Альма-матер

      У Винсента Фантомхайва было скверное расположение духа. Он бы никогда не подумал, что младший сын может быть настолько проблемным. В отличие от Рэйчел, которая радовалась изменениям сына и успокаивала мужа, говоря, что нужно набраться терпения, Винсент доподлинно знал, чем спровоцированы эти метаморфозы и был настороже. Это не было непредсказуемым исходом: Сиэль изначально был несколько мягче, наивнее и податливее Габриэля. Использовать его не составило бы огромного труда.       Но никто бы не предугадал, что Сиэль настолько наивен. После того, как Габриэль пришел к нему с материалами, где его брат прохлаждается в клубах неизвестно с кем, принес его кошелек и телефон и детальную историю о том, как все произошло, Винсент действительно оказался… разочарован. В переписках телефона нашелся Еретик, диалог с которым состоял ровно из трех сообщений, и не было ничего легче, чем вычислить человека по номеру телефона. Имя Себастьяна Михаэлиса не сказало ему ничего нового: Лиам за день до этого уже предупреждал, что Сиэль приходил к нему с не самой хорошей компанией и еще менее хорошим диалогом. Но теперь стоило действительно держать руку на пульсе.       Лишь несколько подключенных связей и поднятых архивов, как ответ нашелся сам собой. Компания Сиэля в клубе — действительно Себастьян Михаэлис. Самый проблемный из случаев Лиама, — хорошего комиссара, занимающегося детской преступностью, прекрасного друга Винсента и его же информатора — на который он нередко сетовал. Однако не это было напрягающей деталью.       Себастьян Михаэлис оказался бывшим членом Грандстафского синдиката, про которого сам Мессир радостно распелся: «Неуправляемый и своенравный щенок. Ребята из эскорта обычно все покладистые и верные, но этот — та еще головная боль. Асоциальный, безрассудный, упрямый и неблагодарный. Что хуже всего — уже тогда он был хорош в грязной работенке и на голову умнее своих напарников». Себастьян Михаэлис впечатлял своими данными, как и всякий хороший преступник. От убийства своего же приемного родителя до психбольницы, эскорта и синдиката. Бедное существование в неблагополучном районе. Винсент долго думал и выжидал. Он знает, что такие люди не исправляются. И это точно не тот человек, которого бы Винсент хотел видеть в числе друзей своего сына.       Поведение Сиэля действительно вызывало опасения. Всегда тихий и приличный ребенок становился все громче и бесстыднее, что было бы не так плохо, если бы не оскаливание зубов на свою же семью. Винсент долго не вмешивался, когда сыновья рассорились. Даже после ссоры с Сиэлем, когда тот сказал весьма ужасные вещи, он не пытался в самом деле переубедить сына и попросил прощение следующим же днем. Когда из университета сообщили о резком ухудшении самочувствия Сиэля. Винсент спускал все это с рук так долго, что надежда на восстановление семьи в один миг просто исчезла.       Скорее всего, если бы целью внезапного побега Сиэля не был Себастьян Михаэлис, он бы не был так зол. Если бы не расстроенный взгляд Рэйчел весь остаток приема, никакого скандала бы и не было. Винсент Фантомхайв был бы искренне рад, что его сын нашел человека, который ему так важен, если бы не Себастьян Михаэлис.       Все было бы лучше, если бы вернувшийся в самом безобразном виде Сиэль после двадцати часов молчания не полез ко всему прочему защищать того, кто вьет из него веревки. Винсент упустил момент, когда сына так запросто перекроили, настроили против семьи и внаглую использовали черт знает для чего. Винсент Фантомхайв был в шаге от того, чтобы взять грех на душу и застрелить Себастьяна Михаэлиса.       Он не любил, когда дети так сильно ошибались, потому что тогда приходилось принимать отвратительные решения. Успокаивать плачущую Рэйчел. Когда он становился главным врагом для собственного ребенка лишь потому, что в силу возраста и отсутствия опыта некоторые вещи оставались не такими очевидными. Это неприятно. Но позволить Себастьяну Михаэлису и дальше влиять на Сиэля было бы еще хуже. Если не уже… Рэйчел беспокоилась, плакала, боясь, что Сиэль ошибся даже больше, чем они думали. Винсент солгал бы, сказав, что это исключено. Неизвестно, как именно использовали Сиэля. Хорошо, если все обошлось какими-нибудь деньгами, и лучше надеяться, что страх перед мужчинами, близостью и здравый рассудок не дали случиться непоправимому.       Выслушивать упреки отца Рэйчел о том, что он плохо поступает, тоже не прельщало. Отец Рэйчел был прекрасным человеком, который на дух не переносил партию дочери и, пусть и всегда был дружелюбен, каждый раз вставал на сторону детей. Потому ничего другого не ожидалось: снова тирада о том, что он неправильно поступает, и Винсент был бы рад прислушаться, если бы речь шла не о том, что сын связывает свою жизнь с уголовником.       Все складывалось нехорошим образом. Но, увы, иногда приходится ставить безопасность детей выше их и своих чувств. Когда-нибудь Сиэль поймет, что именно не так с такими друзьями.

***

      Сиэль разлагается.       Морально, физически, метафорически — во всех смыслах. Ему не нравится то, что он делает, что думает и как все складывается. Ему вообще уже ничего не нравится. Он словно задыхается. Не хватает… чего-то важного.       Он прячется где-то в ворохах одеял и сотнях учебников, чтобы отгородиться от всего, потому что он уже ничего не понимает. Одна только мысль о семье, о бесконечно красивой маминой улыбке или шутливых замечаниях Габриэля вызывает прилив невероятной тоски, и Сиэль не знает, куда деваться. Но они уже даже не в этой стране, так что остается лишь кусать губы. Снова самому справляться… Как и положено. Не этого ли он хотел?       Когда он возвращается в дом, родной лишь отчасти, где в последний раз был года три назад, он чувствует себя бесконечно вымотанным. Бабушка встречает с порога, радуясь тому, что их дом наконец полнится еще одним членом семьи, и интересуется, как прошел день. Чувство вины беспричинно накатывает враз. Что ей ответить? Что его чуть не разодрали на куски, заклеймили потаскухой на весь университет, свергли тех, кто обещал ему защиту, а единственный, с кем Сиэль чувствовал себя лучше, не приложил и грамма усилий, чтобы помочь? Да к чертям все это. Некуда приткнуться — и все здесь. Сиэлю просто нигде не уготовлено место. Сиэль — просто ошибка в расчетах этого проклятого мира.       Дедушка тоже улыбается, когда спускается со второго этажа. К старости он исхудал и ссутулился, но продолжал улыбаться так же счастливо и тепло, как улыбался в зрелости. Так улыбалась мама, и глаза ее сверкали так же миролюбиво. Так выглядят люди, которые любят жизнь. И Сиэлю хочется рыдать от того, что он так не умеет.       — Эй-эй-эй, — задорно смеется дедушка, — наш бунтарь вернулся. Бабушка испекла превосходную шарлотку. Давай за стол!       Наспех снимая обувь, Сиэль поджимает губы.       — Я не хочу, — бормочет он и быстрым шагом идет к лестнице. — Простите.       Ему жаль, что он не может любить жизнь так, как это делают они. Он в бесконечном кислородном голодании.       Когда он оказывается в комнате, истерики не следует. Не следует ни слез, ни резких движений, ни криков. Он, кажется, еще в состоянии аффекта после обнародования событий десятого дня рождения. Рюкзак глухо приземляется на пол, Сиэль садится на кровать и бездумно пялится в пол.       А затем падает спиной на одеяло. Что ж, это… больно, наверное.       Что бы делал на его месте Габриэль? Отец? Сиэль уже не знает. Да и… без разницы. Все самое худшее уже случилось. Теперь его оклеймили потаскухой в стенах университета, лишили защиты и — общества Себастьяна. Сиэль полагается только на себя, но, видимо, на него нельзя полагаться.       Сиэль ощущает что-то вроде тяжести в груди. Это напоминает удушье в легкой форме, те начальные тревожные импульсы перед астмой. Себастьян… мудак, несомненно. Бессовестно сильный, преступно комфортный, отвратительно интересный мудак. Но к этому стоило быть готовым. Иногда людям просто не нужны люди.       Глубокий вздох. Что-то внутри, между ребрами, действительно давит, сжимает, как цепями. Это же очевидно. Прозрачно до ужаса, и голос внутри звучит особенно скрипучим:       «Вот, пожалуйста. Все, что ты хотел знать: люди отвратны, твое тело — тюрьма, справедливости не существует. На что ты надеялся?».       Он слушает Тварь. Она не замолкает, о, нет, она никогда не молчит. Смеется над ним, говорит выбрать наконец сторону и напоминает, что от боли не сбежать. Это все, что у него теперь есть.       «Ты не в порядке. Ты проклят. Или сошел с ума».       Это длится несколько минут кряду. Сиэль просто слушает ее, сверля взглядом потолок, и думает. Да, он не в порядке, он травмирован. Да, он, наверное, немного и сошел с ума. Да, он в определенной мере проклят.       — Они врут, — тихо отвечает голосу Твари. — Все просто врут. Снова и снова.       «А ты снова и снова доверяешь».       — Это будет длиться вечно?       «Выход всегда есть. Знаешь, мы можем закончить все в любой момент. Тебе даже не придется стараться».       Сиэль молчит. Какова вероятность того, что дальше будет лучше?..       Идея не очень-то хорошая, без морали, силы. Но — все действительно может закончиться даже сейчас, когда ни родители, ни брат, никто не сможет остановить. Это несложно. Может быть, больно, но ненадолго.       Сглатывая, Сиэль переворачивается на бок и поджимает ноги. Какой смысл в том, что он существует? Он может приложить все свои силы и действительно стать кем-то, но в чем смысл?..       «Ты не в порядке. Ты проклят. Или сошел с ума».       За что еще тут бороться?       Вся тревога, злость и отчаяние сплетаются в сгусток где-то под ребрами, в желудке. Это напоминает ядерное солнце, отравляющее изнутри.       Хочется поговорить с кем-нибудь, но кроме Твари у него никого. Н и к о г о.       Но кто ему нужен?       Он кладет руку на живот, будто желая ощутить то самое подкожное солнце, но, предсказуемо, ничего. Это просто клок эмоций, их мигрирующий поток в теле. Кто ему нужен? И почему вдруг ему нужен хоть кто-то?       Время тянется, кажется бесконечно медленным, Сиэль чертит линии на потолке взглядом. Это непросто. Верно, он зол на Себастьяна, испытывает самые темные эмоции к Комиссару, оскорблен предательством Роса, расстроен родительским отношением, теряет доверие к брату, господи, да весь мир видится отвратительным местом. Люди… истощающие.       Так или иначе, это проблемы людей. Он пытался. Правда пытался найти с ними контакт. Но все приводит к катастрофам, к еще большим ранам, травмам и причинам беспокоиться.       Голос в голове продолжает давать самые худшие советы, говорит о петлях, таблетках, мостах и прочем. Сиэль слушает, думая о том, почему убиваться должен он, а не они?       — Почему ты выступаешь против меня?       Тварь замолкает, не дает ответ, но Сиэль не ищет причин для новой войны с собой. Не сегодня. Он медленно садится, все еще заторможенный грузом раздумий, и продолжает диалог с Тварью:       — Мы справимся. Всегда справлялись, разве нет? У нас одно тело. Оно нужно нам обоим. Мы не враги.       Сиэль слышит далекий скрип лестницы, осторожные, но бодрые шаги. Дедушка. Наверное, снова идет поддержать, как делал всегда с самыми чистыми намерениями, но Сиэль не хочет впускать никого в свое личное пространство сейчас.       Поэтому он первым выходит из комнаты.       Он встречается с дедушкой, который с улыбкой уже готов оказать помощь. Не сегодня. Они выкарабкаются и сами, как и прежде.       «Мы выжили в детстве. Мы выжили после толпы культистов. Мы убили, чтобы выжить. Ты не неправа. И я понимаю тебя. Но мы на одном корабле. Можешь выкинуть меня за борт, но это не спасет от шторма». В ответ Тварь шипит, вновь напоминая, как звучит горечь.       Шарлотка, наверное, вкусная. Сиэль не обращает внимание ни на вкус, ни на разговоры за столом.       И прежде, чем покинуть обеспокоенных прародителей, спешит успокоить их. Все нормально, просто в этот раз борьба не общая.       — Но ты выглядишь встревоженным, родной, — бабушка сводит брови. — Если поделишься, будет легче.       — Мне не нужно легче. Спасибо, правда, но не волнуйтесь. Я всегда потерянный, вам лучше знать.       И пора бы найти то, что он ищет. Сиэль уже уходит, когда слышит голос дедушки вслед:       — Ты можешь быть потерянным, но ты все еще часть этого мира, Сиэль.       «О, ты снова часть, — Тварь театрально вздыхает. — Видишь? Послушай умного человека, он же всегда поддерживал тебя. Ты всегда часть».       — Но и ты — часть меня.       «Уверен, что не наоборот?».       Сиэль, запирая дверь в комнату, недоуменно хмурится и подходит к зеркалу на светло-зеленой стене. В нем все достаточно привычно: все та же субтильная фигура и единственный глаз. Если провести по линии челюсти, мягко, одними пальцами, — лицо почти круглое. Если вести вдоль, — форма кажется вытянутее. Шея тонкая, как ствол яблони.       — Это я, — шепчет он. — Я учился жить с этим телом. Меня лишали глаза и выжигали клеймо. Не тебя.       «Учился? Когда расцарапывал себе живот в кровь? Или когда позволял каждому прохожему вредить этому телу?».       Рука ложится на живот, кожа которого еще недавно пестрила царапинами, и Сиэль напряженно сглатывает. Для него единственное живое воспоминание — это воспоминание о том, как кожа живота натягивалась изнутри, вздымалась под давлением чужой плоти. Он помнит это отвратительное, пугающее зрелище, вырастающий гриб под детской кожей…       «О да, повспоминай, как их члены почти насквозь тебя пронзали и через глотку не вылезали только потому, что та тоже была занята. Повод для гордости, Сиэль Фантомхайв».       Ногти бессознательно вонзаются в кожу, приходится сделать несколько глубоких вздохов, чтобы прийти в себя. Сиэль помнит их снаружи, изнутри, на вкус, запах и слух. Помнит досконально, насколько горькая сперма, как отвратительно пахнет пот и насколько невыносимы звуки — возбужденные вздохи, шлепки тел и блядские стоны. Он помнит.       — Но тебя там не было. Я терпел это один.       «Ну разумеется. И мужика ты пристрелил, и на чеку всегда ты был, и головой не ехал ты только благодаря себе. Так что я в твоем теле тогда делаю?».       Сиэль рассматривает себя так внимательно, будто вот-вот найдет в этих чертах Тварь, ту самую злобную и темную сущность, отравляющую его существование. Он вдумывается, что Тварь являет собой. Что она забыла в нем. Он воевал с ней, кажется, уже сотню лет, но до сих пор не знает мотивов.       — Что ты делаешь в моем теле? — повторяя вопрос, Сиэль вдруг понимает кое-что важное. И вместе с осознанием звучит голос Твари.       «Кроме того, что пытаюсь помочь?».       Воздух тяжелеет, меняет всю структуру клеток, проникая в организм, и Сиэль перестает дышать. Лишь на одну секунду все процессы в организме останавливаются. И ничего, кроме осознания, здесь больше нет. Сиэль медленно тянет руку, касаясь зеркала, и ощущает сердцебиение — быстрое, неравномерное, как у кролика…       Тварь не была врагом, ломающим его жизнь. Тварь была его тревогой, его страхами, его изъянами. Тварь была механизмом выживания.       — Ты тормозила меня всю жизнь, но…       «Я защищала тебя. Ты бы снова повторил эти ошибки».       — Ты всегда была со мной.       «Вообще-то, только когда твое тело перестало справляться».       Ни дыхание, ни ритм сердца, ни течение крови в венах — ничего не было нормальным. Но Сиэль впервые слышит себя настолько внятно.       Дело не в том, почему появилась Тварь. Дело в том, что Сиэль рос в нестабильной и небезопасной обстановке…       «И я помогала быть начеку и готовым к любой ситуации».       Дело в том, что при конфликтах отец выглядел невообразимо страшно, и бежать было так унизительно, а культисты всегда делали больнее, если сопротивляться…       «И я научила тебя замирать, чтобы мы были в безопасности».       Дело в том, что успехи Сиэля никогда не ценились вне зависимости от значимости…       «И я научила тебя заранее занижать их, чтобы не разочаровываться каждый раз».       Дело в том, что люди причиняют боль, моральную и физическую…       «И я научила тебя не давать им приблизиться, чтобы это снова не повторилось».       Это все слова Твари. Той самой твари, которая делала его жалким, слабым и ничтожным, но это неправда.       Твари никогда не существовало.       — Мое тело никогда не воевало со мной.       «С тобой никто не воевал. Твое тело существует только ради тебя и делает все, чтобы тебе было лучше».       Иногда важно обращаться к фундаментальным, самым примитивным закономерностям. Какой бы война с самим собой ни казалась очевидной, еще более очевиден тот факт, что у природы превосходные механизмы саморегуляции и защиты. Организм не настроен на самоуничтожение.       — Но, — Сиэль опускает взгляд на свои руки, — этого недостаточно. Оно отвратительно худое и больное. Еще и проклятая астма…       «И каким образом это вина твоего тела? Не оно выбрало себе астму. Не оно решило просто так остановиться в росте».       — Оно не справляется.       «Разве? Ты до сих пор жив. Твое тело еще не подвело тебя».       — Почему тогда…       «Потому что оно делает все, что может, — Тварь перебивает. — Все доступные ему ресурсы. Претензии о том, почему у тебя астма, оставь генетике. Один глаз у тебя отсутствует не благодаря тому, что тело посчитало его лишним. И ты до сих пор не груда мускулов потому, что в один момент тело осталось без ресурсов, в состоянии постоянного стресса и перешло в режим выживания, а не развития».       — Но все закончилось, — Сиэля накрывают странные ощущения, словно каждая мышца в теле становится отчетливой, управляемой. — Мы больше не выживаем.       «Так научи себя и тело не выживать, а жить. Твое тело изо всех сил старалось помочь тебе. Помоги ему хоть раз».       Слюна во рту странно вязкая, и пальцы рук сжимаются медленно, рассудительно, осознанно. Сосредотачиваясь на собственном теле, напряженных мышцах плеч, вздымающейся грудной клетке, биении сердца, на каждом своем вздохе, Сиэль впервые чувствует себя… собой. Мысли вдруг останавливаются на жизненно важных дыхании и моргании, которые тело выполняет само, на рефлексах и аффекте, позволяющих сохранить жизнь при невероятных обстоятельствах. Он вспоминает о культисте, пристреленном маленьким ребенком на одних волевых, и о Себастьяне, тело которого совершило почти невозможное, лишь бы выжить. Сиэль понимает, что тело всегда существовало ради и для него. Давало возможность реализоваться и быть.       Рудиментарен не Сиэль.       Тело бы заботилось о нем, но… Сиэль и есть тело. Не плоть. Тело. Свои мысли, свои чувства, свои особенности — все это порождение тела, и это не приговор. Тело — не клетка. Это простор, полость для жизни, ее сосуд и целый мир. Материальная форма, которая позволяет существовать на Земле и содержит в себе невероятно много.       Он ограничен. Но он не взаперти. Он наделен. Он — симбиоз жизни и формы.

***

      Если вспомнить то, как он добирался до университета одним маршрутом с Себастьяном, можно сделать несколько отвратительных выводов. Во-первых, больше никаких общих маршрутов с Себастьяном не будет — и никакие они не попутчики. Во-вторых, про общественный транспорт тоже остается забыть, молчаливый Оливер исполнительно поджидал его утром и днем на черном блестящем Мерседесе. Что, скорее всего, не осталось незамеченным. В-третьих, на учебу приходилось вставать на час раньше, чтобы не опаздывать, и сна стало ощутимо мало. И, в конце концов, общим планом выглядит так, будто все в жизни стало лучше, но чувствует он себя так же паршиво, как и… Неважно.       Сиэль помнил угрозы Комиссара и, выходя из машины, напряженно поглаживал горло. То тоже помнило холод ножа. Чтобы противостоять Комиссару, нужно быть либо настолько же сумасшедшим, либо гораздо дальновиднее.       Разумеется, он знал, что за спектакль Комиссар решил устроить с Еретиком: Керри ему доложила сильно заранее самого спектакля. И у него был план. Он бы сработал, если бы не… до сих пор с трудом верится в поступок Роса. Почему?.. Или этого стоило ждать? Отец говорил, что прощать непреднамеренное предательство нельзя — и не лгал, очевидно. Сиэль предпочел закрыть глаза и заплатил неожиданно высокую цену за это. И остался раздавлен Комиссаром, хотя, казалось, все спланировал и рассчитал. Кроме своего обличения.       «Если тебя сегодня не убьют, убей себя сам. Все лучше, чем сдохнуть от руки этого чокнутого».       — Заткнись, — выдыхает Сиэль.       Он до сих пор нуждается в советах, и голос в голове до сих пор дает самые худшие. Ничего толкового. Он знает, что организм не воюет сам с собой, поэтому эти мысли — огромный сигнал того, что что-то не так. Это дисфункция. Достаточно опасная.       В пределах университета воздух всегда тяжелее. Обувь часто скрипит, касаясь плитки, и Сиэль с порога ловит взгляды. Мало того, что теперь все в курсе его заслуг, так еще и фамилия шуму наделала… Он плохо контролировал ситуацию после слов Комиссара и схватился за имя семьи неосознанно, как за пистолет перед культистами. И его почти убили в итоге. Не хочется думать о том, что именно заслугами Себастьяна он жив, потому что… надеяться больше нет сил. Чему верить, если Еретик, не всегда заступающийся за себя, заступается за него — а потом снова отшвыривает так, будто Сиэль самое большое бремя в его жизни?       Наверняка — не Еретику. Угадывать мотивы его поведения утомляет, сколь бы интересным занятием это ни казалось.       Впрочем, думать о нем сейчас бестолку: не Еретик собрался пырнуть его ножом. Во взглядах студентов ничего особенно враждебного, что, тем не менее, ничем не лучше. Сиэль все равно отчетливо ощущает, что на этом поле боя он один, и против него любой здесь. Тварь шепчет, что они все враги, и в этот раз даже сложно сказать, что такое восприятие — паранойя. Скорее всего, половина от студентов даже не обращает на него внимания, однако больше Сиэль не поведется.       На шее ощущается фантомное жжение, будто тело заранее предсказывает момент его скорой смерти, и Тварь вдруг говорит совсем не то, что можно было ожидать:       «Нужно мириться с Еретиком».       Сиэль возмущенно вскидывает брови и стискивает зубы, чтобы не ответить. Точно посчитают сумасшедшим.       «Никто из нас не хочет умереть. Еретик сможет защитить, если, конечно, мистер Мне-на-все-плевать в порядке. Комиссар боится его».       — Что за бред? — все же шепчет Сиэль.       «Он боится. Не замечал? Проблема только в том, что для этого идиота страх не есть тормозным механизмом».       Великолепно. И чем это тогда поможет?       «Еретик за тебя. Он сильнее них. Ну, сложи два и два. Ты сам говорил ему, что скоро ты умрешь и в его обидах нет смысла. В твоих тоже».       — Сами справимся, — выдыхает Сиэль не столько в ответ Твари, сколько для самоуспокоения.       Еретик не будет вечно рядом, а слова Сиэля имеют достаточно веса, чтобы не идти им вопреки. Нет смысла возвращать то, что обоим в тягость. К тому же расстались они на не самой ужасной ноте, которая бы могла быть. Сиэль отделался царапиной прежде, чем отрубило бы всю руку. Оружие отца и Габриэля — слова, но, возможно, в этот раз они не были обыкновенным оружием. Они могли бы быть щитом или…       — Сиэль! — его окликают.       Растерянно оглядываясь, он видит приближающуюся Керри и останавливается. Керри была интересной и действительно красивой девушкой, но Сиэля безмерно раздражают ее длинные, черные волосы. Бога ради, Е-р-е-т-и-к ей знаком через одно рукопожатие и абсолютно никак не должен ассоциироваться с ней.       — Привет, — она улыбается с натяжкой. — Ты… в порядке?       — Бывало и хуже, — он пожимает плечами. — Как с полицией?       — Кошмарно. Ее совершенно не было в планах. Повезло только, что Джейкоба в этот момент не было. Он бы сдал Еретика сразу же.       Сиэль возобновляет шаг, и Керри идет рядом. Судя по ее взгляду, его внешний вид все же оставляет желать лучшего, да и характер претерпел изменений. Когда они познакомились, Сиэль уже не был зашуганным мальчишкой, но и этой разбитости не имелось.       — И что в итоге?       — Я сказала им, что не видела насильника. Лицо скрыли. Дело будет висеть… долго. Они даже кадры с камер взяли, но там пусто.       — Тут есть камеры?       Осмотревшись, он действительно замечает белые выступы на потолках, но ни красного индикатора, ни чего-либо другого незаметно. Рабочие ли они?       — Да, конечно. Но не все работают. Да и не следят за ними…       Сиэль рассматривает камеру еще пару секунд, а затем идет дальше.       — Значит, Еретика не выдали. Не так уж его и ненавидят.       — Ненавидят? — Керри озадаченно поджимает губы. — Я думаю, скорее, не понимают. Он же, ну, не враг. Просто изгой.       — Как посмотреть. Комиссар его вряд ли за изгоя держит.       — У Джейкоба есть причины ненавидеть его. А остальным…       — Стой. У него есть причины?       — Не просто же так он над ним издевается.       — Честно говоря… — Сиэль неловко кривит губы. — В любом случае, что за причины для такой травли? Он же его убить готов.       — Ты предвзято к нему настроен, потому что изначально на стороне Еретика, — возражение, исходящее от уязвленного Сиэля, «и вовсе не…» стихло под взглядом Керри. «Ну, может быть». — Это, наверное, глупо для тебя, но я бы не сошлась с полным мудаком. И здесь я, скорее, на стороне Джейкоба. Я не знаю, что ты нашел в Еретике, но он и впрямь хуже Джейкоба.       — Да ничего я в нем не нашел, — бога ради, почему она говорит так, будто они встречаются? — Еретик тот еще ублюдок, это не секрет. Но он же безучастный совсем. Что такого он мог натворить, что оправдывало бы поведение Комиссара?       Безусловно, в глазах Сиэля ни один грех Себастьяна не оправдал бы то, что делает этот ублюдок (хотя бы из-за публичной огласки изнасилования), но свет ложных солнц тоже не обманывает: Себастьян отвратительный человек. Что, тем не менее, не вяжется с какой-то серьезной подлостью, которую он бы мог сделать. Если только смолчать и откреститься в сотый раз.       Керри предупредительно оглядывается, ее брови сводятся, а голос теряет прежнюю громкость:       — Всех подробностей я тебе не могу рассказать, ты уж прости. Но ты слышал про Рину?       Сиэль хмурится. Что-то знакомое… Где-то он слышал, но в лабиринтах памяти долго искать придется.       — Не помню.       — Ну, Рина. Ее в прошлом году избили, она потом исключаться пришла.       — А, да. И что?       — Еретик же тогда ей не помог. Хотя, на самом деле, для него там как раз работы было на одно слово: ребята бы разбежались от одного его вида.       И впрямь. Усмехнувшись, Сиэль продолжил:       — Так причем тут Комиссар?       — Возможно, для тебя это не весомый повод, но Рина была его сестрой. Я понимаю, что для тебя он сейчас главный злодей и так далее, но… Рина была для него всем. Просто представь, что самого дорогого для тебя человека покалечили, а кто-то просто стоял рядом и смотрел. Разве… ты не будешь ненавидеть его?       О… Сиэль, наверное, не ожидал этого.       Есть сомнения насчет образа действий и формы, но вместе с этим возникает вполне очевидная параллель: будь на месте Комиссара и Рины Габриэль с Сиэлем, считал бы Сиэль так же? Мог бы назвать Габриэля ублюдком и неуравновешенным мудаком? Если подумать, не было ли все так в частной школе, когда Габриэль готов был убить любого, кто коснулся брата?       Внезапно слова Рича о том, что Комиссар не трогал Еретика на первом курсе, обретают совершенно понятный смысл. Не остается вопросов об истоках вражды и о том, почему Комиссар не был таким раньше. Сиэль вдруг понимает, что вообще не помнит, чтобы Комиссар трогал кого-то помимо Еретика, и приходит к одному ужасному выводу… ничего неправильного в его действиях Сиэль не находит.       Разрушить жизнь тому, кто позволил разрушить жизнь твоему близкому человеку — вполне закономерное желание. Одна лишь деталь, но поменяла практически всю картину. Возможно, знай он изначально всю ситуацию, он бы даже никогда не встал на сторону Еретика.       Но и встать против Себастьяна он сейчас не может. Не после того, как узнал столько закулисных подробностей его жизни, не после тех ночных разговоров и уже точно не после того, как пожертвовал своей честью ради этого мудака. Он объявил войну Комиссару довольно необдуманно и поспешно.       Сиэль взволнованно кусает губу. В груди ширится тоска от одних мыслей о полуночных рандеву с Себастьяном, злость из-за вчерашнего разговора, какое-то омерзительное ощущение от того, что Комиссар теперь совсем не кажется абсолютным мудаком, и все это оседает чересчур тяжелым грузом. Сиэль сглатывает, но этот ком становится камнем и падает прямо вниз, ломая ребра.       — Выходит, я тут случайная жертва, — он усмехается с той степенью печали, которая была бы неуловима для других. Что-то особенно личное, не понятное случайным прохожим.       Но Керри тоже приподнимает уголок губ в крайне невеселой улыбке, сводя брови, и отвечает:       — Раньше — да, — она неловко сводит взгляд. — Но ты перестал быть ею еще до вчерашнего дня. Ну, то есть, ты по дурости ввязался в войну с Джейкобом, но это было бы неизбежно.       Сиэль старается, правда старается понять, о чем речь, но во взгляде, похоже, проступает слишком откровенное недоумение. Керри со вздохом, будто отпуская попытки говорить аккуратно, объясняет:       — Не пойми неправильно, но ваше тесное общение с Еретиком было заметно уже достаточно давно. Я уже молчу о слухах, но то, что вы сблизились, было очевидно.       Слухах?.. О боже, неужто сальные шуточки Комиссара имели основания? Сиэль поджимает губы, одна мысль об этом почему-то кажется невыносимо глупой. Нет, конечно, слухи — дело обыденное, но такого рода… В какой-то мере это даже стыдно.       — Ага, — он неосознанно подбирается. — Общение, на семьдесят процентов состоящее из конфликтов.       — В этом и дело, — Керри вздыхает. — Сиэль, любое общение с Еретиком на девяносто процентов состоит из конфликтов. А на остальные десять процентов из того, что он молчит.       Это могло иметь смысл, но после последней их встречи Сиэль отказывается вообще видеть в Еретике Себастьяна, да и все то общение, которое между ними было… ничего не значило, на самом-то деле. Себастьян не вкладывал себя в их разговоры, не считал их чем-то важным и тем уж более сокровенным.       И Сиэль отрицательно качает головой:       — Да ничего подобного. Он же общается с Росом, с Дрейком так они вообще прекрасно дружат. Я бо́льшую часть времени вообще с Ричем провожу. Но тут же никого ничего не смущает.       Бога ради, он с Себастьяном дружеского-то общения выстроить не смог, а тут еще о чем-то большем шепчутся. Как будто кто-то из них вообще мог испытывать чувства.       — Ну, насчет Дрейка я бы поспорила, — Керри улыбается, а затем заправляет волосы за ухо. — Я тебе могу объяснить все, но по сути это не имеет значения. Дело в том, что раз уж Еретик подпустил тебя, то ты имеешь для него какое-то значение. Если раньше ты был случайной жертвой, то теперь ты рычаг давления на него.       Имеет какое-то значение? О да, он прекрасно помнит, какое значение ему придает Еретик! «Мне плевать, можем прекращать общение, разбирайся сам, не обманывай себя» — целый список! Настолько ценен, что в итоге бесценен и неважен.       — Очень смешно, — он зло хмурится, вспоминая слова Себастьяна. — Для этого подонка никто не имеет значения, кроме себя любимого.       — Сиэль… — Керри снова звучит осторожно, так аккуратно в своей убедительности, что слова невольно приобретают вес. — Еретик заступился за тебя вчера. Он никогда ни за кого не заступался.       Знает. Он знает, но еще он знает, что Еретик послал его до этого и после этого.       — На его знакомых никогда не нападали с ножом. Хватит, Керри. Он последний подонок, тут не о чем говорить.

***

      Расползающиеся по всему университету слухи Сиэлю, мягко говоря, не нравились. Создавалось ощущение, что организм, которым была студенческая жизнь, изнутри разъедался мелкими противными червями-опарышами, как последняя гниль, и выходка Комиссара только ускоряла разложение, делая плоть еще предпочтительнее для паразитов. Стоит признаться, что об утаивании своего общения они действительно постепенно забывали, это будто бы становилось и не таким уже важным. Какое, в конце концов, кому дело?       Вполне прямое, как оказалось. Он слышал почти каждый насмешливый комментарий студентов — те, похоже, были готовы подозревать в порочной связи всех, кто подышал рядом друг с другом. Но он не думал, что сам станет объектом таких воображений. Комиссар, впрочем, не раз выкидывал сальные шутки в их адрес, но им даже значения придавать не получалось. А теперь, когда все подозревают его в ТАКОГО рода связи с Еретиком, Сиэль… смятен. Наверное, на это не стоило обращать внимание, но мысли возникали сами собой.       Во-первых, Господи Боже, смотреть на все их прошлые рандеву через призму слухов было убийственно неловко. Это ведь и впрямь могло быть странно.       Во-вторых, как можно было вообще представлять их вместе? Не учитывая того, что Еретик был бесчеловечным мудаком, а Сиэль — на самом деле опасающимся близкого контакта, даже внешне это… Он правда пытался не оскорблять свое тело, но, откровенно говоря, оно не шло ни в какое сравнение с телом Себастьяна. Как они могли допускать, что его худое, покалеченное, неуклюжее тело могло хоть как-то претендовать на этот контакт? Себастьян бы даже совершенное женское тело осматривал придирчиво, определенно с долей пренебрежения, что говорить о нем?       В-третьих, если учитывать то, что Еретик бесчеловечный мудак, а Сиэль боится близости, как могло произойти все это, особенно за полгода? Отпечаток травмы неизгладим, и Сиэль даже думать больше не может о ком-то в таком ключе… Или дело в том, что он больше не может терпеть, когда его тело воспринимается как сексуальный объект? От одной мысли берет дрожь. Едва ли он сможет когда-нибудь в жизни позволить кому-то увидеть в нем то, что видели культисты. Трогать его там, где бывали их пальцы, языки и члены, подчинять его так, как это делало их превосходство в силе, заставлять его кричать и реветь из-за того, что тело просто рвется на части от… Нет, никогда больше. Быть снова способом удовлетворения для кого-то он не намерен. И, наверное, увидь в нем Себастьян то, что влекло бы, Сиэль бы больше никогда к нему не приблизился. Только то, что Себастьян был не заинтересован в этом настолько же, насколько сам Сиэль, позволило построить им что-то вроде коммуникации.       Чтобы дать рассматривать свое тело в таком плане, Сиэль должен верить человеку больше, чем это вообще возможно. Так, как не верит себе, так, как не верил даже Габриэлю еще год назад… Как христианин верит Богу. Как младенец верит матери. Как собака верит хозяину. Это невозможно, а в случае с Еретиком так совсем нереально.       Нет, от такого рода связи точно можно получать удовольствие, притом сильное… но Сиэль насладился этим на жизнь вперед.       Это в самом деле смущало. Впрочем, лучше уже пусть воображают, что он с Еретиком грязными делами занимается, чем с Ричем или кем-либо еще. Себастьяну на это точно все равно, так что обойдется без неловкости. Смотреть в глаза Ричу он бы точно не смог, если бы поползли такие слухи. А если уже поползли, он предпочтет не знать о них.       Но сейчас у него есть проблемы гораздо серьезнее, чем их выдумки. Горло до сих пор ощущает призрачное жжение, и на большой перемене идти в столовую он не горит желанием. Пересекаться с Комиссаром, Ричем и тем более Еретиком сразу желания нет. На заднем дворе по-прежнему находятся баскетболисты, кто-то из шконки и еще много людей… Неинтересно. Сегодня он практически не спал, а завтрак благополучно пропустил, потому что общаться с прародителями не хотел. В целом, говорить он вообще не хочет ни с кем. Единственный его невольный собеседник — Тварь.       И в кои-то веки он к ней прислушивается. Не принимает на веру каждое слово, даже пытается спорить, но больше не воспринимает как злого, насмешливого зрителя. А она — в кои-то веки даже выражает слабое согласие с ходом его мыслей. Хотя большинство ее идей до сих пор дрянные.       «Еретик точно вариант понадежнее. А Габриэль еще лучше. Наши ссоры идиотские».       Сиэль удивляется, но теперь Тварь не разговаривает с ним так, будто он пыль под ее ногами. В ее голосе нет издевательской иронии, из речи исчезли оскорбления, да и все побуждения к действию больше не звучат так… кровожадно. Почему?       «Этого никогда и не было. Ты слышал меня так, как хотел слышать».       О… Он возводит взгляд к небу, хотя вокруг ничего не видит, а тело отзывается дрожью, когда он вспоминает все их предыдущие диалоги. Ее отвратительный смех во время его рыданий, пронзительное, потустороннее шипение в дороге, насмешливые комментарии, ставящие под сомнение их взаимоотношения с Себастьяном. Что, в общем, имело смысл. Возможно, к ней тоже стоило отнестись с пониманием. С пониманием к той боли, от которой она так жутко шипела, к истерике, что подмывала ее хохотать во время полного хаоса из его рыданий и распадающегося тела, к тому недоверию и проницательности в отношении Еретика. Сиэлю их не хватило. Почему-то, рассчитывая, что у Себастьяна нет мотивации к предательству и другому злому умыслу, он не учел, что тогда у Себастьяна нет мотивации и к верности и сплочению. Что-то все же замылило его взор, а слова Твари казалось простым издевательством, не стоящим того, чтобы прислушиваться.       Сиэль спрашивает, почему тогда она хочет вернуть общение с Еретиком.       «Меня интересует не общение. Его можно одурачить или вообще привязать к себе так, что он глотки будет за нас рвать. Он бы мог».       Сиэль так не думает. И не очень хочет так поступать.       «Зря. С физической слабостью что-то нужно делать. Мышцы нарастить вряд ли получится».       Может, и получится. Забавно, но Сиэль замечает, что Твари не хватает веры. Ни во что.       Метание дротиков получается бестолковым. У тебя нет воли — у тебя нет веры, у тебя нет сердца — у тебя нет силы.       «Что за сентиментальная чушь? Ты не заботишься о чувствах своей же семьи, поверхностно относишься к проблемам друзей и плюешь на себя. С чего вдруг заботиться о нем?».       Это не совсем правда. Но Сиэль ощущает тревогу, нарастающую в груди. Такую, которая возникает в теле и приводит в ужас, когда оглушающе звенит колокол, извещая о чем-то внезапном и опасном. О безвыходном и смертельном, как приближающееся стихийное бедствие. Разрушающее всю привычную жизнь. Сиэль почти слышит этот звон наяву, представляет все катаклизмы, уничтожающие возведения внутри него, и сглатывает.       «Хватит. Он ничего не стоит. Мы уберем его так же, как остальных».       Ответ не следует. Сиэль глубоко вздыхает, выпрямляясь, и фокусирует взгляд на чем-нибудь реальном, например, шахматной доске. Он сможет придумать другое решение.       Тварь недовольно шипит, кажется, ее паника сдавливает грудную клетку. Сиэль пытается встать с места, но реальность наступает ему на горло. Тело тяжелое. Сил недостаточно.       И Сиэль контролирует дыхание, слушая рев Твари. Бей, подруга, в свой колокол. Виселица наготове.

***

      Пока в дальнем углу его разума пылился здравый смысл, под рассмотрение попадали идеи не из лучших. Объяснений предательству Роса не находилось, кроме откровенно злых намерений. Поиск правды длиной в вечность. Наверное, это мало чего меняло или не меняло вообще ничего, но все же… Надо было действовать.       День прошел безвкусно и не очень-то продуктивно. Кажется, преподаватель по управлению персоналом остался крайне неудовлетворен его ответом. Предсказуемо. Сиэль сам не помнил, что наговорил ему. Он помнил взгляды одногруппников, изучающие его с ног до головы под призмой новой информации, помнил ту смесь из жалости, безразличия и интереса. Но он не был для них врагом.       Забавно. В обратную сторону это не работало.       Они были похожи на культистов. Те тоже смотрели на него, как на кусок мяса. К счастью, похоти в этот раз нет. Хотя вряд ли бы она отсутствовала, будь он девушкой. Эта мысль заставляет вздрогнуть. Если бы мужчины до сих пор пялились на него хоть с намеком на желание, Сиэль бы рехнулся окончательно.       Так или иначе, все только начиналось. Неделя обещает быть сложной.       «Полный кошмар. Послушай ты наконец МЕНЯ, это не время мериться силами. Просто найди проклятого Еретика».       Сиэль игнорирует. Он понятия не имеет почему, но Тварь, при всей своей недоверчивости, полагается на кого-то больше, чем на себя или самого Сиэля. Это даже неприятно. Но ей придется научиться верить ему, а не тем, кто сильнее. В конце концов, всю жизнь вдвоем проведут.       Предположительно, Комиссар выжидать не будет.       Большинство его размышлений редко имеют что-то общее с реальностью, но все-таки анализирование — главный инструмент в механизме его выживания. Учитывая то, что он видел, слышал, и то, что он узнал о Комиссаре, можно сделать не самый приятный вывод. Заступаться за Себастьяна он решил зря. И пытаться наладить общение, по-видимому, тоже: теперь у всего университета ложное впечатление того, что его персона что-нибудь значит для Еретика, а Комиссар с радостью прикончит его, чтобы отомстить.       Но из этого вытекало кое-что еще: скорее всего, Комиссар не был невменяемым и кровожадным ублюдком. По крайней мере, не таким, как думал Сиэль.       Тогда разобраться с этим будет проще… Хоть и не так уже приятно. Теперь, зная чужие грехи и мотивы, имея более полное представление о Комиссаре, какой-то своей частью даже стоя на его стороне, Сиэль не находит идею уничтожить его столь же привлекательной. Если бы не проклятое вчера, если бы не совершенно бессмысленное вмешательство в личные разборки, если бы он только не встал на сторону Еретика так безрассудно, если бы не холод ножа на собственной шее… всего этого не было бы. И останавливать Комиссара Сиэль уже бы не стал.       Паршиво. Больше всего от того, что каким-то подсознательным образом он все равно на стороне Себастьяна.       Который, впрочем, с Еретиком пересекается лишь в некоторой степени. И Сиэль улыбается. Все вполне очевидно.       Покончить с этим хотелось поскорее, но все же искать Комиссара целенаправленно не было необходимости. Тот уже открыл охоту на него. Возникали только сомнения, что все выйдет как надо. В стенах университета его резать не будут, а за пределами не выцепят: Оливер поджидает прямо у территории. Ну…       Переживать не пришлось: компания точно головорезов курила рядом с главным выходом. О… Территория университета еще простилается вперед каких-то двадцать метров, а забор вряд ли позволит Оливеру заметить их.       Хорошо.       Их взгляды, удивительно плотоядные, впились в него и следили за малейшим движением. Сиэль сглатывает, но спускается. Все же их оскалы наводили мерзкий страх. Но Сиэль тоже не сводит взгляд — и те выбрасывают недокуренные сигареты. Прежде, чем парни начинают идти в его сторону, он замечает, что Комиссар успевает что-то им сказать, а затем уходит. А?       Когда Сиэль осознаёт, что все это время не двигался, становится поздно. Его уже перехватывают: грубая ладонь закрывает рот и прижимает голову к груди, другая заключает в клетку его руки, а второй парень ловит за ноги и отрывает от пола. Приятного крайне мало. Ради приличия он пытается сопротивляться, но тут бесполезно, да и падать на пол не хочется… Несут, как мешок. На задний двор. Проклятье, какие же отвратительные у них руки!..       Сиэль заставляет себя успокоиться, не видеть в этом то, чего нет, но воспоминания слишком яркие. Оживают каждую ночь. Дышать. Нужно дышать. Так плохо, как тогда, уже все равно не будет, а хуже и подавно.       Просто нож. Хоть бы второй глаз не вырезали…       На заднем дворе уже никого, кроме Комиссара и еще нескольких парней. Те усмехаются, заметив его.       Так плохо, как тогда, уже не будет.       «Так плохо, как тогда, уже не будет».       Сиэль сдавленно выдыхает, когда его бросают наземь с особой неосторожностью. Боль прокатывается от копчика по спине, а затем его грудь придавливают к земле ногой. Дьявол!.. Стискивая зубы, он контролирует дыхание. Где-то это уже было…       — Не тявкай, шавка, — мрачно произносит Комиссар и склоняется, сильнее надавливая ногой.       В его голосе уже нет оттенков кровожадности или безумия (если только тихого), он даже не выглядит особенно предвкушенно. Сиэль пока не понял, хорошо это или плохо, но то, что еще немного — и его ребра расколются и проткнут насквозь все внутри, он точно чувствует!       Боль почти полностью застилает его обзор, но все же он пытается следить за головорезами вокруг. Боже, и не многовато людей на него одного?..       Когда Комиссар убирает ногу, — господи, это неоценимое ощущение! — появляется впечатление, что на грудь все это время давил бетонный блок весом в тонну, а не человек. Какой кошмар… Его небрежно тянут за воротник наверх, вынуждая подняться, а затем ударом прибивают к стене. От ударившей боли в затылок Сиэль непроизвольно шипит. Сориентироваться не получается. В следующее мгновение горло оказывается в тисках между стеной и предплечьем. Ноги зажимают. Проклятье…       Еще дезориентированный, Сиэль все же улавливает Комиссара определенно ближе, чем хотелось бы, и отводит голову как можно дальше.       А затем едва слышный лязг — и куда-то под ребра упирается острое, холодное лезвие.       — Стой! — растерянно вскрикивает Сиэль.       Он предполагал, что так будет, но в реальности это несравнимо быстрее и страшнее. И больнее. И как Себастьяну только удается отражать удары?.. Под пеленой больше старого страха, непривычной боли и ощущения беспомощности Сиэль видимо теряется и неосознанно сжимается в ожидании удара.       — Подожди… — выдыхает он, и это выходит куда более жалко, чем он мог себе простить.       Черт.       — Что? За слова все же отвечать не готов? — Комиссар усмехается, но говорит непривычно тихо и спокойно.       И все же его голос оказывается чрезвычайно важным для Сиэля. Он не помнит, как терял связь с реальностью, но возвращается в нее после чужих слов и открывает глаза. Верно… Здесь только университетские криминалы. Просто нож. Они мертвы. Так плохо, как тогда, уже не будет.       Следует глубокий вздох, едва заметный для других, но помогающий вернуть самообладание. На периферии слышится шипение Твари, но все же она не вмешивается. Так. Как там было?..       — Я… знаю, что у нас не заладилось общение, но выслушай, пожалуйста… — давление ножа, неприятно колющее подреберье, значительно усложняет мыслительный процесс. — Я был не прав. Я узнал про твою сестру.       — Ты что? — Комиссар хмурится, и его рука сильнее давит на горло.       Сиэль тут же продолжает:       — Я не знал! Проклятье, я бы никогда не встал против тебя, если бы я знал про нее! Пожалуйста. Я понимаю, что ты хочешь отомстить Еретику, но он не будет по мне плакать, поверь… Зато живой я смогу помочь тебе. Ты же хочешь разрушить ему жизнь?       Комиссар тоже теряется, но не так заметно. Сиэль понимает только по сведенным бровям и налету пренебрежения во взгляде — и продолжает тут же, пока еще осмыслить ничего не успелось:       — Честно, — он нервно выдыхает, — ты меня пугал. Ты делал жестокие вещи без оснований, и я думал, ты просто больной. Но теперь я понимаю, что ошибся. Ты не сумасшедший, с тобой можно договориться. Пожалуйста. Я помогу тебе разрушить жизнь Еретику. И мы зароем топор войны.       — С чего вдруг? — хмыкает кто-то за спиной Комиссара.       — Я не знал, почему Комиссар это делает. Мне казалось, что Еретик не заслуживал всего этого. Но теперь я понимаю. У меня тоже есть брат, и я бы никогда не простил того, кто навредил ему. К тому же, — он осторожно усмехается, — теперь у нас с ним личные счеты. И я не успокоюсь, пока он не будет ползать у меня в ногах с извинениями.       Комиссар слушает его внимательно, не убирая нож, но бессознательно ослабляя давление на горло. Хорошо.       — Боже ты мой, — он щерится и склоняется ближе, заставляя приподнять подбородок, — чем же нашу шавку так обидел злой живодер? — похоже, он отсылался к речи Еретика при первом всеобщем ополчении.       «Не обманывай себя». Сиэль зло поджимает губы и отводит взгляд, слова Себастьяна до сих пор вызывают ужасное раздражение, но сейчас это даже к лучшему.       — Неважно, — бормочет он. — Важно то, что я хочу сделать ему еще больнее. И я знаю достаточно его слабых мест, чтобы уничтожить ему жизнь.       Он замечает то, как переглядываются парни, как недоверчиво щурится Комиссар, но больше не держит так крепко, остается лишь нож. Одна только преграда. Слева от него раздается голос:       — И с чего вдруг нам тебе верить?       — Причин нет, — он умудряется повернуть голову к говорившему: парень с сигаретой в руках, кажется, наиболее незаинтересованный во всем, что услышал. Он даже взгляд к Сиэлю не обращал. Просто подпирал спиной стену и курил, заправив за ухо неровные пряди волосы. — Но у вас есть возможность проверить это. Я общался с ним полгода. Я знаю его прошлое и знаю, чем он живет сейчас. Дайте неделю — и мы разрушим его жизнь. К тому же если я, как вы думаете, хоть что-то для него значу — мое предательство будет для него ударом посильнее, разве нет? Вы всегда успеете убить меня, но если убьете сейчас — я так и не сумею ничего рассказать.       Так, кажется, он сделал все как надо. Признать правоту — сбить с толку — сделать предложение — расположить к себе — выгодные условия — понимание — чувство FoMo. И безусловная вежливость. Осталось лишь одно.       — Знаешь? — уточняет Комиссар с прежней усмешкой и вдруг снова усиливает давление, вынуждая резко выдохнуть. — Мы действительно можем дать тебе шанс. А можем выбить из тебя всю информацию, а затем убить.       — Ты хочешь уничтожить его, Ком. Я тоже. А еще я не хочу сдохнуть из-за этого ублюдка. Если за неделю ты не увидишь действий с моей стороны, ты все равно сможешь убить меня. Моя шкура мне дороже, чем он. Я не хочу воевать с тобой из-за недопонимания и какого-то мудака.       Основное правило — нарушено.       В тишине проходит, может, секунд десять, после чего Комиссар отпускает его и прячет нож. Сиэль трет горло и поднимает взгляд, встречается с его карими глазами, еще скрывающими в себе тень подозрения. Но, должно быть, перспектива отомстить Еретику привлекает его гораздо больше.       — Ты случаем не с факультета маркетинга? — вдруг подает голос тот парень с сигаретой, в нем слышится призрачный намек на усмешку, но лицо непроницаемо.       — Нет, — получается неуверенно, но что-то его смущает. — Бизнес.       — Понятно.       — Плевать, — отрезает Комиссар, вынуждая вернуть к нему внимание. Он, наверное, ростом с Себастьяна, но из-за более крупной комплекции кажется огромным. Зато лицо и взгляд — точно от Себастьяна: сухая недоверчивость, безразличие и проницательность. — Мне не доставляет удовольствие убивать людей. Но я не дам Еретику наслаждаться жизнью. Либо ты отомстишь своими силами, либо я отомщу твоим убийством. Откуда ты узнал про Рину?       — Еретик и рассказал. После вчерашнего.       Ничего не отвечая, Комиссар разглядывает его несколько секунд, а затем разворачивается и машет остальным: конец. Уходим. Лишь напоследок бросает:       — Чтобы завтра же начал действовать. Нет — ты знаешь, что будет.       — Да, — с некоторой растерянностью отвечает Сиэль и наблюдает, как они уходят.       Получилось. Ну надо же.       Он разминает затекшую шею и трет горло, прогоняя остаточные отголоски боли. Вышло. А значит, полдела сделано.       Хотят уничтожить Еретика? Что ж, он поможет. Всего неделя.       Он вздыхает, прогоняя все испытанные ощущения: от слепого страха до отвратительной боли. Все-таки с телом действительно стоит быть осторожнее. Раз оно всю жизнь на износ работает, чтобы он до сих пор жил, оно заслуживает право на минимальную заботу. Отряхнув одежду, Сиэль двинулся ко входу в университет с довольной улыбкой.       Он же говорил, что справится.       «Это даже не близко».       Вот же. Все же компаньон из Твари сомнительный: она скупа на поддержку, никогда ни во что не верит и определенно точно беспокоится больше о выживании, чем о жизни.       Он не знает, связана она с телом напрямую или лишь еще один управленец, но спорить с ней случая не предоставилось все равно. Не то чтобы встретить Еретика в университете странно, но Сиэль не был готов. А тот не очень-то смущен: лениво окидывает взглядом, скуривая бесчисленную сигарету, и снова не показывает ни грамма эмоций. Двери на задний двор всегда распахнуты, и, похоже, Себастьян услышал больше, чем должен был.       Тем лучше. Подбородок поднимается, что выходит абсолютно бессознательно, и Сиэль хмыкает:       — Подслушивать не очень-то хорошо.       — Я упомяну это на исповеди, — плечи мимолетно движутся, но это раздражает только больше: на него даже не смотрят!       — Ну и? Хочешь рассказать, как я плохо поступаю?       Этого не стоило ждать. В карих глазах все стабильно: они не полнятся ни упреками, ни обидой, ни презрением. С губ не срывается ни слова обвинений. Может, он… прослушал бо́льшую часть?       Едва ли. Усмешка на бесстрастном лице Еретика — явление нечастое, но в этот раз она даже отдает чем-то обличающим: «можно подумать, я не был к этому готов». Слабая, снисходительная, полная самодовольства — и это тоже раздражает. Обойдется.       — Я тебе не родитель, истеричка. Ты взрослый мальчик, можешь общаться с кем хочешь.       Неизвестно, вкладывал ли Себастьян злую иронию в голос, но Сиэль слышит, и слышит отчетливо.       — Отлично. И зачем ты здесь стоял?       — Веришь, нет, но изначально искал тебя. Вот, ждал, когда окажешь аудиенцию.       Прости, Господи… Это невыносимо. С каких пор столько сарказма в речи того, с кем Сиэль так по-человечески просто валялся в грязи… Нет. Он поджимает губы, понимая, что этой иллюзией питался только он. Еретика не интересовала никакая грязь.       — Не окажу. Ты персона нон-грата.       Он устремляется вглубь коридора, но Еретик звучит так же спокойно:       — Смешно, — одно лишь слово. Зря только затормозил! — Ты ратовал за диалоги. Может, выслушаешь?       — Не имею желания.       — Ты уже слушаешь.       Подонок. Сиэль стискивает зубы, все мышцы лица кажутся напряженными той яростью, которая клубилась внутри, и он резко оборачивается назад:       — Чего ты хочешь?       — Вообще — уехать из этой страны. А сейчас — обсудить наш последний диалог.       — Никакого, — подчеркнуто грубо отзывается Сиэль, — обсуждения не будет. Я услышал все, что хотел.       Себастьян молча пялится в ответ, и это тоже нагоняет злость. И почему он действует так, будто Сиэль здесь наговорил столько бреда?       — Хватит, — голос звучит громче, но скрыть дрожь оказывается не так просто. — Ты уже давно сказал мне все, что надо. Моя компания тебе в тягость. Мы закончили.       — Между тем, я такого не говорил.       — Замолчи, я не идиот. Вижу все прекрасно даже одним глазом. Я терпел твои загоны, я был готов помочь, но тебе не нужны люди. Так что — хватит. Оставь меня кому-то, кому я нужен больше.       — О.       Тихое, безэмоциональное, знакомое. Проклятье. Какой же он, черт побери, предсказуемый!       — Очень прагматично.       — Да, — негромко отзывается Сиэль вопреки стремительно нарастающей ярости. — Мы изначально начинали со сделки, если помнишь. Я взял от тебя все, что мне нужно, и я не вижу, чтобы ты мог предложить мне что-то еще. Хорошего вечера, Еретик.       Это, конечно, неприятно, но утром Сиэль уже проснулся с мыслью, что не хочет иметь с Еретиком ничего общего. Нет, он бы солгал, сказав, что Еретик его вообще интересует. До тех пор, пока Себастьян будет за ним прятаться, никакие взаимоотношения у них не наладятся.       Что, впрочем, не сделало всю эту тираду проще. Сиэль хочет верить, что Себастьян начнет делать выводы, а не бросит все это, пожав плечами.       — Ты что, всерьез надеялся на что-то другое? — но сомнения возникают уже на его интонации. — Обиделся, что я не кинусь за тобой в огонь?       Боже… Сиэль стискивает пальцы на лямке рюкзака и отчетливо понимает, что нужно уходить. Это самое правильное решение. С Еретиком не ведут диалогов. Об этом же вопит и Тварь, Сиэль слышит ее бесконечное «уходи» в черепной коробке. Да, нужно. Но его тело поворачивается, а губы разжимаются, готовые оскорбить всеми возможными способами.       Однако он удерживается. Крыть матом Еретика — бесполезно, а достучаться до Себастьяна еще возможно.       — Какого черта тебе тогда от меня сейчас нужно?       Вопрос резонный. В конце концов, это не он искал разговора.       Со вздохом Еретик тушит сигарету о стену, оставляя пепельный след, и неспешно ступает к нему. Верно. Как и раньше, он обращает все в пепелище и отводит равнодушный взгляд. Как и всегда.       — Изначально шел уточнить, сказал ты все это на эмоциях или действительно конец. Но учитывая, что ты пообещал Комиссару уничтожить меня, тема неактуальна.       Откуда в нем столько ехидности? Хотя внешне — та же глыба льда, это невидимое лукавство скользит в движениях, сверкает в глазах и сочится через интонации. Сиэль узнает флер того Себастьяна, неуместно веселого и расслабленного, которым он был окутан в ту беззвездную ночь. При попытке выяснить отношения. Когда он, бросив абсолютно бестактные и невыносимые фразы, ждал реакции.       Он что же, и сейчас играться вздумал?.. Сиэль сглатывает, ощущая, как что-то в груди заходится ревом от понимания. От напоминания, что для Себастьяна все это ничего не значит. Все, что душило Сиэля, просто потеха для него.       — Многовато слов, Еретик, — ноющая боль в груди напоминает о злости, которую он испытывал еще утром, и он слышит что-то еще. Что-то, что заставляет голос звучать отстраненно и неожиданно высокомерно, а на лице появляется пренебрежение. — Раз тема неактуальна, разговаривать не о чем. Или тебя что-то волнует?       Твоя уязвимость, а не моя, Себастьян.       — Мне интересно, — но ему, кажется, только веселее, — вся эта схема входит в твой план по завоеванию моего доверия? Или всё — твое кристально чистое желание помочь перегорело?       — Интересно? Ты даже так умеешь? — он зло улыбается, хотя больше хочется дать пощечину. — Я хотел тебе помочь. Но моя помощь тебе не нужна. Так с чего мне тратить на тебя время и силы?       Себастьяну было что ответить. Определенно было, готовность читалась в глазах и изгибе рта, но, в отличие от него, для Сиэля еще имели значение их прошлые встречи. Впечатления от тихих разговоров. Потому он не мог позволить Себастьяну сейчас сломать все, запятнав грязью и те значимые моменты, какими фальшивыми бы они ни были.       — Довольно, — и он затыкает Себастьяна. — Я не хочу тебя ни видеть, ни слышать. Как ты и говорил, пойду портить жизнь кому-то другому. А ты догнивай в одиночку.       Несколько грубо, но, беря во внимание заслуги Еретика, к нему это слово неприменимо. «Грубо» — это нормальная форма общения с ним. Иначе тот, кажется, даже не хочет понимать.       — И что же, — заключает Себастьян, отстраняясь, — мне начинать писать завещание? Всего неделя осталась. Комиссар выиграет.       Он снова смеется. Но Сиэлю не до смеха. Будь их отношения прежними, он бы мог улыбнуться в ответ: «Дай мне неделю. Я его уничтожу». Но сейчас Себастьян — последний, кому Сиэль бы хотел улыбаться.       — Делай что хочешь.       Диалог изначально был обречен. Порой приходит мысль, что для Себастьяна хранить молчание — это обязанность, а не прихоть.       Ведь иначе все заканчивается так.       Сиэль вынужден согласиться с Тварью. Если ничего не получится — точно покончит с собой.