Альма-матер

      На самом деле Сиэль чуть более высокоорганизованная материя, чем просто средоточие бурливой ненависти. Иначе бы он не был человеком.       В теории, будь человек менее подвержен позывам плоти, он смог бы перестать гнаться за эфемерными образами Бога, божеств, Дьявола и прочих преодолевших плотские оковы. Сиэль узнал, что значит быть плотью, в полной мере: на своей шкуре и шкуре Себастьяна, которого, верно, называть телом было неправильно, ведь это бы напрочь игнорировало Силу. С другой стороны, что в том платиновом блеске глаз было от Силы, когда Себастьян прижимал его к тумбам и обращался к силе физической? Неласковое касание к его свитеру, желающее воплотить и напомнить о явлениях вне формы, подавить и заполнить собою все пространство, только бы жертва задыхалась и теряла хватку. Сиэля одолевают смутные ощущения что до таких актов близости — травмоопасных, исполненных ненависти и соперничества. Он не может не признать, что своеобразная победа над Себастьяном доставляет удовольствие, вот только это напряжение, будто каждый из них может в любую секунду схватить нож и перерезать горло другому, нивелирует всю их собранную через кропотливый труд связь, до сих пор не совсем устойчивую. Вероятно, потому что Сиэль знает: держать при себе тех, кому нельзя доверять, он не будет, а это взаимное оскаливание сводит к нулю всякое доверие.       Сиэль не ставит крест на Себастьяне: любое поведение контекстуально, а каков контекст, что диктовал такое поведение у Себастьяна, — еще неизвестно. К тому же он действительно не ударил. Хотя вполне мог. На следующий день у Роса опухла щека, налившись кровью, а пока он через слезы и стенания ел салат — выпал зуб. «Ебаная трава!!!» — его рыдания заливали ближайшую милю.       — Как думаешь, — дома Габриэль бесцеремонно оккупировал его комнату и очень внимательно что-то делал в ноутбуке, — маме больше понравится синий цвет или белый?       — М? — Сиэль отрывается от задачи по физике. — О чем ты?       — Об обложке. Буду дарить маме виниловую пластинку АВВА, а тут обложка в двух цветах.       — Дарить? Синий, наверное. Погоди, — Сиэль рывком дотянулся до телефона. — У нее послезавтра день рождения?!       — Ну да, — Габриэль, насмешливо изогнув брови, через плечо обернулся. — Только не говори, что ты забыл.       — Да ничего я не забыл. Просто в датах потерялся, — Сиэль утомленно сваливается на подушки. — Издевательство. Они опять организуют званый ужин?       — Как и каждый год. И у тебя нет подарка, да?       — У меня его никогда нет, — Сиэль упирает взгляд в потолок. — Что можно дарить человеку, у которого все есть?       Вопрос без ответа. Подарки давно перестали быть чем-то значимым в их семье, а потому было не столь важно, есть они или нет. К тому же дом все равно снова будет ими завален: на такие праздники приглашается чуть ли не весь высший свет Лондона, а те никогда не скупятся на сюрпризы.       — Возможно, после ее дня рождения мы поедем в Финляндию, — Габриэль поднимает руки, разминая затекшие мышцы, а затем поворачивается к брату. — Они это обсуждали пару дней назад. Отец постарается освободить свой график и на недельку съездим в Хельсинки. Она уже давно туда хотела.       — Здорово, — Сиэль не очень хотел говорить, что радость по этому поводу ощущает только потому, что поездка лишь на неделю. Могло быть и хуже.       Могло быть и хуже, повторяет он и возвращается к задаче.       — Ты уже полчаса над этим сидишь, — Габриэль поднимается с места. — Может, помочь? Ты чего-то не понимаешь?       — Не нужно.       То, что Габриэль смог бы решить эту задачу, под сомнение не ставится, как и моральный урон, который будет в таком случае нанесен Сиэлю. Проклятая физика. Вообще не его стезя.

***

      — Не хмурься ты так, — Габриэль помогает затянуть узел галстука.       Будто удавка. Сиэль выдыхает, стараясь не выглядеть так недовольно, но его выводит из себя абсолютно все происходящее: чертов галстук, петлей смыкающийся вокруг шеи, одинаковые костюмы, которые мама с улыбкой вручила им в руки и попросила надеть на торжество, шум аристократов, что уже расползлись по их поместью, как муравьи. Перспектива торчать среди них несколько часов и улыбаться так, будто это наибольшее удовольствие в его жизни, — так же мерзка, как и каждый их прием. Сиэль пытается утешить себя, напоминая о том, что пережил даже собственный день рождения, где был главным объектом внимания, но все рушилось, когда он понимал, что через несколько мгновений придется держать улыбку и изображать радушного хозяина, выслушивая тирады Фрэнсис о прическе и приторные речи едва знакомых людей.       Наверное, это было странным для кого-то голубых кровей — сторониться своих же гостей, но… Габриэль похлопывает его по плечам и, не давая передумать, выталкивает из комнаты. Сиэль ощущает себя так, будто оказался в крысином логове, как только переступил злополучный порог. К-о-н-е-ц. Голова начинает болеть уже сейчас.       Их поместье еще никогда не отливало золотом так, как в этот день; желтоватый свет ламп падал на плитку, позолоченные перила и мраморные стены холла, делая дорогой блеск ярче, а ковры под ногами напоминали рассыпчатый гравий. Сиэль выдыхает, спускаясь по лестнице к гостям, и стесненно ведет плечом. Костюм, что подобрала им мать, смущал его до жути: песочная ткань прилегала практически вплотную, костюмный жилет тесно обхватывал не отличающуюся мужественностью талию, и лишь пиджак того же цвета, который Сиэль наотрез отказался застегивать, скрывал худобу. Впрочем, ее очень наглядно демонстрировали брюки, обжимом облегающие ноги. К тому же душил синий атласный галстук поверх белой рубашки. Пожалуй, не смущал его лишь синий нагрудный платок, хоть как-то привлекающий к себе внимание.       Просто сплошной комок нелепости. Габриэлю он явно подходил лучше.       На больших настенных часах — 16:55, торжество намечалось на 17:00. Однако все давно в сборе, и Сиэль первым делом слышит звонкий голос Элизабет, когда та материализуется из толпы у подножия лестницы.       — Габриэль! — она скромно улыбается. — Здравствуй. Красивый костюм, тебе идет.       В ответ ничего, кроме показательной улыбки, и Сиэлю даже жаль, что его брат так слеп в отношении Лиззи: та сегодня тоже невероятная. Ее платье подчеркивало то тело, которое, наверное, было мечтой других девушек. Пудровая ткань, жесткая и полупрозрачная, облегала фигуру, открывая вид на чистую светлую кожу ключиц. Элизабет напоминала принцесс Диснея, и хотя Сиэль никогда не отмечал за собой влечение к кому-либо, он бы мог сказать, что она самая красивая из девушек его окружения. Жаль, что ей не хватает всего своего очарования, чтобы привлечь внимание Габриэля. Он, как прирожденный дворянин, отходит в сторону и общается с гостями, а Сиэль наблюдает за тоскливым взглядом Элизабет ему вслед. Слеп. Сначала хотелось поддержать и самому сделать комплимент, например, ее пышным полупрозрачным рукавам, которые крепились отдельно от платья и, должно быть, были не очень удобны, или прическе, потому что та выглядела настолько сложной, что он и сам не понимал, как именно заплетены волосы. Но комплимент он придержал. Его комплименты Элизабет подавно не нужны, только больше расстроят, что даже он заметил ее внешний вид, а Габриэль… Он ободряюще улыбнулся, правда, улыбка вмиг стала напряженной, когда рядом возникло остальное семейство Мидфорд.       Неизвестно, знали ли они что-то о последнем поведении Сиэля или их взгляд всегда был такой, но он снова пожалел, что вообще вышел из своей комнаты.       — Давно не виделись, Сиэль, — он поежился от тона, которым Фрэнсис произнесла его имя.       Она его всегда пугала, но, пожалуй, еще никогда ее глаза не блестели так холодно. Можно было ожидать тираду о небрежной прическе, хотя ее пепельные волосы, пусть и были красиво уложены, не отличались строгой зализанностью. Даже передняя прядь спадала на лицо.       — Я тоже рад вас видеть, тетушка, — практически прохрипел Сиэль.       Алексис лишь улыбнулся ему, а, найдя взглядом Габриэля, умчался приветствовать и обнимать. Невероятно, что среди всей четы лучше, чем к Габриэлю, к нему относился лишь Эдвард. Сдержанный кивок.       — Неужели ни один из вас не может нормально причесаться? — вступила Фрэнсис, и Сиэль вздохнул. — Что Винсент, что Габриэль — и ты туда же. Своей головы на плечах нет?       Не самое приятное замечание, но дает надежду, что в таком случае она не знает о всех тех кошмарах, что произошли в семье за последнее время. Некстати думается, что знай она Себастьяна — прикончила бы его за волосы. Ее строгая фигура казалась сталью. Железная дева.       — Тетушка, меня устраивают мои волосы.       — Не сомневаюсь, — Фрэнсис не звучит впечатленно, и ее внимание быстро привлекает Габриэль.       Одним меньше. Сиэль расслабляет плечи, хотя не помнит, как напрягал их, и идет дальше.       По прошествии пятнадцати минут гости разбрелись к столам с едой и шампанским, а Габриэль вернулся к брату и лишь дернувшаяся бровь выдала то, каким был разговор с Мидфордами.       — Карга, — шепчет он, и Сиэлю не нужно уточнять, о ком речь.       — Думаю, она была бы к тебе более снисходительна, если бы ты не разбивал сердце ее дочери.       — Будто это моя вина, — фыркает Габриэль, устремляясь к одному из столов. — Кровосмешения им точно не нужно. Пусть лучше вправит мозги своей дочке.       Поспорить Сиэль не мог, но и соглашаться было бы грубо. С другой стороны, с Мидфордами его роднила одна лишь кровь, да и та аргументом была не слишком веским, чтобы его персона вообще значилась в семейном кругу. Но, признаться, ему попросту не было дела. Отношения с Лиззи строились на взаимной жалости, а с остальными они были даже более натянутыми и шаткими, чем его общение с Еретиком. Поэтому не столь важно.       Прошло двадцать четыре минуты торжества, когда к ним с Габриэлем подошел отец в сопровождении мужчины с, предположительно, дочерью.       — Мальчики, — Винсент улыбался на редкость тепло. — Познакомьтесь, это Ларри Дарем.       — Здравствуйте, — наблюдать за тем, как исчезает все живое в Габриэле и сменяется этой заученной, доброжелательной улыбкой, — не самое приятное зрелище. — Рады приветствовать вас в поместье Фантомхайв. Я Габриэль, это мой брат, Сиэль.       Ларри с не менее фальшивой улыбкой пожимает руку Габриэля, а Сиэль едва ли хочет к нему прикасаться. Но приходится пожать следом.       — Приятно познакомиться. Вы и впрямь одно лицо, — господин Ларри, поправив худыми пальцами свои круглые очки, отходит в сторону, демонстрируя девушку: — Это моя дочь, Скарлетт.       Спокойное, почти безразличное лицо девушки — она, кажется, была альбиносом — сдержанно опустилось в кивке, и она стала изучать их обоих. На контрасте с темно-синим шелковым платьем особенно виднелась бесцветность. Белая кожа, белые волосы, белые брови, лишь глаза светло-голубые да губы розовые. Сиэль свел брови. Ее острые плечи, не закрытые платьем, ключицы, все тело говорило о худобе, она вся смотрелась безбожно хрупкой, пока он не понял, что они одного роста, и сам он не намного больше.       — Габриэль, мы с мистером Даремом хотим обсудить один вопрос, пойдем с нами, — добавил отец.       На сим и попрощались, оставляя Сиэля один на один со Скарлетт. Та слабо улыбнулась и пожала плечами:       — Ты Сиэль, верно?       Он кивнул.       — Вас с братом не отличить, если бы не повязка. Откуда она?       — Это… неважно. Долгая история.       — Поняла.       Реплики получались односложными, Сиэль не горел желанием общаться, но правила этикета не позволяли бросить собеседника и тем уж более девушку. Он почувствовал себя посохом Асклепия, вокруг которого вьется змея.       — Я вас раньше не видел, — поэтому решил повернуть стрелки. — Вы недавно переехали? Или недавно начали общаться с моим отцом?       — Не спрашивай меня, пожалуйста, — Скарлетт спокойно заправила длинные пряди за ухо. — Мы не переезжали. А почему раньше не приходили — не знаю.       Тогда, должно быть, новое партнерство. Бизнес идет в гору. Замечательно, что хоть что-то в их семье имеет положительную динамику роста.       Ряд вопросов, будто анкета для тестирования, несколько малоинтересных рассказов — на том темы для диалогов иссякли, однако то ли тишина была естественной, то ли Сиэль перестал чувствовать атмосферу, но неловкости не было. Габриэля он заметил спустя десять минут в компании другой девушки, уже зная реакцию Элизабет в нескольких метрах от него. Конечно, она была в проигрыше, и Сиэлю снова становилось невыносимо жаль бедную кузину с ее деланно равнодушным видом и гордо выпрямленной спиной. «Тебя тоже недостаточно, чтобы быть любимой».       К шести часам Сиэль успел выпить три фужера шампанского, но веселее ничуть не стало. Выяснилось, что девушка, с которой Габриэль общался, была второй дочерью Ларри Дарема, хотя альбиносом не являлась. Ее волосы были каштановые и лоснящиеся, словно лакированный деревянный пол, как и у отца.       К семи часам стало совсем несносно. Сиэлю жить не хотелось. Этот прием утомил даже Габриэля, он настолько устал от бесконечных диалогов, что вместе с Сиэлем осел где-то в углу зала, прячась от гостей. Правда, совсем скоро к ним стал направляться отец, и Габриэль быстро сбежал прежде, чем тот подошел.       — И куда он? — Винсент удивленно поднял бровь.       Не ощущая в себе сил разговаривать, Сиэль пожал плечами.       — А Скарлетт где?       Снова.       — Сиэль, — отец тяжело вздохнул и присел рядом. — Составь ей компанию, пожалуйста. Это их первый серьезный выход в свет, едва ли она знает, что тут делать. Скарлетт, кажется, весьма спокойная и умная. Неужто ты с ней не поладил?       — Не сказать, что мы поладили. Просто пообщались. Я думаю, тут полно других парней, которые захотят с ней пообщаться, почему я?       — Сиэль. Ты принимаешь гостей.       — Я никого не приглашал.       — Сиэль.       С каждым новым словом отца ему все меньше нравилось собственное имя.       — Ладно, — и он сдался, поднимаясь с софы на поиски девушки.       Потерянной она не казалась, скорее, просто незаинтересованной в этом вечере. Тут он ее понимал. Разговоры, разговоры, разговоры… Пустые.       Еще через пять минут вернулся Габриэль.       — Сиэль, — он, явно довольный тем, что избежал разговора с отцом, подбадривающе улыбнулся и похлопал по плечу. — Прости, что отвлекаю, но у тебя там телефон звонил. Если не занят, можешь пойти перезвонить.       Ни слова против. Честно говоря, он бы сейчас на любой повод откликнулся, если бы это значило уйти из общества громких, лживых аристократов вокруг. Поэтому с тихим «прости» он покинул компанию Скарлетт и двинулся в комнату, по пути пытаясь ослабить галстук. Душно.       Большего облегчения, чем в момент пересечения порога своей комнаты, Сиэль не испытывал уже давно. Точно из ада вернулся. Даже на телефонный звонок уже все равно было, но проверить стоило.       Определенно стоило.       У Сиэля дыхание спирает, когда он узнает в наборе цифр неизвестного номера то, что диктовал ему Себастьян в тот день, при возвращении. И он не помнит о том, что не любит говорить по телефону, когда набирает его снова и вылетает из комнаты.       «Звони, если понадобится помощь или станет хуже».       Он ищет глазами Габриэля в толпе, пока ждет ответа, но трубку не берут. Черт. Черт, черт, черт!       — Прикрой меня, пожалуйста, — бросает он, хватая растерянного брата за запястья. — Мне нужно уйти. Срочно.       — На сколько?       — Не знаю, — Сиэль нервно сглатывает. — Часа два точно. Пожалуйста.       Едва только Габриэль неуверенно произносит «Ла…», и Сиэль срывается с места к выходу под удивленные взгляды брата и Скарлетт. В голове тысяча мыслей, и одна среди них — как добраться до Себастьяна? Автобус? Долго. Оливер не на месте. Такси долго ждать. Дьявол!       Он небрежно надевает ботинки и даже не думает о куртке, а затем дверь за ним захлопывается.       На улице — точно ливень. Сиэль, не имея большого выбора, вызывает такси и накидывает сверху двадцать фунтов за то, чтобы максимально сократить время ожидания. А затем — еще раз звонит Себастьяну.       Гудок. Второй.       Еще два.       — Чего тебе? — вдруг раздается на том конце хриплый голос.       И Сиэль выдыхает. Господи.       — Что случилось? Ты звонил.       — Сам ведь сказал звонить, если под откос все пойдет, мать Тереза.       Даже злиться на чужую интонацию не получается, поэтому он прикусывает губу и отвечает:       — Я скоро буду, ладно?

***

      По лестничной клетке эхом разносится скрип, когда железные ступеньки под спешными шагами невидимо прогибаются.       Сиэль с удивлением обнаруживает, что дверь чужой квартиры не заперта, и влетает в нее, едва не забыв закрыть за собой. Белый, какой-то больничный свет из ванной освещает темный коридор, и Сиэль, кое-как скинув с себя обувь, тут же несется туда.       — Что случилось?       Видя умывающегося Себастьяна, склонившегося над раковиной, он беспокойно хмурится. Ответа не следует. Сиэль не видит лица: черные пряди, словно вуаль, спадали и единым полотном укрывали его.       Он ждет ответа, но Себастьян лишь набирает в рот воды, полоскает его и выплевывает. Так несколько раз. Сиэль скромно наблюдал, во взгляде проступала жалость наполовину с непониманием, а сердце, растревоженное физическими нагрузками, замедляло жуткий ритм. Живой. Только весьма и весьма молчалив.       — Себастьян? — Сиэль осторожно подходит ближе к нему.       Его рука самым аккуратным образом касается плеча Себастьяна, как будто было важно дать о себе знать на физическом уровне, и в ответ… Замерли на пару секунд, а затем от стен тесной ванной комнаты отдался хриплый, простывший голос:       — Отойди, пока меня и на тебя не вырвало.       Сиэль только успевает мимолетно удивиться, когда Себастьян все-таки поднимает свое бледное, едва ли не синее лицо и устало смотрит на него.       — Господи, — и усмехается — не менее устало, — ты что, с Палаты лордов сбежал?       То, что намек на излишне презентабельный внешний вид, понять не трудно, вид действительно слишком богемный, особенно для квартиры трущоб, пропитанной сигаретным дымом. Но кому из них какое дело до этой дорогой дряни? Собрание, как ни крути, не в его честь.       Поэтому Сиэль терпеливо ждет, когда Себастьян закончит приводить себя в порядок, и даже ни слова не роняет, когда они молча устремляются в гостиную. Сиэль поджимает губы, снова видя кладбище бутылок вместо пристанища Силы.       Он повторяет свой вопрос. Себастьян тяжелым шагом двигается вперед и с тяжестью сотни измученных жизнью стариков сваливается на диван, пряча глаза в сгибе локтя. Гиблое, гиблое место.       Затем он выдыхает, но его утомленное «Пф-ф» срывается в смех — и он смеется. Не так, как обычно смеются люди, его смех больше похож на вибрато альта — мрачное, трагическое, но до ужаса вкрадчивое и благородное. Нет, ему не было весело. Ему было до смешного плохо.       — Как же я заебался, — и бесцветного признания было более чем достаточно, чтобы осознать.       Сиэль кивает самому себе: понимает. Воистину, он понимает. Только, возможно, понимает не Себастьяна.       Поэтому неспешно снимает с себя пиджак, понимая, что задержится тут надолго, бросает его куда-то на диван — вряд ли добрасывая, на самом деле, он не смотрит — и подходит ближе к Себастьяну. Садиться не решается: кто знает, что у него в голове сейчас, поэтому опускается на ковер. Таким образом сравнивается с самим Себастьяном, все в той же позе лежащим на диване. Он помолчит, если то будет необходимо, но сейчас…       — В чем дело, Себастьян?       Иногда Сиэлю кажется, что Себастьян знает что-то такое, что невозможно узнать обыкновенному человеку. Вобрать в каждое свое движение, каждый вздох и каждый взгляд столько обремененности, вовлеченности и одновременной отчужденности не под силу кому-нибудь иному. Даже в его молчании — слишком много. И эта сигарета в руках — словно крест Господень за спиной.       Он все же человек, а страсти Христовы даже сына божьего умертвили. И череда испытаний привела не к искуплению.       — Я не смогу тебе помочь, если ты будешь молчать.       — Тогда это весьма досадно. Можешь идти.       — Что? — несмотря на поднявшееся раздражение, голос Сиэля стал звучать только тише. — Это ты мне позвонил и сказал, что смерть близка.       — Какая смерть? — удивившись, Себастьян отнимает руки от лица и поворачивается к юноше. — Я вообще надеялся, что ты не придешь.       — Не приду? Ты что, смеешься? Ты просто проверял, готов ли я к тебе на помощь сорваться в любой момент?       Уловив помрачневший вид Сиэля, Себастьян заинтересованно улыбается и смотрит, как на подопытного. Сиэль собирает эмоции воедино — в колючий, сухой ком и проглатывает его, лишая мудака напротив возможности потешаться.       — Притчу про пастуха и волка слышал?       — О нет, неужели истеричка лишит меня своей бесценной помощи? — Себастьяну это не мешает, но и ему приходится перейти на серьезные тона, когда Сиэль в ответ лишь смотрит в немом требовании. Поэтому он со вздохом перекатывается на локти и обращается с той степенью нахальства, за которую впору было бы зашивать рот: — Слушай, солнце мое ясное, я никоим образом не заставлял тебя сюда приезжать, так что не перекладывай на меня ответственность за собственные решения. Если хочешь помочь — будь добр не выпытывать из меня информацию, которую я не в состоянии тебе дать.       Еще лучше. Сиэль устанавливает с ним зрительный контакт, удивленно подмечая налет призрачной игривости в чужом взгляде. И что за шутки?       Следует шумный вздох:       — Я не требую с тебя объяснительную. Но я не могу читать твои мысли, так что скажи мне проблему, с которой нужно помочь.       — М-м-м, — с утомленным стоном Себастьян сваливается обратно на спину, и это заставляет Сиэля придвинуться ближе. — Ты что, ждешь, что я тебе плакаться в плечо буду?       — Не жду, но так тоже можно.       Дальше беседы не сложилось, и Сиэль озадаченно нахмурился. Что-то не так. Подход не тот.       Понимание пришло не сразу, поэтому у Себастьяна было пять минут тишины и возможность снова погрузиться в собственные переживания. Ведь Сиэль, хоть и мало разбирался в своих чувствах, хорошо умел наблюдать и анализировать.       Себастьян просто не умеет принимать поддержку или помощь.       Это кажется слишком очевидным, чтобы так долго оставаться непонятым. Где бы Себастьян научился выражать свои чувства или делиться своими переживаниями? Делал ли он это хоть когда-нибудь? В семье, где сделать шаг чуть громче обычного грозило избиением? В кабинете не-инспектора? В детдоме? Или в университете?       Он ведь понятия не имеет, что такое быть выслушанным? Сиэль требует от него невозможного?       — Слушай, — аккуратно вступает Сиэль. — Когда со мной работала психолог, я сначала тоже не мог с ней разговаривать. Просто не мог говорить о том, что произошло. Она тогда сказала мне, что это абсолютно нормально. И предложила выразить это как-то иначе. Понимаешь? Она рассказывала, что о переживаниях можно не только говорить. Можно написать о них, нарисовать их, сыграть. До тех пор, пока я не смог говорить об этом, я расписывал ей свои мысли и чувства. Иногда я не мог делать даже этого, и тогда она слушала, как я играю на скрипке. Хотя я тогда совсем не умел этого делать, а в состоянии переживаний это было совсем невозможно слушать. Удивительно, но она слушала. Может, тебе будет легче написать об этом или что-нибудь еще?       Он напоминает детского психолога, подкрадываясь к чужой боли осторожными и терпеливыми шагами, и видит искаженное в какой-то насмешливой горечи лицо Себастьяна. Так он выглядел, вспоминая о своем запойном восемнадцатом году жизни или гематомах, заживающих на детском теле.       Вероятнее всего, это означало «нет». Вероятнее всего, Сиэль напоминал докторов из Бетлемской Королевской больницы, а Себастьян снова погружался в себя.       Нет, за этими ретроспективами и не сложится беседы. Сиэль вздыхает, опускает локти на диван и подпирает голову. Молчащий Себастьян и не реагирует, когда чужие руки соприкасаются с его плечом, но внезапно усмехается:       — Выпей со мной.       Кажется, у Сиэля с алкоголем весьма напряженные и нездоровые отношения, которые всегда приводят к страшным катастрофам, но зато Себастьян с ним роднее, чем с любым человеком на земле. И, возможно, стоило согласиться лишь затем, чтобы разговорить его.       Он осторожно соглашается, но не двигается, пока Себастьян не поднимается с кровати.       — Виски и столетнего вина нет. Но у меня есть великолепное пиво. Иди сюда.       Две темно-зеленых бутылки с броской красной этикеткой «Budweiser», которые Себастьян опустил на стол со слабой усмешкой, не вызывают доверия, но Сиэлю чудится особый энтузиазм и легкость в чужих движениях, когда руки — точно скульптурные — рассекают воздух, а острые пальцы обхватывают горлышко бутылки и открывают ее ножом. Когда Себастьян мягко опускается на стул, скрещивая ноги, и впирает в него выжидательный взгляд — происходящее так и вовсе начинает походить на полусон, потому что еще минуту назад в его визави не было ничего, кроме усталости, а теперь он излучает небывалую ехидность. Пей, плещется в прищуренных глазах, яви мне свою тварь. С ней интереснее.       Они выпивают вместе, но Сиэль отводит пустой взгляд в сторону. Неважно. В конце концов, за этим столом должен пролиться свет не на его проблемы, должны пролиться речи о сложностях бедной, безрадостной жизни. Но проливается лишь пиво, когда Сиэль задевает локтем бутылку. Они спокойно наблюдают за тем, как жидкость выливается на пол, и не роняют ни слова. Сиэль знает, что здесь отец не бросит на него недовольный взгляд, а Габриэль не будет допрашивать или смеяться, поэтому переводит безучастный взгляд на столь же равнодушного Себастьяна, и тот неторопливо делает глоток собственного пива, а затем открывает ему еще одну бутылку. В нем ни грамма трепета даже к алкоголю, и это напоминает о том, что в нем мало человеческого. Себастьян не любит пиво, не любит свою кошку, не любит людей, не ненавидит деньги и не ненавидит приемную семью.       Сиэль думает, что в нем даже есть свое благородство, как у гелия или неона, и в этом случае они не слишком-то отличаются по социальным статусам.       Правда, за столом с бутылкой пива они тоже не думают о том, сколько денег в их карманах, — хотя и простора для мыслей в беспрерывном молчании достаточно для этого. Тяготы жизни существовали вне купола, за которым они укрывались, а здесь — фантасмагорическая, безграничная идиллия.       — Ты выбил Росу зуб. Как думаешь, тебе вырвут зуб в знак справедливости, когда ты вернешься?       — Надеюсь, хотя бы не передний, — Себастьян задумчиво оглаживает десны языком.       — Сэкономишь на лечении.       — И больше никогда в жизни не открою рот, — он беззвучно усмехается, прикрывая глаза, и Сиэль невольно обращает внимание на зубы.       Ровные и белые, наперекор каждой выкуренной сигарете за все годы.       — Ты их отбеливаешь? — он растерянно склоняет голову, хмуря брови.       — Я похож на миллионера?       — Частично.       — Воодушевляет. Нет, не отбеливаю. Не поверишь, какие чудеса творит зубная щетка и паста.       — Критикан. Дважды в день чищу. Еще и зубной нитью пользуюсь.       — Блеск.       Еще один глоток.       — Неужели сигареты вообще не дают свое?       — Генетика, — пожимают плечами. — Думаю, через пару лет сдохну от рака легких, но с белыми зубами.       — Со скольки ты куришь?       — С рождения Христа.       И хотя это шутка, притом малоудачная, но Сиэль все еще не отвергает ту мысль, где Себастьян к Христу близок, безбожно близок. И внешностью, и измученностью, невидимыми шрамами покрывающей все его тело после Страстей Господних. Осталось лишь распятие. Умирал ли он за грехи человечества? Возможно, чужие грехи действительно стали причиной этой смерти.       Но в его глазах вдруг улавливаются перемены. Сиэль видит, как растворяется его расслабленность, а руки тянутся к эфемерным клинкам — глаза снова сияют сталью. Что-то не так?       Предположительно, Сиэль снова где-то оступился. Себастьян не прощал ошибок, и клинки в любой момент готовы рубить голову без права на последнее слово или оправдательную речь. Это пороховая бочка, но Сиэль сидит рядом до последнего. Ему не страшно и уже достаточно давно. Он смиренно подставляет голову под его клинки, а это свидетельствует либо о том, что терять ему больше нечего, либо о том, что он безрассудно уверен в Себастьяне. Еще предстоит выяснить, что хуже.       Впрочем, диалог заканчивается на рождении Христа, и они снова пьют. Должна начаться новая эра. И лучше бы опустить клинки. Их еще ждет распятие.       — Когда ты в последний раз нормально спал? — Сиэль, которому в глаза бросаются уже ненормально черные синяки под глазами, вспоминает кое о чем, но — своем. — И не говори, что до рождения Христа.       — Мезозой подойдет? — Себастьян разминает шею. — Не смотри на меня так. Что я тебе отвечу, если я не помню?       — Хорошо спалось при динозаврах?       — Чудесно. Пангея раскололась на материки, флора и фауна процветала, меня не существовало. Сплошная идиллия.       Диалог прерывается снова, но виной телефонного звонка. Сиэль слышит его приглушенный звон — самая стандартная мелодия, которую он не менял с момента покупки телефона — со стороны дивана и неспешно поднимается. Тот звонит в кармане пиджака.       Номер неизвестный, Сиэль хмурится и медлит. Он до сих пор не любит разговоры по телефону, еще и в полупьяном состоянии, но почему-то отвечает.       — Мелкий! — правда, голос Роса сбивает всю ту браваду, с которой он готовится вести диалог. — Привет.       — Привет? — Сиэль несколько потерянно падает обратно на стул.       — Слушай, вопрос такой. У тебя случаем номера Еретика нет? Я, бля, телефон потерял и номер его тоже, а вы же типа общаетесь. Я подумал, может, у тебя есть.       Сиэль ведет бровью, ему не нужно даже смотреть на Себастьяна, чтобы знать его реакцию. Да, впрочем, не будь его рядом, ответ Сиэля бы ни на букву не изменился.       — У меня нет его номера. Не думаю, что он бы вообще его мне дал. Зачем тебе? Вряд ли он сейчас в настроении болтать…       — Пф, да он у меня был! Номер, в смысле. Я говорю, потерял. Мы созванивались иногда, между прочим. Я и думаю, типа, после всего надо же поговорить. Хоть узнать, живой ли он. Ты вот в курсе? Я тоже нет.       Сиэль, сидя в нескольких сантиметрах от Еретика, согласно кивает, но вряд ли собеседнику. Вопрос риторический, забавят ли его чужие слова. Но он бы оставил в тайне их посиделки, даже если бы те были абсолютно нормальными и ни разу не тайными, потому что трепаться об этих сумрачных разговорах и внимательных взглядах — сродни преступлению.       — Ну, видимо, нам остается только ждать, — он бесшумно усмехается. — Думаю, у Дрейка есть его номер. Можешь ему позвонить. Если есть, конечно.       — Ну ты и крендель. Столько общаетесь, а даже номер его не взял. А я говорю, не надо.       — Рос, — тут из голоса Сиэля усмешка пропадает. Даже появляется желание рассказать о том, что на самом деле вмещает в себя его общение с Еретиком, но, разумеется, Сиэль не рассказывает. Может, когда-нибудь. — Я немного занят, так что если у тебя все…       — Да, все. Ниче полезного, конечно, но все равно спасибо, мелкий. Буду пытаться до него дозвониться.       — Ага, давай.       Сиэль сбрасывает со странными чувствами, ему почему-то кажется, что беседа вообще преследовала не ту цель, которая была оговорена. Но, скинув все на невменяемость пьяного разума, он откладывает телефон и возвращается к пиву и Себастьяну. Пиво, между тем, все еще отвратительно.       — Тебя ищут, — он издевательски улыбается.       Как тут не поиздеваться? Впрочем, Себастьян выглядит не особенно весело и, возможно, даже печальнее, чем до звонка.       — Слушай, — тогда Сиэль пытается… поддержать? — Рос же, ну, хорошо к тебе относится. Видишь, даже волнуется о тебе. Не переживай, я уверен, он зла не держит.       — Какое зло? — когда Себастьян поднимает бровь, становится понятно, что в чем-то он точно ошибся. — Меня не это волнует. У него никогда не было моего номера.       — М? И что конкретно тебя в этом волнует?       — Он же сказал тебе, что потерял мой номер. Ты его вообще слушал?       — Честно признаться, не особо.       — Я так и понял. Он сказал, что у него был мой номер и мы созванивались. Такого никогда не было.       — Мм… — Сиэль, правда, до сих пор не разделяет задумчивости. — Не было и не было. Не стоит уделять его словам столько внимания. Какая разница?       — Ты всегда так говоришь? «Какая разница», «какая разница» — а потом в барах обчищают или насилуют.       В ответном взгляде Сиэля — все то, что в словах не уместится, но и того недостаточно, чтобы пробудить в Себастьяне человечность. Однако, стоит признать, в илистых дорогах на пути к пониманию вырисовывается что-то вроде твердого дна.       Себастьян с прежней усмешкой опирается локтями на стол и чокается своей бутылкой о горлышко бутылки Сиэля так изящно, как только можно чокаться пивом в полутьме. И выпивает — столь же красиво.       Даже злость отступает, и Сиэль лишь внимательно наблюдает за грацией той Силы, которой ему никогда не обладать. Правда, он ловит себя на мысли, что она ему уже и не так нужна. Держать ее на руках, быть зрителем и созерцателем — возможно, лучше, чем носить в себе. Видеть, чувствовать, как эта Сила проистекает в чужом теле и вливается в его, обволакивает, принимая нечто более ничтожное и неинтересное, будто оно ей нужно и важно. Словно электричество, которое он впитывает своим телом. «База» — «Эмиттер».       — Душно, — Сиэль оттягивает воротник рубашки и замечает, что дождь на улице стих. Может, уже давно. — Когда ты в последний раз был на улице? Пойдем проветримся. Здесь есть парки? — он оставляет пиво и, скрываясь за кухонными тумбами, подходит к балкону.       Сила следит за его движениями, поворачивает голову ему вслед и склоняет ее в каком-то снисходительном движении.       — Есть. Недалеко. Но я никуда не пойду.       — Почему? — он выглядывает из-за тумб.       — Не хочу.       — После того, как нас вытащили из культа, — вдруг начинает Сиэль, — я плохо спал. Я точно помню, что еле засыпал, а когда засыпал — просыпался от кошмаров. Тогда психолог посоветовала перед сном гулять, дышать свежим воздухом. Чаще всего со мной гулял Габриэль, — он пропустил только один раз за все время — иногда присоединялась мама, а иногда мы даже выбирались всей семьей. Ненадолго, буквально на полчаса, но это помогало. Я легче засыпал. А ты плохо спишь, я даже не уверен, что про мезозой была шутка. Пойдем. Я уйду после этого, ты сможешь нормально поспать.       Он переводит внимание с вида трущоб за окном на Себастьяна — тот привычно спокоен и безразличен. Но он видит немного больше. Видит прищуренные в какой-то неясной эмоции глаза, приподнятый подбородок и, боже, интерес в уставших глазах, будто ему действительно есть дело до слов Сиэля. И это внезапно кажется более важным, чем все прежнее. Он сглатывает, удивленно смотря на Себастьяна, но тот только усмехается и делает глоток пива.       — Тебе еще не надоело вести себя так, будто мы друзья?       Смех да и только. Сиэля отпускает восторг от вовлеченности Силы, зато берет набившее оскомину недовольство. Ему действительно надоело, но совсем не это.       Складывая руки на груди, он обращается к Себастьяну с полной серьезностью:       — А тебе еще не надоело вести себя так, будто мы друг друга ненавидим?       — Замолчи, — глоток пива. — Я тебе сказал, что не ищу друзей. Для этой слащавости ищи себе кого-то другого.       Вздыхая, Сиэль прикрывает глаза. В полной тишине и свете луны его вздох кажется слишком броским, слишком шероховатым и неуместным. Поэтому он отворачивается обратно к балкону, закрывая тему.       — Идем. Свежий воздух еще никому не навредил.

***

      Себастьян даже не переоделся, оставшись в футболке и, как выяснилось на улице, в брюках карго неизменно черного цвета. Потрясающих брюках, которые Сиэль раньше не видел. Сверху привычное пальто, было даже жаль, что этот вид (не столь закрытый и отчужденный, как обычный) останется лишь в свете фонарей и, возможно, памяти Сиэля, если эти воспоминания не выветрятся вместе с пивом.       Парк, мокро блестящий под светом луны, таковым практически не являлся. Обычная улица Ричмонда, укрытая травой и редкими скамейками для уставших скитальцев. Ах, да, это совсем не то. Но какая разница? Сиэль улыбается россыпи высоких сосен.       Жаль, тут нет выхода к воде. Он бы скинул туда Себастьяна (разумеется, чтобы привести в чувства и не преследуя никаких мстительных мотивов). На пьяную голову и эта пустошь — целая вселенная. Свободное, чистое измерение — галактика Андромеды, лишенная паразитов с их космическим мусором. О, они здесь первые поселенцы! Их галактика совсем пуста!       Все было хорошо. По крайней мере, света уличных фонарей было недостаточно, чтобы были видны настоящие проблемы, а улицы трущоб так пусты, так нелюдимы в этот дождливый вечер, что обращать внимание на что-то далекое и человекоцентричное — не к месту. Сиэль вдыхает запах, плутающий по темным закоулкам после дождя, и идет вперед по протоптанной тропе. К ногам липнет мокрая земля, иголки сосен — обувь утяжеляется, и он перепрыгивает на траву, чтобы обтереть свои ботинки.       — Черт… — выдыхает он после безуспешных попыток. Воздух из его легких клубится, сгущается и растворяется белым облаком. Себастьян безмолвно стоит рядом, и Сиэль поднимает на него взгляд. — В этом парке есть что-нибудь интересное?       — Нет, — виснет клубом пара в воздухе, и полуприкрытые глаза устремляются куда-то влево. — За тем холмом фонтан.       Как, обернувшись, выясняет Сиэль, холм — лишь небольшое, странное возвышение земли, на вершине которого посажено несколько сосен и стоит непонятная конструкция.       — А что на холме?       Себастьян пожимает плечами.       Не обращая внимания на болото, Сиэль по траве идет к миниатюрной горе и взбирается на вершину. Подъем все же круче, чем казался издалека. И сосны — выше. А загадочная конструкция — лишь вереница кормушек для птиц, установленных на высокой подставке. Это вдруг заставляет улыбнуться.       Жаль, зерна при нем нет.       — Знаешь, — бросает он Себастьяну, рассматривая маленькие, старательно сколоченные домики. Сомнений в том, что тот рядом, не возникает, — люди все-таки странные. Живут на последние деньги в самых загнивающих районах города, а все равно заботятся о каких-то глупых птицах, которых завтра собьют на дороге.       Не нарушая тишину ночного города, он с полуулыбкой оборачивается к Себастьяну, но тот вряд ли впечатлен. Что ж, это нестрашно. Не все их мысли должны находить отклик друг в друге, и не все птицы должны страдать от технического прогресса их цивилизации. В конце концов, они…       …О! Отсюда действительно видно фонтан — несравнимо более скромный, чем видел Сиэль в пределах Ричмонда. Он спешными шагами спускается с холма, едва не поскользнувшись на мокрой траве и свежем болоте, и бросается к фонтану так, будто первый раз их видит. Осторожно прикасается к белому камню на манер мрамора, смыкающемуся на ровной поверхности широким кругом, и смотрит на отблески лунного света на водной глади. В центре фонтана высилась какая-то бессмысленная фигура, напоминающая пешку, и ее, кажется, достаточно давно украшают трещины. На дне фонтана лежит осколок ее сферы, который не покрывает даже вода: та иссохла, и фонтан обмелел. Возможно, ее уже давно нет, и вся вода, что в нем сейчас есть, — просто следствие дождя. Осадки давней грязи и трещины — как на ладони. Сиэль с каким-то сожалением склоняет голову вбок и тянется пальцами к воде. Прохладная, но не ледяная. Он проводит ладонью по глади, заставляя грязь всколыхнуться, и наблюдает, как вода мутнеет. В то же мгновение на кайму фонтана присаживается Себастьян, и Сиэль прерывисто выдыхает.       — Он давно заброшен?..       — Тут все заброшено, истеричка, — спокойно отвечает Себастьян, устремляя взгляд куда-то на заволоченное тучами небо. — Плевать власти хотели на бедные районы уже с несколько десятков лет.       Сиэль смущенно оборачивается назад, к пустому парку с разбитыми скамейками. Разумеется, он знал, что город неоднороден, а районы — не равномерно богатые и облагороженные. Просто, оказывается, они и впрямь из разных миров…       — Я знаю, что не весь Лондон такой же ухоженный, как Ричмонд, — он сжимает руками белый камень. — Я всегда знал, что не все живут так же хорошо, как мы. Но я никогда не понимал, почему меня за это ненавидят. В детстве я жил в вакууме из состоятельных и влиятельных, и богатые дети никогда не спрашивали, сколько зарабатывают твои родители. Все знали, что много, иначе бы тебя тут не было. А затем мы стали выбираться в город. Тот же самый город, в котором я жил, но за пределами Ричмонда. Я видел красивую архитектуру и на ее фоне — бездомных, которые просили нас о милостыне. Отец всегда отдергивал нас, и мы просто шли мимо. А потом мы с Габриэлем выросли и стали сами ездить в город. Габриэль всегда ходил с высоко поднятой головой и с таким гордым видом… дома он никогда таким не был, — Сиэль слабо улыбается. — Когда я спросил, зачем он это делает, он сказал, что так надо. Потому что все они смотрят на нас, как на отбросов, а мы должны быть выше них и показать это. Но, по-моему, все становилось только хуже. Нас называли мажорами случайные прохожие. Стоило выразить недовольство насчет чего-то — мы становились «зажравшимися сопляками». Культисты называли нас золотыми детками. Даже учителя в частной школе иногда обвиняли нас в том, что мы не знаем другой жизни. Отец говорил, что бедные всегда будут нас ненавидеть.       И тогда он поднимает осторожный, но внимательный взгляд на Себастьяна.       — Почему ты не ненавидишь?       Кожа Себастьяна — настоящий мрамор, белый, отливающий тем холодом, каким обычно сияет кожа аристократов. Детей, что незнакомы с тяготами жизни, и взрослых, что руками работают лишь тогда, когда надо выпить. Они благородной породы, они богаты и чураются грязи, потому используют чужие руки, что нуждаются в деньгах. И карие глаза, которые по определению должны быть теплыми, полны необъяснимой стылости. Внешность Себастьяна исполнена аристократизма, и это приводит Сиэля в смятение. Себастьян был беден, грязнокровен и омыт промышленной чернью, но никто не говорил Сиэлю, что бедняки могут быть такими.       Такими, что он будет пить с ними дешевое пиво и сидеть на холодных фонтанах. Такими, что он будет срываться к ним с мероприятий и нестись через весь Лондон ночью. Такими, что он и думать не будет ни о каких богатых увеселениях, просто находясь вблизи.       Сиэлю никто не говорил, что человек, начисто лишенный всего возвышенного, будет обладать недостижимой Силой. И, конечно, никто не говорил ему, что Себастьян Михаэлис, запятнанный чужой кровью с малых лет, может быть привлекательнее всего бомонда, с пеленок вышколенного и полного нескончаемого фурора.       — Ты так сильно хочешь, чтобы я тебя ненавидел? — голос Себастьяна кажется несколько громче обычного.       Может, он пытался звучать громче порывов ветра, а может, Сиэль просто не совсем ожидал ответа, роясь в своих мыслях. Но это бы не значило ровным счетом ничего, если бы не Себастьян, который склонял голову в какой-то полуигривой манере. Это казалось ненастоящим, выдуманным, и Сиэль с сомнением всматривался в наклон его головы и выражение лица, остающееся в полной мере беспристрастным. Сиэль думает о ледяных сталактитах, смотря на него. Лед… Лед. Так много льда…       Внутри что-то клокочет: тварь подает голос. Едкий, язвительный, с надменной иронией: «И пошепчись еще за свои чувства с ним. Ну же, давай, он оценит!».       Сиэль слышит. Отчетливо, и даже слишком, поэтому ему все меньше нравится их форма диалога и то, каким образом отвечает Себастьян (то есть не отвечает вовсе — лишь задает больше вопросов). Но тот едва ли умеет читать мысли, и даже взгляд синих глаз упирается не более, чем в ледяную глыбу.       — Ты невыносим, — Сиэль отворачивается. — Я поставил прямой вопрос.       — Я не на допросе.       Себастьян вдруг странно выдыхает и поднимает голову к небу, но его взгляд Сиэль ловит на себе.       — Слушай, если ты приехал просто пожелать мне баю-бай и излить душу, то мне это не нужно. Хочешь залезть в мою голову? Я в твою — нет. Бога ради, почему ты привязался именно ко мне?       Под прицелом его глаз невозможно чувствовать себя иначе, чем нагим. Сложно сказать, есть ли там место Силе в конкретный момент, но — какого-то нечеловеческого высокомерия достаточно. Как на ладони. Себастьяну будто давно известны все его секреты, каждая его мысль, и он доподлинно знает все его грехи. «Я знаю, что лучше всех твоих друзей», и Сиэль отводит взгляд в пол. «Да, я в курсе, что я тебе интересен», и Сиэль неловко ведет плечом. О, Христос, это невыносимо!..       — Я просто хотел помочь. Ты не говоришь мне, что тебе нужно, и я просто делаю то, что могу. Ты же позвонил мне.       — И я же говорю тебе, что мне не нужна твоя компания. И уж тем более я не хочу слушать твои жалобы на богатую жизнь. Ждешь откровений в ответ? Хочешь узнать, как меня называли все это время?       Такта в Себастьяне ни на грамм не прибавилось. Неприятно, но Сиэль озадаченно хмурится отражению на воде. Что-то не так.       Что-то? Почти что неуместное выражение.       — Морочишь голову попусту, — он обращает к Себастьяну взгляд. — Сначала звонишь за помощью, потом отказываешься от нее. Приглашаешь выпить пива и соглашаешься погулять, потом говоришь, что вообще не нуждаешься в компании. Тебе нужна помощь — я хочу помочь. Зачем все эти перепалки?       Ответить он не дает, потому что на языке вдруг горчит та сотня претензий, что накопилась за все это время, и он наконец хочет получить ответы:       — Ты не лжешь, и я думал, что тебе можно верить. Но у тебя все меняется за долю секунды. Как можно верить, когда ты сам не можешь определиться в своих словах? Я черт знает сколько стелюсь перед тобой и терплю твои замашки, но это не может продолжаться вечно. И не смей говорить, что это мне нужно наше общение, а если что-то не устраивает — оревуар. Меня уже тошнит от этого. Ты говоришь, что видеть меня не хочешь, а потом тащишь меня домой после пьянки, звонишь с караулом и мы опять пьем у тебя в квартире. Что за замкнутый круг?       Сиэль не уверен, что Себастьян любит быть припертым к стенке, но помнит, что Еретик с ней едва ли не сросся. Его к этому холодному монолиту прижимают постоянно, а он только и позволяет, терпит и трется об эту стенку, будто больше ничего не может. А ведь может. Может даже больше, чем уложить трех баскетболистов в одиночку.       Но Себастьян не напрягается. В острых линиях его лица все еще томится странная игривость, а в глазах — нескрываемый смех: «Боже! Ранил в самое сердце. Повержен».       — И что, — он почти что усмехается, — запретишь мне вести себя так, как я привык?       Так ярко, как сверкали его глаза, в неравномерном ночном свете кажущиеся практически черными, не горели даже звезды первой величины. В их галактике, необследованной и несуразно просторной, возникает коллапсар — и он сжирает небесные тела, расширяется и намеревается все здесь поглотить. Ха! Еще чего! Долой тиранию, Сиэль тут тоже полноправный обыватель. О, или они и есть — две галактики? Или компоненты?.. Два звездных диска, образующих целую галактику с полярным кольцом.       Сиэль хмыкает:       — Снова отвечаешь вопросом на вопросы. Ты что, совсем никогда не решал разногласия словесно?       Он старается говорить аккуратно, но что-то вдруг все равно незримо меняется. Он оглядывается, но ничего, только порывы ветра да редкий гудок машин где-то вдалеке. Встретившись с ним взглядом, Себастьян отворачивается. В его фигуре тоже что-то не так — какая-то нагнетающая тьма, электрическое напряжение на оголенном проводе. Расстояние между ними тоже словно между галактиками: составляет килопарсеки.       — Я не хочу решать никакие разногласия, — мрачно выдыхает Себастьян. — Я подпускаю тебя к себе только потому, что ты не лезешь мне на голову. Но ты начинаешь мешать. Потребуй еще что-нибудь — и мы закончим эту замечательную историю.

(Замечательную).

      Сам-то верит? Дежавю. «От брата научился лезть к тем, кому не нужен?». Сиэль отворачивается, удерживая себя от новой ссоры.       — Ты со всеми так общаешься? Не понимаю, как ты еще жив.       — Вообще-то я невероятно мягок сейчас. Хочешь, чтобы я сказал тебе это, как сказал бы всем остальным?       — И как мне воспринимать это?       — Как хочешь, — Себастьян пожимает плечами и возвращает взгляд к небу. Там звезд нет: все сожраны коллапсаром.       Сиэлю кажется, он почти добился искренности или чего-то вроде. Но не до конца, эта правда совсем не отшлифованная, а Себастьян — уже закрыт. Сыт. Чужие звезды утолили его жгучий голод. Что ж, наверное, это хорошо, что хоть на что-то такие звезды способны.       Он снова ведет по воде, взволновывая ее, а отражение искажается в карикатурно-печальную гримасу. Врет же. В нем нет грусти, есть лишь поделенная с усталостью злость, да и той не очень много: смысла сердиться на Еретика — а с ним пытается говорить именно Еретик — нет никакого.       Относительно их галактик (или все же одной галактики?) — есть незначительные погрешности, возможны непредвиденные обстоятельства. Ничего интересного.       — Значит, говорить со мной ты не хочешь? — уточняет Сиэль, правда, в его движениях тоже прибавляется азарт.       Себастьян этого все равно не видит.       — Не особенно.       Согласиться, в общем-то, можно: словам тут действительно не так много места. В этой ночной бессловесности больше искренности и смысла, чем в любой их фразе, а Сиэль пытается вывести на диалог уже из чувства исключительно мести. Он знает, что им и так хорошо. Просто… Ну, галактики же. Тут никак без столкновений.       — Ладно, — Сиэль усмехается. Его руки вдруг отрываются от воды, корпус поворачивается и поддается вперед. Ладони опускаются на бортик рядом с Себастьяном, а тот со сдержанным удивлением наблюдает за приближением, повернув к нему голову. — А теперь послушай, мистер Я-не-умею-выражать-свои-чувства, у тебя одна попытка. Мы будем дружить?       То, с каким изяществом поднялась его бровь, — стоило сотни таких ночей. И Сиэль сдерживает смех. О, Христос, они точно из разных галактик!       — Тебе пиво в голову с опозданием ударило?       Неправильно.       Попытка провалена, и Сиэль улыбается шире. Пора судить Христа!       Себастьян от него ничего не ждет: слишком расслабленно он сидит на небольшом возвышении, а ведь это так опрометчиво! Сиэль лишь этого и ждет. Приходится приложить немалую силу, чтобы столкнуть Себастьяна назад прежде, чем он осознает и ускользнет, и сегодня его галактика определенно сильнее той, что изъедена коллапсаром. Он побеждает в этом бою! Можно ли считать, что он победил трех баскетболистов, если сокрушил их сокрушителя? О!..       Плеск воды в фонтане — ее, к счастью или к сожалению, совсем немного — окончательно пробивает на смех, и Сиэль негромко посмеивается. Пришло время узнать, ходил Иисус по воде или нет? Себастьян падает странным образом, но поднимается практически молниеносно, едва его спина соприкоснулась с дном. Все равно намок. Сиэль не видит его лица, а когда промокший Себастьян выпрямляется, то очень сильно медлит. Даже веселье почтительно отступает перед напряжением, которое сковывает чужую фигуру…       Он осторожно сглатывает, когда Себастьян медленно оборачивается и с непроницаемым лицом, к тому же скрытым падающими прядями, ковыляет до бортика. Он молча садится на него и не двигается. О?.. Сиэль старается улыбнуться, но только неясно — кому? Его компаньон сейчас выглядит как последний человек на свете, которому можно улыбаться.       — Слу…       — Замолчи, — таким же напряженным, но ровным голос отрезает Се… Еретик. — Не произноси ни слова и отсядь от меня на десять метров, пока я не убил тебя.       О.       Сиэль решает последовать совету о молчании, но куда-либо двигаться не спешит. Значит, это было перебором? Он лишь играл оружием Себастьяна против него же, но тот, похоже, юмора не оценил, а руки — боже, он их никогда такими напряженными не видел — точно готовы душить. Шутки в сторону, сегодня между ними что-то не так.       Или что-то не так с тем, кого он знал как Себастьяна. Тот творил странные вещи, вел себя необыкновенно участливо и говорил крайне неподобающим образом. Так, будто окружающий мир его действительно волнует, будто они одно целое и никогда не существовало Еретика, который с эмоциями и вовсе не знаком. Будто… он живой человек.       Странно. Глупо. И Сиэль то ли пьян, то ли безрассуден, раз не отступает от него, а хочет раззадорить еще сильнее, увидеть еще больше от живого человека в бездушном Еретике. Они оба чувствуют, что преграды между ними весьма условны, потому что Себастьян даже позволяет себе прикрыть глаза, а Сиэль после угрозы лишь улыбается, но, похоже, условность препятствий порождает в Себастьяне не то чувство облегченности и оторванности, которое наполняет Сиэля.       Нужно больше.       Взгляд синего глаза, отливающий почти что преступным запалом, прикован к любым движениям Себастьяна, а тот совершает непростительную ошибку. Такую опрометчивость! Руки рассекают воздух и скользят в карманы пальто со странной судорожностью, но та пропадает, когда они достают сигареты. Практически сухие, Себастьян незаметно выдыхает.       Он только слегка их отряхивает, прежде чем случается непоправимое: пачка сигарет в одно мгновение оказывается в чужих, тонких пальцах, а затем по парку разливается осторожный, аристократически выдержанный смех. Сиэль, ринувшись в сторону, с победной улыбкой поднял трофей, зажатый между указательным и средним пальцами, затем взглянул на Себастьяна. Ровный, вельветовый голос звучит необыкновенно тихо:       — Верни. Сейчас же.       Он даже не поворачивается, и Сиэль смотрит на его промокшую спину с какой-то оголтелой провокацией, готовый творить самые безрассудные вещи. Давай же!       — Отними.       — Сиэль. Я не в настроении для игр. Возвращай, пока я не начал забирать.       — Нет, — он склабится. — Ты слышал, что курение убивает? Я забочусь о тебе.       — Я прошу вежливо, Сиэль, верни сейчас же. По-хорошему.       — Я не хочу по-хорошему. Не проси. Забирай же.       Может, алкоголь действительно поздно ударил ему в голову, но он плевать хотел. На месте Себастьяна он бы давно убил себя, поэтому его удивляет выдержка, с которой тот к нему обращается. Предупреждение, угроза… Сиэлю нужно нападение. Он хочет поиграть, ощутить страх и, возможно, выйти победителем из игры на жизнь. Давай же! Сорвись, черт тебя дери, что за дьявольское терпение?! Покажи ярость, Себастьян. Сиэль заставит его вести себя как животное.       Холодный воздух неприятно царапает горло, когда Сиэль начинает дышать ртом, но это не останавливает его. Он все это видел уже: и скрытую черным пальто спину, и напряженные пальцы в перчатках, и вызывающее молчание; но он еще не видел Себастьяна, который бы позволил дать себе осечку и не подавлял все эмоции, будто нежить. Ну же…       У Себастьяна аккуратное, но напряженное дыхание, когда он поднимается с места и наконец выходит из фонтана. Вода тихо выливается наземь, и подошва насквозь мокрых ботинок оставляет за собой следы. Сиэль наблюдает за медленным, почти хищным приближением с усмешкой. Собственное дыхание сбивается, колючий шар азарта разрастается и пульсирует в груди. Иисусе, он чертов самоубийца. Впрочем, если возвращаться к идее обожествления этого парня, то Сиэль лишь обращает на себя гнев Господень… М-м, все равно одно и то же.       Приходится приподнять голову, когда Себастьян становится к нему вплотную. Они встречаются взглядами. Губы Сиэля растягиваются еще сильнее: черные волосы влажные, ниспадают на лицо волнами и странно смягчают острые черты. Он склоняет голову, наблюдая, как по выточенному лицу скатывается прозрачная капля, чертя блестящий след, а затем вздрагивает, когда бледные губы размыкаются:       — Верни сигареты. Я ведь могу и из себя выйти.       — Сказать по секрету?       Сиэль игриво подается вперед, но вдруг обнаруживает, что не может говорить громче, чем шепотом. Пусть будет шепот. Секреты же… Он заводит руки за спину и довольно поднимает подбородок, шепча последнюю фразу:       — Мне только это и нужно.       А затем — подается в бега с тихим смехом, на ходу оборачиваясь. Примет ли?.. О.       Свободный вздох. Пачка сигарет проминается под давлением его пальцев, волнительно сжавшихся от горячей воодушевленности. Ветер — прохладный, свежий — лижет его щеки, а трава под ногами кажется необыкновенно скользкой для бега. Неважно. За ним гонится нечто куда более опасное, чем падение на траву.       Он слышит свое же сердцебиение и шумное дыхание, они до того громкие, что глушат собой все окружающие звуки. Но он вкладывает все свои силы в триумфальный побег, словно это последний шанс заявить о себе миру.       О! Холм. Как никогда вовремя.       Быть съеденным не очень приятно, даже если это лишь детские игры, потому что Сиэль ставит вполне взрослую ставку. И цепляется за траву на склоне, поскальзываясь, с небывалым рвением к победе. К вершине. К жизни. Ему нужно лишь немного маневренности — и дело за малым. У него еще есть шанс доказать…       Бороться приходится. Приходится бежать от раззадоренных волков, приходится загонять грязь под ногти в попытках выжить, приходится царапать колени при падениях, но тот путь стоит каждого хриплого вздоха. Он на вершине, почти что… Лишь несколько шагов.       Несколько вдохов. Ха-а… Сиэль не шутит. Температура на улице, пусть и не зимняя, не дает согреться, однако он чувствует пот, что катится даже по лицу. Но ставка сыграна — Сиэль на вершине. Олимп достигнут. Возможно, он и сам своего рода греческий бог?       Себастьян гонится за ним с удивительной неспешностью.       С высоты наблюдая, как Олимп поддается еще одному Покорителю, Сиэль думает не о том, что хотел бы так же, а о том, как же, черт возьми, этот Покоритель мало общего имеет с людьми. Он тоже скользит, тоже тонет в мокрой земле и прилагает усилия… и как иначе смотрится его путь, его борьба. Красиво. Чертовски.       Но и он — не намерен проигрывать. Себастьян до сих пор подвластен законам физики… Когда они оба оказываются на вершине, куда свет фонарей не попадает, Сиэль намеренно выжидает нападения. Именно этого выпада, этой вытянутой руки и этого шага. Чтобы скользнуть в сторону, зацепиться за шероховатый ствол сосны, отклониться от чужой хватки, а затем — лишь аккуратно оказаться за сильной спиной и сделать очень слабый толчок.       Нога, рефлекторно отставленная, скользит по траве вниз. Склон совсем невысокий, и Сиэль практически не волнуется, смотря на скатывающегося Себастьяна. Тот замечательно съезжал по отвесу, и приходится поспешить, чтобы тоже достичь нижнего уровня вовремя. Маленькие, нерасторопные шажки все ускорялись и переросли в бег у подножья холма, а Сиэль с победной улыбкой настиг Себастьяна.       Вставать он, казалось, уже и не думал: по ленивым движениям и взгляду, который он бросил на приближающегося юношу, можно понять, что он чхать хотел куда-либо уже двигаться. Повержен! Сиэль ставит ногу ему на грудь и восклицает:       — Моя… победа!..       Он дышит рвано и шумно, но это только добавляет триумфальности его свершению. Олимп, который они одолели, не очень-то вместителен, для них двоих там слишком мало места. И Сиэль свое отвоевал.       Правда, Себастьян, дышащий не менее громко, его восторга не разделяет. Он закатывает глаза, чего Сиэль, ослепленный своей победой, не видит, и одним незамудреным, неэнергичным движением сбивает того с ног.       И хрипло выдыхает, когда он приземляется: несильный, но удар ногами пришелся по груди.       — Да чтоб тебя… — шепчет Сиэль.       Тут — схватка точно окончена. Он лениво переворачивается на спину, чувствуя, как пиджак впитывает влагу с травы, лодыжки так и остаются на чужой груди. Конечная. Докатились.       Он раскидывает руки в стороны, устремляет взгляд в небо, и они молча лежат крестом. Небо темное, единым однотонным полотном укрывающее их галактику. Пусто тут. Метеоритных дождей бы. Даже разглядывать нечего.       — Какой кошмар, — Сиэль заливается смехом, обращая на себя внимание. — Просто кошмар, Себастьян. У моей матери день рождения, а я пьяный лежу в грязи с каким-то мудаком в трущобах города. Из меня отвратительный сын.       Он даже не знает, чего больше в его словах — веселья или горечи, но кому бы какая разница? Себастьян медленно поворачивает к нему голову, его бледное лицо едва запачкано грязью, зато пальто — напрочь в болоте. После всего он и думать забыл о сигаретах.       На лице незаметно проступает удивление:       — У твоей матери день рождения?       — А ты думал, я серьезно с Палаты лордов такой нарядный сбежал? — Сиэль тоже опускает на него взгляд.       Драгоценный бежевый костюм безнадежно испорчен, вымаран болотом и разукрашен зеленью травы, и странно думать, что сейчас он чувствует себя чище, чем когда-либо. Все вокруг, кажется, стало чище. И воздух, и небо, и глаза Себастьяна, и смех, ветром разносящийся по парку. Сиэлю хочется смеяться как никогда. Что он только делает?..       Они замолкают еще на какое-то время. Слушают далекий рев машин, шелест мокрой травы и шорох одежды, что трется друг о друга. Затем пачку сигарет без слов возвращают владельцу. Себастьян безмолвно принимает, но ловит себя на мысли, что курить уже не хочет. Прячет. Наступает внеземная невесомость мыслей, и ее рушить хочется в последнюю очередь. Давно пора просто полежать. Для их экзопланет не светит Солнце, поэтому торопиться некуда — вечная ночь впереди. Вечная бесшумность города, холод мокрой травы, озоновый запах и беззвездное небо. Это их остановка в круговерти безумной сверхгалактики. Они ловят пьяные крики и свисты вдалеке, которым Себастьян не придает внимания, а Сиэль — понимает, что не нужно придавать внимания. На окраинах вселенной весьма скверные обитатели, их язык слишком сложен для межпланетных путников, а поступки — и того чуднее. Они не самый гостеприимный народ. Поэтому внимание снова сосредоточено на небе, а слух ловит только дыхание. Восстанавливающееся, стихшее, чужое и свое. Сиэль ощущает, как вздымается грудная клетка Себастьяна при каждом вздохе, как вместе с ней поднимаются его ноги и, возможно, если бы он прислушался еще внимательнее, то уловил бы и биение сердца. Но он лишь прикрывает глаза. Не уснуть бы.       Хорошо. Он признает, что хорошо. Признает, что завтра будет плохо и их галактику скоро сожрет коллапсар, а пока что — дышит полной грудью и чувствует себя прекрасно живым. Не хватает только метеоритного дождя.       Это что-то особенное. Сиэль думает, что сейчас Себастьян похож на единственного человека в мире, с которым он бы и впрямь отправился в необъятность космоса или хотя бы на край света. Бросил нажитое и ценное, поклонившись всему, и сжег бы мосты. Да, спасибо всему, что до сих пор уберегло, спасибо за все, теперь гори дотла. Искренне и с нешуточным почтением. Просто иногда вещи надоедают, жизнь пресыщает, дни угнетают, а Себастьян никогда не выглядит надежным человеком, но сегодня — он стоит доверия больше кого-либо. Проклят, но, тем не менее, не ждет никакого спасения. Просто молчи, и мы поладим. Он удивительно прост.       Как Сиэль не замечал? Или это все алкоголь?       Да без разницы. Он полностью расслабляется, и все мысли кажутся отдаленными. Пограничными. Эфемерными.       Реален только Себастьян рядом, а в остальном нет смысла. Это их галактика. Тут тоже есть счастье, и, может статься, Сиэль даже знает, какое.       Нужно только понять.       Проникнуться.       Ощутить.       Стать.       Будто растворяясь в воздухе… Сиэль приоткрывает глаза: интересно, видел бы он по-другому этот мир сейчас, если бы не эта повязка? Если бы не отсутствие глаза? Если бы не тот десятый день рождения, лишивший их чего-то безусловного, необходимого?       Был бы он рядом с Себастьяном сейчас, не пробудь он месяц в плену культистов? Сиэль самый лишний среди подлунного поселения, но в их галактике все так иначе. Так невозможно. Безвременное, безграничное, безболезненное… Сиэль в междумирье, и здесь не существует ничего, кроме космической пыли, блеска звезд и Себастьяна.       Они первооткрыватели новых просторов. Наблюдают за розово-фиолетовыми переливами космической пыли, освещаемой звездами, с одной из экзопланет. С высоты ее кратеров безмолвно смотрят на лимб других небесных тел, и ему сложно сказать, что когда-то еще он чувствовал себя так же безмятежно: так ярко, как в эту беззвездную ночь, звезды еще не светили. Так красиво, как в эту одноцветную ночь, небо еще не полыхало. Новые территории освоены. И они оба ставят флаг на поверхности незнакомой планеты с первозданными видами. Волнующе, по артериям тела, словно по проводам, вместо крови течет электричество, заставляющее вздрагивать.       Феномен. Кажется, они превзошли саму Суть.       И они оба чувствуют, как молчание становится лишним.       — Таблетки, которые я пил, не отпускаются без рецепта, — и это последний их вздох. — Когда я лежал в Бедламе, некоторое время я принимал амитриптилин, но его быстро отменили. Они глушат все эмоции, которые я испытываю. Негативные и позитивные, все до единой. А когда я перестаю их принимать, все откатывается с двойной силой. Чувствительность обостряется до невыносимости. Начинаются проблемы со сном, с раздражительностью, с самоконтролем, с мыслями… Я просто не могу нормально жить. Выпадаю из жизни до тех пор, пока снова не появятся таблетки. Просто пытаюсь отключиться от реальности и ни с кем не видеться. Впервые меня кто-то вытаскивает из этой дыры, — он усмехается.       Себастьян умеет шутить. Или, по крайней мере, делает вид, что умеет, и Сиэлю кажется, что это первый их диалог, первая фраза, первый раз, когда Себастьян говорит полностью серьезно. А еще кажется, что о подобном он где-то читал. Но это второстепенно. Хм. Тот самый метеоритный дождь…       — В тот день я послал тебя не потому, что ты мне надоел. Таблетки закончились. И я не мог предугадать собственное поведение. Видишь, что оно неадекватное? Я выбил Росу зуб просто за то, что он говорил со мной.       Осторожный вздох. Сиэль даже не знает, нужно ли чувствовать себя виноватым, просить прощения или молчать и наутро притвориться, что не было никаких откровений. И он бы сделал так еще день назад. Просто сейчас, кажется, нужно менять механизм их взаимодействия.       — Значит, — отзывается негромко, в тон Себастьяну, — ты просто боялся убить меня?       В голове все та же невесомость мыслей, и ему совсем не до того, чтобы оценивать ситуацию, поступки и слова. Просто принимает как факт. Их галактика — зона без осуждения, всепоглощающий вакуумный мирок с отсутствием морали и каких-либо норм.       Себастьян отворачивается от него, что Сиэль ловит лишь краем глаза.       — …Не только. Чувствительность обостряется полностью. Тебе, наверное, будет сложно, но просто представь, что ты годами живешь без любых эмоций, а затем они вдруг накрывают с двойной силой. Я хотел… просто абстрагироваться от того, что вызывает чувства.       Анализ всего сказанного приводит к одному, очень странному и неприличествующему выводу…       — Значит, я вызываю в тебе чувства?       Себастьян усмехается:       — Браво, Шерлок. Ты думаешь, я бы спасал тебя от изнасилования и тащил бы домой, если бы мне было все равно? Я бы с тобой даже в грязи сейчас не лежал, если бы не это. Ты первый, кто не раздражает меня без таблеток, и первый, на кого мне не плевать под таблетками.       — Это называется привязанностью, ты знал?       — Что еще хуже.       — Значит, ты впервые испытал… душевную близость с человеком и теперь не знаешь, что делать?       Вопрос риторический, и Сиэль тихо смеется. Он осторожно снимает с Себастьяна ноги и поднимается, садясь рядом. Ему нужен зрительный контакт.       — Я бы дал тебе совет, но я в такой же ситуации. Представляешь? Я всю жизнь боялся людей и жил под боком у брата, а потом встретил какого-то апатичного мудака в универе и все пошло наперекосяк. В итоге все, что у меня осталось, это общение с этим самым мудаком. И ты не представляешь, как сильно меня пугает то, насколько комфортно мне с ним бывает, насколько у нас большое взаимопонимание и насколько мне лучше, когда я с ним. А он, сволочь последняя, швыряет меня из стороны в сторону и не дает наладить контакт, — шутливость из его голоса ускользает. — Мне ведь тоже непросто, Себастьян. Когда я пытаюсь быть к тебе терпимее и обходительнее, наше общение никуда не двигается и ты не воспринимаешь меня всерьез, а когда я становлюсь настойчивее, ты закрываешься и у нас начинается новая война. Я тоже не искал себе друзей. Но ты впервые дал мне понять, что контакт с людьми иногда бывает… не таким уж неприятным.       Сиэль думает о расстоянии. О том видимом, равном не больше пяти сантиметрам от плеча Себастьяна до колена Сиэля, пролегающем по холодной помятой траве. И о том невидимом, которое они преодолевали словесным мостом, устилающим пространство над холодной бездной. Оно сокращалось, и невозможно сказать, что это не пугало. Попеременно возникало чувство, что происходящее — совсем не нормально, не о них и не у них, а это — сон. Определенно сон, неправдоподобный, пусть и хороший.       Но пора было взглянуть правде в глаза: все шло к этому. Каждый их ночной диалог в стылой квартире, каждое долгое молчание и хранимые секреты — только еще один шаг навстречу концу.       Себастьян, если и не понимал, то подозревал.       — Ладно, постой, — сбавить накал показалось необходимым, поэтому Сиэль избавился от остатков чего-то слишком личного, взмахнув плечом. — Значит, тебе… не нравится быть к кому-то привязанным, и ты произнес такие безбожные слова в мой адрес только потому, что хотел избегать всего, что вызывает чувства. Тут понятно. Но можно спросить, откуда ты берешь таблетки?       Нет, бесполезно. Избавиться от личного, пока Себастьян так откровенно вздыхает, а их зрительный контакт так безумно долог, невозможно. Чужое лицо искажает ухмылка, а следы грязи на нем делают выражение еще нахальнее:       — А ты обещаешь не рассказывать своему папочке-детективу?       Сиэль усмехается в ответ. Подумать только, что Себастьян помнил о вскользь упомянутом отце и том, что тот расследовал дело с культом, сумев даже срастить и дойти до его профессии. Слушал, как и всегда. Трава шелестит под напрягшимися пальцами, в этом переплетении воды, болота, алкоголя и галактик кажется, будто время идет невероятно медленно, если идет вообще. Над ними, лежащими в грязи под градусом, на самом деле раскинулось сотни звездных дисков, далеких планет и сгорающих комет, которые они не могут увидеть. Тело — по-прежнему тюрьма, но ее оковы сейчас нисколько не обременяли.       Словно все налаживалось. Словно что-то доселе невидимое обретало очертания. И им действительно следовало остановиться, пока не поздно, но сейчас времени в достатке, потому…       — Клятву на крови приносить? Или заключаем договор?       — Поверю на слово.       Волосы Себастьяна поразительно черные, беспорядочно легшие на землю. Выделяются цветом даже на фоне темных тонов неосвещенной травы и грязи и почему-то напоминают чудовищного кракена с черными-черными смертоносными щупальцами, который отправляет все схваченное к себе в еще более черную прожорливую пасть.       Сравнение некрасивое, даже излишне опасное и мерзкое для умиротворенно лежащих смоляных прядей, и Сиэль рад, что его мысли еще не читают.       — Помнишь тех парней с пистолетами? В Пэкхеме, когда твое бедное сердце чуть не остановилось от ощущения парабеллума на виске, — перебивать казалось сейчас неуместным, хотя острота уже таилась на языке. Но, пожалуй, в другой раз. — Допустим, тебе родители рассказывали, что в городе водятся преступные группировки, которые надо избегать, и вот эти ребята оттуда. В общем, кроме прочего этот синдикат занимается изготовлением наркоты, для чего в том числе нелегально закупает амитриптилин.       Проходит несколько секунд молчания, когда Сиэль без прошлой усмешки задает вопрос:       — Как ты с ними связан?       Себастьян впервые за несколько минут отводит взгляд. На беспросветную завесу туч.       Этот ответ важен, и он чувствует, оттого и колеблется. Но выбор предрешен, очевидное высказывается вслух.       — Состоял раньше.       — Раньше?..       — До восемнадцати. Или девятнадцати.       Задавать какие-то дополнительные вопросы кажется кощунством, да и лишним совершенно, поэтому они ставят точку на этой теме. У каждого свои скелеты, не Сиэлю судить.       — Так что случилось? Они отказались снабжать тебя таблетками или?       — Проблемы с поставками. Кто знает, может, доблестные правоборцы наконец занялись очисткой города или поставщик недоволен условиями.       Темная история, час которой еще не пришел, или Сиэль просто хотел так думать, но лезть в эту чащобу он не стал. Допытываться сейчас вовсе странно. Все на ладони, на самом деле, все интересующие подробности перед глазами межгалактического путешественника, а остальное — вопросы дальнозоркости. Возможно, он еще не готов познать ту трясину, которая потопила в себе раннего Себастьяна. А возможно, он догадывался, что эта история может сломать то хрупкое, висящее в воздухе нечто.       Сиэль выдыхает, проясняя рассудок. Он удивительно чист. Несмотря на черноту неба, смыкающегося над их головами, на внешний и внутренний мрак Себастьяна, на тьму грязи, на абсолютно всю обступающую чернь… ему впервые кажется, что он нашел выход из города, полного тупиков.       — И почему ты не рассказал раньше? Думаешь, я бы не понял?       — Не в этом дело, — Себастьян облизывает губы. — Видишь же, к чему это привело.       «К чему»… За улыбкой Сиэля, хотя и восхитительно спокойной, мало эмоций: он их редко чувствует, когда находится в компании Себастьяна. Будто то безразличие, которым обжигала Сила, передавалась и его нестабильной натуре, глушило любые тревоги, оставляя полное безмятежие. Штиль на глади моря. Несуществующее безвременье под открытым космосом.       Это не предпочтительно для Себастьяна, но они оба разбиты, как дорогие флаконы с эликсиром. И когда-нибудь светящиеся эфиры должны были слиться воедино.       — После культистов я не мог ни с кем разговаривать. Я боялся абсолютно всех, вплоть до собственных родителей, кроме Габриэля. Думаю, если бы он не сидел в клетке вместе со мной, то я бы и его боялся. Я не хотел видеть никого. Не понимал, зачем мне вообще с кем-то общаться. И, знаешь, еще бы вчера я сказал, что плевать мне на тебя, к черту сближение. Но сейчас я чувствую себя лучше, чем когда-либо… И я знаю, что бесполезно уверять тебя в том, что мне можно доверять. Десятилетнему мне было бы все равно, как и тебе. Поэтому… Не нужно верить моим словам, Себастьян. Доверяй только собственным выводам, хорошо? А я постараюсь сделать все, чтобы твои выводы привели тебя к доверию.       Сиэль надеялся, что не звучал слишком снисходительно, потому что на самом деле не старался быть мягче. Перед чужой недоверчивостью он почтительно отступился не из жалости, но с уважением права Себастьяна на свои чувства. Он имел право не доверять Сиэлю, а Сиэль никак не хотел лишать его этого права. К тому же было подозрение, что Себастьян попросту не сможет ему довериться даже если настоять. Как человек, никогда не державший в руках скрипку, не сможет сыграть Бетховена; никогда не знавший немецкого — не заговорит на нем просто по просьбе; никогда не доверявший людям — не начнет им верить. Это так же просто, как сложение.       И Себастьян лишь со вздохом прикрывает глаза, потирая переносицу.       — Когда-нибудь я зашью себе рот. Может, вернемся пить пиво?       — Нет, — вдруг распрямляет плечи Сиэль. Правда, осознав, как резко прозвучал его голос, он спешит исправиться: — Я недавно поймал себя на мысли, что вместо решения проблем просто напиваюсь, и все хорошее со мной происходит только под алкоголем. Хочу научиться получать удовольствие трезвым, понимаешь?       Себастьян усмехается:       — Не очень убедительно в данный момент.       Однако, кажется, слова принимают во внимание, и секундой позже он осторожно поднимается на ноги. Изгиб бровей изламывается на какое-то мгновение, а затем его лицо возвращает привычную расслабленность, только глаза остаются блестеть удивительно весело, когда он протягивает руку:       — Тогда пойдем на площадку. Твердо на земле.       — Тут есть площадка? — Сиэль принимает руку и поднимается следом.       — Она же за фонтаном, — к слову о невидимом, иногда усмешка Себастьяна была именно такой: призрачной, скрытой, только характерная интонация сочилась через голос. — Ты же по сторонам смотрел. Или она не попала в поле зрения твоего единственного глаза?       И в самом деле: в десяти метрах от фонтана высились две башни, напоминающие колокольни, и проход между ними. Даже в тусклом свете фонарей были видны изгибы алюминиевой горки, которую тоже пора было поменять. Как и две качели на ржавых цепях, примыкающие к одной из башен. Увы.       — Был занят твоим психоанализом, прости, — бегло бросает Сиэль и огибает спутника. — Сюда водят детей? Выглядит травмоопасно.       — Не знаю, я тут редко бываю.       Краем глаза словив, как Себастьян пожал плечами, он заинтересованно приземлился на одну из качелей. Та заскрипела, когда он слабо оттолкнулся ногами, а Себастьян подпер плечом левую балку, возле Сиэля. Не рисковал на них садиться? Что ж, нестрашно.       Еще один протяжный скрип напоминает ему измученный стон. Площадка, изнутри съедаемая коррозией, нагоняла смутную печаль, обладала той безусловной тоской, какая окутывала силуэт Себастьяна и, возможно, всех жителей трущоб. Издержки образа жизни.       Или, быть может, это было особенностью бедных районов самих по себе, отличительный знак живущих в аду. Бедность тоже была своеобразной коррозией, отравляющей организм.       Сиэль невпопад смеется, тихий смех эхом прокатывается по пустынному парку, а Себастьян достает сигареты.

***

      Когда они вваливаются обратно в квартиру, на дворе глубокая ночь. Она таится в темных углах, тихо караулит и заговорщицки движется. Сиэль устало улыбается.       Вновь скидывая с себя пиджак, он оставляет его валяться где-то в прихожей у ботинок, быстро моет руки и лицо, пока Себастьян не поторапливает его.       — Чистый? — спрашивает Сиэль, на чьем лице и так не было ни грамма болота.       — Чистый, — отвечает Себастьян, этим болотом напомазанный, будто набросок художника: черные штрихи на бледном, как белый лист, лице.       На диван Сиэль сваливается с непередаваемым удовольствием, начиная наблюдать за снующим Себастьяном. Тот необыкновенно суетлив, хотя его суетливость выглядит необыкновенно медленной, плавной, изящной, как будто время до сих пор текло вдвое дольше. М-м… В конце концов он выругивается, и, так и не зажигая свет, позволяя лучам звезд и лунному диску, едва выглядывающему из-за рассеивающихся туч, освещать их маленькую космическую базу посреди необъятной галактики, выдыхает. Тут они оседают, когда перед новыми свершениями нужно восстановить силы, а сейчас они измотаны как никогда. С другой стороны, более умиротворенными они тоже еще не были. В белом свете луны переливалась пыль, и Сиэль даже находил в этом свечении волшебство.       Дальше случается необъяснимое, когда уставший мотаться из стороны в сторону вдруг снял с себя футболку. Правда, удивленно-любопытный взгляд Сиэля быстро переменился, стоило небу за стеклом осветить чужую спину. Предстояло выяснить, что выглядит более страшно: количество продолговатых, пересекающих всю спину поперек шрамов, потемневших от времени, или свежие кровоподтеки поверх этих шрамов. Последние Себастьяну, похоже, докучали последние пару часов, однако он перебил в доме все зеркала и не мог даже посмотреть, что именно не так с его спиной. Откуда только?..       Сиэль не уверен, про что именно он говорит. Вопрос про шрамы был бы не менее правильным: они хлесткие, размашистые, будто от ударов плети, уродующие всю спину до поясницы и выглядят давними. Но ведь он тоже — слушал.       — Ты говорил, что у тебя не осталось шрамов от отца… — Сиэль, прильнувший к спинке дивана, облокотился на нее и подпер голову. Он обращался к рядом стоящему Себастьяну, безуспешно пытавшемуся разглядеть отражение спины на двери балкона.       Тот отозвался более чем спокойно:       — Это не от него.       Сиэлю приходится выдохнуть, прикрыв глаза. Он не уверен, что хочет знать, откуда могли взяться такие рубцы. Исполосованная бороздами спина, на самом деле, оголена не для любования, и хотя это кажется противоестественным, но Сиэль подает голос:       — У тебя там кровь идет, надо обработать. Есть перекись? Что случилось?       — Травмирован и истекаю кровью, не видишь? Проехался об коряги, пока вниз летел, — извещает Себастьян ровным тоном, отходя на кухню на поиски антисептика.       Определить, откуда брало исток смущение, одолевшее Сиэля, — из чувства вины или от вида чужого тела — было сложно. Но он подмечает отстраненно, как наблюдатель северного сияния, что тело Себастьяна предсказуемо красивое, такое же безукоризненное, как и остальная внешность. Даже обилие шрамов не могло это испортить. Удается даже заметить это без зависти, впрочем, как и без других ярких эмоций: Сиэль просто видел что-то красивое, эстетически приятное и совершенно отчужденное, не ищущее жадно другую плоть. Тело кажется совершенно холодным, будто высеченным из все того же мрамора — оно странно острое, изгибистое, лучистое. Это не подростковая угловатость, просто… глупо было полагать, что тело Себастьяна будет менее острым и враждебным, чем сам он.       Сиэль не разглядывает его, напротив, старается блуждать взглядом где угодно, кроме местонахождения спутника. Но краем глаза все равно видит, что тот, держа в руках коричневый вытянутый флакон — перекись, очевидно, — и пакет с ватными дисками, направляется к выходу.       — Постой, — негромко останавливает Сиэль. На удивление, ни голос, ни вид не выдают его волнений, он выглядит так, будто уже готов засыпать и не думать ни о чем. — Ты ведь не дотянешься.       Они молча смотрят друг на друга некоторое время, но, похоже, эта ночь их действительно вымотала, не оставив даже сил Себастьяну на перепалки. Без слов передавая в тонкие ладони лечебные средства, он тихо присаживается на диван рядом и ждет. Сиэль никогда в жизни этого не делал, но тут, верно, ничего сложного, иначе бы он переживал хоть немного? Раны несерьезные: несколько царапин поверх шрамов, содранная кожа там, где она была не обезображена рубцами… Ни в какое сравнение с тем, что там уже было. Интересно, объяснялось ли вечное сокрытие своего тела этими жуткими полосами? Когда Сиэль смачивает ватный диск перекисью и осторожно прикасается к ссадинам, то обнаруживает, что не питает к шрамам отвращения, хотя выглядели они действительно отвратительно. Уродливые — бесспорно, жуткие — несомненно. Но… возможно, виной его полуапатичное, меланхоличное настроение после ночного рандеву. Шрамы просто шрамы. И все же он бы хотел знать их историю, потому спрашивает, стирая кровь:       — Они от плети?       Себастьян задумчиво молчит, стоически терпя боль, которую, может, и не ощущал. На его спине едва ли живое место есть.       А затем произносит, не смея тревожить то тихое лоно, окружившее их:       — Да.       — И у меня есть сомнение, что они от БДСМ-игр, — Сиэль бы удивился тому, как похабная шутка просто слетает с его уст, если бы не был так сосредоточен на обработке ран.       Здесь — царапина полумесяцем, огибающая выразительную лопатку, а чуть ниже, на позвонках между поясничным и грудным отделами, содрана кожа и теперь похожа на не совсем заполненные соты, внутри которых таится кровь. Еще одна царапина пересекает шрамы, оставаясь лишь красной полосой. Ссадина на плече, будто след от кольца-печатки.       — Неповиновение главе синдиката жестоко карается, — в нем снова та самая фантомная усмешка, хотя Сиэль мало веселого в том видит.       — Ты нарушил приказ?       Наверное, он был бы значительно больше смущен, если бы взгляд Себастьяна был прикован не к полу. А пока — он лишь аккуратно протирает кожу от крови, ощущая в груди неясное, будто растворенное чувство вины. Оно не мешает. Просто, возможно, требует не молчать об этом.       — Вроде того.       Окрасившись в красный, в сторону отлетает уже седьмой ватный диск, который по-хорошему можно было использовать еще. Но Себастьян, разглядывая горсть окровавленной ваты, ничего не говорит. Какое им дело до такой чуши?       Стоило признать, не так пошло все, что могло пойти не так.       И, стоило признать, Себастьян искренне не понимал, почему сейчас происходит то, что происходит.       — Что ж, — заключает Сиэль. — Тогда ты можешь ими гордиться. Такое не каждый переживет.       «Такое» — это, вероятнее всего, не про само действие, а про количество ударов. Их, должно быть, не меньше полусотни было.       Будто Себастьян мог чем-то гордиться. А ведь этот беспредел на спине, израненной и отхлестанной, был прямым доказательством Силы.       — По крайней мере, тут я могу сказать, что мы похожи. У меня тоже шрам на спине. Не такой, разумеется, раскидистый, как у тебя, но… там клеймо от культистов. Вроде все давно мертвы, а я все еще хожу подписанный, будто их личная шлюха, — на лице Сиэля проступает пустая усмешка.       И он наконец завершает обработку ран, напоследок окидывая взглядом всю спину. Если бы полос не было так много, картина напоминала бы метеоритный поток, разве что… с особенной гравитацией. А так… что ж, возможно, не стоит оборачивать в красивые метафоры все, что так сильно калечило их в прошлом. Иногда вещи нужно называть своими словами, как Дашти-Марго.       Себастьян молча отставляет флакон перекиси и диски на пол, где до сих пор стоит пара бутылок, а затем раскидывается на диване почти во весь рост с настораживающей улыбкой.       — Так и будем ходить. Ты — как личная шлюха, а я — как провинившаяся шавка.       «Не проси прощения — и я тоже не буду».       Сиэля накрывает восхитительное безразличие к тем насущным проблемам, которые существуют в первом, изначальном мире, поэтому даже на такие шутки он лишь прикрывает глаза и подползает ближе к Себастьяну, шепчет, наклоняясь, как самый большой секрет:       — Значит, шавка уже не я?       — А мудак последний нынче кто?       — По-прежнему ты, — Сиэль склабится.       — Тогда — не будем трогать классику.       Сиэль беззвучно смеется и неумелым движением тянется к галстуку, чтобы ослабить его: становится до странного душно. Эйфория, накрывающая его волнами, снова обступает берега, и он забывает напрочь даже о телефоне, оставаясь в неведении о двенадцати пропущенных и часах, отражающих «02:37».       Себастьян сперва молча любуется его попытками совладать с галстуком, а затем сжаливается: одним движением обхватывает узел и тянет вниз, ослабляя. Сиэль отводит взгляд.       Сила на грани смеха, но, пожалуй, он еще никогда не был к ней так близок. А странный комфорт, обволакивающий вопреки полуголому Себастьяну, лежащему впритык, еще предстоит осмыслить. Но не сейчас.       Когда взойдет солнце, когда развеется этот морок, когда выветрится алкоголь и они пропустят еще один учебный день, тогда будет впору думать о том, куда катится его жизнь. А сейчас…       — Слушай, насколько хорошо ты готовишь?       Вопрос о том, умеет ли Себастьян готовить, даже не возникает.