тем, как отнимать таблетки.       — И где ты хочешь взять наркотики? — фыркает Комиссар.       — Думаю, это по твоей части. Не пойми неправильно, но твой бизнес не такая уж и тайна.       — Многовато знаешь, щенок. Ты думаешь, что полиция на слово поверит?       — Моя полиция поверит. Неужели ты думаешь, что у Фантомхайвов нет нужных связей?       — Где же твои связи были раньше? Что-то мы еще не за решеткой.       — Зачем бы? У нас же сотрудничество. Тем не менее, Ком, у меня есть условие.       — Хуя, — он усмехается, во взгляде проступает что-то вроде… интереса. — И какое же?       — Защита, — Сиэль складывает руки, и пальцы сжимаются на локте. — Когда Еретика повяжут, Рич не вернется в Короли. Не знаю, будет ли кого опасаться тогда, но мне нужна защита.       Они смеются, не то чтобы зло, но явно не в снисходительном намеке на его слабость.       — Хочешь, чтобы я в этого хуесоса превратился? Никакой абсолютной защиты, шавка, не будет. Будешь паинькой — не будут трогать.       — Это не так сложно, Ком. В экстренных случаях, — парень с хитрой улыбкой вдруг вмешивается.       — Я не буду защищать тебя, если ты будешь делать хуйню. Усек?       — Конечно. Считай, Еретик уже за решеткой. Вы только раздобудьте свидетелей, чтобы показания дали. Доказательства все равно нужны будут.       — Не проблема.

***

      Впрочем, это не все, что Сиэлю было нужно. Вернувшись из университета, первым делом он решает хорошо отобедать. Завтра предстоит важнейший день его жизни, практически решающий момент, который, возможно, заставит утихнуть эти отвратительные голоса в голове. Если повезет, сможет избавиться от проклятой тоски и неуверенности, что тянется за ним с начала времен. Тварь злится.       «Да что ты? Знаешь, что более вероятно? Что все к чертям провалится, а тебе влетит по полной. Откуда столько самонадеянности? Ты что, забыл, что ты магнит для неприятностей?».       Сиэль не хочет с ней разговаривать и тем более признавать, что эти слова все еще оставляют след, впиваются, как клещи. На его теле еще сотня невидимых кровоподтеков.       Еще в нем кипит обида, до сих пор разъедающая и жутко дестабилизирующая. Всаженная колом в самую болезненную точку на теле. Сиэль может сказать, что Себастьян заставляет его чувствовать себя мусором, но это лишь половина правды. Потому что то, как это делает семья, приносит в два раза больше боли.       — Сиэль?       — Привет, Габриэль, — голос выравнивается до холодной отчужденности, и остается лишь надеяться, что динамик телефона не передаст лишние вздохи.       — Что-то случилось?       — Не совсем. Помнишь, ты хотел извиниться?       Переходить так сразу к делу — неудобно, да и неприлично, но, конечно, не худшее в его исполнении, что видел Габриэль. Играться с ним тоже нет смысла.       — Я хотел?       — Я на это надеюсь, по крайней мере. Хотя слова мало чего стоит.       — О, — теперь в чужом тоне улавливаются нотки недовольства. — Я понял. Тебе что-то надо?       — Да. И если подсобишь, я думаю, мы сможем обсудить… то, что ты сделал.       — Господи. И что тебе надо?       — Мне нужен амитриптилин. Это антидепрессанты. Они не продаются без рецепта.       — Зачем?       — Не себе.       — Очень надеюсь. Где ты хочешь, чтобы я их взял?       — У тебя явно больше возможностей это сделать. Раз уж ты смог нанять человека, чтобы подсыпать мне что-то в бокал и обокрасть, это уж тем более сможешь.

День 5

      Еще немного — и он начнет верить в бога.       Что бы ни происходило, но тело утяжелялось, становилось невыносимым, неподъемным, а голос в голове лишь громче и привлекательнее. Сегодня последний день. Сиэлю может повезти, а может повезти еще больше — и его избавят от физической формы, отпустят душу. Его самое ценное достояние, но и оно просто откажется от него…       А сегодня — день не в пример сложный и зыбучий. Все эти схемы, как ни крути, были каким-то вычурным, перенасыщенным обрамлением слишком посредственного представления. Даже не на потеху толпе. Сиэль уже не видел смысла впечатлять кого-то, потому что к концу дня оставалась единственная мысль, одиноко дремлющая в его опустевшей черепной коробке, — он терпеть не мог всех своих знакомых. Рич был лицемерным подлецом, Комиссар был клинически ненормальным, Рос — последним предателем, Керри — пустышкой с завышенным самомнением, Габриэль — редкой дрянью с манией контроля… Так до бесконечности. Даже сам он — смехотворный слабак с неоправданной горделивостью. Что, если подумать, не так сильно мешает ему самому. Другое дело — терпеть еще и чужие загоны! Играть в шарады он не любит.       Тем не менее, хотя бы дело с Еретиком и Комиссаром следует закончить. А дальше — как пойдет. Может, единственным выходом останется запой… Или советы Твари. Те поэффективнее будут.       Поэтому утром, собираясь в университет, он созванивается с мистером Чемберсом, дальше — с Габриэлем, а затем на всякий случай стирает все лишние звонки и сообщения. На самом дне рюкзака скрывает несколько пакетиков с явно запрещенными веществами и выдвигается навстречу самому долгому, неприятному, трудному, нехорошему дню в этом проклятом университете.       Оливеру, уже поджидающему его у самых дверей, Сиэль бросает лишь краткое «какая приятная встреча», очевидно более непочтительное и саркастичное, чем планировалось, еще и глаза закатывает. Уже непроизвольно, наверное. Несмотря на разумные доводы и общее понимание, что Оливер лишь выполняет свою работу, внутри зрела злость и досадное раздражение даже к нему. Быть может, за неделю Сиэлю уже приелось лицезреть его пустое, равнодушное лицо. Но даже неуважительная фраза не вызвала у него никакой реакции. Пришлось поджать губы и молча пройти к машине.       Так же молча доехать до университета и без слов покинуть машину. К счастью, думать об Оливере никогда не приходилось, а сегодня тем более. У входа в университет Сиэль осматривается, прежде чем найти нужного человека в тени у ограждения и подойти к нему.       — От Габриэля? — уточняет он у парня в синей футболке, занятого телефоном.       — Ага, — тот снимает сумку и достает из нее фармацевтическую баночку. — Передашь ему, что все ок.       — Обязательно.       Сиэль проверяет наличие таблеток, хотя они ему совсем не нужны, но раз есть… Хм. Изначально он планировал просто выбросить, но это, пожалуй, кощунство. В недрах своего рюкзака удается найти гриппер — туда и высыпает. А вместо таблеток в баночке оказывается упакованная дрянь, выкупленная у несчастного наркомана за баснословную стоимость. Впрочем, лучше так, чем по картелям шастать.       За сим и разминулись с человеком Габриэля, который неизвестно как достал антидепрессанты без рецепта. Конечно, это не удивляло, но служило лишним напоминанием о его возможностях. О возможностях нанять человека, чтобы подсыпать что-то в стакан своего же брата и обокрасть его.       Память об этом до сих пор прогоняет мороз по телу, и Сиэль сжимает лямку рюкзака до дрожи в руках, потому что ему все еще больно. Паршиво. Хотя он пообещал дать Габриэлю шанс на прощение, мысль о действительном прощении возможной не кажется. Как, Боже Милостивый, это можно простить?..       Сиэль бы хотел узнать. Но сегодня он не понимает, да и думать не хочет.

***

      В расписании третьего курса второй группы сегодня второй парой значилась физкультура, поэтому за столом Сиэль встречает их, еще более отвратительных, чем обычно, — потных и запыхавшихся. Издевательство. Он и так дышал слишком часто из-за быстро бьющегося сердца, а с таким раскладом долго не выдержит.       — Вы готовы? — так что решает подогнать.       — Да погоди ты, — Комиссар сваливается на лавочку. — Отдышаться дай.       Чудно. Не заметили.       — Успеете. Я пока вызову копов.       Сиэль набирает мистера Чемберса после одобрительного кивка. Учитывая количество телефонных звонков, которые он совершил за неделю, на следующие полгода он телефон отключит к чертям. Это уже слишком.       В итоге, дав знак не-инспектору, Сиэль остается один на один с самой ненормальной авантюрой, которую только проворачивал.       — У нас минут двадцать. Ты достал то, что нужно? — его взгляд мечется к Комиссару, и остается лишь надеяться, что не выражает всю степень взволнованности, которая его одолевает.       — Ага. Дай пять минут.       Крайне неловких, нервных и клокотливых пять минут. Еще немного — и Сиэль, возможно, полностью дожевал бы внутреннюю сторону щеки. Компания обсуждала прошедшую игру в баскетбол, вся столовая ни на секунду не смолкала, безжалостно терзая слух. Ненадолго. Скоро все замолчат, увлеченные на редкость захватывающим шоу.       — Ладно, погнали.       Да… именно этим шоу. Сиэль отсекает переживания заключительным вздохом и поднимается вслед за остальными.       Это удивительно, но Еретик до сих пор может сидеть спиной ко всей столовой. Впрочем, сегодня он это делает совершенно зря. Рядом с ним снова разместился Рос, который спиной разворачиваться ко всем не рисковал, но все равно на окружение не обращал внимание: беспрерывно щебетал о чем-то читающему Еретику.       И для него тоже оказалось сюрпризом то, что Еретика внезапно дернули за шиворот на пол.       — Э! Пацаны! — протестует Рос, но под мимолетным взглядом шайки Комиссара стихает и отходит от стола на почтительные пару метров.       Это все, конечно, раздражает, но внимание Сиэля сейчас не распыляется на бесполезное чувство отвращения. Как-нибудь потом вернется к этому.       Нога Комиссара приземляется на чужую грудь совсем как тогда, но в этот раз под ней Еретик. От такой картины что-то в солнечном сплетении отзывается странным ужасом, похожим на своеобразное сочетание тесности и онемения. В голове всплывают воспоминания о Себастьяне, наступающем на грудь Короля при всеобщем ополчении, и в сравнении два практически одинаковых момента вызывали совершенно полярные чувства. Неизвестно, был бы тот трепет от Силы Себастьяна таким же явным, как тогда, но что-то подсказывало: этого ужаса там бы точно не было. Интересно, можно ли назвать это лицемерием.       «Подними его уже, господи», — шепчет что-то внутри, и Сиэль не может не согласиться.       — Тут камеры, Ком, — к счастью, решение находится сразу.       Поэтому Еретика поднимают быстро, даже несмотря на закатывание глаз и очевидное недовольство. Должно быть, Комиссару действительно сложно избегать рукоприкладства.       Хотя без него не обошлось.       Еретика перехватывают сзади поперек горла и плеч, Комиссар держит руки, а третий стаскивает несчастную сумку с Еретика, который не очень-то сопротивляется. Может, в таком положении сопротивляться — так себе идея?..       Сумка в чужих руках. Так, теперь главное, чтобы голос не сорвался.       — Дай сюда.       — Куда лезешь, приятель? — очевидно, так просто не получится.       — У меня свои счеты с ним, Ком. Ты ничего не теряешь.       Спорить на глазах у всех с собственной шайкой не прибавляет авторитета, поэтому Комиссар лишь сильнее хмурится и сжимает руки Себастьяна.       А в ладонях Сиэля оказывается амитриптилин. Полупустая баночка, которую он открывает с нехорошей улыбкой.       — Так что, Еретик, — и к Себастьяну движется крайне медленно, — ты все же написал завещание?       Честно говоря, он плохо продумал свою речь перед Еретиком. Но и она здесь играет крайне неважную роль, в конце концов, даже если сейчас ему не поверят, механизм необратимо запущен.       — Надеюсь, ты доволен. Я все разгреб без тебя. Теперь думай ты, как разгребать все это без меня.       В Еретике по-прежнему ни грамма эмоций. Это успокаивает. Будь он столь же взбудораженным, как в кабинете Мистера Идена, Сиэль бы жил в постоянных воспоминаниях, полных вины. Возможно, Себастьян до сих пор не видел в нем угрозы, что, впрочем, оскорбляло настолько же, насколько прельщало. Иного объяснения он не находил. Себастьян доверял на какую-то сотую долю.       Абсолютно несвоевременный и неуместный вывод. Потому что осознавать это сейчас, в шаге от самого подлого поступка по отношению к нему, заставляет Тварь взвыть, как простреленную, а руки похолодеть до самого плеча. Треклятый Себастьян все еще верил ему.       И смотрел так выжидающе, будто мог читать мысли и уже знал, что Сиэль колеблется.       — Чего застыл? — это уже голос Комиссара.       Застыл? О… выходит, и вправду видно, что он сомневается. Это уже плохо. Действительно плохо.       И, не давая себе передумать или осознать положение, он усилием воли переворачивает проклятую баночку с таблетками, рассыпая их на пол.       — Что, надеялся, что я передумаю? — и усмехается.       Господи, лишь бы это выглядело правдоподобно. Что бы ни случилось, он не должен выходить из образа.       Еще и этот чертов сигаретный ожог на лице, будто напоминание, что даже после этого он верил. Не думать, не думать, не думать… Боже, это не имеет значения.       Если бы лицо Еретика не славилось постоянным безразличием, никто бы не увидел реакции. Но его челюсть напрягается, делая скулы заметнее, а дыхание останавливается. Перспектива снова проживать синдром отмены на самом деле ужасает.       Теперь, когда все их внимание обращено на необычайно эмоционального Еретика, Сиэль позволяет себе вздохнуть и закрутить крышку обратно. Сейчас не время. Тонкое дело.       — Боже, наш неуязвимый Еретик посыпался из-за таблеток, — нараспев замечают парни и переглядываются.       А затем — с силой толкают его вперед, он лишь чудом удерживается на ногах.       — Можешь с пола сожрать их, выблядок.       Не выходить из образа.       Сиэль сглатывает собственный ужас вместе со слюной, ощущая, как он проваливается в желудок и, словно черная дыра, затягивает все в себя. Стенки желудка, диафрагму… Поэтому сердце бьется так быстро, а дыхание дается так сложно.       Надо же. Это хуже, чем он думал.       Ступать вперед, сжимая в руках эту проклятую пустую баночку, смотря на, казалось бы, все еще непроницаемого Себастьяна — правда паршиво. Под подошвой рассыпаются в порошок драгоценные таблетки, пока Сиэль по ним шагает, и Себастьян холоднее обычного. Электрическое, взрывоопасное напряжение.       Нет, не к месту.       Стараясь не выдавать себя, Сиэль все же подходит впритык, но дальше обнаруживает, что собственные руки трясутся. Господи. Его обман ведь вскроют прямо сейчас. В следующее же мгновение поймут, как сильно он боится, и ткнут пальцем — самозванец. Только рот откроет — и тут же налетят.       Он сглатывает снова. Пытается усмехнуться — господи, лишь бы это выглядело хоть сколько-нибудь правдоподобно.       Итак…       Это кошмарно, но Сиэль подходит к Еретику так близко, чтобы потянуться вверх к его уху и, помахав пустой баночкой перед глазами, спрятать ее между ними.       — Забавно, но твоя жизнь как никогда близка к катастрофе, — и голос снижает так, чтобы его дрожь не была слышна. — Но выход все-таки есть. Можешь вымолить у меня прощение — и я все улажу.       Только бы не повелся, черт его дери.       — Че, бля? — встревает Комиссар. — Че ты там улаживать собрался?       Получилось. Ну надо же.       Под все еще равнодушным взглядом Себастьяна, конечно, становится спокойнее, но не менее мерзко. Однако Сиэлю остается лишь посмеяться и отстраниться.       — Я шучу, — он возвращается к Комиссару и передает ему баночку из рук. — Он скорее сдохнет, чем попросит прощения.       В ответ кивают, а баночка из-под амитриптилина исчезает в недрах чужой сумки.       Есть.       Что дальше — уже без разницы.       А дальше — минутная пауза, прежде чем Комиссар переглядывается со всеми, и ему кидают сумку Еретика.       Дело в наркотиках, которые Комиссар прячет в ее глубинах, и в отвратительно малом количестве времени перед приездом полиции. Подкидывание запрещенных веществ Комиссар совершает превосходно, имитируя поиск каких-то пригодных для издевательства вещей.       Но не находит, поэтому просто кидает сумку обратно к Еретику на стол. А Сиэль — к ней.       — Погодите, у него ведь был… — правда, тоже ничего не находит в сумке. Только выбрасывает из нее какую-то книгу. — Кроме дурацких романов. А, я понял… Проверьте карманы, ребята.       То, как на лице Себастьяна мимолетно поджимаются губы, — почти что искусство, предвещающее трагедию. Но сейчас все, что хочет Сиэль, с этим искусством никак не пересекается. Не сопротивляйся.       Непонятно только, что вызывает в нем больше злости: чужие прикосновения или порча имущества. Да и неважно, наверное. Осталось немного. Снова обезвреживая Еретика, стая Комиссара подходит к этому с небывалой ответственностью (или жестокостью?). Трое на одного. Похоже, всерьез видят в нем угрозу.       Хотя кто тут угроза?       Из карманов пальто достают снова сигареты, пару купюр и телефон. Телефон? Так, в расчетах его не было.       — Только посмотрите… Прямо подарок.       Что-то выходит из-под контроля. Сиэль подходит ближе.       — Я рассчитывал на кошелек, честно говоря. Но так даже лучше.       — Ага. Скажешь пароль добровольно, приятель?       Но Еретик все еще ни слова не произносит. Хотя так, очевидно, лучше, однако молчание начинает раздражать, а вперемешку с все еще клокочущим ужасом — так и вовсе изнутри выжигает.       К счастью, решение нашлось само.       — Полиция идет!       Комиссар в мгновение теряет всю насмешливость в лице, становится серьезнее, а телефон буквально впихивает Еретику назад.       — Счастливого отдыха, приятель.       Обычные для Комиссара слова, не комплементарные по сути, с долей злой иронии и ненависти, до прозрачности выточенной, словно мраморная вуаль. Но он ставит ими точку и отходит, не догадываясь, что это была точка невозврата.       И Сиэль почти захлебывается собственным вздохом, пока пытается принять ту же мысль. Дальше уже ничего не изменить. В попытках самоуспокоения оборачивается к Себастьяну, на чьем лице застыло равнодушие, но в этот раз даже оно казалось настороженным.       Забавно. Это все еще не уверенность.       Трое полицейских, пересекших порог столовой в компании мистера Идена, привлекли всеобщее внимание. И прежде, чем их взгляды нашли Сиэля, в голову наконец пришло одно осознание.       Он не понимает, зачем сделал все это.       И когда он пересекается с полицейскими взглядами, понятнее не становится, и следует лишь малозаметный кивок в сторону Комиссара.       И с каждым шагом, приближающим их к Сиэлю, мысли то ли путались окончательно, то ли рассеивались вовсе, являя то рациональное зерно, которое не взошло на почве его плана. Для чего все это было?       Зачем весь этот цирк с таблетками? Ради чего разыгрывался спектакль, который к тому же оставил Себастьяну на память еще один шрам — его же сигаретами?       «О, так теперь ты об этом думаешь? Может, стоило ПОСЛУШАТЬ МЕНЯ?! Или что, я тебе снова враг?».       Это не так. Но ведь… Тварь ему не союзник.       В вареве из холода Себастьяна, злорадства Комиссара, стремительности полицейских, озлобленности Твари и интереса студентов, в этой мутной вязи Сиэль окончательно рассыпается и едва ли не физически ощущает, как сверкающее золото триумфа в его руках утекает грязным песком сквозь пальцы. А он даже не успел в полной мере почувствовать, каков он на вкус — его первый триумф.       — Мистер Кэмпбелл, — доносится, будто через толщу, голос полицейского во главе. Он приближается к Комиссару, доставая из внутреннего кармана удостоверение. — Инспектор Джордж Уильямс, Служба столичной полиции. На основании Закона о полиции и доказательствах в уголовных делах от 1984 года вы подлежите аресту, так как подозреваетесь в краже конфиденциальных документов из государственных учреждений, в том числе участка полиции, угрозах и попытке причинения вреда другому человеку, а также хранении наркотиков.       Звенящее молчание, окутавшее столовую после слов инспектора, звучит колоколом для Сиэля, наконец вернувшегося в реальность. Вот он. Его триумф, оказавшийся весьма безвкусным и точно не величественным, но первым. Возможно, начальной ступенью к чему-то грандиозному.       «Сам-то в это веришь?».       А ведь почти получилось. Что ей не нравится?       «Тебе повезло, что обстоятельства так сложились. По-хорошему твой план провалился бы сразу».       Судя по всему, переварить происходящее понадобилось не только ему. И Комиссар, лицо которого искажало неприятное удивление, отмер лишь через несколько секунд, чтобы выдать не самую блистательную фразу:       — Че? — и лишь Сиэль, растерянно стоящий за полицейскими, оказался достаточно взвинчивающим фактором, чтобы удивление переросло в злость. — Сукин сын, да я тебя на куски порву! Что за хуйня?!       Инспектор, одним движением руки остановивший Комиссара, не выглядит впечатленно. Полицейский рядом достает наручники.       — Вы не обязаны говорить что-либо. Всё, что вы скажете, может быть использовано как доказательство против вас.       Сиэль вздыхает, потому что обратно сыграть уже не получится. Остается идти до конца, как планировал изначально.       «Мать твою… Ты трагический идиот».       О?       — Извини. Забыл сказать, что моя полиция не сажает невиновных.       Он улыбается, наверное, потому что в такие моменты надо улыбаться, надо показывать превосходство и удовольствие от того, что удалось всех обмануть, но Сиэль рад чуть меньше, чем надеялся. Здорово, что теперь ему вряд ли всадят нож под ребра, но в остальном…       Он мимолетно отворачивается к Еретику, предсказуемо не находя на его лице никаких ярких эмоций, и чувствует странную неловкость. Поэтому взгляд не задерживает. Тем более, что сейчас лучше следить за ситуацией.       В частности, за тем, как Комиссар уверенно соглашается на обыск, сверля Сиэля взглядом. Ему в любом случае не отвертеться.       Потому что в сумке Комиссара находят баночку амитриптилина, в которой нет таблеток, но есть пакетик с какой-то запрещенной дрянью, втридорога купленной у его же клиента.       — Что, блять… — он озадачен. Честное слово, Сиэль впервые видит на его лице настолько отчетливое недоумение. — Да это не мое!       — Разумеется, — инспектор кивает со всей сдержанностью, параллельно вынимая из глубин сумки, из самого скрытого ее отдела, еще пару пакетиков, и обращается к еще одному полицейскому. — Похоже на мефедрон, но надо будет на экспертизу отправить. Зафиксируй.       При всей вспыльчивости Комиссара, на Сиэля он больше не кидается, хотя очевидно хочет. Видимо, пытается не усугублять положение, если еще есть куда.       — Это не мое, инспектор Уильямс, — и тон в сторону полиции использует совершенно сдержанный, холодный и ровный. — Банку из-под таблеток мне передал ваш Фантомхайв. Он высыпал на пол все таблетки, как видите. Так что, думаю, будет справедливо проверить его на наличие наркотиков?       Инспектор, конечно, был предвзят изначально, но не слепо, поэтому стрельнул взглядом в Сиэля.       — Что? — и пришлось состроить самое невинное лицо, которое только есть в его арсенале. — Боже мой, и вы ему верите? Проверяйте, ладно уж.       Им занялся другой полицейский, но единственное, что ему удалось найти, — таблетки в пакете в его сумке и пустую баночку во внутреннем кармане пиджака.       — Это антидепрессанты, господин полицейский… Неужели это преступление? Я просто пересыпал их.       Полицейский с сомнением переглядывается с инспектором, осматривает Сиэля, а затем переводит взгляд на таблетки на полу.       — Такие же.       Сиэль надеется, что за своей растерянностью офицер не увидит то, как напряженно перекатывается кадык под его кожей и как мелко подрагивают худые пальцы. Наверное, волноваться в таких ситуациях — нормально, но в его случае это может выглядеть подозрительно.       — Разумеется, такие же. Это таблетки Михаэлиса. Ком… Джейкоб заставил меня высыпать их на пол. Уж простите.       — Михаэлиса? — инспектор, будто только заметив безучастно наблюдающего за ними Себастьяна, удивленно вздымает брови, а затем усмехается и отворачивается обратно к обыску сумки. — Надо же. Это так, мистер Михаэлис?       — Что именно, инспектор? — а вот Себастьян в диалоге с полицией себя чувствует, похоже, совершенно привычно. Забавно. Еще и задает очевидный вопрос.       — Таблетки ваши?       — Мои.       — Нехорошо. Имеете претензии к Фантомхайву в связи с этим?       — Не имею.       Забавно. Сиэль понятия не имеет, что забавного находит в этом диалоге, но ответы Себастьяна действительно заставляют улыбнуться. Получается даже успокоиться, словно все это время электрическое напряжение, сковавшее его тело, исходило от Себастьяна и было совершенно непрогнозируемым, а теперь — исчезло.       — Ясно. Что же, тогда в этом нет проблемы.       — Что, блять? Да возьмите записи с камер, там все видно.       — Боюсь, камеры здесь не работают. Верно, мистер Иден? — Сиэль находит взглядом директора, и тот кивает.       — Увы. Со вчерашнего дня они временно отключены.       Комиссар зло скалится.       — Сученыш. Тогда, может, свидетелей опросите?       — Обязательно.       Сиэль улыбается. Он знает, что никто здесь не будет больше выгораживать Комиссара. После представления с ножом единственное, что хотят здешние студенты, — избавиться от неуравновешенного.       — Так вот вам свидетели, инспектор. Рядом стоят, — тот кивает на свою шайку. Но прежде, чем их подумают выслушать, Сиэль дополняет:       — Боюсь, соучастники преступления не могут выступать в роли свидетелей. Я бы проверил их тоже на наличие наркотиков, инспектор.       Двое офицеров тяжело вздыхают, видимо, уже измотанные их взаимными обвинениями, но обыск проводят. И, сюрприз, находят по пакетику у каждого…       — Этот чист.       Кроме одного.       Теперь расслабленность, коснувшаяся его после слов Себастьяна, враз испарилась. Тот проклятый парень с дурацкой хитрой улыбкой, которому Сиэль определенно точно подбрасывал пакетик, чист.       Господи. Лишь бы внешне его напряжение не проступило… Но почему? Неужели…       Сиэль встречается с ним взглядом еще раз, прежде чем наконец считывает в его улыбке и глазах то нечто, тревожащее его всю неделю. Он знал. Он понял все еще с первого дня.       Сердце глухо ударяется о грудную клетку сильнее обычного.       Но почему он просто позволил провернуть все это? Или… у него есть контрплан, который он воплотит сейчас? Твою мать.       «Да ладно, серьезно? А я тебе о чем говорила?!».       Все вот-вот пойдет под откос, да? Конечно! На что он, проклятье, надеялся?       — Раз уж у вас нет оснований подозревать меня, я могу быть свободен, инспектор? — даже в его голосе, не выражающем никакого волнения, какое-то странное заигрывание, будто он уже все просчитал.       И его отпускают.       Нет. Это конец. Пырнут ножом точно.       Он останавливается возле Сиэля, с этой совершенно глупой улыбкой смотрит на его растерянность и говорит:       — Факультет маркетинга, солнышко, — и еще тише, чтобы никто не услышал: — Мы специализируемся на обмане. Но ты молодец, хорошая попытка.       С этими словами, обронив один только смешок, он все-таки уходит. И куда уходит?.. Сглатывая, Сиэль оборачивается ему вслед, но тот и впрямь просто покидает столовую.       И теперь Сиэль понимает, что тоже не хочет здесь оставаться. Напряжение не исчезает. Где-то должен быть подвох. Взгляд мельтешит по всей столовой. Так… как он может сейчас повернуть ситуацию на сто восемьдесят? Как?! Надо срочно понять. Срочно, черт возьми, где слабое место.       Полиция что-то обсуждает, надевает наручники на Комиссара и заполняет какие-то бумаги. Нет, оправдать Комиссара не получится. По всем обвинениям ему светит если не тюремный срок, то депортация обратно в Америку. Что должно сейчас произойти?..       Еще на фоне слышится голос мистера Идена. Он сообщает о краже личного дела полиции, а также повторяет слова Сиэля о том, что это Крис — еще один их приятель. Сиэль бы понаблюдал, но ему РЕШИТЕЛЬНО не до этого. Он двигается к другому концу столовой, осматриваясь вокруг, выискивая подозрительные лица, готовые прямо сейчас перевернуть всю игру. Он не слушает речь полицейских, обнаруживших в рюкзаке Криса бумаги из украденного личного дела, пару перчаток и еще один пакетик с веществами — все любезно подкинутое Сиэлем. Этому тоже светит исключение из университета.       Да, все сработало, ни шага от плана. Но что-то не так. Его раскусили еще в самом начале.       Никого найти, черт возьми, не удается. Зато удается встретиться с неожиданно большим количеством студентов, внезапно решивших выразить ему уважение. Сиэль не сразу понял. Сначала подошел только Рич, Гейб и Чес, потом подтянулось огромное количество тех, кого он не знает. И все — со своими невероятно важными комментариями. «Охренеть ты устроил, что это вообще было?», «Я думал, ты реально Еретика решил со свету сжить», «Как ты это сделал, блять?!», «Это все твоих рук дело?», «А что с Комиссаром будет? Его того — в тюрягу?»…       Сиэль не отвечает, растерянно оглядывая толпу. Вообще не время. В этой разноголосице из восхвалений, поддержки, вопросов и шока через пару мгновений возникает еще один голос, гораздо громче и неприятнее прочих:       — Мелкий! — Рос расталкивает толпу, вываливаясь прямо в центр к нему. — Что ты устроил, блять?! Ты головой вообще думал? Еретика чуть не угробил!       И если ко всей сотне их голосов Сиэль относился совершенно равнодушно, явно занятый поисками, то на это обвинение смолчать не мог.       — Он не пострадал, — и отрезает резко, почти не думая. — Его ни разу не ударили и не причинили никакого вреда. Знаешь, когда он мог пострадать? Когда Комиссар натравливал на нас весь университет и хотел меня ножом зарезать. Благодаря тебе. Так что закрой рот.       Он не церемонится. Рос — последний, от кого он хочет слышать какие-либо упреки, особенно касающиеся Себастьяна. Возможно, он злился еще больше потому, что, несмотря на все собственные просчеты, все равно допустил этот гребаный ожог на его подбородке. Он сделал, проклятье, все, чтобы Еретика физически не тронули, но этот кретин с идиотской улыбкой все изначально понял, нашел брешь в плане и оставил сигаретный ожог!       Рос теряется, да и остается в меньшинстве, потому что никто больше против не выступает. Теперь Сиэль им интересен? Теперь шавка удостоена внимания?       Неважно. Он уже хочет покинуть этот круг нелепости, когда ловит еще один взгляд, неожиданно разочарованный и исполненный боли.       Он замирает на секунду. И бредет из круга жизни к одиноко наблюдающей за ними Керри, стирающей слезы.       — В чем дело?       Не то чтобы ему это важно, но… как знать. Может, проблема в женских слезах или в воспоминаниях о плачущей матери, в человеческой жалости или совести. Доводить девушек до слез не слишком-то аристократично, и, хотя Сиэля с трудом можно назвать дворянином, он еще помнит о воспитании.       Возможно, благородства в нем меньше, чем должно быть, грациозности и манер недостает, а повадки и того хуже. Но он все еще человек.       И когда Керри сжимает губы, а затем сипло выдыхает: «Зачем ты это сделал?», ощущение триумфа совсем исчезает.       — О чем ты?..       — Я надеюсь, ты доволен, Сиэль, — с внезапным укором перебивает она. — Теперь тебя все любят. Видимо, для тебя это дороже человеческой жизни.       Есть сомнение, что она говорит о Комиссаре, но понятного все равно мало. И, наверное, сейчас тоже не время обсуждать это, но чувство неправильности и горечь триумфа не покидают.       — О ком ты?       — О ком я, — она нервно смеется. — Ты так ничего и не понял… Что ж, надеюсь, твой Еретик стоит дороже невинного человека. Сначала он позволяет избить Рину, а теперь из-за него суют за решетку единственного человека, который у нее есть. Супер!       — Причем здесь Еретик?       — Что ты, он никогда не виноват. Святой человек. Или, может, он будет ей оплачивать лекарства до конца жизни, чтобы она не умерла?       Сиэль настороженно сглатывает.       — Какие лекарства?..       — Дороже, чем весь он. Прости, Сиэль. Но ты, видимо, не хочешь видеть правды. Джейкоб из кожи вон лезет и незаконные вещи делает, чтобы, блять, буквально не дать Рине умереть, и ты считаешь его мудаком. Зато своего Еретика, который просто посчитал себя слишком важным, чтобы встревать в разборки, и оставил человека на всю жизнь калекой, ты выгораживаешь.       Она уходит. Заливаясь слезами и всхлипами, разворачивается спустя долгую минуту молчаливых гляделок и уходит. И Сиэль, наверное, вряд ли забудет ее взгляд, напоминающий взгляд Еретика когда-то давно, казалось, уже сотню лет назад. Она почти готова была дать пощечину. Она была зла и разочарована настолько, что могла бы его ударить. Остается гадать, что ей помешало…       Он представлял все иначе.       Свою первую победу, преодоление потолка своих возможностей. Это должно было быть торжественнее.       А что у него есть теперь? Давно раскрытый план, который в любую секунду может сорваться, и один закулисный труп. Мало похоже на победу.       Он не знает, о чем надо думать в первую очередь. Его взгляд находит Комиссара в наручниках, мрачно стоящего возле полицейского, и словно только сейчас появляется осознание, что он вообще сделал.       Сиэль до сих пор хранил в себе какую-то долю сочувствия Комиссару, который не уберег свою сестру от плохих людей.       Но он никогда не думал о Комиссаре как о брате, который каждый день искал возможность найти деньги, чтобы отсрочить смерть своей сестры. Не думал о нем как об отчаянном человеке, который вынужден делать что-то, лишь бы не потерять единственного дорогого человека.       В конце концов, он лишь каждый день боролся за жизнь своей сестры. И всей душой ненавидел Еретика, поставившего эту жизнь под постоянную угрозу.       В этом не было вины Себастьяна. По крайней мере, прямой. Но вряд ли это имело значение, раз уж он остался единственным участником того конфликта.       Значит, так выглядит его триумф?       Это слишком. Правда, чересчур.       Когда он устремляется к выходу, его останавливают. Толпа, еще взбудораженная недавним представлением, рассыпается в каких-то ободрительных фразах и комплиментах, но это вызывает только большее отвращение. Оно ползет по его коже змеей и впивается в особо уязвимые места, выпуская яд. Таков его триумф. На чужих слезах, костях и ожогах.       Он сжимает зубы, убегая от этого кровожадного карнавала, который сам по нечаянности организовал. Он вслепую покидает столовую, в ее пределах воздух всегда тяжелее, а чувства притупленные, но сейчас все не так.       Его превосходный план не привел ни к чему хорошему. Он лишь хотел спасти себя, но вопрос, терзающий его слишком долго, снова обретает новое воплощение. Стоила ли его жизнь дороже, чем жизнь Рины?       В коридорах снова пустынно, и если еще несколько минут назад он мог искать в них того проклятого парня, то сейчас он хочет только потеряться в них.       Потрясающий, блять, триумф!       «И ты все еще убежден, что меня не надо слушать?».       Сиэль сжимает губы так сильно, что, кажется, совсем скоро пронзит их зубами. Что ж, он до ужаса самонадеянный. Поверил в себя, надо же. И с чего он взял, что у него все получится, если уже столько раз терпел неудачи? Сначала его обчистил наемник его же семьи, потом чуть не изнасиловал какой-то ублюдок, а в итоге Сиэль просто разрушил всем жизнь. Здорово! Просто потрясающе!       Давно ведь было понятно, что Тварь руководит его телом лучше, чем он. Она дала ему, черт возьми, все. И вот, к чему они пришли под управлением Сиэля! У него больше нет семьи, нет друзей, ничего, будь оно все проклято, нет! И теперь он отобрал все у другого человека.       Мило, Сиэль Фантомхайв. Достойный уровень.       Он разжимает губы и вдыхает сквозь зубы, не понимая, как в такой ситуации можно было выйти проигравшим. Но победителем он себя не чувствует.       И это — вторая бездна, из которой вышел победитель, но исчез он сам. Превосходство расчетливости и гибель человечности. Но прежде, чем с губ его сорвалось еще одно нелепое «вот черт», в стенах коридора раздается такое идиотское, нахально уверенное:       — Сиэль.       И самое ужасное в этом то, что никто в целом мире, блять, не произносит его имя таким образом.       Он не знает, хочет ли видеть сейчас его. Внутри зреет иррациональное ощущение того, что даже Еретик, никогда ничего, черт, не оценивающий, набросится на него с упреками и обвинениями. Засмеет и сделает все еще хуже.       Но он останавливается, потому что внутри тлеет и надежда: Себастьян оставался рядом каждый раз, когда его настигала неудача. Себастьян нес его отключившееся тело домой и сидел с ним на кухне, когда его обчистили в клубе; Себастьян спас его от изнасилования, лицезрел его истерику и вновь нес к себе, когда Сиэль вел себя абсолютно глупо и по-детски; Себастьян вступился за него перед Комиссаром и на его плечо обессиленный Сиэль опирался после, спрятавшись возле проклятой крыши. Тварь не всегда к нему справедлива.       Себастьян никогда не кинется за ним в огонь, но, в конце концов… для безразличного мудака он сделал слишком много человеческих поступков по отношению к Сиэлю.       И сейчас, вновь одоленный своей уязвимостью, Сиэль оборачивается к нему с единственным вопросом:       — Что?       …ты будешь делать теперь, после всего?       Себастьян сжимает ремень своей сумки, но выглядит совершенно спокойно и шагает так же уверенно, как всегда. И голос его, кажется, никогда не знавший, что такое дрожь, все еще звенит какой-то странной иронией:       — Ты выглядишь как-то печально для победителя.       Эта ирония сквозила возле заброшенного фонтана, когда Себастьян не хотел решать разногласия, за дверьми туалета, когда он явно не хотел обсуждать ситуацию с Комиссаром. А затем покрывала собой их диалог, когда Себастьян хотел поговорить… Но к чему она здесь?       Сиэль смотрел на приближающуюся фигуру с, наверное, слишком очевидным страхом, потому что Себастьян слегка приподнял брови. Но прежде, чем он бы что-то произнес, Сиэль задает вопрос:       — Что ты хочешь?       Он не боится Себастьяна. Но он боится, что если тот скажет хоть одну неправильную фразу, которая даст ощущение минимальной безопасности, Сиэль просто разревется ему в плечо.       Ненарочно. Просто в целом мире, кажется, нет никого, кто отреагирует на его слезы менее эмоционально, чем этот чертов мудак.       — Твои дружки сказали, что мир не вертится вокруг меня и если я сейчас не пойду за тобой, тебя уведут у меня.       Сиэль очень сомневается, что цитирование дословное. Тем более сейчас, когда Себастьян почти что смеется. И пока в теле еще кипит этот ужас от пережитого, сложно поддержать тон. Ему правда не до смеха.       — Что? — видимо, это слишком заметно.       Сиэль качает головой. Звучит, конечно, бредово, сплошная глупость, но все-таки Себастьян пошел. Как бы там ни было… Все их склоки больше не кажутся важными. Ему не все равно на то, что Себастьян сделал ему больно, как и не все равно на то, что никто здесь не волнует его больше, чем Себастьян.       И пока в памяти еще живо множество слов о том, что Себастьян не ищет друзей и не рад компании, его намерения не кажутся прозрачными.       — О чем ты хочешь поговорить?       — Что ж…       Речь резко прерывается, а Сиэль удивленно вздымает брови, когда Себастьян вдруг настороженно оборачивается. И мерещится забавным собственное разочарование от того, что внимание Себастьяна больше не направлено только на него. Будто бы свои мысли сожрут его до костей и окончательно уничтожат, стоит только остаться одному.       Но все же он переводит взгляд туда, куда смотрит и Себастьян. Там пусто.       Какое-то время. Но через пару секунд из-за угла вырисовывается фигура, которая заставляет раздраженно вздохнуть.       — О! Еретик!       Похоже, в вихре своего расшатанного состояния он не услышал шаги, на которые Себастьян и обернулся.       Возможно, Сиэлю не хватает воспитания или внутреннего благородства, но единственная мысль при виде Роса — оскорбить его последними словами. Это невозможно, господи. Почему он думает, что его ждут?       Себастьян тоже не в восторге. Сиэль замечает, как он тихо цокает, а затем выругивается одними губами.       Однако прежде, чем что-то успеет произойти, Себастьян вдруг обхватывает его запястье и срывается с места, таща за собой. Просто сбегут? Это заставляет усмехнуться, еще чуть криво от нервов, но уже почти вменяемо. Лучше так, чем терпеть компанию Роса. Когда-то было впечатление, что Габриэль бывает навязчивым, но это было несравнимо с Росом.       Эта мысль проносится лишь на секунду, а затем Сиэль опускает взгляд — и что-то внутри замирает на долю секунды. Себастьян держит его своей рукой, зажившей и более не скрытой перчаткой. Держит и ведет за собой, будто через танцпол в том дурацком клубе.       И Сиэль делает выдох, какой-то странно дрожащий, от осознания, что Себастьян впервые касается его напрямую без перчаток. Боже. Едва ли это значит что-то для самого Себастьяна, скорее, вынужденная мера, но он разрешает себе хоть на мгновение подумать, что он тоже мог бы коснуться Себастьяна и не услышать в ответ «убери руки». Не увидеть попытку избежать контакта. Подумать, что он мог бы быть тем, с кем Себастьян будет намеренно искать физический контакт.       И он тешит себя этими мыслями, пока его не заводят в какую-то пустую аудиторию, не закрывают наспех дверь и не уводят куда-то в угол, где их не будет видно. И отпускают. Сиэль еще находится в прострации некоторое время, пока Себастьян подпирает спиной стену и прислушивается к звукам в коридоре. Чувство такое, будто он стал свидетелем какого-то сверхредкого, практически сказочного явления.       Забавно, как много значения имеет физический контакт, когда не приемлешь его.       Впрочем, вряд ли это значимо для обоих. Сердцебиение, вероятно, ускоренное из-за быстрого шага, возвращается к норме, и Сиэль обращает взгляд к чужому лицу.       — Зачем мы убежали?       В ответ Себастьян смотрит так, будто он задал самый глупый вопрос в мире.       — А ты хотел поговорить с ним?       — Нет…       И ему кивают.       — Я тоже.       Сиэль странно двигает уголком губ, задаваясь вопросом, может ли он считать себя в какой-то мере особенным, если Себастьян сбежал от разговора с Росом, желая поговорить с ним. Часто ли он хочет говорить с кем-то (если такое вообще бывает)?       Вопрос остается открытым, а Сиэль прогоняет секундное замешательство. И он вспоминает кое о чем, пока они стоят в тишине, окруженные запахом деревянных парт и штукатурки. И в этом безмолвии особенно хорошо слышно, как он снимает с себя рюкзак и расстегивает его.       — Возьми, — он протягивает гриппер с таблетками Себастьяну, а затем и баночку. — И это тоже. Это те же самые таблетки, честно. Я сначала хотел их выкинуть, но подумал, что тебе будет нужнее.       В идеале он, конечно, хотел попросить прощения, но язык не повернулся.       Да и Себастьяну, похоже, его извинения не сдались. Он лишь принимает в руки таблетки с баночкой и задумчиво осматривает их.       — Так что, когда ты успел подкинуть ему наркотики?       — Пока у них была физкультура. А потом у меня была такая же баночка во внутреннем кармане пиджака, только с этой дрянью. Просто поменял их, когда к тебе подошел.       Некоторое время они молчат, но затем Сиэль спрашивает кое-что, что едва все не разрушило:       — Почему ты не сопротивлялся?       Себастьян усмехается, пряча все в сумку.       — Надо было?       — Если бы я действительно пошел против тебя, то да, пожалуй.       — Но ты не пошел. Так в чем проблема?       Сиэль снова качает головой, отдаляясь к парте. Стулья далековато, поэтому он забирается на нее.       — Даже не упрекнешь ни в чем?       — Боже, в чем? Кончай, все хорошо закончилось.       Хорошо… Непринужденность рассеивается, когда Сиэля снова охватывают воспоминания о плачущей Керри, больной сестре, Комиссаре в наручниках и, господи, этом отвратительном ожоге на лице прямо перед ним. Таков триумф.       — Лучше бы я ничего не делал, — и он поджимает губы.       Сожалеть идея так себе. Точка невозврата пройдена, и, увы, за ней все только хуже.       И Себастьян со вздохом отталкивается от стены.       — Кому лучше?       — Да всем лучше! Я оставил его больную сестру на медленную смерть.       — Давай только не снова. Ты поставил свою жизнь на первый план, это не ошибка. Ты не виноват. Заканчивай с этим.       Сиэль облизывает губы, правда пытаясь верить в его слова, но то навязчивое отчаяние, будто он висит над пропастью и пытается ее игнорировать, никуда не уходит. В конечном счете в его поступке нет ничего хорошего или, по крайней мере, не больше, чем плохого. В теории все было проще.       — В итоге это вторая жизнь, которую я забираю в обмен на свою.       Любопытно, сколько еще трупов потребует его жизнь.       — Ну и? Пойдешь убьешься ради его сестры?       — Я не…       — Тогда твои сокрушения никому не нужны. И тебе тем более. Добро пожаловать во взрослый мир, истеричка. Тут нет героев.       Взрослый мир, где никто не задает вопросов, да. Никто не спрашивает почему… потому что оно не помогает. Сиэль смотрит на него снова: на линии профиля, пересохшие губы и темный каскад волос. Его плечо совсем близко, но взгляд устремлен куда-то вперед — к двери или, может, лекторской трибуне. Так, словно ему совершенно все равно на чужое присутствие, в общении он не заинтересован, а диалог их скучен до невозможности. Он бы точно закурил, будь в карманах сигареты.       Это злит, злит до невыносимости, но сейчас дает ощущение проклятой незначительности его вины. Дело не в том, что Сиэль поступил неправильно, и, хотя в это слабо верится, на губах все же проступает усмешка:       — Легко говорить, когда не испытываешь эмоций, да?       Она еще немного нервная. Может, не немного. Вздохи точно слишком шумные, неспокойные, захлебистые, а сердце продолжает биться, будто вот-вот остановится. Даже если Себастьян замечает его пристальный взгляд, то виду не подает, поэтому отвечает совершенно сдержанно:       — Да, — лишь легкая насмешка в голосе все-таки выдает его. — Пожалуй.       Сиэль напоминает себе, что снова вестись на эти ощущения и верить Себастьяну — дело гиблое, и ошибаться вновь он не намерен. Просто один разговор. Одна минута, чтобы ощутить себя чем-то чуть большим, чем Сиэль Фантомхайв.       И ему остается лишь усмехнуться собственной сентиментальности при нервных срывах.       — Так о чем ты хотел поговорить?       И Себастьян наконец переводит на него взгляд. Оглядывает с ног до головы так, что становится неуютно.       — Думаю, сейчас будет неуместно.       И на что намек? Неизвестно, да и вряд ли важно. В конце концов, Сиэль, возможно, впервые замечает за Себастьяном нечто вроде такта.       — После пар. Часов в шесть на Ватерлоо. Еще помнишь, где он?       О? Боже, ему не снится? Такого рода предложения из уст Себастьяна — уже точно исключительная редкость, и Сиэль непроизвольно тянет губы в улыбке, вздымая голову:       — Если будешь скидывать меня в воду, то не помню.       И в лице Себастьяна меняется, пожалуй, слишком мало, чтобы это можно было заметить отдельно, но достаточно, чтобы можно было прочитать на нем одобрение.       — Родители отпустят?       — Нет конечно. Но, думаю, у нас будет пара часов, пока летит самолет из Финляндии.       — На вино хватит.       Они встречаются взглядами, лишь на несколько секунд, но в них больше смысла, чем в словах. Или Сиэль снова обманывает себя и снова тянется порезаться об этот нож, ища поводы думать, что Себастьян может быть искренним и хочет что-то исправить. В карих глазах, кроме жуткой усталости и налета смеха, мерещится иллюзорная расположенность — и Сиэль сталкивается один на один с мыслью, что, черт возьми, да, он любит чувствовать себя особенным. Он любит быть единственным на доске почета, он любит быть единственным попавшим в королевскую компанию, он любит быть единственным вставшим на сторону Еретика и он чертовски любит быть единственным, кто вызывает у Себастьяна эмоции и с кем Себастьян прячется от лишних глаз, чтобы поговорить. Тщеславие — грех, но после сегодняшнего Сиэлю вряд ли светят райские дороги.       И тогда это, в каком-то смысле, все же триумф. Триумф, следы которого пылают болью и сеют смерть. Теперь за ним тоже остается пепелище.       Сиэль поджимает губы, напоминая себе, что Себастьян сделает все то же. Он не ищет друзей, отрекает эмоции и никогда в жизни не скажет, что рад быть к кому-то привязанным. Он снова запутает все нити и будет дергать за них, пока Сиэль не обрежет.       Себастьяну не нужны люди, а Сиэлю нужен человек. Поэтому он отводит взгляд, сглатывая отчаянное желание повторить ту беззвездную ночь, убеждая, что больше не позволит вытирать об себя ноги. Себастьян по-своему потрясающий, но им не по пути.       — Прости. Но я больше не хочу тратить силы и время на того, кто при первом удобном случае снова отвернется от меня.       Возможно, у него страдала формулировка, возможно, голос был гораздо более сиплым, чем обычно, возможно, улыбка отдавала болью слишком явно. Но Себастьян никогда этого не увидит, а еще никогда не опустится до молитв. Лишь поэтому Сиэль позволяет себе поверить, что так правильно, игнорируя ревущий сгусток в груди. Так внутри расстилается своя собственная пропасть, из которой веет холодом и опустошенностью.       Он хочет еще раз ощутить почти внеземную легкость и увидеть галактику, но падения с такой высоты — всегда самые болезненные. И Себастьян не протянет ему руку.       — Хорошо, — он лишь кивает, не настаивая. — Если передумаешь — я все равно буду там. Уж вино в одиночку выпью.       Он бросает еще один взгляд, в тени ресниц кажущийся даже насмешливым, и отталкивается от парт.       Пропасть внутри расходится шире с каждым его шагом, но Сиэль удерживает внутри все слова. Кто-то из них должен прекратить все это. Жаль, что Себастьян так, похоже, не считает, потому что он оборачивается у самого входа, чтобы через несколько секунд произнести:       — Буду ждать тебя. Хочу послушать, как строился твой план.       Может, Себастьян не вкладывал в это ничего или вкладывал безумно мало, но достаточно, чтобы пропасть внутри разошлась окончательно, приняв в свои низины его растревоженную душу.