Альма-матер

      Иногда Сиэлю было сложно понять Себастьяна, и в такие моменты он бы хотел знать больше, иметь представление о том, кто все-таки такой Себастьян Михаэлис и почему он поступает так, говорит такие вещи. Но он всегда приходил к выводу, что ни за что бы не хотел уметь читать чужие мысли, потому что возможность просто прочитать то, что кроется за ледяным взглядом и вечной враждебностью, как буклеты на магазинных полках, лишало бы его всякого интереса. Он хотел научиться понимать Себастьяна, мыслить, как он, и видеть его картину мира.       Полушепот в неосвещенной гостиной растекался вязью у их тел, что тянула на дно:       — В общем… не знаю, было ли это ссорой. В конце концов, мы просто озвучили то, что и так было известно, — Сиэль неловко потирается подбородком о плечо. — А потом — он просто сказал то, что они хранили в секрете. Они бы и дальше хранили, если бы не это… Когда я думал, что убийцей был Габриэль, мне было все равно, но теперь… это странно.       Себастьян медленно курит, выдыхая в другую сторону от Сиэля, и слушает, растворяется в зыбкости их диалога. Он, возможно, чувствует себя лучше, чем за весь последний месяц: он сыт, спокоен, не мерзнет, расслаблен алкоголем и сигаретой. Все хорошо, по его самоощущению, а это пугает больше всего остального.       Скоро восход. Мышцы кажутся тяжелыми, неподъемными, а голос истерички только добавляет атмосфере какого-то необъяснимого транса.       — Добро пожаловать в клуб, — с иронией в голосе, но не на лице.       Сиэль думает, что Себастьян выглядит на удивление умиротворенно. Хотя его фигура выглядит более сутулой, чем обычно, а может, это лишь игра теней на его теле, которое освещает в основном тлеющая сигарета. Предрассветное зарево заливает комнату через балконные двери, падая на Сиэля, на длинные ноги Себастьяна и на стену позади них, но сам Себастьян повернут к нему спиной. Свечение рассеивается вокруг его силуэта, как лимб небесных тел.       Сиэль усмехается:       — Клуб бесконечного самоуничтожения?       — Можешь самоуничтожаться. А можешь принять это и идти дальше, — крепкие плечи мимолетно вздымаются, а облако дыма растворяется среди прочей пыли.       Принять? Вот как.       — Принять то, что убил человека? Было бы проще, будь я… ну, братом. Или отцом.       — Нет, — взгляд Себастьяна проницателен, убедителен, и сложно не верить той горькой матерости в глазах. — Я могу соврать тебе, но принятие — не панацея. Ты не начнешь новую жизнь. В конечном счете, убийство отделяет убийцу от остального общества, и момент обратного слияния не наступает. Вопрос лишь в том, когда ты сможешь принять факт того, что теперь ты не с ними, и научиться с этим жить.       В этом был смысл. Иногда люди помогают усваивать некоторые истины, дают уроки и делятся жизненным опытом в перерывах между сигаретой и смехом, когда им есть что делить на двоих. Но этим опытом редко становится убийство и тем уж более его осознанная, последующая часть, когда ты остаешься один на один с чужой кровью на руках, со своей, обмененной на другую, жизнью. Тот ублюдок мертв, Сиэль не жалеет, но ему кажется, что он навсегда застрял в том состоянии, в котором убил человека. Он не чувствовал ужаса, кошмары снились не о том, как пуля пронзает крепкий череп, мозги, протянув за собой багровый ореол, и каждый раз, когда он вспоминает об этом, вины в нем нет. Но есть та безвыходность, то отчаяние десятилетнего мальчика, который в последней надежде хватает пистолет и стреляет почти наугад, лишь бы выжить. Да, Сиэль навечно запечатан в это состояние.       — И верить, что моя жизнь стоила больше, чем его? — он не уверен, в чем именно измеряется ценность жизни и какова цена собственной, а в идее перекупа жизней неясно только, кто торговец.       Бог? Имеет ли смысл тогда измерять что-либо в качественном, материальном, безбожном порядке? Реализация продажи тоже отдельный вопрос. А если Творца нет, то стоит просто принять, что ни его, ни чужая, ничья жизнь абсолютно не котируется и не стоит ничего.       — Ты просто слишком совестливый.       Совестливый, да? Что ж, этой совести не было и в помине, когда он нажимал на спусковой крючок и убивал того выблядка. Она не имела силы и трусливо молчала, когда его жизнь действительно была под угрозой. Теперь она сжирает его живьем, и Сиэль ее ненавидит даже больше, чем сектантов. Где же она была, когда он мог сдохнуть, как последний скот? Почему имела наглость прятаться во время угрозы, зато упрекать теперь, когда все кончено?       Он хотел жить, хотел, чтобы жил Габриэль, так почему виноват он, а не они?       — Тебе бы тоже не помешало заиметь что-нибудь вроде совести, — он невесело ухмыляется, смотря на привычное безразличие в чертах спокойного Себастьяна.       — О нет, — и тот слабо смеется в ответ, — помешало бы. Очень.       Сиэль думает об этом и понимает, что Себастьян не был бы Себастьяном, будь у него совесть. И Сиэль бы не чувствовал себя так же раскованно в его компании, как сейчас, если бы Себастьяна терзала мораль. Поэтому, пожалуй, совесть действительно плохой спутник для него. Иначе бы он совсем не спал ночами.       Сиэлю нравится снова видеть на чужом лице отчужденность, безразличие, это возвращает ему ощущение спокойствия и лишает переживаний, которыми полнился его разум последние пару дней. Сейчас, в полутьме и под покровом предрассветной пелены, те эмоции казались миражом, шутливость на его лице — игрой света, а злость и угроза — лишь реалистичным сном. Все же равнодушие шло Себастьяну больше. Или Сиэль пытался в это поверить, потому что прикасаться к оголенному нерву, той личной истории, упрятанной подальше ото всех, вызывало в нем нечто вроде страха. Или трепета, который Сиэлю абсолютно не нравился.       Переводя взгляд на свои руки, он думает о теле. Том теле, которое предавало его раз за разом, вынуждая задыхаться в приступах, дрожать от прикосновений или терпеть физическую силу, не имея возможности дать отпор. Подводило ли когда-нибудь тело Себастьяна? Были ли размашистые шрамы на спине, обожженные руки, черные океаны под глазами и чудовищная зависимость от антидепрессантов свидетельством того, что даже с этим телом бывают проблемы? Ох, это было бы действительно печальным открытием. Поэтому вопрос не озвучивается, утопает в глубине горла и сглатывается вместе со слюной.       Разум с восприятием до сих пор, казалось, искажены алкогольным опьянением, приятным, будоражащим, но они больше не пили с того раза, а пиво наверняка давно выветрилось еще на детской площадке. Сиэль смотрит на дверь балкона, через которую падал платиновый свет ночного неба, и ловил эти ускользающие минуты, впитывал в себя, вдыхая промозглый воздух и сигаретный дым. Скоро рассветет, и странно понимать, что он абсолютно этого не хочет. Солнечный свет бы сделал отсеченным, безвозвратно сколотым этот отрезок времени, этот ночной променад и галактическое приключение, их соприкосновение в совершенно другой, внеземной плоскости. В новом дне не будет ничего хорошего, а эта ночь стала бы лишь прошедшим.       Сиэль не хочет, чтобы это проходило. Он смутно помнит о семье, об университете, о всем, что находится за пределами квартиры Себастьяна, совершенно растворяясь в моменте.       Ему кажется, что это все, их совместное падение и согрешение — морок, который развеется утром. Ведь каждая деталь, каждая полоса света, каждый вдох, каждая минута, каждое ощущение — противоестественны, ирреальны, невозможны. В этом состоянии потока нет земных проблем, нет угроз и нет необходимости, которые отравляют его существование последние годы. Сиэлю не до восхвалений: дома ждут проблемы, вне стен этой квартиры все ждут от него успехов, правильных решений и уверенности, а он просто пытается не сойти с пути в этом бешеном потоке. И сейчас он знает, что от него не ждут ничего. И не зададут ни один лишний вопрос, если он просто совершит самую глупую, самую неблаговидную, самую плебейскую чушь.       Прикованный к сигарете, взгляд Сиэля становится почти что отчаянным. Он искал эти ощущения всю свою жизнь, и это не предположение.       — Себастьян… — в нем рождается столько безрассудства, что разуму не остается совершенно никакого места. — Можно закурить?       Сиэль слышит стук своего сердца, когда Себастьян обращает к нему взгляд из-под полуприкрытых глаз, когда двумя пальцами зажимает сигарету и отводит ото рта, и это просто невыносимо. Он не знает, что должен чувствовать, что должен говорить и насколько глупо звучит его просьба, просто потому, что об этом совершенно не задумывается, не гадает, значит ли что-то в их макрокосмосе оплошность.       Себастьян едва заметно усмехается, абсолютно бесшумно и беззлобно, голова опускается вслед за веками, и он снова не выглядит настоящим, когда голос тихой патокой разливается между ними:       — Нет, — это звучит протяжно, игриво и восхитительно спокойно, а в чертах Себастьяна даже сквозь тьму рисуется заветная уверенность, не потревоженная опасностью или проблемами. — Во-первых, — он взмахивает сигаретой, что не выглядит полностью осознанным движением, — это уже слишком. Во-вторых, у тебя какая-то дрянь с легкими, и я не собираюсь сегодня делать свою квартиру местом происшествия.       Сейчас, когда вид Себастьяна находится между смертельной усталостью и самоуверенной шутливостью, Сиэль думает, что Себастьян ассоциируется у него с музыкой, медленной и развязной, на сломанном радио. Она могла бы звучать спокойно и легко, если бы не эта напряженность, шероховатость, искаженность мелодии неисправностью радио. И он не понимает, почему, с каких пор, откуда взялось это понимание, позволяющее мысленно сказать: «Я тоже, Себастьян. Я тоже смертельно устал».       На него вдруг накатывает боль, разливающаяся в затекших мышцах, и ему так не хочется никуда перемещаться. Вязкое, затягивающее ощущение окружения не дает вынырнуть в реальность, а чувство грязи из внешнего мира на душе переполняет его. И Сиэль просто заваливается вперед, в пространство между Себастьяном и спинкой дивана, становясь элементарным полем, простором для боли, одолевающей тело. Переворачиваясь на спину, он краем глаза ловит приподнятые в немом вопросе брови Себастьяна и смотрит на потолок. Этого эйфорического раздолья осталось совсем немного. Реальность уже вгрызается зубами, рвет на куски.       — Я не хочу, чтобы наступил следующий день, — бесцветно шепчет он. — Это нормально?       Себастьян некоторое время безмолвно осматривает его зажатое в тесном пространстве тело, будто ища что-то определенное, но затем ложится на спинку дивана сзади, стряхивая пепел в стеклянную пепельницу рядом.       — Не думаю, — честно отвечает он, но в кромешной темноте это кажется самым ненастоящим из ответов. Разве может хоть один человек, который ощущал то же, что Сиэль, хотеть окончания этой идиллии? — Но когда-нибудь это все равно должно было случиться.       В четырех стенах, скорее всего, не спрячешься, а в их шепоте не скроешь правды, которую иногда слышать просто необходимо: когда все нормально, скорее всего, это ненормально. И отстраненность Сиэля, его безразличные мысли о настоящем не являлись нормой, поэтому ощущение того, что все нормально, было ложным.       Он принимает это с вовлеченностью постороннего. Наутро он вспомнит все, что должно его тревожить, но сейчас он хочет больше ночи, продлить ее еще хотя бы на час, на мгновение, остаться в этом равнодушном, спокойном мареве сознания.       — Это странно, — его веки прикрыты, когда он смотрит на Себастьяна, и ощущение оторванности поглощает окончательно. — Быть обязанным из-за чужого решения. Когда они выбирают родить, а ты лишен выбора и становишься обязанным. И будешь неправ, если решишь просто сказать нет. Если подумаешь, что достало их менторство. Из-за чужого выбора ты обязан стать хоть чем-то… хоть кем-то.       В этом нет морали, но есть отголоски той измотанности и чего-то более глубокого, более честного, чем долг. В этом уже нет совести, нет попыток казаться выше, больше, умнее, есть только наивное, почти детское и первопричинное — «почему?», которого взрослые сторонятся всегда. В мире состоятельных, зрелых нет вопросов, там есть только ответы. Есть решения. Есть уклад, о котором никогда не спрашивают.       Это незрелое «почему?», полностью лишающее слов серьезности, вызывает во взгляде Себастьяна смех. Но он совсем не похож на тот смех, который остался в свете фонарей и кронах сосен.       — Ты не ждешь ответа, — заключает Себастьян.       Он не неправ.       Просто Сиэль, настойчиво держащий зрительный контакт, ищет не ответов, а закономерность, первоисток, цель энтропии. Он подстроил бы любую ложь под этот вопрос, верил бы ей и знал, что теперь ему не нужно искать правду.       — В этом нет никакой концепции. У тебя просто есть долг, который невозможно не выполнить. Невозможно никем не стать. И в итоге жизнь — сама по себе долг. Я имею в виду, что жизнь — не подарок. Она не дается с бескорыстным намерением. С самого рождения у тебя есть долг, хотя бы сгнить и удобрить землю.       Себастьян внимательно слушает, кивая, а когда речь смолкает, то выжидает с ответом.       — Путь фаталиста безжалостен.       Сиэль прикрывает глаза.       — Думаю, что в итоге долг просто неизмерим. Знаешь? Бесконечен.       — Что ж, тогда нас ждет серьезный разговор с коллекторами, — Себастьян снова кивает с той долей убедительности, чтобы выдать свой несерьезный нрав, а, потушив сигарету в пепельнице, вдруг вливается: — И тогда в этом нет никакой обязанности. Бесконечность — не число, а всего лишь идея. Любая идея — оспорима.       Всего лишь идея.       Бесконечность — не число.       Сиэль внезапно выпрямляется, в одно мгновение возвращая себя в реальный мир, и глаза его больше не излучают ни грамма усталости.       — Не число… — повторяет он, вовсе вскочив с кровати под удивленный взгляд Себастьяна. — Конечно, Господи, это очевидно.       Он осматривается по сторонам, пока лихорадочный взгляд не цепляется за лист бумаги с номером и карандаш, оставленные на кухне с прошлого визита. С невероятной скоростью, в два шага от кухни и до стола, он хватает нужное и резко принимается что-то писать.       Себастьян, скептически наблюдающий за представлением, с тяжелым вздохом поднимается с дивана и неспешно шагает к увлеченному написанием Сиэлю. Светлая мысль озарила ум, ну надо же.       Он молча следит за ним некоторое время, пока вдруг звук скрежещущего карандаша не прерывает возглас:       — Да! — Сиэль с горящими глазами отбрасывает карандаш. — Да, черт возьми. Получилось!       — Сердечно поздравляю, — Себастьян вклинивается в праздник со своим абсолютным максимумом радости — полным безразличием. Он отодвигает стул и садится рядом. — Что это?       — Физика, — воодушевленно начинает Сиэль. — Мисс Герберт дала дополнительное задание. Дьявол, я не мог решить эту задачу недели две.       — Поздравлять или сочувствовать?       — Молчать, — Сиэль раздраженно вскидывает голову, вызывая у Себастьяна еще большую усмешку.       — Понял. И что из всего нашего бессмысленного диалога привело тебя к решению?       — Твоя фраза про бесконечность. Мне не хватало как минимум одного данного для решения. Формулы не сходились. Но бесконечность — не число. Поэтому и не сходилось. Дело во времени. Если его не учитывать, выходит, что оно бесконечно, но это не имеет смысла. Это собственное время события! Скаляр Лоренца. Оно движется вдоль линии. Система отсчета инерциальная! Это релятивистское замедление времени!       Себастьян безмолвно слушал, наблюдая за разгоряченным Сиэлем, его довольной полуусмешкой-полуулыбкой, блестящим взглядом и исписанным листком бумаги, на котором красовались аккуратные, почти каллиграфические цифры вопреки спешке и взбудораженности.       — Это же было очевидно, черт, — в конце концов Сиэль цокает. — И как я не понял? Проклятье.       — Вообще-то, — поправляет Себастьян, — понял. Правда, не совсем… стандартным путем.       — Что ж, это объясняет, почему Габриэлю доставалось все первым, — Сиэль усмехается. — Он бы не думал над этим две недели.       Сиэль не видит, что шутливость исчезает с лица Себастьяна, зато отвлекается на его голос:       — Ты рассказывал ему о задаче?       — Нет, — без прежнего энтузиазма, но с неопределенной дрожью в голосе. — Я бы не хотел, чтобы он знал об этом, если бы у меня так ничего и не вышло. Просто… он, кажется, и так знает слишком много. Он знает, о чем я мечтал, кем я не стал, знает каждый провал и прокол. Думаю, он знает, что сейчас я просто пытаюсь казаться хоть кем-то. Он всегда знал и сейчас знает, кто я такой.       Не выражая эмоций при виде углубляющегося в рассуждения Сиэля и его стихающего голоса, Себастьян терпеливо выслушивает, пока в конце концов не усмехается, вырывая Сиэля из задумчивости. Он смотрит с долей иронии и снисходительности, зато в голосе сквозит то, с чем Сиэль почти не знаком и что значительно все меняет:       — А ты сам знаешь, кто ты такой?

***

      Сиэлю не передать ужас, который он испытывал, смотря на экран телефона в трезвом состоянии. Его убьют. Он покойник. Это был последний день его жизни.       Вообще-то, проблема не только в том, насколько безответственным и безрассудным он себя выставил перед семьей.       Все началось с того, что он проснулся на диване в чужой квартире при ярком свете солнца. Это было, несомненно, странное и утяжеленное утро, наполняющее его тело туманностью, загруженностью, болезненностью… Отравленное неясными ощущениями и малоприятным беспамятством. Он плохо помнил то, что происходило ночью. И тем уж более понятия не имел, как именно все пришло к тому, что он очнулся в чужой квартире на одной половине дивана, пока другую занимал Себастьян, — возможно, спящий? Сиэль с трудом нащупал свой телефон, лежащий где-то на полу у дивана, и, протирая заспанные глаза, стал изучать поток информации, которую сознание обрабатывало жутко медленно.       О, он узнал о самом эффективном вытрезвителе. Прекрасном способе, действующем, как нашатырь.       Тринадцать пропущенных от них и 13:47 на часах.       Сиэль не помнит, почему вообще все сложилось так, что он, вчера сбежавший с торжества, не вернулся домой и, судя по всему, оставил без всякого внимания всю семью. Он спрашивает себя, что было ночью и стоило ли это всего, что теперь неотвратимо, пугающе, как надвигающееся торнадо. Сиэль Фантомхайв сегодня пополнит ряды мертвецов, а это — не самый благоприятный исход вечера.       Он медленно переводит сокрушенный взгляд с телефона на Себастьяна, лежащего на боку с закрытыми глазами, затем опускает его на свой костюм, изуродованный до неузнаваемости. В таком точно нельзя возвращаться домой.       Что. Делать?       Это действительно весомый вопрос. Что́ делать?!       Есть целая тьма проблем, которые решить было бы легче, безопаснее, чем эта. Тут нет ни выхода, ни средства, ни спасения, ни золотого сечения, ничего. Прикончат с порога. Сиэль ощущает дрожь, стук сердца, упавшего куда-то в желудок, его кровь стынет в жилах, отливая от лица. Он бледнеет, холодеет, рассыпается в мгновение ока, оставаясь полностью виновным и не заслуживая права на оправдательную речь. Приходится лишь чувствовать, как собственная тень поднимает его на гильотину, и наблюдать за блеском лезвия, занесенного над головой.       Ему конец. И в этом нет никакой драматизации.       Страх растекался в груди, в руках и комом скапливался в горле, которое отзывалось болью.       Он решает разбудить Себастьяна, возможно, поговорить хоть с кем-то перед смертью, поделиться новостями и освежить память, в приступе страха еще менее ясную. Поэтому кое-как поднимается с дивана, делая нетвердые шаги, в до сих пор невнятном состоянии подходит к Себастьяну и тянется к его плечу. Но не дотягивается, когда рука Себастьяна мигом хватает его за запястье и резко дергает вниз, заставляя упасть от неожиданности. Сиэль болезненно шипит от неудобно вывернутой руки, которую все еще держат мертвой хваткой, и сознание понемногу начинает проясняться. Себастьян, потерянно смотря на Сиэля возле дивана, видимо, тоже стал приходить в себя.       Он с тяжелым вздохом отпускает юношу, спокойно садится и оглядывается, едва заметно морщась.       — Какого черта ты делаешь, — слышится его недовольный голос.       Сиэль отходит от него на безопасное расстояние, он звучит тоже в полной мере возмущенно:       — Встречный вопрос! Я думал, ты спал.       — Спал чудесно. И спал бы еще лучше, если бы кто-то не тянул ко мне свои корявые пальцы.       — Да ты!.. — Сиэль не находится с ответом, чужое раздражение пробуждает в нем какое-то досадное недовольство, от чего он импульсивно хватается за подушку и бросает ее в Себастьяна со всей силы.       Тому не хватает либо ясного рассудка, либо желания, чтобы успеть предотвратить удар.       Смешного в этом становится мало, когда Себастьян находит его взглядом и выглядит не менее чудовищно, чем несколькими днями ранее, прижимая его к полкам и борясь с желанием прикончить.       Сиэль вспоминает, что именно с Себастьяном не так, и теперь собственный поступок кажется еще более опрометчивым. Когда резко подаются вперед, поднимаясь с дивана, Сиэль сдерживает порыв ступить назад. А когда на шее неприятно сцепляются чужие руки, вызывая болезненное ощущение в глотке, отступать уже поздно.       — Я тебе переломаю обе руки, если еще раз ты решишь ими воспользоваться против меня, — цедит Себастьян, перехватывая руки.       Куда уж там… Это — хороший повод вспомнить о переменах, о том, что Себастьян не безобиден, а более чем нестабилен и опасен без исключения для всех. Впрочем, даже он не пугает Сиэля так, как предстоящее возвращение в отчий дом.       Он не считает нужным что-либо отвечать и лишь выдерживает зрительный контакт с Себастьяном. Вряд ли это было достаточно надежным вариантом, но он не имел представления, какое из слов не спровоцирует Себастьяна на еще большую агрессию. В трезвом состоянии его гнев кажется менее привлекательным, стоящим того риска и боли, которые стояли на кону вчера вечером, когда он нагло выхватывал чужие сигареты и провоцировал на эмоции. Что ж, вот они — в полной красе.       Их молчание тянется чуть дольше приличного, пока взгляд Себастьяна, напоминающий лавовые потоки, не тускнеет и не становится прежним льдом, неподвижным и отторгающим.       — Блять, — следом срывается с его губ, и он резким движением отпускает Сиэля.       Он скользит взглядом по всему помещению, пока рядом прокашливаются, а затем рывком хватает сигареты, затерянные между подушками на диване, и исчезает за дверьми балкона.       Подонок. Когда кашель сходит на нет, Сиэль бормочет невнятные оскорбления и осматривается. Вопрос остается открытым — что делать? При напоминании об угрозе куда более существенной желудок сворачивается в узел, а подреберное пространство заполняет жар. Тошнота снова встает комом в горле. Как же плохо. Это конец.       И чем он думал?! Он ведь, в самом деле, допустил на мгновение мысль, что он может вести себя, как остальные, позволил ей проникнуть в сознание и захватить идеей, будто он может творить безрассудные вещи и не жалеть о них, может хоть один вечер отдать импульсам и жажде, отринув рамки приличия. Словно на нем не было никакой ответственности. Проклятье.       Это было первым, что он усвоил в детстве, когда понял о расслоении общества. Его возможности шире, чем у обычных людей, но они не дарят вседозволенность. И возлагают бо́льшую ответственность, чем на менее обеспеченного человека.       И главной проблемой были тринадцать пропущенных и восемнадцатый час его молчания. Сиэль чувствовал, как все тело отзывается ужасом, кричит о том, во что он влип, к чему пришел, голосит о неминуемой смерти, будто он в метре от взрывчатки, счетчик которой равен трем секундам. Он не успеет, сбежать не получится, его разорвет на куски и размажет по стенам, не оставив ничего от того, что было человеком. Это уже не шутки.       Он закусывает губу и опускается на пол, пряча лицо. Он уверен, что отец уже давно знает, где именно находится Сиэль, и больше всего пугает бездействие, затишье, которое ему оставили в итоге. Потому что Сиэль неизбежно вернется домой. Собственноручно приведет себя на эшафот, дотащит на плаху и покорно склонится перед экзекутором. Он ощущает, что паника окутывает все тело, разливается в крови, делая его каким-то наэлектризованным, перенапряженным. Сиэлю кажется, что у него нет выхода, и его казнь непременно случится сегодня.       Ему противно ощущать этот страх, чувствовать себя таким… по-детски запуганным. Та загнанность десятилетнего мальчика, отравляющая существование, снова простирается внутри.       Себастьян возвращается через минуту, Сиэль слышит, как захлопывается дверь на балкон.       — Похмелье? — он шутит, но Сиэлю не до смеха.       Его накрывает отчаяние, зажимая в тиски слабую грудь и пронзая желудок сталью. Все плохо. Господи, у него больше шансов выжить, если он останется жить на улице.       — Сиэль, — голос Себастьяна звучит чуть ближе и… странно. — Что не так?       Взгляд, который поднимают на Себастьяна, вызывает у того какой-то неспокойный выдох. Сигареты небрежно бросают на диван, а затем слова становятся лишними, когда Сиэль качает головой и заключает:       — Мне конец, Себастьян.       Дело дрянь.

***

      Стоя перед дверьми дома, Сиэль думает, что его сердце сейчас остановится. О, нет, он примчался домой совершенно не сразу — сейчас почти пять часов, а без пиджака на улице несколько холоднее, чем он может вытерпеть. Рубашка оказалась относительно чистой, если не считать воротника, поэтому пиджак и костюмную жилетку он блага ради снял, не намереваясь заявляться домой… так. Но, увы, брюки, как бы Сиэль ни пытался их оттереть водой, оставались в ужасном состоянии. Конечно, он не рискнул вызвать Оливера и заказал такси. Таким образом получилось избежать хотя бы публичного позора. Но даже запятнать честь было бы меньшей из его проблем.       Это становилось очевиднее с каждой минутой, проведенной перед дверью. Хотя Себастьян постарался подлатать его внешний вид, даже придержав при себе колкости, он все равно оставлял желать лучшего. Сиэль нервно улыбается, вспоминая это. Странно было думать, что Себастьян всерьез отнесся к его словам и всепоглощающему страху, к трясущимся рукам и сбивчивой речи, когда он пытался рассказать, что не так. Сиэль действительно ждал больше шуток и насмешек.       Его рука снова дрожит, когда он опускает ее на дверную ручку, и он больше не пытается убедить себя, что не боится. Он чертовски боится.       Попытка войти как можно тише проваливается: сегодня их бесшумный дом предательски громкий. Хлопок двери, когда Сиэль закрывает ее медленно и едва надавливая, преступно звонкий и, кажется, разносится по всему поместью.       Сердце леденеет, когда Сиэль слышит шаги. О, он знает эти шаги… Прекрасно знает.       — Проходи, Сиэль, — отцовский голос сдержан, как всегда.       Но еще никогда он не звучал так пугающе.       Внутри все замирает, когда он поднимает взгляд на мужчину, равнодушно смотрящего на него и опирающегося на стену со скрещенными руками. Хочется оправдаться, сказать хоть слово, но все застревает в глотке и кажется невыносимо тяжелым.       Не одаривая больше ни словом, ни взглядом, отец разворачивается и уходит в сторону столовой.       Сиэль дрожащими руками снимает с себя обувь. Он смотрит на собственный дом так, будто это смертельная ловушка, криогенная камера, в которой он окажется навечно запечатан с минуты на минуту против воли. Нечто внутри мечется, кричит бежать, отступать, потому что сейчас наступит конец.       Он медленно проходит вперед, загнанным взглядом окидывая гостиную, а затем входит в столовую, где его ждет вся семья.       Он видит маму, незаметно вздыхающую с облегчением, и чувство вины накрывает с порога. Сиэль мигом переводит взгляд, от столешниц, возле которых стояла Рэйчел, к противоположной стене, на которую опирался Габриэль. Он тоже выглядел неважно, даже взглядом окинул нехотя.       И, наконец, отец, остановившийся возле стола, где был намекающе отодвинут одинокий стул.       — Присаживайся, — и, разумеется, в голосе Винсента по-прежнему бездушная чинность.       Сиэль медленно, с опущенным в пол взглядом, проходит вперед и опускается на стул, как подсудимый. Сейчас будут озвучивать приговор о смертной казни.       Пауза длится чуть дольше нужного. Сиэля одолевает желание сжаться под всеми их взглядами и спрятаться под стол, исчезнуть, лишь бы не присутствовать на этом заседании… Но пришла пора расплачиваться за ту оплошность, что он посмел совершить, забыв об ответственности и позволив себе расслабиться. Сиэль вспоминает ночь, ее безусловную легкость, бьющий в лицо ветер и собственный смех в страшной погоне Себастьяна за сигаретами в его руках, и теперь это кажется еще более невозможным, ирреальным, словно сон. О, это, несомненно, было лучшим из происходивших с ним событий, но ведь это никогда не было его жизнью. Только новым опытом. И, при всей подаренной легкости, достаточно горьким.       — Итак, Сиэль, — отец вступает ровно, холодно, как подобает беспристрастному судье. — Что расскажешь?       Он не отвечает. Любое слово обратят против него.       — Все еще молчишь? — возвышающаяся над ним фигура отца кажется самым жутким из явлений.       Сиэль мимолетно бросает взгляд на Габриэля, но тот только мрачно глядит на развернувшийся суд, не выражая привычной уверенности. Спасения можно не ждать. Смотреть на мать он не решается.       — Мы ждем, Сиэль, — допрос продолжается. — Расскажи, что за невыразимо важные дела вынудили тебя сбежать с дня рождения собственной матери, оставить Скарлетт одну, пропасть на двадцать часов, не отвечать ни на один звонок и вернуться в таком виде?       Ответа все еще не следует. Сиэль сглатывает слюну непростительно громко, ему мерещится, что собственное сердцебиение слышат все до единого. Знают, что у него в голове, каждый его страх и любую болезненную точку. Ногти непроизвольно впиваются в другую ладонь, бороздят ее поверхность, оставляя яркие следы. Сиэль осматривает их, делает новые, лишь бы не растворяться до конца в этой удушающей обстановке.       — Мы просидим здесь, пока ты не ответишь, Сиэль.       Он вздрагивает, взгляд опускается с собственных ладоней на пол, к ногам отца. К черным туфлям, дорого блестящим, с острым носком и строгой посадкой. Почти человеческие, обыкновенные ноги влиятельного мужчины, в детстве они казались менее угрожающими и более надежными, крепкими, внушающими доверие. Верилось, что они никогда не оступятся.       На лицо спадает прядь волос, Сиэль хочет сдуть ее, но боится сделать даже этого. Голос, который он подает, под стать подсудимому — тихий, дрожащий, неуверенный:       — Мне… жаль, пап. Я не думал, кхм, что так получится.       — Я не сомневаюсь, что тебе очень жаль, Сиэль. И, разумеется, как у любого взрослого человека, у тебя была уважительная причина поступить именно так?       Сиэль впивается ногтями глубже.       — Я… надо было помочь человеку.       — Как благородно, — отец кивает и наконец опускает на него взгляд. — Весьма близкому человеку, раз ты посчитал его важнее собственной матери, не так ли?       — Это не так, — Сиэль не знает, куда себя деть. Он кусает губу, чтобы не выдать своего страха, и пытается отвечать хоть немного вразумительно. — Но это действительно было важно.       — И ты считаешь это достаточным оправданием?       Ему не нравится то молчание, исходящее со стороны брата и матери, их безмолвные взгляды, ползущие по нему, как сотня ядовитых змей.       — Нет, папа. Это был безответственный поступок. Такого больше не повторится.       — Так, может, я наконец услышу причину, по которой это произошло?       Он молчит.       — Может, я попробую угадать, Сиэль? Твоя призрачная причина звучит как Себастьян Михаэлис, не так ли?       О…       Сиэль ощущает, как сердце, и до этого находившееся где-то в желудке, падает совсем вниз, к ногам. Он вздымает голову резким движением:       — Откуда ты?..       — Откуда я знаю? Ты можешь спросить, как давно я знаю, и тоже не ошибешься. Можешь спросить, знаю ли я, как вы ходили в ночной клуб, прежде чем ты слег с астмой.       Сиэлю кажется, что хуже уже быть не может… Все тело напряжено, горло саднит, а ужас в глазах, наверное, слишком откровенен.       — Ты не представляешь, Сиэль, каким истеричным бредом мне казались слова Габриэля о том, что ты шляешься непонятно с кем. Но, выходит, я зря верил в твое благоразумие.       На Габриэля падает растерянный взгляд брата, непонимающий, ищущий хоть что-то вроде поддержки. Но Габриэль виновато смотрит под ноги, не торопясь встревать в разговор. Сиэль надеется хоть как-то воспротивиться:       — Папа, он не…       — Молчи, Сиэль. Наконец подоспел этот разговор. Поверь, вопросов, почему твоя одежда тогда пропахла алкоголем и дымом, у меня нет. Зато я бы с радостью послушал, где телефон и карты, которые у тебя украли.       И телефон, и карты приземляются на стол перед Сиэлем прежде, чем он отвечает.       — Пить с человеком, которого первый раз в жизни видишь, очень взрослый поступок, Сиэль. Поверь, в следующий раз это будет не проверенное лицо, которое послал Габриэль, и ты не успеешь добежать до своего друга.       Ужас, накрывающий Сиэля, не находит выхода. Тело начинает дрожать, когда подступает то осознание, та ссора, та фраза, которой он не придавал значение. Он поднимает пустой взгляд широко распахнутых глаз на брата, неуютно шкерившегося у стены… И что-то внутри ломается.       «Ходить по клубам черт знает с кем — уже правильно и по-взрослому?».       — Я не рассказывал тебе, что иду в клуб… — едва шепчет Сиэль, осознавая.       Этот ублюдок не был случайным прохожим.       Дрянь, которую ему подсыпали в стакан, была подарком от собственной семьи. За ним следили.       — Сиэль, я… — Габриэль пытается начать, но отец тут же перебивает:       — Молчи, Габриэль. Или мне вспомнить, что ты покрывал его?       Отворачивается. Брат больше не выглядит так, будто имеет хоть какую-то власть. Не так, будто посылал за ним человека, чтобы усыпить.       — Если бы не Габриэль, мы бы и не знали, какой благоразумный сын растет у меня, гуляя после университета в клубах и беспорядочно напиваясь со случайными людьми. Или с маргинальными отбросами, руки которых по локоть в крови, верно? Ты что, совсем безмозглый, Сиэль?       Горечь ярости на языке раздражает его, побуждает сбросить с себя это оцепенение, чтобы наконец дать ответ:       — Отбросами? Только вот это он тащил меня к себе домой, чтобы я не сдох, когда ваш наемник напоил меня черти чем!       — О, нам стоит поблагодарить его, что он не дал тебе сдохнуть?       — Стоит! Я глубоко сомневаюсь, что хоть кто-то здесь морально лучше, чтобы называть его ублюдком.       — Ну разумеется. Пойдем воспоем высокую мораль человека, еще в девять лет убившего человека!       — Как и я, — Сиэль поднимается с места. — Мои руки тоже в крови, отец. И твои тоже. Расскажи мне про мораль.       — Ну надо же, — Винсент усмехается. — Слабоумие и отвага, Сиэль? Что он тебе наплел?       Стены дома давят на слабое тело, молчаливо наблюдающие мать и брат кажутся последними предателями, и голос отца пробуждает в нем какое-то отчаяние, пугающее желание закричать во весь голос, бежать без оглядки. Но куда бы он ни прибежал, он заложник и заключенный в этом мирском укладе, а грудная клетка — навечно тесная камера. Это конец, о котором он говорил. Чувства бушующим потоком льются по его телу, вызывая дрожь в пальцах, тянущее чувство в подреберье, загнанность жертвы, которую вот-вот раздерут на части.       — Хватит считать меня идиотом, — в сердцах кричит он и рефлекторно делает шаг назад перед отцом. — Я знаю, что делаю, отец. Себастьян не маргинал.       — Значит, ты имеешь представление, что он делал?       — Имею.       — О, так этот мистер уже рассказал тебе все?       — Рассказал, — голос предательски срывается.       — Все? И о том, как состоял в самом кровожадном синдикате Лондона? И о том, где скитался пару лет назад? И о том, как продавался за деньги в эскорте? Может, еще о том, сколько детей остались без родителей по его вине?       Дыхание сбивается напрочь, и Сиэль не может выстоять, как ни пытается. Щепетильные подробности чужой жизни бьют неожиданно сильно, не оставляя даже места на сомнения, отец смотрит в той мере уничижительно, чтобы быть не отцом, а графом Фантомхайвом, несущим угрозу темной стороне Лондона. Сиэль делает еще шаг назад, пытаясь найти слова для ответа. На вопрос, как Бог, черт тебя дери, допускает все это, чем именно Сиэль заслуживает быть врагом своей семьи, почему его ошибка так непростительна. Сиэль ведь, черт возьми, просто человек, просто подросток, желающий ощутить жизнь без золотых оков, и кто, блять, виноват, что это возможно только рядом с Себастьяном?!       Почему отец говорит так, будто не понимает, кто Себастьян на самом деле? Сиэль больше, чем семейная единица в их роду, больше, чем чертов статус графской семьи, больше, чем аристократическая кровь, безвольная марионетка в их картинной семье. Сиэль тоже может. Может бороться за свою жизнь, может выживать в условиях джунглей, может не быть жертвой, может иметь свое мнение, свои увлечения, своих друзей и свои проблемы. ХВАТИТ, черт возьми. Он не уродливое дополнение к брату, лишенное права на свободное существование.       — Я надеюсь, отец, что твоя биография совершенно чиста, чтобы упрекать в этом другого человека. Я был бы рад, если бы моя жизнь интересовала тебя так же сильно несколько лет назад, когда ты плевать хотел на мое существование.       — Я надеюсь, что ты учитываешь то, что никогда ни в чем не нуждался, когда говоришь это.       — Деньгами не откупишься. Мне нужен был отец. Нужна была помощь после культа, где нас месяц насиловала толпа мужиков, где мне выжгли клеймо и вырезали глаз, где я убил, черт возьми, человека.       — Значит, тебе нужна была справка из бедлама и дополнение о психологических отклонениях в резюме, когда ты решишь искать работу?       — Да плевать мне на эту справку! Я восемь лет не могу нормально жить из-за того, что мое тело потаскано культистами, о чем ты говоришь?!       Винсент прищуривается.       — Вот к чему мы в итоге пришли? Сначала Габриэль был тем, кто испоганил тебе всю жизнь, а теперь я — источник всех проблем? Отличный вывод, дорогой мой. Дай угадаю, совершенно не привитый Себастьяном?       — А я не могу без Себастьяна проанализировать свою жизнь?       — Довольно, Сиэль. Я вижу, что ты плохо разбираешься в людях. И ведешь себя самым скверным образом.       Отец спокойно делает несколько шагов к нему, становясь практически вплотную, и хмурится. Это заставляет напрячься.       — Я делаю вывод, что ты не можешь самостоятельно о себе позаботиться. А значит, это сделаем мы. Больше никаких ночных променадов и оказания помощи, Сиэль. Отныне и отвозить, и забирать тебя с университета будет Оливер, и дома ты ни с какими высокодуховными друзьями гулять не будешь. Через неделю мы едем в Финляндию, но я не вижу, чтобы ты был к этому готов. Останешься у родителей мамы.       — Что?.. — эмоции подступают к глотке. Кровь стынет в жилах. — Ты что, издеваешься?! Мне восемнадцать, отец!       — И ты абсолютно несамостоятелен. Или, может, мне стоит лично наведаться к Себастьяну и обсудить ваше общение?       Ох.       Ох.       Сиэль сцепляет зубы, ощущая бегущий по спине мороз, но больше сил отпираться не остается. Загнали в угол. У него никогда не было никаких шансов против отца.       — Не нужно, — цедит он, опуская взгляд. — Я понял.       Чужой триумф горчит. Подавленность заполняет оболочку Сиэля, унижение и собственная ничтожность жгут изнутри. Конец.       Да, он мертв. Определенно.       — Сиэль… — Габриэль подходит ближе и тянет руку.       Но раздается звон от удара.       — Не прикасайся ко мне.       С этими словами Сиэль покидает столовую и направляется наверх, ощущая проигрыш на вкус и предательство на веру. Все кончено. Та блядь не была случайным прохожим, отец не был отцом, доверяющим сыну, а он никогда не был хоть приблизительно столь же сильным, чтобы противостоять отцу.       Он чувствует боль, вязкую и тошнотворную, таящуюся в глубине грудной клетки, между ребрами и сердцем, заполняющую эту полость собою. Теперь Сиэль Фантомхайв не что иное, как боль. Непроходящая, подкожная, въевшаяся боль, стойкая, как атом.       Откликается ли чем-то знакомым это штормовое чувство внутри, будто вся кровь в его венах на грани закипания, или Сиэль просто пытается убедить себя, что с этим можно справиться, но его самовнушение ни к чему не приводит: боль такого предательства — нова. Его Великий Аттрактор полон галактик, но эта материя не знакома даже ему. Он дрожащими руками впивается в пуговицы рубашки, небрежно расстегивая их, и пытается не задохнуться в намерении сдержать рыдания. Нет, он не будет реветь.       Но отречься от этих чувств, откреститься, как от семьи, не получится. В нем бурлит невероятная ярость к отцу, отвращение к брату и переплетающееся с виной возмущение к матери. Он даже не сделал ничего, что навредило бы их репутации.       — Прекрасно, — шепотом цедит Сиэль, порывисто скидывая с себя рубашку на пол. Его трясет от злости.       В нем все, каждая клетка какая-то нестабильная, коловратная, будто тело охвачено мятежом, весь организм — поле битвы в невидимой войне. Сиэль ощущает себя подопытным, под кожу которого вводят сотню игл.       Его тошнит от ощущения несправедливости, жертвой которой он стал. Да что за черт?! Сиэль юн, но он не безмозглый и не пропащий — почему, дьявол, он не может сам решать, что делать со своей жизнью?!       Сиэль опускается, согнув колени, и прячет в них голову. Ладони вытянутых вперед рук безвольно свисают. Закусывая губу, он старается восстановить дыхание, но попытки снова ни к чему не приводят, и он лишь сидит в полной темноте, согнутый в три погибели.       Что дальше?       Есть ли что-то вообще дальше?       Это неизмеримо больно. Все тело напоминает напряженную нить, ломанную ноту на пианино — истерическую, крикливую, срывающуюся. Себастьян похож на ускользающий образ, призрак прошлого, пытающийся что-то донести, но его шепот отзывается болью во всем теле. Если ударить по пианино, возникает резкий, неприятный звук. Вибрация от этой музыкальной тревоги отдается, вливается в его черепную коробку, и бежать некуда. Он не хочет обрывать их общение, особенно сейчас, когда впервые ощутил нечто запредельное, живое дыхание вне бетонных блоков, но… отец не шутит. И подпускать его к Себастьяну, к тому Себастьяну, что сейчас не может справиться даже с собой без таблеток, он не хочет еще больше. Не к нему. Этого Себастьян точно не заслужил в ответ на все, что сделал…       Сиэль запрокидывает голову назад, ударяясь о дверцу шкафа, но позволяя боли растечься по затылку. Пусть.       В звенящей тишине отчетливо слышатся три стука по двери. Затем она медленно, осторожно открывается, и в проеме, не заходя в комнату, вырисовывается силуэт. Он остается без внимания, пока не подает свой тихий, ласковый голос:       — Сиэль…       — Мам, уйди, пожалуйста, — глухо отзывается юноша.       Нет, стоило бы попросить прощения перед ней. За все. Но сейчас он может только сделать еще хуже.       — Ты не голоден? Там есть индейка и рис.       Ответа не следует. Рэйчел мнется у двери еще несколько секунд, но затем уходит.       И Сиэль срывается. Всем, черт возьми, становится лучше, все вокруг наслаждаются жизнью, почему он не может хоть раз отпустить себя и напиться до беспамятства?! Крик тонет в прикушенном предплечье. Что с ним не так?..       Сколько еще терний до звезд?       Он смотрит в окно, на темнеющий небосклон, думая, что эта ночь едва ли будет такой же красивой, как прежняя. Вчера перед ними распростерлась вся Ланиакея, и Сиэль был слишком неосторожным космонавтом, слишком засмотрелся на изобилие сверхгалактик и претерпел серьезное крушение. Он слушает стук своего сердца, его планомерные удары о ребра, прижимает руку к грудной клетке, что еще вчера вдыхала невероятно чистый воздух и была полна внеземного облегчения, а теперь кажется самой тесной тюремной камерой, сдавливающей саму себя.       Темноту комнаты освещает зажегшийся экран телефона, лежащего рядом на полу. Сиэль нехотя переводит взгляд. «Живой?»       Лаконичный вопрос в сообщении от неизвестного, но более чем знакомого номера. Воспоминания о словах отца жрут живьем, подвергая сомнению все, что строилось между ними. Отторжение Себастьяна к физическому контакту, нежелание вновь пятнать себя чужой кровью, беспомощность перед своим же рассудком — то, что он знает о Себастьяне, не сходится со словами отца. То, что он чувствует в Себастьяне, грубо противоречит такому раскладу. Но был ли Себастьян хоть чем-то лучше культистов, Комиссара или своего же приемного отца, если в сухом остатке он действительно убийца? И тело, которое Сиэль мог назвать храмом, на деле опорочено до основания. Знал ли он хоть что-то о том, с кем бездумно прожигал ночь в совершенно уязвимом положении?       Он отсекает мысли, не то чтобы не доверяя отцу или веря Себастьяну, но не желая вешать беспочвенные обвинения на того, с кем вчера был готов отправиться на край света. Об этом предстоит… подумать.       Снова плакаться в его плечо Сиэль не имеет желания, тем более учитывая чужое состояние, да и сил на разговор с кем-либо просто нет. Поэтому он лишь отправляет исчерпывающий ответ, откладывая телефон и снова откидывая голову на дверцу шкафа.

«нет»

***

      Сиэль заново затягивает галстук, но выходит скверно. На следующий день за завтраком, на который его позвал лично отец, вынудив впервые с момента ссоры выйти из комнаты, стала известна еще одна потрясающая новость: вечером они едут на ужин к семье Ларри Дарема.       Наверное, будь он Еретиком, он был бы в разы счастливее: быть изгоем не всегда так плохо. Себастьян самостоятельно выбрал отсутствие людей в своей жизни — Сиэль бы тоже не отказался занять такую позицию. Но права выбора он оказался лишен с детства (или с рождения, если долг первичен в цикле созидания), когда впервые ступил за порог дома мистера Харриса, чье приглашения на званый ужин с удовольствием принял отец. Сиэлю было семь, а стулу, на который его усадили, около трехсот.       Отражение в зеркале не радует глаз, но Сиэлю достаточно выглядеть сносно. Он никогда не претендовал на то, чтобы быть красивым в их семье.       Он меняет повязку с глупой черной, словно пиратской, на простую белую, медицинскую, и прячет ее за челкой.       Дверь в комнату открывается без стука.       — Готов?       Габриэль не удостаивается ни ответа, ни даже взгляда, и Сиэль, пряча телефон во внутренний карман пиджака, молча выходит из комнаты. Тяжело вздыхая, Габриэль закрывает дверь и идет следом.       На первом этаже суетилась Рэйчел: поправляла мужу рубашку, проверяла сумку, крутилась у зеркала, выискивая недочеты в платье или макияже. Как только спустились дети, она обратила внимание и на них:       — Габриэль, ты почему ему галстук не поправил? Дай сюда, Сиэль.       Не то чтобы Сиэль сопротивлялся. Заново завязав узел, Рэйчел улыбнулась и похлопала сына по плечам. Было проще улыбаться, когда не видишь выражение на его лице. Сиэль обернулся, скинув с себя руки, и незаинтересованным взглядом прошелся по мебели. Монотонное, серое уныние.       — Идемте, — кивнул Винсент.       В машине Сиэль безучастным взглядом ловил деревья за окном, мимо проезжающие машины, краем уха слушая немногочисленные, напряженные разговоры родителей и Габриэля. Они говорили о семье Ларри, о планах на завтра, изредка Рэйчел делала замечания их внешнему виду. Неужели это действительно было важнее, лучше, правильнее той эйфории, которую они так рьяно хотели отобрать? От Себастьяна не последовало ни единого сообщения после пустого «нет», и Сиэль не знает, хотел бы он увидеть еще хоть одно уведомление о нем. Не похоже, что у них вообще есть шансы на общение. И это угнетало. Сиэль вспоминал те ощущения, и горечь от их единичности заполняла его голову, отдавалась едким, отвратительным шумом в черепной коробке. Это был не белый шум, не что-то, что можно было игнорировать, как свое сердцебиение. Горечь звучала невыносимо, как непрекращающиеся цифровые помехи, как сотня червей, пробирающихся внутрь головы и отчаянно вопящих. Терпеть это становилось все сложнее, и Сиэль пытался не думать о Себастьяне, но так все было еще хуже. В сухом остатке ничего хорошего не было. Он думает о том, что такой расклад не нравится даже твари, и это она издает невыносимый шум, сплетенный с будто инопланетными писком и звоном. Мечется, сходит с ума и порождает эти искажения звука, давящие на слух. Потому что иначе все отдает безумием, настоящим, клиническим сумасшествием.       Прикосновение Габриэля к его локтю тоже отвращает и заставляет эту тварь верещать громче, отчаяннее, будто целенаправленно желая свести его с ума.       — Ед-д….шь… з-з-зв…тр-р… ка….т-к-к, — голос Габриэля безвозвратно тонет в этом всеохватывающем шуме, и Сиэль брезгливо морщится.       — Сказал же, не хочу.       Он вновь упирает взгляд в окно, выдергивая локоть из хватки, и не обращает внимание ни на брата, ни на родителей.       Шум утихает в вое ветра, который проносится в тьме улицы, когда они выходят. Сиэль задерживает взгляд на фонарях вдоль дороги, но не отстает от семьи. Их встречают у самого порога: Ларри добродушно смеется, завидев их, и лепечет какую-то чушь, на которую с улыбкой отвечает мама. Ларри приветственно целует ее руку, одаривает комплиментом и приглашает внутрь. Сиэль почти рефлекторно жмет руку, все тело двигается механически, когда он целует руку хозяйке дома, Скарлетт и второй дочери Элладе.       Без особого удовольствия он отмечает щедро накрытый стол в дорого обставленной столовой. Все до безумия одинаковое. Снова великолепно вырезанные стулья в венецианском стиле, выглядящие лет на триста, длинный стол, укрытый белоснежной скатертью, внушительная люстра, водопадом ниспадающая с высокого потолка, и не отличимые от всех прочих раритетные шкафы с сервизами и статуэтками. Тысяча и одна картина, ни авторов, ни названий которых хозяева не знают. Так выглядит настоящее богатство. Богемный мир.       Сиэль садится между Габриэлем и Скарлетт, но никому из них так и не уделяет внимание. Видно, он сумасшедший. Видно, среди элиты он совершенно лишний, раз ничего из роскоши не вызывает в нем того же восторга, какой вызывала обыкновенная грязь под ногтями прошлой ночью. Они пьют шампанское за встречу. Оно намного лучше дешевого пива, но Сиэль делает лишь глоток.       — Значит, Скарлетт тоже окончила школу с отличием? — улыбается Винсент. — Похвально. Нынче девушек мало интересует учеба.       — Уверяю, моя дочь может спокойно потягаться знаниями с любым из ваших сыновей, — гордо заявляет хозяйка дома.       Сиэль прослушал ее имя. Но он спрашивает себя, смог бы ли его отец заявить что-то такое же, с той же гордостью в глазах и усмешкой на губах?       — Тогда ей сложно придется с мужем, — замечает Габриэль. — Мужчины не очень любят соперничать.       — Это не имеет значения, — спокойно отвечает Скарлетт, аккуратно разрезая кролика. — Если мужчина будет чувствовать себя хуже от того, что я не глупее него, он мне не нужен.       В ее движениях потрясающая флегматичность, в опущенном взгляде безразличие, но почему-то Скарлетт кажется, скорее, разбитой, чем холодной. Сиэль закусывает губу, потому что шум в голове снова нарастает. Он еще слишком хорошо помнит тот лед, который пронзал тело от одного взгляда Себастьяна. В нем — настоящий холод, абсолютный нуль температур во всем Великом Аттракторе. Ледяная цитадель.       — Впрочем, с мужем ей действительно будет нелегко, — голос подает вторая дочь, по правую руку от Габриэля. — Ее не каждый вытерпит.       Эллада почти полная противоположность Скарлетт, не только внешне, но и поведением. В отличие от достаточно холодной внешности Скарлетт, Эллада была теплой, даже засушливой, как пустыня: каштановые локоны обрамляли лицо, которое из-за косметики казалось желтым. Карие глаза радостно смотрели на всех вокруг, а губы не покидала улыбка. Но и от образованности Скарлетт там тоже ничего.       — Мне лишь нужен человек, который будет умным не потому, что все вокруг него тупые, — с тем же спокойствием отрезает Скарлетт и пробует кролика.       — Нужно знать себе цену, — соглашается хозяйка дома.       На нее вовсе не похожа ни одна из дочерей. У женщины было дородное телосложение, черные короткие волосы и лишь виной косметики кожа была такой же желтой, как у Эллады.       — Верно, — поддерживает Винсент. — Было бы ужасно, выбери Скарлетт себе в пару какого-нибудь маргинала с улицы.       Сиэль ловит на себе мимолетный взгляд и теряет аппетит. Нативные нотации? Да один Себастьян стоил больше всей этой плешивой семейки. Пренебрежение — неотъемлемая черта богем.       Атмосфера за столом начинает давить на него, возвращая безжалостное ощущение одиночества и неуместности. Лучше бы яду подлили. Взрослые снова вздымают бокалы, и Габриэль толкает его в бок.       — Я не хочу, — бесцветно бросает Сиэль, и осуждение со стороны жжет кожу.       — Ну, нельзя отказываться, раз налито, — Габриэль сглаживает углы, обращая все шуткой, и Сиэль устало откидывается на кресло.       Черт бы их всех побрал.       — Будьте счастливы, — звучит странный тост от Винсента, и звон бокалов бьет по ушам.       «Будьте прокляты», выпивает Сиэль. Он не знает, наслаждается ли вечером хоть один из присутствующих, потому что уверен, что дома снова будет слышать жалобы родителей на то, как им не нравятся вечерние рауты и алкоголь. Он не знает, напряжение за столом только в нем или в звоне фужеров действительно какое-то надсадное умалчивание, недоговоренность. Но в том, что его уже тошнит от этого вечера, он уверен абсолютно.       — Ну а ты, Сиэль, — слышится голос господина Ларри, — выдержал бы умную жену? Или тоже думаешь, что мозг в семье должен быть у мужчины?       Хочется закатить глаза или послать в открытую, потому что, господи, у него что, на лбу написано «поговорите со мной»? Ларри почему-то заробел, когда Сиэль молчаливо поднял на него взгляд, и тишина за столом стала еще более напряженной.       — Мне не нужен человек, с которым будет не о чем поговорить, — просто отвечает он и возвращает внимание на тарелку.       — Да, Сиэль у нас такой, — смеется Габриэль. — За кем угодно пойдет, если поют складно.       О-о, так они решили дальше бить в ту же точку? Сиэль почти расстроен. И зол не меньше. Они что же думают, он молча проглотит все вместе с гарниром, запив шампанским, и позволит до последнего смеяться над тем, как обошлись с ним? И, разумеется, предусмотрели возможность того, что Сиэль оскалится и испортит этот дрянной ужин для обеих сторон?       — И пока что никто здесь не поет достаточно складно, — лучше бы им было предусмотреть это. — Ты в последнее время тоже фальшивишь, Габриэль, так что заткнись.       В полной тишине, охватившей столовую, было слышно звон вилки, когда она соприкоснулась с зубами, а затем — пережевывание отвратительно пресного кролика. Да, в нем говорила злость, и он даже не собирался это отрицать. Это стоило той ярости, того возмущения отца, которое практически стекало по Сиэлю и плавило его кожу, потому что, ну надо же, кое-что отец не мог держать под контролем и что-то в его жизни шло не по плану. Сиэль наслаждался этим мгновенным ощущением власти, привкусом победы над отцовским контролем…       — Запишусь на курсы по вокалу, спасибо, — попытка Габриэля сгладить углы вышла неловкой, но разрядила обстановку.       Глупое сравнение повлекло лишь больше шуток:       — У вашего мальчика прирожденный слух, однако, — хохочет Ларри, поправляя очки. — Но он прав. Хорошим голосом наша семья никогда не славилась.       — Лучшая песня — это которая от души, — включается даже Эллада.       — Тогда ваши души на редкость скверные, — но Сиэль не останавливается.       Нет, он не даст свести это в шутку. В кои-то веки он скрещивает мечи с Тварью, позволяя ей вести.       — Сиэль, — с нажимом говорит Винсент.       — Что? — взгляд Сиэля встречается с отцовским. — Разве это не смешно, отец? Мне показалось, такой юмор вам по душе.       Сдерживаемый правилами этикета, безупречный граф Фантомхайв, разумеется, никогда не устроит скандал за столом. В этом, пожалуй, единственная его слабость, и Сиэль не может не воспользоваться ею. Он не знает, чем рискует, потому что вечно сидеть за этим проклятым столом они не будут, но сейчас Сиэлю просто необходимо испортить ему хоть что-то: репутацию, вечер, аппетит или настроение — что угодно. Даже Скарлетт выглядит удивленной, и тогда в разговор вступает хозяйка дома.       — Язык такой же острый, как слух, — она усмехается, делая глоток шампанского. — Смелость — тоже похвальное качество, сынок.       — Переходный возраст никого не щадит, — Ларри кивает.       Рэйчел смеется, но с долей фальшивости и той напряженности, которая предшествует катастрофе. И диалог уводят в дебри ретроспектив о том, что творили Скарлетт и Эллада в свои подростковые годы.       Что ж, по крайней мере, последнее слово осталось за ним. Сиэль не чувствует триумфа, но надеется, что больше эту тему поднимать не собираются.       Конечно, в его поступке не было ничего от привычной осмотрительности, осторожности, какой обладали все приспособленные жертвы. И в дальнейших разговорах за столом не всплывало намеков на раскол в их семейном кругу, на необдуманность Сиэля или на отбросов общества, однако напряжение не покидало стол. Возможно, дело было в намеренной отстраненности семьи от Сиэля, столь явной, что все предпочитали просто закрыть глаза и оттенить смехом.       Многое он не потерял, на самом деле. Не больше, чем вчера.       Тем более, что никуда не исчезла их главная традиция, где Сиэль — перволишний за любым из столов. Ничего, кроме бестолковой усталости, это не приносило уже давно. Только теперь, в болезненном, исчезающем ощущении, он может понять, насколько большие масштабы проблемы. Совершенно разрозненные состояния, полярные стороны жизни без полумер: контраст чужеродности за их столом и всеохватывающей горячности, расщепляющей его тело до атомов, на просторах иной жизни; ускользающего понимания, что он и для чего, и глупого самоощущения себя центром галактик. Оставалось лишь полуреальное впечатление, что он все же остался в тьме дешевой квартиры и тихих разговорах с Себастьяном, а в истлевающем вечере за столом существует лишь экзоскелет, еще движущийся по инерции. Иначе эта безжизненность не имела весомого основания. Сиэль никогда не рассчитывал на бескорыстную любовь семьи.       Он с ранних лет знал, почему, за что и насколько дорог отцу — и эта сумма никогда не была заоблачной. Однако было радостно, что она хотя бы не равнялась нулю, и Сиэль лишь делал все для ее поддержания. Совершенно другим, озадачивающим вопросом был Себастьян. Почему Сиэль вообще что-то значил для кого-то вроде него? Он был уверен, что необходимую планку не потянет, но…       Галстук снова сдавливает шею до удушья, и Сиэль поднимается из-за стола. Ему нужен воздух. И тишина.       — Ты куда? — пальцы Габриэля снова прикасаются к рукаву, и малоприятное желание оттолкнуть превозмогает остатки того человеческого трепета.       — Подышать.       Тяжесть взглядов семи пар глаз ложится на его плечи, и он спешит покинуть полный несуразного радушия стол. Вечерняя прохлада за входными дверьми прокатилась приятной дрожью по телу, и с ума сводящий шум пошел на спад. Сиэль прислоняется к одной из белых квадратных колонн возле входа, вдыхая свежий воздух, и обращает взгляд на восходящую луну. Может, он просто создан для этого — всей существующей дряни? Для той людской жестокости, которая просто не может уходить в никуда, и его долг — держаться под ее натиском. Ни культисты, ни родители, ни учителя, ни прохожие, ни даже проклятый Себастьян — никто из них не был настроен к нему положительно.       Или все же он лишь ищет оправдания себе? Отец никогда не был жесток к маме, никогда не обижал Габриэля, был добродушен к прислуге и самым желанным гостем на любом празднике. Может, проблема была не в нем, а Сиэль действительно заслужил к себе это отношение? Он сводит брови, думая, в чем оказался настолько неправ, что утратил даже благосклонность отца.       Сиэлю интересно, что бы сейчас сказал Себастьян. Вновь отметил бы, что Сиэль продолжает жалеть себя и выставлять жертвой? Посмеялся бы, какие глупые мысли его посещают?       Что, если бы Сиэль просто не поехал к нему в тот вечер? Он бы никогда не познал новую грань жизни, но и ее обратная сторона тоже осталась бы неизведанной. Он бы не стал врагом для своей семьи и… не знал бы, что семья тоже никогда не гнушалась целиться в его спину.       Он бы остался с осознанием, что богатство — это оружие, и никогда бы не узнал, сколько раз был им ранен.       Имело ли смысл пытаться хоть что-то сохранить в изначальном виде? Сохранить те семейные ужины, за которыми никто никогда не говорил о том, о чем бы следовало. За ними ни разу не проводились действительно важные разговоры, никому не было дела до его мыслей. Так было ли это приемлемее, чем нынешнее положение? Рауты все такие же тошнотворные и изматывающие, и он не знает, сколько еще сможет продолжать в том же духе.       — Ты в самом деле их не переносишь, — поток мыслей вдруг рушится перед чужим голосом.       Сиэль выглядывает из-за колонны, находя взглядом Скарлетт возле двери, и сдерживает раздраженный выдох. Нет, у него что, и впрямь на лбу написано «поговорите со мной»?       — Званые ужины? — он приникает обратно к колонне. — Их никто не любит.       — Думаю, так и есть, — ее спокойный голос едва слышен в окружающем шуме. — Но редко кто выражает это так открыто. Я думала, только я не умею притворяться, что наслаждаюсь ими.       Скарлетт неспешно подходит, становясь почти рядом, и Сиэль намеренно не обращает на нее взгляд. Разве похоже, что ему нужна компания?       — Не знаю, что случилось за эти два дня, но ты изменился, — девичьи плечи едва заметно движутся, объятые холодом, но в лабиринте собственных раздумий Сиэлю не до этого.       — Послушай, — он выдыхает. — Ты неплохой собеседник, но я не в настроении.       — Я знаю, — она устремляет безжизненный взгляд кверху, на россыпь созвездий в небе. — Прости, но они послали меня проследить за тобой.       Ох.       Сиэль прикрывает глаза, запрокидывая голову, и думает, что теперь рассыпчатая почва их доверия совсем иссохла, в итоге оставив лишь холодную настороженность. После пакости за столом возросшую еще вдвое.       И с чем придется встретиться в конце пути? Смутной тоской приходит мысль, что он бы хотел сказать Себастьяну о бескровной войне, которую неволей объявил семье, но лишь с гробовым ожиданием внимает ощущению холода во внутреннем кармане пиджака. Ни звонка, ни сообщения, ни-че-го. За что в результате Сиэль обнажил клинки? За это бездушное, избитое молчание?       После всего?